Осьминог

Саша Шумаков

«Осьминог» – роман в рассказах. На его страницах раскрывают свои истории восемь персонажей. Их объединяет история взаимоотношений Генри и Профессора.Генри страдает мигренями и обращается за помощью к Профессору – выдающемуся врачу, которому есть что скрывать. Между ними завязывается дружба, в которую каждый вступает без сомнений.Но к чему приведет их знакомство?Способна ли любовь изменить одержимую душу?И что может спасти человека от самого себя?

Иллюстрация обложки, дизайн обложки Айдар Бекчинтаев

Дизайн обложки, оформление издания Митя Горячевский

Редактор Дарья Зарубина

Корректор Ирина Шкарлатюк

© Саша Шумаков, 2022

ISBN 978-5-0051-0485-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Саша Шумаков

ОСЬМИНОГ

Роман в рассказах

18+

Редактор Д. Зарубина

Иллюстрация обложки А. Бекчинтаев

Оформление издания М. Горячевский

© Саша Шумаков, 2020

© Айдар Бекчинтаев, иллюстрация обложки, 2020

© Митя Горячевский, оформление издания, 2021

0. Суп из угрей

1

Без десяти семь. Полчаса до выхода. Номер на высоком этаже токийской гостиницы. Мужчина, женщина и их сын готовятся к предстоящему ужину.

Мама читала вслух. Она ходила по комнате с путеводителем по Японии в руках, и перечисляла правила столового этикета, кивая после каждого пункта:

— «…Не указывать на собеседника палочками при разговоре. Не перекрещивать их в руке. Нельзя облизывать палочки… — Мама на мгновение оторвалась от путеводителя, посмотрела на Генри и опять погрузилась в чтение: — …после еды нужно класть приборы параллельно друг другу. Не следует втыкать палочки в рис, это ассоциируется со смертью…» — Она остановилась и замолчала.

Генри слушал вполуха. Он пытался пригладить рыжевато-пшеничную копну волос, разглядывая себя в зеркале. На лбу из-за привычки часто хмуриться наметилась ранняя морщина. Рот в состоянии покоя стал горизонтальной прямой, но синие глаза над острыми скулами казались смеющимися, как будто Генри что-то задумал.

Генри был на голову выше родителей. В свои семнадцать он был худ — казалось, рост забирает все его силы. Несмотря на насмешливое выражение лица, худоба придавала ему отрешенный вид.

Он был одет в джинсы и футболку: даже с пиджаком — вызывающе свободное сочетание, учитывая, с каким лоском оделись родители.

Генри уже приходилось носить пиджак по разным семейным поводам. Сейчас ему вспоминались только похороны деда и новогодний ужин на прошлой работе отца. Тогда он был одет в костюм, как полагается. Но сегодня во время примерки ткань предательски лопнула «на самом интересном месте», а на то чтобы зашить брюки или купить новые уже не оставалось времени. Родители устроили между собой целое совещание: «Не будет ли лучше, если Генри наденет рубашку, хотя бы и с джинсами?». В итоге отец поставил точку на том, что «подростки всего мира — охламоны» и «придурковатый видок» Генри может «сыграть даже на руку». «Как психологический фактор», это может спровоцировать уместные шутки и поможет пробить барьер, из-за которого «япошки не считают европейцев за людей».

Слушая отца и завязывая кроссовки, Генри ухмылялся. Он был отличником в каждой из школ, которые ему приходилось менять из-за частых переездов. Роль «придурковатого» недоросля его вполне устраивала и даже развлекала.

2

Время, проведенное в Японии, казалось Генри до ужаса растянутым. Путешествие было познавательным и экзотичным, но почему-то не радовало. Для отца его присутствие — сплошной «психологический фактор» в тактической игре. Всё, лишь бы завоевать позиции на новой работе.

Мама отдалилась. Она видела, как меняется сын. Дурацкий возраст. Отец отсутствовал с утра до вечера, а она не решалась предложить Генри вместе поехать в парк Миядзаки или устроить вылазку за местными сладостями. Как будто развлечения, которые еще год назад были бы для обоих естественными, теперь могли как-то помешать взрослению или задеть самолюбие Генри. Мужское самолюбие. Само понятие «мужской» применительно к сыну внесло неприятный холодок в их отношения. Генри чувствовал настроение мамы, но и сам смущался своего ломающегося голоса и появившихся в нем новых интонаций. За завтраком мама следила за тем, как он трогает пальцами растущую на щеках щетину. Он думал, что теперь у него будет расти борода, и как будто спрашивал у какого-то невидимого собеседника, какой она будет формы. Мысли подхватывали и несли его. Что если борода вырастет с проплешинами, как у некоторых ребят? Как жалко будут смотреться ямы голых щек и клочковатая щетина. Неужели это может случиться с его лицом?

