Молвинец

Светлана Геннадьевна Леонтьева, 2021

В новой книге стихотворений Светланы Геннадьевны Леонтьевой читатель найдёт для себя ответы на важные вопросы современности о судьбе русской женщины в мире, содрогающемся от войн, от пронизывающих время ветров. В книге собраны стихотворения-раздумья о сегодняшнем дне, настоящее показано через призму прошлого, чтобы ответить самой себе на главный, всеобъемлющий вопрос одновременно мягко и ненавязчиво, но непоколебимо и прямо. Здесь впервые публикуется цикл стихотворений «Земля», «Ворота Фиваиды» – это обращение ко всем людям, неравнодушным к происходящему, в поэтической форме.

***

А я всех люблю! Всех, кто обидел, простила!

Всех, кого невзначай, невольно, меня простите.

Всех, кто сердце кромсал моё с дикою силой,

чтобы после сшивала его грубой нитью.

Я — как Феникс из пепла, что Феникс до пепла.

У меня ни слова из груди, а кометы.

Я сама от себя, возгораясь, ослепла,

я сама от себя, укричавшись, оглохла,

я сама от себя задыхаюсь — до вздоха,

я сама так умна — что дурёха!

Света! Света…

Снохам

повезёт моим, ибо не жадная вовсе.

И качать буду внуков — мой мальчик, мой кроха!

И укладывать в восемь.

Во вселенском масштабе я мыслю эпохой,

а в космическом мыслю распятием Бога.

Нынче в церкви стояла: и слёзы струились,

где душа — вдоль ожога…

Того самого, где я, что Феникс из пепла,

где, что Феникс до пепла!

О, как руки мои прямо в небо воздеты,

мне до неба полметра!

Успевай только трогать небесные ситцы!

Успевай только гладить небесные бязи!

Всех люблю! Всех прощаю! Вморожены лица

в мои жаркие раны. В душевные казни.

Всё равно я на дно не залягу. А буду

выковыривать рифмы из рваных сосудов,

выцеловывать их изумруды!

И распахивать ящик Пандоры всечасно.

Всеминутно и ежесекундно. А впрочем

всё равно я согласна, с чем я не согласна,

всё равно я виновна, в чём я не виновна. И точка!

Лишь бы родина, лишь бы мой дом, мои дети

были здесь и всегда. Чтоб, как Феникс из пепла.

И пускай мой огонь им всегда всюду светит

благолепно!

***

Всем поэтам с глагольною рифмой в гостях,

всем поэтам с глагольною рифмой в кистях,

намывающим мягкое олово фраз,

говорю: «Я подвинусь! Вперёд на Парнас!»

Где Коринфский залив. И Кастальский приют.

Мне глаголы в плечо, как приклад отдают!

Я других узнаю по таким же краям,

этим рваным, кровавым, хорей где и ямб,

редким рифмам там, где миокардовый джут.

Кто мня распекал, я спрошу: «И ты — Брут?»!

Пусть уста мои слово «спасибо» вопят,

всем поэтам, глаголы смыкающим в ряд.

Кому шёлк, кому бязь, кому масло овец,

а поэту поэт — нет, не враг, а творец.

И поэту поэт — клад!

А на этом Парнасе — высокой горе,

а на этом пегасе — чья шкура, как лён,

всяк поэт — это Бродский с мечтой умереть

на Васильевском острове в смуте времён.

Всяк поэт — как Хоттабыч с цветастым зонтом

без дождя при дожде, дождь, как раны на соль.

Всяк поэт обжигает обугленным ртом.

Всяк поэт — это голый король!

И он носит жемчужину в книгах своих:

переливчатый звон у глубокого рва,

в подреберье его, не проникшие в стих,

запекаются насмерть слова.

Всем поэтам с глагольною рифмой — мой сказ.

Всем поэтам с глагольною рифмой — билет,

где казнить будут обезглаголенных нас,

эшафот — белый свет.

Умирать-восставать-распекать-растерзать,

вот таков ваш вердикт, вот таков ваш ответ,

но не в этом вам веке казнить за глаза

тет-а-тет!

«Жечь глаголом!» — о, да. Но не"рифмою жечь".

О, не надо, прошу я, с глаголом — глагол!

Это лёгкая рифма, как прут. Нужен меч,

чтобы словом разить. Побеждать, коль пришёл!

О, расцветие рифм не глагольных! Иных!

Их надёжность, бездонность, их Марсов мистраль!

Всяк поэт — о, какой это плач, крик живых!

Всяк поэт — и бессмертье, и сталь!

***

Для Руси сто веков, я скажу вам, не срок,

это жаркий костёр, что пылает во тьме.

Что во мне (до меня!). До того, как курок

возведён был, до стрел, до копья, до камней!

И до скифского лука, пищалей, секир,

всем, чем шрамы наносятся в спину, в ребро.

А из этих ранений багряных — весь мир

вырастает, и льётся поверх серебро.

А из этих ранений голубки летят,

из глубоких, колодезных зори встают.

Ей отраву дают, зло, исчадия, яд.

Русь святая в ответ: сажень правд, солнца пуд!

Кладовая моя! О, Лилейная, ты!

Для Руси сто потерь, я скажу вам, не крах.

У неё свой обмер. Свой объём высоты.

Как дитя, она космос качает в руках!

Если Пушкин — всегда! Тютчев, Лермонтов, Блок,

Римский-Корсаков, Глинка — таких легион!

Ничего ей — не время. Ничто ей — не срок.

Ничего ей — война. И проклятья вдогон.

У неё есть идея. Она же мечта:

в каждой боли дымиться сквозь пулю и штык.

Её угль, её пепел, зола, береста,

что в кленовых ковшах. Если вечность ей — миг!

В её пальцах. О, тонкие пальцы её!

О, возможность светиться и переплавлять!

Людям что? Люди молятся за бытие,

хлеб да мясо, за зрелища и за кровать!

И в иступе, испуге и в пьяном хмелю

не о царствии неба под небом вопят.

А я больше и горше Россию люблю,

если трудно ей, если торнадит Пилат.

Но не выколодовать, не сломить, не продать

на Титаник билет ей по сходной цене.

Алтари наши с нами и Божия рать.

Для Руси не огонь даже сотни огней!

И когда я скажу — не залепите рот!

И когда закричу — не содвинете мрак!

Из груди вам не выдернуть мой русский ход.

Если выдернуть, то вместе с сердцем. Вот так!

***

На моей стороне — кто, я знаю всех,

на моей стороне широка броня!

От такой беды…Мне в сугроб осесть,

подкосились ноги тогда у меня!

На моей стороне всё понятно без слов.

Со словами. Без фраз. Улыбаясь. И без.

Бусурмановы гидры

осьми голов

не пройдут сквозь наш многохваткий лес.

На моей стороне воскресает Бог,

а на вашей он много раз распят!

