Букет из двух нарциссов

Саша Магнолева (2018)

Наташа Кошкина всегда выбирала легкие пути, но они завели ее совсем не туда, куда она мечтала попасть. В 22 года она была уверена, что станет известным писателем и женой успешного мужчины, а в 35 вдруг обнаружила, что моет чужие туалеты в США, пока ее сын живет с ее родителями. Работа уборщицы оказывается более интересной, чем думалось, а люди, которых она встречает, помогают ей понять, чего она хочет от жизни, и измениться. Ей предстоит попасть во множество смешных и грустных ситуаций, влюбиться в загадочного миллионера и выяснить наконец, кто отец ее сына. Содержит нецензурную брань.

Глава 9. Именем Господа

После аргентинца мы поехали на разовый заказ — венгерская старушка лет девяноста пяти хотела, чтобы специально обученный человек осторожно помыл ее десять антикварных ваз из богемского стекла, три хрустальные люстры, сто двадцать старинных шкатулочек, серебряные подсвечники, да и всю квартиру заодно.

— Там у нее сиделка живет, так что квартиру часто убирают, особо возиться не придется, — убеждала меня Христина.

Однако я уже была научена горьким опытом и понимала, что наверняка по углам в квартире полно пыли и паутины, а сантехника вся в налете и мыльном камне. И знание жизни меня не подвело.

Когда Христина ушла, сиделка, африканка с дредами, то ли на сносях, то ли просто любительница фаст-фуда, лениво спросила меня:

— Ты откуда?

— Из России.

— А… не знаю, где это. Я из Либерии. Знаешь такую страну?

— Знаю. Я училась в школе, — съязвила я, но либерийка не восприняла эту издевку на свой счет и спокойно отправилась в спальню смотреть телевизор. Старушка, отдыхавшая в другой комнате, попросила ее убавить звук, но та лишь ругнулась в ответ.

Обрадовавшись, что никто не путается под ногами, я решила в первую очередь вымыть антиквариат. Но вот незадача — на кухне вся раковина и столешница были заставлены грязной посудой: ковш с пригоревшей кашей, кастрюля с отбитым дном, тарелки с трещинами и бесконечные чашки с серым налетом. Сиделка явно относилась к своим хозяйственным обязанностям спустя рукава.

Перемыв посуду, я принялась за живых свидетелей былых эпох. На некоторых вещи даже дышать было страшно, не то что мыть, настолько они были хрупкими. Высокие вазы из стекла толщиной, наверное, с десятую часть миллиметра, я мыла изнутри и снаружи, нервно сглатывая. Еще тревожнее мне было только нести их обратно на место на каминной полке: на ковровое покрытие был положен большой ковер, а на него — еще с десяток маленьких толстых половичков то там, то тут, так что пол был мягким, как матрас, и походка на нем становилась нетвердой.

Закончив с этими реликвиями, я приступила к обычной уборке — вымыла кухню, а в гостиной вытерла пыль и помыла люстру. Пока я там же пылесосила ковер, либерийка на кухне кормила старушку какими-то жутко вонючими коричневыми консервами, подозрительно похожими на собачьи.

Старой венгерке угощение явно не пришлось по вкусу, и она тихо бурчала на свою недобросовестную сиделку. Но та знала, как заткнуть этот фонтан стенаний.

— Это грех — так говорить о ближнем, как вы обо мне. Если вы меня уволите, то причините мне вред, и простит ли вас за это Господь? У вас скоро операция на сердце, вот умрете, и будете перед ним отвечать за то, что меня обижали! — увещевала африканка.

После этого старушка сидела несколько часов молча в своей комнате, глядя в стену грустными глазами.

Когда я добралась до ее спальни, где все было в пыли и кружевах, она стала расспрашивать меня, как я оказалась в Америке, а потом рассказала, как девяносто лет назад сама сошла в Нью-Йорке с парохода из Европы, держась за руку отца. Она все рассказывала и рассказывала, пока я стирала пыль с мебели и собирала по углам паутину, отбивала ножом толстенный слой засохших шампуней и гелей для душа со дна душевой кабинки, отмывала полочки ее косметического шкафа в ванной, чистила бесчисленные тюбики с кремами, тональниками, помадами…

Рассказав обо всех перипетиях своей долгой, захватывающей, но одинокой жизни, она попросила принести ей картину, висящую над унитазом. Я принесла, и она с минуту смотрела на рисунок, в котором смутно угадывались женские черты.

— Пикассо, — сказала она наконец, передавая картину мне в руки. — Настоящий. Сам подарил.

Я прониклась и особенно бережно стерла со стекла мелкие коричневатые брызги. Первый раз в жизни я держала в руках подлинник великого художника, и то затем, чтобы почистить его от следов воды из унитаза. Пикассо бы в гробу перевернулся, если б знал, что подарил собственноручный рисунок женщине, которая повесила его в отхожем месте.