Разговоры не ладились. Мама частенько оставляла сыну карманные деньги, а сама отправлялась на шоппинг или в бассейн. Пару раз за прошедший месяц им все же удалось выбраться в город за суши и мороженым. Они ненадолго сбегали от самих себя, от его взросления, от ее растерянности. Но время возвращалось на круги своя, и они опять отдалялись.

В присутствии отца неловкость на троих становилась невыносимой. Отец и здесь пытался демонстрировать полную уверенность. Понимая, что взросление сына есть процесс естественный и неизбежный, он нарочито небрежно обращался к нему как к молодому мужчине, но выходило неуклюже. Чтобы подбодрить маму, отец завел привычку шутить про «стариковские замашки», отпускал при ней и Генри «взрослые» шуточки и травил анекдоты. Это было еще хуже, чем если бы он взялся читать Генри мораль о нравах и поколении.

3

Скучая, Генри по целым дням не выходил из гостиницы. Если у семьи не было билетов в театр или кино или других планов, Генри уходил в гостиничный бар. Чаще всего сразу после ужина он шел на первый этаж.

Отель был рассчитан на иностранцев, и для развлечения гостей ежедневно устраивались развлечения: музыкальные вечера, стендап и всякие другие шоу-программы. Когда бар бывал закрыт, Генри подолгу сидел в лобби, вперившись в карманную приставку, книгу, или разглядывал других постояльцев и персонал. Взгляд Генри сам собой останавливался на молодых японках. На задворках воображения у него случался роман. В голове разворачивалась не совсем ясная история знакомства и близости с японской девушкой, больше похожей на вечную школьницу-подростка, чем на женщину. Надежда на встречу облаком окружала его в течение скучного дня и томила бесконечными вечерами в баре отеля. Засиживаясь до закрытия, он смотрел, как девушки протирают столики. Несколько раз он решался заказать в пустеющем баре джин или мартини. Пока готовили напиток, Генри придумывал слова, с которыми обратится к официантке. У них завяжется разговор, а потом он будет ждать, пока она закончит смену.

Утопая в грезах, он сидел в пустом лобби, ловя на себе ленивые взгляды ночного администратора, или прогуливался вдоль бассейна, за баром, снаружи отеля. Через стекло он смотрел, как в закрытом баре гасят свет. Он вспоминал улыбку официантки, представлял, что она что-то значила. Он не рисовал себе того, что будет дальше, когда она, закончив работу, выйдет к нему. Его занимала только призрачная аура возможной встречи. Образы были далекими, даже менее объемными, чем его первые впечатления от аниме. Молодая страстная японка была не такой настоящей, как двухмерные нарисованные девушки из виденных в детстве переводных мультиков.

4

Через неделю после приезда в Токио Генри купил себе тамагочи. Обычно он бережно относился к родительским деньгам, а туристические побрякушки не вызывали у него интереса. В свои семнадцать он не смог бы объяснить, что им двигало, когда среди множества местных электронных изысков он выбрал именно тамагочи. Невольная дань уважения той мощи, с какой тамагочи в свое время подняли волну повального увлечения среди детей западной цивилизации.

Генри понимал, что он, мягко говоря, староват для тамагочи. Трудно было придумать более бессмысленное времяпрепровождение, но абсурдность идеи как будто подстегивала его.

Поддавшись ностальгии, Генри купил классическую модель, «без наворотов». В современном исполнении выбор питомцев сделали шире, а экран стал цветным. В остальном это было все то же старое доброе содержание в меру капризного электронного зверька, который живет в брелоке в форме яйца.

Обломком скрепки Генри нажал маленькую кнопку, скрытую в углублении на тыльной стороне, и игра началась. В погоне за максимально дикой насмешкой над самим собой он выбрал в меню питомца-лягушку. После первого включения он прилежно кормил, мыл, развлекал виртуального лягушонка и регулярно делал у него уборку.

5

Дома Генри ждал его настоящий питомец — золотистый ретривер по кличке Бари. Родители подарили его Генри на десятилетие. Бари был ласковый и игривый пес. Как большинство представителей его породы, он сохранял характер щенка и в солидном по собачьим меркам возрасте.

Умница, с большой головой, Бари смотрел на Генри грустными глазами, когда перед отъездом они всей семьей повезли его к соседке, чтобы оставить той на попечение. Пес чувствовал, что его оставят надолго — не на день или два — но вел себя хорошо. Он не скулил, и когда соседке передали его вещи — мячик, миски и собачий матрас, Бари даже изобразил воодушевление вежливым помахиванием хвоста.

Генри долго выпрашивал у родителей собаку и после появления Бари исправно ухаживал за ним, но в этот раз, покидая его, Генри все равно почувствовал себя виноватым. Хотя родители увезли самого Генри, не слишком интересуясь его мнением. Они полагали, что посещение новой страны, тем более такой как Япония — безусловно будет полезно для его развития. Им и в голову не пришло спросить его согласия. Генри, сам того не замечая, вспоминал о Бари, когда играл с виртуальной лягушкой.