Искорёжен космос моих дорог,

и зияют дыры сквозь волчий взгляд!

На моей стороне никого не купить

ни за тридцать сребреников, ни динар!

И особый отсвет в ладонях нить

Ариадн оставляет всем нашим в дар.

А на вашей, на чёрной, на мутной — блуд,

теле-бред, наживка, по трупам ходьба.

И куда ни пойди, у вас предадут

за печеньки, за доллары, за хлеба.

Где же, где эта пропасть, что делит нас,

оставляя зазубрены на челе?

Как она между братьями разлеглась.

Снова Каин — да с шашкой! — воссел в седле.

В чёрных ранах — Танатос, копьё и меч,

в чёрных пулях сверхядерная стыдоба!

А по мне так проще и лучше лечь,

амбразуру накрыв, чем душу продать!

Но отчего же, у наших, у нас

сердце доверчивей из всех сердец?

Грабят. Сжигают.

Рвут мясо, бац —

в кость позвоночную метит подлец!

Вот я читаю: «Царь Менелай

ноющим в прахе Патрокла узрел…»

Значит, больше глотай, узнавай.

Будь захребетней! Таков твой удел.

Смысл я свой знаю, роскошный синдром!

Всю виноградную, пряную снедь!

Вряд ли осилит ваш общий дурдом

наших небес высочайшую твердь!

***

Я — дочь трудового народа. Клянусь!

Быть. Сбываться. Отстаивать. Защищать!

Мою святую чистейшую Русь.

Её распрекрасие. Стать. Благодать.

От этой злосчастной пустой демократии,

от волчьего щёлканья мин на полях,

на горле, от этих когтей грубых, сжатия,

клянусь, что не дрогну! Не сдамся в боях.

Все плахи — на вынос. Штыки все — на вылет.

Чего вы твердите, что мантру, враги,

что вспороты наши Икаровы крылья?

Что в наших раненьях не видно ни зги?

Что в наших отверстьях от пуль — тьма небесная.

Ни тьма — а высоты!

Ни темень — а свет!

По-вашему лишнее и бесполезное,

ненужно цветастое, пропасть над бездною,

и что нас — вселенских, Атлантовых — нет.

Как Китежа нет. Атлантиды. Бореи.

И что за страна эта — дивная Русь?

Что ищет во всём справедливость? Смешнее

нет поисков. Нету пыльцовей, хмельнее,

молебне, клавешнее и страшнее.

Я — дочь трудового народа, клянусь

раскрасить вновь шёлком из алого ситца

полмира. Полцарства. Жди парус, Ассоль!

Жги —

Русь очерняющих, грязных страницы!

Историю нашу порочащих. Спицы

вставляющих в рёбра! Орущих «jawol»!

Я — дочь трудового народа. Я — соль.

Мой дед был замучен, истерзан в концлагере,

а бабушка с голода пухла в Сибири.

Мы верили в лучшее, ибо мы — факелы.

Мы больше. Мы выше. Мы ноевей. Шире.

Спасительней мы. И творительней в мире.

Запомните наши учения русского!

Уроки истории. Правды. И мускулов.

Ботинок Хрущёва, покажем, мол, кузькину!

И, вправду, клянёмся! Вы миром, что тиром

хотите напичканным мусором, мускусом,

как будто борделью, как будто трактиром

главенствовать, править сквозь вогнутый космос.

Не будет по-вашему. Нет.

Мы клянёмся!

***

Слово в начале было. Струилось.

Слово свивалось, как бабочка в кокон.

Билось. Как в бубен. В исчадье и стылость.

Слово за слово, как око за око.

Фраза за фразой, гласной, негласной.

Общий фундамент —

святой, праславянский.

Слово — оно архитектор и мастер,

каменщик, плотник, глашатай и пастырь,

кружев орнамент.

Сжальтесь, молю я! Я слово рожаю.

Я пуповину отсекла, отгрызла:

слово вначале на поле, на ржави,

в лоне отчизны!

В лоне вселенной молочные реки,

светлые слёзы, что сжаты до слова.

Нет его в птице — оно в человеке,

нет его в звере, чья поступь песцова,

в дереве, в пластике, в кости тигровой.

Слово царёво. Оно кумачово.

Слово пудово, тесово, толково.

Слово терново!

Душу оно до крови искололо.

И из груди, еженощно сгорая,

вновь возникая, как феникс из пепла,

рваные крылья от края до края

крепнут.

Старше всех стран, всех племён и созвездий,

но кукушонком, где осыпь, где яма

падает, крошится, рвётся о бездну:

«Мама!»

Слово щитом на воротах Царьграда,

взмывом алеющим русского флага,

русскому слову любая громада,

плечи атланта — всё кстати, во благо.

Просто не трогать, где больно, не надо!

Русскому слову я сердце всё — в топку,

словно бумагу.

***

Руки впаялись в объятья, словно в кириллицу ять!

Не разжать! Не разорвать!

Разве только вместе с руками

моими тебя от меня оторвать.

Руки мои — искрят проводами

в тысячи вольт и ватт!

А я заряжена солью-слезами, русскими сказами, лесом, полями,

ты мне — мой Авель! Мой брат!

Как отпустить тебя встретиться с Каином:

с Нерусем-воином, что за чертой?

За виноградною, красной окраиной

в разэсэсэриной родине? Стой!

По ноги, под руки кинусь! Буланому

в сбруе серебряной я нашепчу,

чтобы хозяин был с ляхами, паннами

поосторожней! Что меря и чудь —

финно-угорская дюже презлющая!

В мире смешалось всё. Ось сорвалась.

Спицы нам в рёбра натыканы пущами.

Видно, столетьями плавили злость.

Я — на дорогу, на рельсы, на взлётные

полосы тело кидаю своё — удержать!

Кабы могла, то разбила твой сотовый.

Коли не брат — так упала б в кровать!

Нерусь треклятая, жадная, зычная,

(Нерусь бывает и русскоязычная!)

купленная за подачки, борзых,

дачи в Майями, за евро-монеты.

Русь — это больше! Не просто язык!

Русь — это космос и солнца рассветы!

О, как мне нынче ужасно и больно.

Слово, что кость, давит певчее горло.

Словно нутро моё сплющено, смято.

Боже, не дай вам отъять, как я — брата,

зная, что камень у Каина, смерчи,

грады, ракеты, штыки и снаряды,

я не могу, чтобы «аривидерчи»,

«чао-какао»…

Пускай искалечен.

Но возвращайся обратно!

***

Он помнил все Египетские кошачьи ночи.

Он был кот-зверь, кот-сторож, мышелов, зодчий!

Сколько раз доставалась соседским котам

от него! То уши порвёт, то искусает лапки.

Да что котам, орущим с пеной у рта?

Моего кота боялись даже собаки.

Он себе добывал из моего супа кур,

нанизывал мясо на острые когти.

