Подмененный император. Альтернативная история

Светлана Игоревна Бестужева-Лада

Русский военный переводчик в Сирии попадает в районе Пальмиры в безвыходную ситуацию: его окружает отряд боевиков. По рации он передает свои координаты в штаб и требует стрелять точно по ним… Когда он приходит в себя, то обнаруживает, что на дворе восемнадцатый век, он – в России и… в теле юного императора Петра Второго, взошедшего на трон за неделю до этого.

Глава четвертая. Бумаги и люди

Пётр понял, что погорячился, когда во дворец привезли без преувеличения два воза бумаг. Хватило ума не разбирать их самому, а засадить десяток опытных дьяков за фильтрацию. Государственные бумаги — в одну сторону, жалобы — в другую, личную переписку в третью… ну и так далее.

Сам же Пётр, стиснув зубы приступил к выполнению личного плана самосовершенствования: честно проделывал утреннюю зарядку — слегка сокращенный курс молодого бойца — после чего обливался ледяной водой, завтракал и садился… за букварь. Частенько при этом напевая сквозь зубы: «кто не знает букву ять, где и как ее писать…».

Меньшиков тихо сидел в своем дворце и попыток вернуть себе так внезапно утраченные позиции не делал. Пока не делал. Но на всякий случай, по совету Долгорукого, Пётр отправил верный Меньшикову Измайловский полк в Финляндию, на шведскую границу. Во избежание, так сказать.

Верховники клялись, что остальные полки верны его императорскому высочеству и государственного переворота можно не опасаться. На всякий случай, советовали младшую дочь Петра — Елизавету — выдать замуж за границу. Не за короля, конечно, а за какого-нибудь королевского родственника, желательно, австрийца, поскольку с этой страной у России — крепкий договор.

Пётр же помнил из курса институтской истории, что союзником Австрия была фигОвым и подводила Россию где и как могла. Так что Пётр усердно искал подходящего жениха во всех Европейских домах. Пока на его письмо с брачным предложением руки принцессы Елизаветы отозвался только Герцог Людовик IV Генрих де Бурбон-Конде, еще далеко не старый и только что похоронивший супругу, так и не давшую ему потомства. Следовало снаряжать посольство во Францию и попытаться договориться на месте, пока веселая и жизнерадостная тетушка не пустилась во все тяжкие.

Истинная дочь своей матери, что тут можно сказать. Впрочем, и папенька — великий Пётр — особо высокими моральными качествами не отличался. Так что яблочко от яблони недалеко упало.

Именины Петра праздновали весело и широко. Многих гостей Пётр видел впервые и Остерману приходилось шепотом подсказывать ему, кто есть кто. Принцесса Елизавета, признанная красавица, Петру как-то не показалась. Толстовата, курноса, глаза блудливые, как у кошки, груди вот-вот из платья выскочат. И что его предшественник в ней нашел? Нет, замуж, как можно быстрее и как можно дальше, пусть там перед заграничными кавалерами задом вертит.

А вот сестрица Наташа — совсем другое дело. Не слишком пригожа, но добра, умна, ласкова. И брата своего младшего, похоже, обожала. На празднике сидела рядом с ним и вся светилась улыбкой.

— Петруша, как правильно ты сделал, что от Меньшикова избавился. Злой он, только о своей выгоде и печется, — шепнула она ему на ухо.

— Это только начало, Наташа. Я еще от него не избавился: перед этим его выпотрошить надобно как следует. Чтобы все наворованные миллионы в казну вернулись. Не вернет по-хорошему, придется по-плохому.

— И Лизку ты правильно решил замуж выдать. Ни к чему она тут.

— Мы еще на твоей свадьбе погуляем, — улыбнулся ей Пётр. — Время есть, сыщем тебе королевича прекрасного, чтобы жил у теплого моря в райских садах. А то врачи мне докладывают, что ты все время простываешь.

— Я замуж не хочу, — вспыхнула Наташа.

— Еще захочешь, когда в возраст войдешь.

— А ты на ком женишься?

— Ну, уж точно не на Машке Меньшиковой, — расхохотался Пётр. — Хватит в нашей семье прачек, да служанок. Придет время — подберу себе иностранную принцессу, как наша матушка, царствие ей небесное.

— Вон еще одна красавица подрастает, — фыркнула Наталья. — Катька-то Долгорукова, глянь, все фамильные бриллианты на себя нацепила и с тебя глаз не сводит.

— Не выдумывай.

— Говорят, к ней какой-то австрийский граф сватается, да батюшка ее зело спесив и горд, не иначе, принца для своей старшенькой дожидается.