6

На предстоящем деловом ужине должны были встретиться инвесторы строительной компании, а также архитекторы и их семьи. Отец Генри был архитектором, и его проект недавно представили главам корпорации. Теперь влиятельные японские толстосумы снизошли до личного знакомства. Эта встреча много значила для отца: от того, как инвесторы оценят его семью, не в последнюю очередь зависело их решение по проекту.

В глубине души Генри радовался, что его участие ограничивается ролью подростка-оболтуса. Он был весел и взволнован. Машина с шофером везла их к центру Токио. Чтобы отрешиться от напряжения, которое исходило от обоих родителей, Генри вертел в руках тамагочи. Отец бросал на брелок раздраженные взгляды. Мама то отворачивалась к окну, то придирчиво оценивала отцовский костюм. Она следила за тем, как он беспокойно дергает галстук, но не вмешивалась. В номере она дважды переделывала узел и жаловалась на местную мануфактуру, хотя галстук из японской ткани был отличного качества — намного лучше тех, что отец покупал в Европе. Она и сама это знала.

— Ну, дорогая, ты затмишь всех. Рядом с тобой на меня никто и внимания не обратит, — успокаивающе сказал отец, оправляя рукав. Губы в улыбке нервно дрогнули.

Машина ехала медленнее. Они приближались к месту назначения. Мама достала из сумочки перчатки, надела, сняла и опять убрала в сумочку. Такси остановилось у небоскреба Токио Опера Сити Тауэр. Они вышли из машины — отец впереди, коренастый, осанистый, с выпяченной грудью. Казалось, он представляет себя уменьшенной копией Супермена. За ним мама. Генри обогнул ее и встал рядом с отцом.

— Все готовы к поеданию несусветной гадости? — спросил отец. — Марк говорил, что живых скорпионов здесь не подают, но вообще эпатаж в меню считается допустимым.

7

Марк, коллега отца, которого Генри уже однажды видел в Париже, вышел из другой машины, как две капли воды похожей на ту, которая привезла семью Генри. Марк расслышал окончание фразы и свое имя и направился прямиком к ним.

— Сплетничаешь на мой счет в семейном кругу? Это лестно.

Марк повернулся, учтиво поклонился маме и пожал руку Генри, как взрослому.

— Кларисса, Генри.

Генри ответил Марку доверчивой улыбкой.

Марк был успешный сорокалетний инженер, высокий, вытянутый, с острыми плечами, открытым лбом. У Марка был большой рот, впалые щеки и морщинки в уголках глаз. При первой встрече он запомнился Генри отличным чувством юмора и полным отсутствием снобизма при прекрасных манерах. Марк шутил и говорил тогда с пятнадцатилетним подростком, как с равным, и искренне им интересовался. Он сразу понравился Генри. Между ними было заметное сходство. Генри представлял, что, когда станет старше, будет держаться так же и будет чем-то похож на него. Отец пожал Марку руку:

— Привет.

Он перевел взгляд на Генри и обратился к нему с деланой строгостью в голосе:

— Что, сын, как настрой? Может, надо было предварительно устроить тебе ужин из скорпионов?

— Ага. — Генри напустил на себя вид искушенного скептика. — Настойки на змее и жареных сверчков в Таиланде, думаю, уже хватит для моей инициации.

Он был страшно доволен вниманием Марка и тем, как удачно ввернул слово «инициация» в разговоре со взрослыми. Отец ухмыльнулся. Мама, сдержанно улыбаясь, смотрела на мужчин.

— По-моему, ты зря нагнетаешь, — обратилась она к отцу. — Я навела справки, это классический ресторан. Образцовый по свежести продуктов. Они делают упор на качество и традиции.

Марк подмигнул Генри:

— Значит, эти японцы — не извращенцы, и все будет в порядке.

8

Они вчетвером пришли раньше остальных и устроились за столом.

Генри, как это свойственно подросткам, вскоре наскучила светская беседа старших. Разговор казался ему пустым, а чувство голода мешало сосредоточиться. В ожидании ужина он разглядывал зал. Расшитые узорами скатерти в несколько слоев покрывали столы, стены украшали элементы традиционного декора — каллиграфия и фонарики. У дальней стены стоял большой аквариум с экзотическими рыбами.

Генри потянулся к карману и достал брелок тамагочи. Ужин скорее всего займет весь вечер. Сейчас у него была последняя возможность навести у электронной лягушки порядок и покормить ее, чтобы ей хватило бодрости до того, как он сможет заняться ей в следующий раз. Закончив моцион тамагочи, Генри включил режим «развлекать». Открылась примитивная игра — «Собери фрукты». Пиксельные плоды сыпались сверху экрана, и лягушонок, повинуясь кнопкам под пальцами игрока, скакал влево и вправо, ловя своим телом яблоки, бананы и нечто, похожее то ли на сливу, то ли на финик. Периферическим зрением Генри отмечал снующих по залу официантов и красную обивку на стенах. «Как в аквариуме», — машинально подумал он.