Если бы я умела рисовать картины в стиле сюрр

или лечить людей, как Болотов в декокте.

Если б умела. Но я не лечебна. И не пишу

пушисто. Так предательски верно.

Так солнечно. Что заточенному карандашу

курится нервно.

Кот пропал в тот день, когда я бросила тебя.

Это было в декабре, в пятницу, тринадцатого.

Мы помирились в первых числах сентября.

Кот вернулся — вальяжно, гарацево.

По-Державински мудро, по-Пушкински так светло,

архидеево, архимедово. О, счастье,

это ты так дразнишь!

Отбираешь. Уводишь. А когда совсем сожгло,

даришь все семь Египетских казней!

Я же тебя выводила из себя

тетрациклином, зелёнкой. Бациллы. Ферменты.

А ты лежал у ног. Я кота, любя,

долго мыла в ванной. Где был он? А где — ты?

Кот орал. Царапался. Таращил глаза.

И однажды совсем не нарочно умер.

И в ту ночь мы поссорились. Так нельзя

ссориться ночью! Неумно, но шумно.

До сих пор мне слышится певучее, мяучее «привет»,

я выхожу на улицу, всем кискам «Виска-с»,

словно нищим на паперти горсть монет.

И тогда я вижу твой серебряный свет

близко!

***

Всех на суд приглашаю я свой. Да, я жду, приходите!

Это будет в четверг. Или вторник. О, как ноет темя!

Я не помню за что. Но звенит оглашено будильник.

Время!

Время камни сбирать. Время класть эти камни в корзины.

Что из ивовых прутьев, из листьев тугих винограда.

Ах, жена вы Троянская, место вам посередине,

Менелай будет в партере, в первом ряду три наяды.

Слишком много шипов и ножей вы мне в сердце кидали,

вдоль эпохи летят, пепелищей, где Троя сгорела.

Этот суд — мой последний. А ваш приговор на металле —

я не помню, чтоб золото кто-то дарил пред расстрелом!

Вы смеётесь, Троянка? Не я вам на сайте, на файле,

на портале вбивала осиновый клин в стиле excel,

я сама против стилей — футболок, заниженных талий,

где улиткой пупок обнажает всю пошлость рефлекса!

Я совсем против всех. Обнимите скорей Менелая!

Здесь в театре абсурда, на рынке тщеславия — густо!

В чём повинна, скажите — чудная, простая, незлая?

Или в том, что пишу не на греческом я, а на русском?

Я бы хлеба поела, ещё бы блинов со сгущёнкой!

Вы хотите мне крылья обрезать и корни заштопать?

Бесполезно, родная! Они отрастут на два счёта,

я могу распустить их, как будто ковёр Пенелопа.

Вы хотите сказать, что украла ваш сон? Ваши чувства?

И слова, что в гнезде желторото орали кукушкой?

Но зубами дракона засеяно поле искусно,

и Латон сторожит золотое руно за опушкой.

Мне совсем не до вас, усыплять ваших псов, вашу стражу,

яд Медеи затух, мёд, как нитка из шёлка, истаял.

И куда ни взгляни — лесть, обман, разношерстье и лажа,

да и в мифах у вас — бесполезно! Лишь выход летальный!

Вы, Троянка, дитя! Вас качает земля колыбельно.

Ваше тело зарыто под тем гаражом, что у моря.

А я харкаю кровью. Я вечному лишь запредельна.

Гильотина — не бог. Да и виселица мне — не горе.

Вот вхожу в этот зал. Отражаюсь во всех фолиантах,

в букинистке, фолио, в библии я Гуттенберга.

За столом третьим — он. Я его узнавала в Атлантах.

Перерезала память! А он просочился с разбега.

О, какой длинный свиток всех нежностей и всех сожжений!

Сопричастий! Касания, молний ударов и сутры!

И созвездье слона (не забыть бы смертельных ранений!),

и созвездье медузы. Но утро! Опять нынче утро!

Оглашайте скорее! В глазах Фаэтоновый ужас!

Уползайте змеёй из шершавой, что кожа, заплатки!

Пьют убитые птицы своё отраженье из лужи.

Ах, гарсон, кружку пива! И танец, конечно, мулатки!

Оплачу я! Троянка! За это — созвездье слоновье!

Я считаю слонов. Вижу ваши я голые ноги.

Без колготок, чулок. И какое-то платье тряпьёвье.

Впрочем, что ж я о жизни? Наверно, устала с дороги…

И опять про слона! Он поможет. А вы — про питона.

И ещё про него. Да, он в третьем ряду (лучше — в петлю)!

И покончим скорей. Приговор. Адвокат. Время оно.

Я — бессмертна.

***

…памяти, места, небес, обладаний твоих,

всё, что имею: познания — дерзкие — тела.

Этих колец годовых и годов световых,

много звенело, летело, желало, горело.

Много стремилось, плелось, разветвлялось, росло,

листья роняло, где все горизонты — слепые.

День моей казни. Ты помнишь, забыл ли число,

как умирать от любви? Умираю впервые!

Как оставаться друзьями со мною — с ребром,

что к твоему позвоночнику крепится люто!

Тридцать серебряных, цену назначишь потом,

долларов, запахов, евро, заплаток, валюты.

Нынче почём Эвересты? И звёзды в ладонь?

Сколько пучок Карфагенов разрушенных? Троей сожжённых?

Если держу на груди, как икону икон

я телефон, где слова твои — бег Фаэтонный?

Ужас в глазах у округлого, нежного «о»,

плач у «люблю» и когтистое эхо над Волгой!

Нет, я не знаю о дружбе почти ничего,

дружба влюблённых, как пытка безвинного поркой.

Ты — мне пальто в гардеробе, а я, мол, мерси,

ручку — в трамвае, ещё шоколад в пирожковой.

Я умерла. Без тебя. Пощади и прости.

Камни в груди. Всей земли. Все вулканы. Все склоны.

Мальчик вон тот, что по тропке, не наш ли он внук?

Старец, с картины сошедший, не наш ли Угодник?

Ножки целую младенчику! И, словно мук,

вод мне не счесть этих детских, мне околоплодных!

О, я же мать всех с тобой не зачатых детей:

Катей, Иришек, Иванов, Данилов, Антонов…

Страстной звездою на небе примята постель

сладостных стонов!

***

Что вверила в руки твои

Клаасовый пепел у сердца.

Весь космос мне душу скровил,

и кто же тебя подкупил

за несколько жалких сестерций?

Так раб может стоить. Цена:

смех Августу Октавиану

в Помпее. Какого рожна

я нынче пригвождена

к скале, ко кресту и к капкану?

Ужели ты из стихо-дрязг,

из шлюшных сетей социальных,

ужель ты из тех, кто предаст

за жалкий кусок премиальный?

Заказчик — всё тот же the best,

вулкан, сжёгший Рим — исполнитель!

Наивная я! «О, поймите!» —

вопила продажной элите.