И тут Петр вспомнил: Екатерина Долгорукая, несостоявшаяся императрица, «порушенная царица». После того, как Меньшиков в ссылке со всем семейством сгинул, Долгорукие юного императора быстро к рукам прибрали, в лучшие друзья ему князя Ивана Долгорукого определили, а Катьку в постель подсунули. Напоили перед этим, кажется, до беспамятства…

Так, от Долгоруких нужно держаться подальше. Во всяком случае, не становиться закадычными друзьями со старшим сыном князя Алексея — Иваном. Понятно, что для того, прежнего, Петра, Иван был героем и образцом для подражания: ни одну юбку не пропускал, выпить мог столько, что остальные уже под столом валялись, а ему — хоть бы что. Ну, и охотник был заядлый…

Но прежде всего нужно дело с Меньшиковым до конца довести. Он-то под домашним арестом, но улик против него в бумагах отобранных найдено — на возу не увезти. Вор, взяточник, умышлявший стать первым лицом в государстве. Царь Петр и за меньшее головы рубил… только вот сначала нужно деньги в казну вернуть. И план, как это сделать, уже почти готов. Вот закончатся именины — и начнут, с Богом.

Начались танцы, которые Пётр откровенно не любил. Во-первых, танцевал он плохо — и в прежней жизни ему это не слишком удавалось. Во-вторых, не терпел глупых барышень, которых приходилось приглашать, а без этого — никак. Приглашение же на танец почему-то расценивалось родней барышни, как первый шаг к алтарю. Размечтались.

Тут он увидел свое спасение от тягостной обязанности. Привезенная из богатого особняка, куда ее поселили после ссылки, бабушка, вдовая царица Евдокия, смирнехонько сидела в дальнем углу, никем не замечаемая. Да и кто она такая, в глазах придворных. Отвергнутая мужем жена, бабушка юного императора, который на нее и внимания-то не обращает. Ну, теперь все будет по-другому. Теперь бабушка Евдокия целыми днями будет льстивых гостей принимать… ежели пожелает.

Пётр решительно встал места и направился к царице Евдокии.

Вот, должно быть, была хороша в молодости! Да и сейчас хоть куда, несмотря на все испытания. Шестьдесят скоро стукнет, а морщин на лице почти нет, глаза ясные, синие, зубы все целы… Впору ей самой жениха подыскивать.

— Как поживаете, бабушка? — ласково спросил Пётр, вопреки всем обычаям целую ее в щеку, а не в руку.

— Твоими молитвами, Петруша. Спасибо, что помнишь старуху, хоть и родился и вырос без меня. Гляжу на тебя — и Алешеньку своего вспоминаю. Только ты красивее удался, да смелее, как я слышала.

— Это чем же? — удивился Пётр.

— А Меньшикова-то кто сшиб? Не побоялся ведь. И с чего твой дедушка к нему так прилепился, ума не приложу.

— Вот и я тоже. Да все бы ничего, не перегни он палку. И в доме его жить, и на дочери его жениться… Жирно будет. Сидел бы тихо — никто бы его и не трогал.

— Он никогда тихо сидеть не мог. Вечно Петрушу, дедушку твоего, царствие ему небесное, на всякие непотребства подбивал. Кто государя в проклятую немецкую слободу затащил? Он, Меньшиков. Кто ему полюбовницу свою подсунул, Монсиху зловредную — Опять же Алексашка. А там пошло-поехало. Мы со свекровью-покойницей все глаза выплакали.

И Евдокия привычно тихо заплакала.

— Все уже прошло, бабушка, — постарался утешить ее Пётр. — И обидчиков твоих накажу, и за батюшку отомщу тем, кто его погубил. Дай только срок.

— Сирота ты, как и сестрица твоя, а сирот всякий обидеть норовит. Ты уж поостерегись, внучок, не подпускай к себе иностранцев всяких, на своих опирайся. Лопухиных-то немного осталось. А все едино — верны тебе будут до последнего.

— Разберемся, — пообещал Пётр. — Сначала с Меньшиковым, потом с остальными. Вон князь Долгорукий, Алексей Григорьевич, шибко мне не нравится. Жаден да власти, как многие, только ума не хватает этого не показывать. Боюсь, и этот начнет мне свою дочку сватать…

— А ты не бойся. Княжну за кого-никого замуж поскорее спихни, князя Алексея отправь губернатором куда подале, вот и не будет он тебе докучать, да ковы строить. Братья-то его, что родные, что двоюродные, поумнее будут. На них опирайся, да на Голицыных. Другие-то бояре за ними потянутся, я чай.

— Ну, бабушка, пора мне. Я тебя навещать буду…

— Постой, Петруша, главного не сказала, голова совсем плохая стала… Я тут невесту тебе сыскала…

— Какую еще невесту, бабушка?! Мне двенадцать годиков всего.