Громкое шипение отвлекло его от тамагочи. В паре столов от них повар готовил горячее прямо при гостях. Зажженная горелка со сковородой стояла на серебристой тележке. Повар налил в сковороду масло, добавил соус, и блюдо зашкварчало. Посетители — европейцы — восторженно ахали и обменивались одобрительными взглядами. Вместе с Генри на звук обернулось еще несколько человек из-за других столиков, но они тут же вежливо отвернулись обратно. Генри посмотрел на экран. Когда он отвлекся, лягушонок пропустил несколько фруктов и теперь сидел с грустной мордочкой. Игра закончилась.

9

Он выключил тамагочи, и вовремя — в зале появилась целая процессия европейцев и японцев. Они шли к столу в однотипных глянцевитых черных костюмах. Одутловатый, лоснящийся японец с лицом, натянутым, как футбольный мяч, шел впереди. Остальные держались по сторонам и чуть позади него. Один коллега отца что-то тихо говорил на ухо другому.

Процессия подошла к столу, возникла заминка. Приехав до времени, семья Генри и Марк случайно перехватили первенство у принимающей стороны. К счастью, никто еще не успел притронуться к приборам. Гости отошли от стола, давая японцам возможность заново распределить позиции. Отцу Генри предложили разместиться во главе стола, под композицией из свитков и каллиграфии. Как полагалось, он продемонстрировал, что польщен, и с достоинством отказался. Место под свитками занял круглолицый японец. Генри сел на углу и оказался рядом с Марком, на другом конце стола от родителей.

Когда все рассаживались, несколько японцев неодобрительно покосились на джинсы Генри. Отец поймал их взгляды и, воспользовавшись моментом, пояснил, что Генри собирается стать художником. Он суеверный и считает, что брюки могут украсть талант, подобно тому, как индейцы верили, что фотографии воруют душу. Отец принес извинения за сомнительный вид сына. Сам он не слишком верит в талант, который можно спугнуть брюками, но рад, что ни у них, ни у японцев современная молодежь по крайней мере не пытается ходить совсем без штанов.

Переводчик повторил слова отца на японском. Повисла тишина, затем двое из группы инвесторов засмеялись. К ним присоединились еще несколько голосов. На всех лицах появились улыбки. Отцу удалось разрядить обстановку.

Генри отметил, что присутствующие украдкой следят за реакциями того, надутого японца. Он смеялся натужным смехом — звук был глухой, как со дна кастрюли, глаза в тяжелых складках век увлажнились. «Как бы не лопнул», — подумал Генри. Он не понимал по-японски, и ему не удавалось разобрать почти ничего из того, что со страшным акцентом говорил переводчик. Оставалось только наблюдать за происходящим и втайне от всех развлекаться собственными комментариями.

Некоторые японцы и коллеги отца пришли с женами. Женщина, прической похожая на Маргарет Тэтчер, с интересом рассматривала Генри. Лицо у нее было плоское и широкое. Когда она улыбалась, глаза исчезали в узких прорезях век. Генри механически улыбался ей вежливой улыбкой «для взрослых знакомых родителей».

10

Стороны обменялись подарками. Отец передал японцам нарядные зеленые свертки, перевязанные желтыми лентами. Внутри были национальные сувениры — вино и сладости из Иерусалима.

Генри сильно проголодался. Из-за примерки и зубрежки этикета семья пропустила гостиничный обед, а завтрак, казалось, был еще вчера.

На столе были расставлены кувшины с напитками, бутылки водки и другой крепкий алкоголь. Водка была обыкновенная, хоть и дорогая — модной западной марки.

Рюмки были подняты еще до подачи блюд. «Хотят проверить твоего папу на прочность, — тихо сказал Марк и, ухмыляясь, добавил: — Наивные люди».

Генри налили, как взрослому, и он выпил наравне со всеми. После первой же порции спиртного он расслабился. Алкоголь огнем обжег пустой желудок, и согревающая волна распространилась по телу. Как будто водка на время расплела ту незримую связь, благодаря которой волнение родителей передавалось и ему.

Когда подали рис, слегка осоловевший Генри приступил к еде с опасным энтузиазмом. Небрежно обтирая руки теплым полотенцем, он торопился и был готов пробовать все, что ему предложат. Перед мысленным взором нетерпеливо теснили друг друга воображаемые креветки и суши с угрем. Он не заметил, как проглотил содержимое пиалы, и только после этого, снова подняв глаза, сообразил, где находится. Он не знал, не облизывал ли случайно палочки во время еды и не стучал ли ими по посуде. Генри взглянул на мать, та слушала беседу мужчин и улыбалась. Оглядевшись, он понял, что никто на него не смотрит. К тому же уничтожение риса заняло у него всего пару минут.

Только «японская Тэтчер» кивала ему с материнской заботой. Она радовалась здоровому молодому аппетиту Генри и не собиралась выставлять ему тот или иной школьный балл за поведение.