А эллины — масло и шерсть

на рынок несли. Караваны

текли. Доблесть, слава и блеск

царили — легки и туманны!

Я думала, ты мне — сестра!

А ты — мёртвый город. Продажны

в нём женщины. Я в твоей краже

не лучше, не хуже, не гаже.

Икарами рифма щедра!

Шопеном. Есенинской плахой,

повешенным шарфом, рубахой,

расстрелянным небом в упор.

И файл и портал нынче стёрт.

И клинопись нынче в ожогах,

я выращу ухо Ван Гога.

И — в порт.

Там матросики бродят,

охранники на теплоходе.

Девицам продажным привет!

Наташе, Катюше, Ириске.

Я вся в Прометеевых искрах,

во мне Прометей ранил свет!

Я нынче продажных люблю.

Тебя и простых проституток.

Мне больше ни больно. Ни жутко.

Мне больше никак. По нулю!

***

О, я знаю

из каких артезианских скважин,

из каких биополей, чаш, ковшей, караваев

наполняюсь по горло, по плечи даже

из каких бездонных, бескрайних. Я знаю!

Из каких веков я цежу эти соки,

по лицу как они, по одежде стекают.

Я пропитана сквозь. Мной пропахли истоки.

Берега и пороги. И вся топь земная.

Золочёные жилы вдоль скважин разверстых,

мировые деревья — дуб, ясень и ели.

В них колядки, стихи, басни, притчи и песни.

Здесь старушки-соседки. О, как они пели!

Голоса их сливались в один общий говор.

Где квадрат моих солнц, где овал моих марсов.

Словно я — оголённый под токами провод.

Как я насмерть ласкаю. Люблю также — насмерть!

Расписная пыльца по ладоням, запястьям,

словно милого письма исторгнуты. Только

не в конверте бумажном, пропитанном страстью,

не в кувшине из глины, разбитом на дольки.

Не в бутылке, что вынес на берег песчаный

океан, что искромсанный острою солью.

Я, как тот наркоман, мак грызу конопляный

вместе с болью.

О, я знаю каких скважин артезианских.

Даже знаю, как ветки я их обрубала,

позвоночники роз, башен вымах Пизанских.

Снова корни росли из кругов моих малых.

И к системе всех мышц, всех моих кровотоков

эти скважины туго подключены слева.

Одиссей точно также смолил свою лодку,

Пенелопа ткала покрывало умело.

Сколько лет? И столетий? Эпох? Двадцать, сорок?

Сколько звёзд полумёртвых втекло в мои льдины?

Вот Чернобыль, вот Сирия, войны, Эбола.

Сколько их не руби — вновь растут пуповины!

Я бы выжила, может.

Да, точно! Но снова

наполняюсь, расту перламутровым миром.

Вы глядите в глаза, вопрошая: «Здорова ль?»

Но в ответ подрываюсь на поле я минном!

***

На высоком троне восседатель:

рядом гордость, похвальба, пиар,

хвост собачий вы, а не писатель.

Вы не бились в небо, как звонарь!

Вы — не Данко, лопнувшее сердце

с вырванным кусочком миокард

да под ноги — бейся, плавься, лейся —

всей толпе, весь под ноги Царьград!

В«Милость к павшим», к тем, кто оступился,

сквозь инферно Данте, сквозь себя,

в млечный ход я встраивалась, в листья,

размозжила космос, как заря!

Долго, долго детушки бродили,

ангелы им бусики плели…

Встраивалась в кольца, в тени, спилы,

чтобы оторваться от земли.

Всех жалей — униженных, забытых.

Всех оправдывай и на колени встань!

Кровь, как дождь свою пусти сквозь сито,

сто дождей скрови! Изрежь гортань

о ножи, о стрелы, пули-звуки.

Всё тебе! Насквозь! И зверем вой!

Мой чугунный космос вырван! Ну-ка

встань со мной!

В трёх моих могилах полежи-ка!

Ангелочкам бусики сбери!

Встань за друга — русского, калмыка,

за грузина

встань на раз, два, три!

И блуднице той, что на экране,

и продажным выхаркни в лицо

не за почести и не за мани-мани,

за народ святой своё словцо!

Встань за Русь, когда зовёт создатель.

А иначе, коль не вступишь в бой,

хвост собачий ты, а не писатель.

Не о чем мне говорить с тобой!

***

Хорошо ли тебе заплатили, подруга? Видать, хорошо!

Наши рубли деревянные, медные деньги!

Сердце раздавлено всмятку моё, в порошок,

стёрто на фразы, пословицы, метки и сленги.

Кто не продажен? Не грешен? Тому камень вслед,

списки судов, караванов, оружия, жара и лести.

Век катастроф, век болезней, отъятых побед

тоже проплачен, подкуплен, и торг здесь уместен.

С малого всё начинается. То есть, с себя!

Кто-то торгует умом, кто-то властью, кто телом.

Шлюхи в порту постарели на цент, на динар,

нефть на все баррели, плотности подешевела.

Я же по локоть в своей стихотворной любви!

Дно — золотое. Меня воспитала Покровка!

Если б хватило моих беспощадных молитв,

я бы вернула бесплатный всем сыр в мышеловках.

Всем бы и каждому по золотой, леопардовой гну,

чтобы копытца могли антилопьи чеканить

золото, евро, валюту, закат, тишину,

чеки в сбербанках, оплату кредитов в юанях.

В остров утопия я завернула бы мир

Томаса Мора. Безумие страсти Отелло

прямо в рогожу. Простите, о, Вильям Шекспир!

Надо. Для дела!

Вот на ботинках остатки божественных глин,

вот на ногтях слюдяные пески араратов!

Это сменилась эпоха на мёртвую, блин,

капитализмов, а проще — продаж и развратов!

Чревоугодий, безумств, разрушений и дрязг!

Вот уже девки в порту стали бабками дома.

Новые шлюхи. И новый танцует экстаз.

Новая Гера и Зевс новый с высверком грома.

В первый я раз погибаю прилюдно за так.

Ибо подруга меня предала за три песто,

за базилик и за сыр, и за сущий пустяк.

А калькулятор подсчёта, что ось земли, треснул.

***

Если б стала сегодня в свою родословную

имена я вбивать, страны, Марсы, созвездия,

в середину вплела бы судьбу многотонную

Карамазова Лёшеньки граммами цезия!

Для источника света. Дробления гравия.

В Казахстане, Монголии, в центре Намибии

есть такой минерал! Весь объём, что Италия.

Если б только смогла — родословную выбрала!

Из неправильных — я!

Для камней нет вместилища.

Для гвоздей не держу золочёные ящички.

К амбразуре кидаюсь! Такая вот силища.

И храбра, как никто.

Хоть на вид я изящная.

Я из тех, кто не спит с нелюбимыми, ежели

есть любимый. Хотя без ответа. Такая вот.

Хоть кругом говорят: Залюбили. Занежили.

Заласкали её. Затаскали. Замаяли!

А она, эко диво-то, «натанцевала» всё.

И авто, и квартиру, и бусы из яхонта!

Но другой режиссёр у меня, если надобно,

и осёл, и осётр, и трассёр Ариадновый!

Договор — с гильотинами, петлями, плахами!

Вы поставьте мне «нравится» в толще столетия,

вы поставьте «люблю» всем врагам гуттаперчевым.

Я везде в этом мире рисую отметины,

и благие дожди рвут и оси, и плечи мне!

Моё хобби — ни кража, ни ложь, ни понятия…

Аттестат: среднерусский, обыденный, базовый.

Слава Богу, не я громоздила распятия,

я была занята чтением «Карамазовых»!

***

Нет, не правда, мы — есть! Нам ли, русским, не быть? Мы повсюду!

Мы в сердцах. Мы в умах. Мы в печёнках, как тот Прометей!

Золотое Руно нам оставило метки повсюду,

(по ночам подношу свои пальцы к лицу, вижу чудо,

там пыльца златорунная светит под кожей моей!)

Нас мечтали изгнать из Болгарии, из Украины,

нам метали вослед злые взгляды, проклятья, мечи,

предрекали нам смерть. Мы — постсмертники — жили. Нам в спины

густо звёзды врезали. И комья кидали нам глины.

Нас мечтали изжечь, разорвать, разодрать, разлучить.

В Бухенвальде, в Освенциме, в газовых камерах, топках.

Но мы были всегда. Но мы будем. И наш не вмурованный вопль

слышен в стенах Кремля. Из варяг прямо в греки все тропки,

что поверх пепелищ и дорог, и иных тайных троп!

Наш исход — это русское пламя, полымя. И это:

Кий, Хорив и сестрица Лебёдушка — скопом, в строку.

Подхрусталие звёзд и вращение мегапланеты.

Собираю я в горсть «Жития» и Слова «О полку»!

И целую причастно, сонатно, прельстительно крохи!

Я рассыпать боюсь мотыльковую эту росу,

наши русские сказы, поверья, присушки и вздохи,

«Голубиную книгу», «Аз, буки», вселенную всю.

А ещё бы — к груди.

А ещё бы — к устам. Вкусно? Сладко?

Малосольно ли? Снежно? Склонившись над каждым листом,

узнавала исход, изначалье, все раны, заплатки.

Все фундаменты. Камни. Все письма. Все знанья. Закладки

в переливах, во звеньях. Я воздух хватала бы ртом!

Я бы трогала Китеж своими во тьме позвонками.

Находилась в ребре бы Адама. И я информацию бы

познавала, струила тогда пуповинно, кровями —

миллионом кровей! Нашей русской всечасной борьбы.

И не надо пасьянс! И не надо гадать на кофейных

фиолетовых зёрнах. И к бабке не надо. Есть — мы!

Вы ещё не видали таких вот бесстрашно упорных.

О, как прав был поэт! Да, «мы — скифы»! И нас «тьмы и тьмы»!

Из цикла «ОГНЕННЫЙ ЭЛЛИПС»

Если бы знала, то я научила бы — как!

Не гореть, не сиять, быть не открытой учёными.

Как нам созерцать невозможнейший мрак,

восходить в небесах пепелищами чёрными.

У людей только звёзды, а мне — эллипс твой

плазм горящих, снедающих, плавящих,

трав и листьев сгорающих, шишек и хвой.

Стой!

Опасно врагам и товарищам!

Секретарша в прихожей. Охранник в дверях. В небе — жарище!

Если б знала, кормила бы знаньями я

и высоким, святым, монастырским, аббатовым.

Траекторий мучительнее, чем кривья:

по-немецки «krivaito», латышски «ckiwe»,

криво-косо у нас под Саратовом!

Этот профиль сияющий!

И свет очей!

Огнь любви!

«Заповедник» Сергея Довлатова,

под ногами нет почвы — лишь сгусток ночей,

нет земли — той рябинной, исплаканной!

Умирать на чужбине сложнее всего!

Вот поэтому в космос, в галактику, млея,

распадаясь по-птичьи в своё серебро,

имя вплавив Эдмунда Галлея!

Прячь-не прячь. А яйцо это в кролике. И

прогорит его серая, мягкая шкурка.

Я, как чучела Маслениц на раз, два, три

поджигаюсь сама без костра и окурка.

Всех сподвижников пламя во мне, бунтарей

и огонь этот рыбий, дельфиний, китовый:

Геростратам такое число алтарей

и не снилось, как смертникам выжженной крови.

Астероидов этих — убийц и пройдох,

мой последний возлюбленный, проще — сожитель,

от его изощрённости взял бы да сдох,

как от зависти жаркой сам Джек-Потрошитель.

А по мне плачет остров зимой Алатырь!

О, не надо, не надо, чтоб об руку — руку!

Я тебе повторяю: сожглись вглубь и вширь

все кощеевы зайцы — по паре за штуку.

Все спалились. И даже ладонь на ладонь

не клади. Я — Везувия лав километры.

Дохристосовый путь. Доязыческий стон,

доархейский и доменелайский огонь

в небе — пеплы!

***

Ах, Елена, прошу тебя, больше не лги — Троя пала!

Камни летели в затылок, сгорали столетья!

Что теперь беды иные со вкусом сандала,

с запахом смерти?

Их драгоценные туши чадят, что Везувий!

Порохом гари, налипшего провода, током разрядов!

Кормчие книги сгорели, и солнце-глазунья

на сковородке небесной плывёт камнепадом.

Жарко, Елена!

О, нет нам пощады в эпохах!

«Четьи-Минеи» прочитаны в новой тетради.

Мир Хасавюртовский жаждущий чистого вдоха,

много цветов, винограда и с маслом оладий.

Карты на небе начерчены: Минска не будет!

Дети взрослеют в подвалах, в обугленных дзотах.

Мир утопичен! В слезах, лживых страстях, во блуде.

Мир — обоюден, прилюден, разыгран на нотах!

Он не убил нас! Он вырастил щит нам на сердце,

домик улиточный, панцирь ракушечной сцепки!

Можно поужинать, выпить, немного согреться,

войн разжигать, о, не вздумай, Елена, соседских!

Не говори: Конь Троянский привязан на жердь — ось земную,

лучше меня опорочь в пеплах цивилизаций!

И — на костёр! Хоть старуху, а хоть молодую,

чтоб признаваться!

Что Менелай твой погиб! И в Элиде под пеплом

тонет Донбасс. И разверзлись все земли, все Марсы.

Правды взыщи! Восстанавливай!

Кто имя треплет

истин высокое — с теми борись, не сдавайся!

Если разрушено, если распято святое!

То не ропщи, не ищи в людях слабых сочувствий!