11

Официанты в белых рубашках начали подавать закуски. На столе появилось несколько видов сашими. Рыбья икра, тунец, гребешки — различные морские животные, самые чистые и питательные их части, чередовались с зеленью и разноцветными водорослями в маленьких тарелочках.

К столу вышел повар. В руках он держал овальную корзину с высоким бортиком, плетеную из бамбука. С места нельзя было разглядеть содержимое корзины. Генри с любопытством вытянул худую шею. Мама с нежностью посмотрела на него.

Повар бережно держал корзину обеими руками — как новорожденного. Он поздоровался, что-то спросил у собравшихся, видимо, поинтересовался, как им нравится еда. Он опустил корзину на стол. В корзине на подушке из водорослей лежала целая рыба. Она была еще жива. Подачу украсили овощами — свежий салатный лист кудрявого сорта и тонкие, как пух, стружки редьки соседствовали с живой плотью. На мгновение воцарилась тишина. Все взгляды были обращены на рыбу.

Хвост и голову рыбы поддерживали деревянные подпорки, туловище загибалось полумесяцем. Рядом были аккуратно выложены только что срезанные с нее куски. Голова рыбы как будто специально была приподнята так, чтобы она могла как следует оценить проделанную над ней работу. Через тонкий покров искромсанных мышц белели кости. «Зачем они делают так, чтобы она себя видела?» — подумал Генри.

Повар заботливо оставил часть телесных тканей на позвоночнике — если бы кто-то из гостей вдруг ощутил недостаток свежести, можно было отщипнуть филе прямо от рыбы. Попробовать живую еду.

После нескольких секунд молчания собравшиеся загудели. Оценив подачу, они кивали друг другу и улыбались повару. Каждый хотел продемонстрировать свое восхищение его мастерством.

Толстый японец через переводчика обратился к отцу: приходилось ли тому раньше пробовать нечто подобное? Отец вежливо ответил, что настолько свежее сашими ему подают впервые. Переводчик заботливо подсказал, что блюдо называется «икизукури». Повар выслушал их короткий диалог, пожелал приятного аппетита и отошел от стола, важно подняв кверху палец, как бы предупреждая, что это еще не всё.

12

Взгляд рыбы не имел ничего общего с тусклым глазом убитой снеди, и даже с блестящим, еще не поблекшим взглядом только что выложенной на лед тушки. Ее глаз сверкал. Расширенный зрачок заполнил радужку. Вот-вот он выйдет за границы отведенной ему орбиты. В темном зрачке плескался страх. Генри никогда бы не подумал, что у рыбы может быть такой осмысленный взгляд. Рот был приоткрыт, как будто в немом, удивленном восклицании. Рыба тяжело и часто вдыхала. Все внимание Генри сосредоточилось на бесполезном сокращении жабр рыбы, обреченной глотать воздух, задыхаться, используя для тщетных спазмов все силы изуродованного тела.

— Интересно, когда очередной ублюдок придумал у них растить бамбук через людей, они тоже спешили к нему на поклон всем народом? — тихо спросил язвительный голос Марка у Генри над ухом. — Наверняка, хотели поскорее узнать, кто это у них такой психопат.

Генри смотрел на палочки, которые со всех сторон тянулись к рыбе.

— Надо попробовать, — участливая интонация Марка вывела Генри из транса. — Иначе мы нарушим местные законы гостеприимства.

Стряхивая оцепенение, Генри огляделся: во всех тарелках, кроме его и Марка, уже лежали куски макрели. Партнеры отца оживленно переговаривались. Родители тоже положили себе по полоске рыбьего тела. Марк выдохнул долго и горячо, близко от него, точно хотел, чтобы Генри услышал, и потянулся палочками к корзине. «Он как будто извиняется», — подумал Генри.

Он попытался успокоиться. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь заметил, как ему плохо. «Дышишь, как гребаный астматик. Возьми себя в руки!»

Он потянулся палочками к деревянной плетенке. «Даже посуда у ней из дерева, прямо как гроб». Сквозь прозрачную плоть он видел очертания сердца. Оно все еще билось. «Умри, почему ты не умираешь?» Все происходило слишком медленно. Мыслей было мало, но каждая из них занимала больше, чем нужно, места. Они распухали, изнутри давили на череп. Вот сейчас он доберется до корзины и, преодолевая застывшее время, всадит свои палочки в рыбье сердце. Он прекратит эту пытку. Хвост дернется в последний раз, и ужас в глазу начнет затухать. Непрошеный голос в голове подсказал: «Ну, конечно, ведь рыба — не рис — в нее можно втыкать палочки вертикально». Генри истерически улыбнулся собственной мысли, но окружающие приняли его улыбку за выражение восхищения. Кто-то сказал отцу, что «Мы рады, что ваша семья высоко оценила традиционную кухню». Генри хотелось посмотреть, кто это говорит, но он не мог отвести взгляд от корзины с рыбой. Как не мог и назвать ее про себя «икизукури» или «сашими». Как ни крути, перед ним была умирающая рыба. Умирающая рыба, тело которой он собирается попробовать, чтобы угодить каким-то людям.