Космос пружины так сжал под спиной, под пятою,

что, словно крем он из тюбика, нас давит с хрустом.

Прямо на звёзды! На угли сгоревших, изъятых

из обихода планет, городов, стран, поверий!

Но разроссиять нельзя! Как рагречить Троянских,

так невозможно, Елена, нас разэсэсэрить!

Вот пишет он с того света космических лазов,

сгибший супруг твой про комья космической глины.

Компьенский мир так возможен! И Столбовский даже

тот, что со Швецией был заключён триединый.

Будем пророками, будем в Отчизне былинной

в нашем Отечестве! Будем не в нашем, тем паче!

В камне застывшая Троя погибшая гибнет…

Плачь же!

Лоскутное распятие

Если хочешь делиться на мир и войну — не делись!

Это так больно, когда в твоём теле созревшие раны

жаркими букетом цветут — роза, кашка, ирис.

Бьют барабаны!

Гуленьки-гули! Давай поместимся в другой

век! Даже в эру другую, где звёзды в ладонях:

спамит Гомер. Спамят греки. Онлайна прибой.

Троя — на месте! И мир ещё не телефонен!

О, наши войны лоскутные! Голод, разруха, пожар!

Пахнете евромайданом вы, кровью и потом!

Мы не убиты ещё! Но поранены. Сед, млад и стар.

Свой — свояка.

Брат — на брата.

И скачут галопом!

Где этот горний и где этот чистый был свет?

Где эту тьму вы черпали из нор да из схронов разверстых?

Мы разделились. Кричала, вопила вам вслед:

— Целостным будь, монолитным!

В душе — Ахилесным.

Кто в слепоту раздробился. А кто в глухоту.

Сколько история раз упреждала, учила.

Не научила!

Печеньки с зарядом во рту.

С порохом злато. И деньги с проёмом тротила.

Что там за рифма: дышу-напишу-отомщу?

Что за слова: захотел-угорел-выстрел в спину?

Что там, в котле подавали, какую лапшу?

Вместе с обглоданной коркой кидали в пучину!

Ты за кого, о, Елена Троянская? Или же ты

тоже распалась на тронутых и продающих?

О, не твоё ли последнее тело впаялось в мосты,

Чесму проедешь — ты шёлком заверчена тушей?

Нет, не твоё! Там кочевница, гордая мгла.

Нет, не твоё! И слова там иные, молитвы.

Ты — это поле! И ты это небо взяла,

словно бы мужа. А после — разбилось корыто!

Всё сокрушилось! Разъялось!

………………………

Особенно мне

жалко вот этого — в ноги паду я! — ребёнка!

Руки, как крылья тяну, что расшиты во льне!

И — ко груди! Ему холодно!

Лишь рубашонка,

ткани кусок на измазанном тельце золой.

Я бы украла у всех матерей — нежность, ласки!

Слёзы! О, маленький! Ты — сквозь эпохи — постой!

Всё-таки рухнула Троя!

И стянуты, сорваны маски!

Сквозь все столетья, о, как мне прижать бы дитя?

Чтобы кормить, пеленать! Это — лучшая кража!

Ты — эгоист, злой Парис, ненавижу тебя,

в наше бы время ахейцы-отцы, с ними я же,

плюнув в лицо, отвернулись! Метатель копья —

ты в наше сердце попал, как подкупленный снайпер.

Вот она кровь. Вот война. Пала Троя моя

в стоны распятий!

***

Был черёд послезимний, не вьюжный, не хрусткий, морозный.

Я тебя забываю — по капле, ночами, по слёзке.

Деревянные рамы (не пластик!), а в них золотистые розы,

и они заслонили дорогу, строенья, киоски.

Молодые узоры — из Вологды, верно, из кружев,

из каких-то тончайших, космических, первоначальных.

Я тебя забываю сквозь всё, что забыть только хуже,

я стираю из памяти, знаков и звуков сакральных.

Из ларцов, из шкатулок её, из зрачков невозможных,

выдираю из сердца тугие, как медь, корневища,

исколола все руки, изранила пальцы подкожно.

Было всё бесполезно! Убила — а чувство-то дышит…

И — дождём по щекам! Солью, искрами хлещет из скважин.

Шашки, нож и мечи великану такому — смешное!

Пусть женат ты. Повенчан с другою,

так лучше? Так глаже?

Не горчит тебе сахар? Не жмёт тяготенье земное?

Сквозь неё не меня ли ты видишь, как я сквозь

всех других тебя вижу. Устал ли, намаялся, болен.

Великанее чувство! Зачем мне такая бессоность?

Словно слон, где посудой торгуют — богемом застольным,

золочёными вилками тонкой искусной работы,

хрусталём и фарфором, из жгута цветной филигранью —

и всё это крошится. И рвётся и бьётся. Ну, что ты?

Я хотела бы чувство поменьше, чем хмель всей Шампани.

Там в груди по утрам об него разбиваются птицы.

Выжигают Везувий. Палят Карфагены и Трои.

Об него разрываюсь! Дроблюсь! Позвонки и ключицы.

И надлобная кость. Я не знаю, зачем мне такое?

Слон сбивает карнизы. Разносит витрины. Искрится.

Зеркала, зазеркалья. (Скажи, без меня греет солнце?

И седьмое есть небо? В метро те же станции, лица?)

Неужели она также звонко от счастья смеётся?

Может, пишет, рисует? Наверно, ты выбрал простую.

Не каррары, конечно. Не шёлк. Но, как всё-таки с Прусом?

Не читала?

А я безнадёжно скучаю, тоскую.

Зря разбились витрины. Там всё-таки «крафты» и «джусты»…

***

Встретимся? Наверно! А, может быть, никогда не удастся

пересечься в мирах, свет лун скрестить в одной точке

на одной дороге, тропе, на одной автотрассе,

из одной чтобы чашки сливаться в глоточке.

И ласкаться губами к фарфоровым бликам,

и одной ложкой есть — ложка из мельхиора.

Ты, наверное, будешь моею ошибкой

из естественного по природе отбора.

Говорить будешь умно, что мной очарован,

а мне можно с тобою быть глупой блондинкой,

слушать: сколько во мне есть простого, святого,

сколько птиц перелётных, что у Метерлинка.

Толкований, познаний, костров, меток, правок,

волхований, признаний, смертей, круговерти

и данайских даров, неоправданных ставок.

Где ты?

На какой из планет? На какой из великих

затонувших? Рушник где — байкальские рюшки?

Я в бетон закатала свой плач, свои крики.

Задыхаюсь! Мне холодно, вьюжно так, вьюжно.

Мне феврально в июле. В огне я промёрзла

Я в ребре твоём, знаешь? Создай меня! Выпей!

Смастери из металла, гранита, берёзы,

свет горстями — в улыбку, черёмухи кипень!

Если ты не родился, прошу, возрождайся!

Разведись! Откажи всем: жене ли, невесте!

Я не знаю, как вместе сложить мне все прайсы…

Может, ты был давно? Лет так сто ли, известий?

Или будешь когда-то? Я жду всё упорней!

Я пеку пироги. Зелень ставлю для супа.

Как естественно быть у природы в отборе!

Твоё небо — в упор мне. И солнце — в упор мне.

И во мне, и в меня, и мне в сердце сугубо!

Постелю на диване тебе. Ночь и звёзды…

Где они, где они аномальные зоны?

И сакральные сдвиги? Солярис! Чей воздух

ядовито пьянит! Пережди со мной грозы.

Не в Москве, так столкнёмся с тобой в Аризоне.

Не в овале, так в ромбе. В пустыне, в песках ли

мы ползти будем, руки вздымая друг к другу

Пусть погибли. Расстреляны. Пусть наши прахи

над землёю развеяны и над округой.

У отбора естественного нет отбора!

Птиц, зверей, огнекрылых и ангелокрылых.

Но не встретимся мы. Твоё небо — в упор мне.

Твоё солнце — в упор мне.

Ах, милый, ах, милый…

***

Поэтесса, не пишущая стихи,

не заворачивающая слова в кружева,

где же коклюшки твои, крючки,

где Араратов твоих синева?

Где этот сказочный электроток,

где же осколки небесных зеркал?

…Мне моё слово, как будто бы шок.

О, я такой выплетаю шёлк,

что Маргилан в каждом сне умирал!

Нынче все стены мне — Иерихон,

нынче любой плач мне, что высота,

нынче Парнас мне — беда и заслон,

каждую фразу снимаю с креста!

И говорю: «За какие грехи

дар твой отъят? Ты не пишешь стихи!»

Ты, поэтесса, не пишешь, ты спишь!

Вот погляди: чан глубок, в нём кишмиш.

Я так себя отдаю на вино.

Всю, сколько есть и неведом мне страх.

О, как в давильне пьяняще-пьянО,

о, как в давильне сладшайше-хмельнО:

вы на моих потанцуете костях!

Люди! Мной столько разъято небес!

Люди! Мной вплавлено столько желез!

Столько наскальных рисунков — владей,

ей, поэтессе не пишущей, ей,

наглухо заткнутой, словно кувшин

обезволшебненный в мире пустот —

обесхоттабленный маленький джин.

Тот, кто не пишет несчастней всех тот.

Сам себе кладбище — холод и лёд.

Вам поэтессам, кто пишет стихи,

вам, кто терзал меня больно, но всё ж

все я прощу наперёд вам грехи,

только, прошу, не жалеть мёртвый дождь!

Только, прошу, не жалеть мёртвый снег!

Высказать правду сегодня для всех.

Высказать правду и снова, и впредь

на сто веков высочайших запеть!

***

От сентябрьских птиц знобит в апреле.

Вот я в лес захожу, где когда-то кукушки

говорили со мной на моём акварельном,

на льняном языке! Кружева и коклюшки

были поводом плача и поводом песни.

Я слова, словно сети, над миром вздымала.

А сентябрьская птица — безкрыла, безвестна!

Полуптица она, полугриб — мох и плесень.

Все листы изжевала, и всё-то ей мало!

Хоть не в сердце, так в пятку — пята Ахиллеса!

Так цепляется старое, ветошь каркасов.

Ах, Алёшенька, братец ты наш, Карамазов!

Ах, Алёнушка, будет ли пьеса?

В самом чреве пореза — иди и повесься!

В этом мёртвом, сентябрьском узле,

хотя, впрочем,

вот он — Кесарь!

Твои сбитые шапки времён Черубины.

Твои смятые шторки, где вырваны небы,

твои блёклые звёздочки те, что без ночи,

у сентябрьской пичуги оторвано имя,

каково ей носить вместо пёрышек — склепы?

Брошу крошек ей горсть: греча, жмых да пшеница,

кину семечек сладких, кедровых орешек,

будешь клювом долбиться сентябрьская птица,

будет крик твой в ночи неутешен!

Мы ещё не сказали последнее слово:

я, Алёша, Алёнушка, сам Достоевский.

Я однажды видала охотничий норов,

я однажды видала курок в перелеске.

Я однажды варила куриное мясо:

«Карамазов Алёшенька, кушать извольте!»

Я — в колени бы голову, о как мне классно!

Я бы — грудью о землю! А он улыбался!

Но мы в разных веках, как отвары, декокте,

даже в книгах мы разных! И в сказах! Но снится

нам в рассветном апреле сентябрьская птица!

И сентябрьская ложь, словно клён в оперенье.

Не противиться злу — это сопротивленье!

Это сонесогласье. И сонеприятье!

…Клин по небу! Смотри! Возвращаются братья!

О, апрельские птицы, стелите постели,

стройте новые гнёзда свои, Карфагены!

Собираёте травинки, иголочки ели.

О, как солнечно нынче! О, как нам нетленно!

***

А Спаситель сегодня сошёл прямо в ад!

На серебряных нитях, на тонких крылах,

на парчовых огнищах.

А в спину вопят:

на земле этой грешной скабрёзность и мат,

и вся вечность заснула в часах!

Не буди её! Больно! О, как мне беду

поместить в паутинную эту дуду?

И как мне поместить Божьей смерти объём

в эту тонкой работы икону шитьём?

Вот я еду в старинный наш град-Городец,

где округлей земля, где размеренней шаг,

я сейчас состою из таких нежных детств…

Неразумной, о, люди, о, как мне дышать?

Подскажите, откуда на небе багрец?

У Субботы страстной вам хлопот не исчесть,

выпекать куличи, что с изюмом внутри,

с бархатистой глазурью, где сладок замес,

где орешки, цукаты, как те янтари.

Птица-тройка моя — птица-дастер ты мой!

Не теряй ты дороги, лети по прямой:

здесь начало иконы «Сошествие в ад».

Здесь страстная Суббота. Здесь свечи горят.

Городчане пред Пасхой любимей стократ!

А икона врастает мне в сердце! Её

корневище ветвится, и птица поёт!

О, как недра разверсты Предбожьи мои

до калины шукшинской, сплошной колеи,

до рябины рубцовской, низин и высот.

Ад повергнут! Его перейдёшь, словно брод!

И всё вместе, по кругу сомкнулось в кольцо:

Городец. Пасха. Волга. И Божье лицо.

И никто, никогда не умрёт!

Еженощно теперь у меня из груди,

из глубоких, стальных, из её корневищ

вырывается снова икона. Парит.

И никто не убог. Не повержен. Не нищ.

И молитвы мои напрямую теперь

прямо в Боговы уши, в открытую дверь!

Ибо все мы из этих святейших суббот,

ибо все мы из этих святейших щедрот,

из полнот, из частот, из дарений, свобод.

Вот!