Генри дотянулся до корзины. Замедленная съемка восприятия прекратилась. Он быстро взял палочками белую полоску и, стараясь не задумываться, откусил насколько мог небольшой кусок. Он жевал и повторял про себя: «прости», «прости», «прости». Вкуса он не почувствовал.

13

Японка с прической Тэтчер, покачивая головой, заботливо смотрела на Генри. Ей доставляло удовольствие наблюдать за тем, как «ребенок ест». Он выдавил из себя ответную улыбку. Ему хотелось еще посмотреть на рыбу, проверить, умерла ли она. Сердце щемило, в груди ходил сквозняк. Будто его самого расчленили, оголив ребра.

Когда он проглотил плохо пережеванное филе, цвета в зале стали ярче. Кровавый узор вышивки на красной скатерти проступил, приобретая новый объем. Цветы персика надвинулись на него. Вот-вот они оторвутся от поверхности, повиснут над ней выпуклыми голографическими шарами. Генри переводил взгляд с лампы в плафоне на аквариумы и на свитки на стенах. Поднимая проглоченный рис тошнотворным комом к самому горлу, зал описал вокруг него несколько виражей и замер на привычном месте.

— Тост за шеф-повара, — голос Марка прозвучал громко, как из мегафона.

Генри машинально выпил одновременно со всеми. «Мне плевать, что они подумают, — пронеслась в голове мысль, и вслед за ней вопрос: — О чем это я?».

Удовольствие от того, что взрослые принимают его как равного, растворялось, покидало грудную клетку, стекало по конечностям вязким киселем. Завеса условности разорвалась, обнажая зияющую пустоту. Внутри образовывалась пропасть, и это ощущение мешалось с предчувствием, неясным ожиданием чего-то. Чего-то тревожащего. Чего-то худшего.

14

Сознание Генри сгущалось вокруг этого предчувствия. Он едва не увидел внутренним зрением то, что должно было произойти в следующие несколько минут. Еще немного, и он успел бы сгруппироваться, подготовиться, но реальность опередила его. Повар опять вышел к ним раньше, чем Генри предостерег свой рассудок, что бредовое видение еще не закончилось.

Широко улыбаясь, повар нес большую глубокую керамическую тарелку. Он поставил ее на стол, и содержимое стало доступно взгляду Генри. Увиденное придавило его к стулу. Он почти застонал, но сжатое горло ловило просящиеся наружу звуки, так что на выходе стон ссохся до еле слышного сипа и закончился слабым свистящим выдохом.

На блюде сидела лягушка. Вернее, корпус лягушки, срезанный до половины, стоял на тарелке, подобно колоколу. Лягушка была огромная. Ее окружали освежеванные нижние лапы и крупные кубики мяса, вырезанные из ее спины и живота. Как и рыба на деревянной подставке, лягушка была еще жива — чтобы замедлить процесс умирания, тело было обложено льдом. Как будто самого факта вивисекции было недостаточно.

Лягушачья морда приобрела новое, осмысленное выражение досады. Так смотрит человек на только что сломанную ногу, разглядывая торчащие из открытого перелома кости. Шок еще не допускает до мозга импульсы боли, но в разуме уже селится неприятное осознание необратимого. В глазах лягушки можно было видеть, как происходило это принятие свершившейся утраты собственной целостности. Все ее хладнокровное существо составляло страдание. Ни страха перед людьми, ни желания спастись, ничего, кроме тоскливого ожидания скорейшего конца, не было в этом еще живом существе.

Генри посмотрел на мать, она широко улыбалась, но глаза блестели воспаленным блеском. Отец громко общался с партнерами на английском.

«Жаль, мы не жили в Америке и я не учился в их школе, — с отвращением подумал Генри. — Если бы к такому готовили заранее, было бы легче». Ему вспомнился спилберговский «Инопланетянин» с его беспомощным «звонить домой».

Генри против воли опять посмотрел на лягушку. Она дышала редко и прерывисто. Уголки лягушачьего рта резко опустились. С этим опущенным ртом она была похожа на грустного мима, такая же немая, такая же невозможная.

Тушку несколько раз передернуло, как в ознобе. Рот приоткрылся. Горло страшно сокращалось, почти уходя внутрь черепа. Свет лягушачьих зрачков на секунду сделался ярче, и теперь затухал. Палочки одной из женщин небрежно коснулись блюда. Поднимая кубик мяса, она задела колокол лягушачьего тела, чуть сдвинула живой труп. Лягушка медленно моргнула и зашевелилась, в последнем усилии забирая передними лапками кверху. Она — вернее, то, что от нее осталось — повалилось на бок. Со стороны среза стало видно темную внутренность с мясной окантовкой и овальными сферами отдельных органов.

Генри закрыл глаза. Он услышал над ухом шепот Марка. Звуки голоса были громкие и шипучие, как аспирин:

«Старый пруд.