***

Корни этой берёзы обнимают тебя, мой отец,

песчинки вот этой земли щекочут твои ладони.

На вешалке шарф твой остался из шерсти овец

отчаянно рыжий! И куртка ещё из болоньи.

Такие носили тогда. А ещё помню я твой портфель —

он лаково-чёрный. В нём плитка всегда шоколада.

Лубочный наш мир — оловянных солдатиков, фей.

Журнал «За рулём» ты читал и выписывал «Правду».

Ходили с тобою мы вместе на площадь.

А нынче — беда!

Завод, где работал ты — продали!

Как же так можно

разрушить страну? Растащить по карманам? Предать!

Но ты, мой отец, не застал времена бездорожья.

Я письма хранила твои. А сейчас, а сейчас

я каждый истёртый конвертик беру и вдыхаю:

цветасто! Побуквенно! Словно бы некий запас

ещё у нас времени есть пред изгнаньем из рая!

Ещё на табло не черно!

Ещё нету табло!

Ещё не случилась у нас, как сейчас, катастрофы:

куда ни взгляни — банки, рынки, обвалы, бабло,

сплошные Голгофы!

И ржавые гвозди распятья…

Отец мой, отец!

О, как я люблю тебя! Как по тебе я скучаю!

Я шарф твой беру — этот рыжий — из шерсти овец

и, словно котёнка, держу и держу у плеча я.

А сердце моё так стучит, что сороки — бегом

с подталых ветвей врассыпную метнулись огрузло.

Ты был коммунистом, отец.

Верил: честным трудом,

что зло победили бы мы! И вот этот — дурдом!

…Ты умер, о, Боже, за день до развала Союза!

***

В моих душевных ранах всё равно свет и добро!

Какие бы ветры не гнули, не выли.

В них такое отсвечивает серебро

со скоростью мяты, изюма, ванили!

В моих душевных ранах. Откуда они

ты не спрашивай, сколько в них цивилизаций

и сколько разрушенных стран в них звенит,

какие исчадья, в них войны клубятся.

Какие сдвигаются материки.

Какие галактики стонут от крика.

Я их замуровывала бы в стихи.

В бетон бы закатывала безъязыко!

И всё-таки близь в них! И всё-таки свет!

Вложите персты в мои раны — там небо!

И каждый простор в них, что башня, продет

цветами, листвою, огнём бересклета.

Живящие раны — росою, пыльцой…

Мертвящие раны — черны, словно омут…

И в каждой, разверстой — ты! Руки, лицо,

слова твои, фразы искрятся, не тонут.

И в каждой, ещё не зажившей, все мы!

И в каждой Алёша сквозит Карамазов,

и Данко, нашедший дорогу из тьмы,

о, раны мои, перешедшие в язвы!

Нет. Я не смакую вас. Я по утрам

бальзамом, зелёнкой лечу вас. И сказкой!

Я так закалилась в борьбе. Тарарам

меня не страшат, меч, ни сталь по-дамасски.

Ни стрелы, ни лук, ни кинжал, ни шипы!

Ни россыпь клевет, оговоров, наветов!

Всё, что не убило — воздвигло щиты,

пропело мне гимны и «многие лета»!

И каждая рана теперь — Иордань!

Я трижды крещусь, окунаясь до донца.

И сколько меня ни терзай и ни рань,

во мне прибывает лишь солнце!

***

Герострат, поджигающий «Храм чужого голоса»,

чиркает спичками. Кидает солому.

Исчадье пожара — гремучие соллюксы

подобны закону цикличному Ома.

Герострат поджигающий! О, ты безумен.

Ты — разоблачающий. Гнев в тебе плещет.

Твой храм — бумазейный. Он равен по сумме

истерикам женщин.

Во мне не ищи отголосков чужого:

своим я наполнена голосом певчим

в три горла! Я — вся эти горла! Что снова

лужёные! Выкрикнуть есть чем!

И вымолить есть чем! И выплакать есть чем!

Своим же — своё, что живому — живого!

Когда возношусь к Иоанну Предтече,

когда дорастаю до высшего слова!

Гортань, что кровавит моё исчисленье.

Гортань моя пахнет тогда хлебным колосом.

О, «Храм моего неизменного голоса»!

Какие распятья в нём!

Все — на колени!

Старухи, чьи юбки длинны, все в оборках.

Подруги, чьи лица сегодня безгрешны.

Чьи спины белужьи мелькают в кофтёнках.

Все!

Все на колени!

Все!

Все неутешны!

О, сколько гвоздей вбили вы в мои звуки!

В распятые хрипы!

Я голос распела

до чистого слога! Сердечного стука!

О, храм мой пронзительный! Солнечно-белый!

Пусть все Геростраты поют пепелища!

Зовут пепелища! Несут запах гари!

Чужое пускай, словно стая не ищет,

голодная, волчья, где твари по паре.

Мне кредо сегодня — познанья и знанья!

Где ваши погибели. Наших не будет.

Безумный Нерон — в Риме! А не в Рязани.

В Москве Берлиоз с головою на блюде

А вы… впрочем, мне ли топить ваше масло?

А вы… впрочем, мне ли судить Герострата?

Мне так нынче ясно, парнасно, пегасно.

И места под солнцем — всем хватит.

***

Мы вдвоём бы открыли одну комету,

Лексель! Запишите меня в эпигоны,

призовите меня, как воровку, к ответу,

во свидетели публику здешнюю. Полно,

не стесняйтесь! Ещё социальные сети

и клеймо на плечо мне, тавро из дракона.

Я с рожденья гонима. С рожденья в ответе.

Ибо, кто так ярчайше блистает — виновна.

Красота — это грех. Не спасение! Сразу

говорю: возжигаюсь сама, чтобы — в топку.

Никого не волнуют душевные язвы.

Просто к плахе — верёвку.

Мне с открытьями больно. Без них мне больнее.

Я просыпала крик. Разлила сок гранатный

в подражанья, мимезис, в покражу идеи,

в переплавку, в потраву, шестую палату.

А комета моя — лишь фальшивое солнце,

посияло и хватит! Теперь нас с тобою

через сто микроскопов и тридцать червонцев

пропускать каждый раз будут перед толпою.

Проверять будут: нет ли в нас примесей чьих-то!

А Святые отцы будут тыкать перстами.

Мы с тобой — преступленье. И, крадучись, тихо

во сияющий эллипс. А что же вы сами

в Пастернаке увязли, что клюква в болоте,

в Бродском, словно в крови, перепачкали руки.

Прислоните пылающий образ в полёте

прямо к телу, ко мне — прожигающей муки!

«Ни сумахи, ни разума!» — скажут Святые

и уйдут, оставляя мне запах лаванды,

троекратно крестясь.

Я свои запятые,

как заклятья затем загонять буду в гланды.

Закрепляя сквозь горло столетья иные,

Валаамским певцам наслоившись на ноты.

Конец ознакомительного фрагмента.