Прыгнула лягушка в воду.

Слышен всплеск воды».

В интонации Марка смешивались горечь и ирония.

— Мацуо Басе… — задумчиво заключил он.

Генри чувствовал, что Марку не по себе. Но как он может думать о хокку, глядя на этот кошмар? В эти минуты Генри был охвачен ненавистью. Как же он ненавидел этих японцев с их уродливой эстетикой жестокости. Ненавидел отца за то, что тот хочет им понравиться, за то, что говорит с ними, как ни в чем не бывало. Ненавидел эту по-матерински заботливую японку и ее навязчивое внимание. И больше всех — ненавидел Марка.

Чувствуя бешенство, Генри давил из себя улыбку. Он усилием воли поднял уголки губ вверх. «Пока их не опустили вниз, как этой лягушке» — — пронеслось в голове.

Улыбка, видно, вышла не очень. Марк посмотрел на него испуганно. Генри быстро отвернулся. Напряжение в скулах передалось выше и сообщилось всей голове, как будто лицо заклинило. Голоса за столом стали громче. Не только отец, но и все взрослые были лихорадочно оживлены. После подачи двух блюд икизукури они как будто задышали чаще. «Они боятся думать о том, что делают. Боятся смотреть, как у них на глазах угасает жизнь. Низачем. Ради их прихоти».

Это озарение разогнало прочие мысли, отрезало Генри от настоящего момента, от других, наделило особой способностью не участвовать в происходящем, даже сидя с ними за одним столом.

15

Некоторое время он сидит неподвижно и смотрит на этих людей. Голос матери в голове выводит его из оцепенения: «…приличным считается попробовать все предложенные блюда…». «Ну, нет, извини, мам, это уж точно без меня» — Генри начинает судорожно накладывать себе сашими из всех остальных пиал. Тунца, лосося, неизвестную ему желтую рыбу. Даже не обмакнув в соус, он запихивает в рот первый попавшийся кусок и начинает яростно жевать. Рот наполняет тяжелый болотный вкус.

Взгляд как магнитом притягивает то к деревянной корзине, то к блюду с лягушкой. Рыба в корзине, кажется, успокоилась. Наконец-то ее взгляд остывает. Умерла.

Пока рот наполнен едой, Генри не может заставить себя посмотреть на блюдо с лягушкой, но и не смотреть он не может. Он не понимает, мертва она или нет. Он кладет в рот еще один кусок, на этот раз креветку. Снова тот же вкус — болото, и к нему примешивается что-то еще. «Вкус земли», — понимает Генри. В детстве он отдыхал в дачном поселке и помнит вылазки к лесному пруду. Это вкус болотной земли. Земли и ила. Он сглатывает. Подцепив палочками кусок маринованной редьки, он подносит его к губам. Очередная попытка. Запах уксуса бьет в нос, на вкус редька кислая и пряная. Он тщательно жует, стараясь перебить тяжелый илистый смрад. Но безуспешно. После первого глотка воды привкус возвращается. И вместе с ним еще новое, тоже пакостное — вонь разлагающихся медуз, выброшенных из воды на берег.

16

К столу подошел официант, он забрал корзину с изуродованной, обглоданной тушей рыбы. Генри вздохнул с облегчением. Следом за этим убрали икизукури из лягушки.

Наступило время подачи супов. Перед Генри поставили порцию мисо. Глядя на коричневую жижу с водорослями, он продолжал думать об илистой болотной воде с взбаламученной, поднятой со дна грязной землей. Генри не мог заставить себя попробовать. На поверхности мисо ему мерещилось шевеление. Капли жира казались живыми, как будто в супе плавали лягушачьи глаза. Генри отщипнул палочками пластилиновый комок васаби и положил в рот. Затылок защипало сотней иголок, как если бы он выпил газировки или нырнул под воду, и на миг ему удалось отвлечься.

Рядом с ним Марк перемешал суп в своей пиале и зачерпнул. В ложке плавали поднятые со дна крупицы риса. «Так должно выглядеть лягушачье дерьмо, — подумал Генри. — Дерьмо мертвой лягушки. Белое как призрак». Рот переполнился слюной. Цвета ослепляли. Голоса за столом неистово орали ему в самые уши.

Внезапно калейдоскоп пережитых впечатлений сложился в единый кошмарный узор. Цветы персика сорвались со скатерти и полетели на него. Лампы-фонарики полыхнули, как будто он перенесся во времена газового освещения. Дух соевого соуса и рыбы напомнил запахи в стоматологическом кабинете — лидокаиновую заморозку, кислый вкус укола — и вместе с тем вонь испорченной зелени. Колыхающиеся водоросли в аквариуме стали похожи на гнилой укроп. Хотя Генри понимал, что не может чувствовать запах через аквариум, ему казалось, что он слышит, как они пахнут. Глаза заболели, будто кто-то нажал на веки. Живот сдавило, словно его пережало защитным барьером на аттракционе. Все объекты приобрели еле заметное свечение прозрачных аур.

17

Всем налили водки, Генри тоже. Лучше всего было бы выпить и уже потом незаметно отлучиться. Но если он сделает хоть глоток, его вывернет прямо здесь.

Какое-то время Генри прокручивал в голове порядок действий — встать, развернуться и пойти в уборную. В видение вклинивался один и тот же образ — вот он отодвигается на стуле и, прежде чем подняться, втыкает в рисовый холмик палочки. «Это ассоциируется у них со смертью», — мамин голос в памяти звучал подбадривающе, как будто подговаривал его сделать это.

Секунду назад мама смотрела на переводчика, но под взглядом сына сразу обернулась. Она хмурилась, как бы спрашивая, что с ним. Он не хотел огорчать ее и изобразил безмятежность. Чтобы не расстраивать маму, притвориться было легче. Наконец Генри почувствовал в себе силы подняться. Придерживая спинку соседнего стула, он резко выпрямился и, кивнув маме и Марку, быстрыми шагами покинул зал.

В уборной было чисто, как в операционной. Он рухнул бы перед толчком на колени, даже если бы было грязно. Опустившись на холодный кафель, Генри погрузился в состояние дурноты. Когда его вырвало первый раз, показалось, что сейчас наступит облегчение. Он посмотрел в керамический унитаз, испытывая безотчетную потребность проверить содержимое своего желудка. Непереваренный рис с соей и еще непонятно чем снова напомнил ему лягушачьи и рыбьи глаза. Дальше рвота была неукротимой, до головокружения и боли в мышцах. Когда приступ закончился, Генри потряхивало. Он закрыл крышку унитаза, сел на нее и какое-то время сидел так, сцепив пальцы и опустив голову на руки. Он старался ни о чем не думать. Пение воды в трубах утешало слух. Кислый привкус во рту и ощущение опустошения отвлекали его от ужаса увиденного. Он с четверть часа оставался в кабинке уборной, стараясь сдержать озноб. Его никто не беспокоил. Только несколько раз с писком сработал автоматический распрыскиватель освежителя воздуха.

***

Через несколько дней в гостинице Генри приснились похороны Бари. Пес лежал в овальной яме, а Генри вместе с родителями стоял рядом с кучей вырытой земли. С ними был могильщик-японец. Он ждал, пока они закончат прощание.

В могиле лежала верхняя половина лабрадора. Задних ног не было, вместо этого из обрезанного корпуса торчали позвоночник, спинной нерв и кишки. Среди кишок Бари лежала печень — огромная, почему-то зеленого цвета. Генри видел, как она пульсирует. Пес смотрел на хозяев и жалобно скулил. Пытаясь вывернуться и встать, он беспомощно дергал передними лапами в воздухе, вытягивая их на всю длину.

Японец-могильщик стал теснить их от ямы, давая понять, что пришло время закапывать собаку и надо уходить. Генри хотелось остановить это, быть с Бари до конца. Нужно как-то объяснить японцу, чтобы тот понял, как важно Генри остаться рядом с Бари и не позволить ему страдать в одиночестве. Сейчас он вспомнит, что нужно сказать. Какие-то слова вертелись в голове. Он достал из кармана овальный брелок, во сне он не понял, что это за предмет, но прочитал с экрана:

«Старый пруд.

Прыгнула лягушка в воду.

Слышен всплеск воды».

Точно! Вот они, эти слова. Генри нашел то, что искал.

Японец все теснил их, и родители уже отошли метров на двадцать от могилы. Они стояли, не шевелясь, как вкопанные. Генри стал напирать на японца. Он подвигал его назад, к Бари, повторяя ему в лицо: «Старый пруд», «Старый пруд». С каждым повторением ему удавалось сдвинуться на шаг ближе к Бари. Он слышал, как пес скулит и зовет из ямы. Но когда до Бари оставалось несколько шагов, ноги Генри точно отнялись, и он не мог сделать ни шага ближе. Японец посмотрел ему в глаза. Генри размахивал руками, стараясь достать до могильщика, врезать ему или уцепиться за него и подъехать к яме, как на буксире. «Старый пруд», «Старый пруд», — повторял он умоляющим тоном, но японец только отрицательно покачал головой. Он отвернулся от Генри и, взяв диковинную лопату с двойным древком, стал закапывать яму. Пес заскулил громче, затем залаял.

«Старый пруд!», «Старый пруд!», — в отчаянии кричал Генри, пытаясь пошевелиться.

«Старый пруд!» — Японец только черпал новые комья земли и не оборачивался.

«СТАРЫЙ ПРУД!» — Генри орал, что было сил. Бари выл из могилы.

Он проснулся, когда в комнату вошли родители. Мама смотрела на него испуганно. Генри не мог вспомнить подробностей того, что ему снилось, не помнил, о чем кричал. Перед глазами стояло только располовиненное тело Бари, которого хоронили заживо. Генри заплакал.