— А ей шесть лет, так что до свадьбы — глаза вытаращишь. Дочка она Катерины, которую замуж за герцога Мекленбургского твой дед выпихнул, только она обратно в Россию сбежала. Матка-то ее, старая царица Прасковья, померла недавно, вот Катька и пустилась во все тяжкие: в Измайловском дворце пьет, да с мужиками разными блудит. Ты эту герцогиню-то дикую обратно к мужу отправь, а дочку ее объяви своей невестой. Посели отдельно, воспитательниц дельных приставь, учителей… К шестнадцати годам будет тебе жена разумная, на лицо пригожая, происхождения почти своего — русского, но принцесса. Чего по европейским дворам шариться, подсунут какую-нибудь негожую…

— Спасибо, бабушка, — с чувством сказал Пётр. — Я ведь про эту семейку и забыл совсем, а ею надобно заняться. Герцогиня Анна Курляндская пусть на Митаве сидит, а сестрицу ее я в Мекленбург вышлю. С девчонкой же разберемся. Ежели не дура, да на лицо пригожа, сделаю, как ты сказала, а как мне шестнадцать исполнится — обручусь с ней. И пусть хоть кто-нибудь слово поперек вякнет.

— Да кто ж посмеет, Петенька?

— Вот и поглядим, кто посмеет.

Во дворце его ждала «слезница Меньшикова», писанная его собственной рукой на высочайшее имя.

«По вашего императорского величества указу сказан мне арест, и хотя я никакого вымышленного перед вашим величеством погрешения в совести моей не нахожу, понеже все чинил я ради лучшей пользы вашего величества, в сем свидетельствуюсь неоцененным судом Божиим, разве может быть что вашему величеству или вселюбезнейшей сестрице вашей ее императорскому величеству учинил забвением или нерадением или в моих вашему величеству для пользы вашей представлениях, и в таком моем неведении и недоумении всенижайше прошу за верные мои к вашему величеству службы всемилостивейшего прощения и дабы ваше величество изволили повелеть меня из-под ареста освободить, памятуя речение Христа Спасителя нашего: да не зайдет солнце во гневе вашем.

Сие все предаю на всемилостивейшее вашего императорского величества рассуждение; я же обещаюсь мою к вашему величеству верность содержать всегда до гробу моего. Так же сказан мне указ, чтоб мне ни в какие дела не вступаться, так что я всенижайше прошу, дабы ваше величество повелели для моей старости и болезни от всех дел меня уволить вовсе, как по указу блаженные и высоко достойные памяти ее императорского величества уволен генерал-фельдцейхмейстер Брюс.

Что же я Кайсарову дал письмо, дабы без подписания моего расходов не держал, а словесно ему неоднократно приказывал, чтоб без моего или Андрея Ивановича Остермана приказу расходов не чинил, и он к тому определен на время, дабы под образом повелений вашего величества напрасных расходов не было. Если же ваше величество о том письме изволите рассуждать в другую силу и в том моем недоумении прошу милостивого прощения».

В дверь в этот момент постучали. Раздраженный необходимостью разбирать словесные кружева бывшего генералиссимуса, Пётр рявкнул:

— Кто там еще.

— Принцесса Наталья Алексеевна к вашему императорскому величеству.

— Проси, — буркнул Пётр, остывая.

Что та могло у Натальи случится? Только что виделись на именинах…

— Петруша, посмотри, какое письмо мне Меньшиков прислал, — едва войдя, выпалила Наталья.

— Тебе?! — поразился Пётр. — Ну, значит, совсем дозрел старик. Пора урожай собирать. Покажи письмо-то.

«Всемилостивая госпожа, великая княжна Наталья Алексеевна. Жестко маюсь за караулом в доме своем и ваше высочество всенижайше прошу о милостивейшем к его императорскому величеству предстательстве, дабы из-под ареста был освобожден и от всех дел уволен вовсе…»

— Пусть сначала деньги наворованные вернет, — мрачно сказал Пётр, — а от всех дел я его уже давно отстранил. Зря супруга его чуть ли не час в ногах у Елизаветы ползала, прощение супругу вымаливала. Лизка-то тут вообще не при делах.

— Каких делах? — не поняла Наталья сорвавшегося у Петра оборота из будущего времени.

— Не ей решать, кого судить, кого миловать, — спохватился Пётр. — А ты на письмо внимания не обращай, давай его мне, я к остальным бумагам добавлю.

А бумаг было много, и все — не в пользу бывшего Светлейшего. Но Пётр не собирался, как его «донор», рубить кошка хвост по кускам: то отправлять в ссылку с семьею своею в богато убранных каретах, заложенных каждая шестерней лошадей, то отбирать все до исподнего и отправлять на крестьянской телеге в стылый Березов.

Нет, нужно было провести сыск комиссией из высокопоставленных вельмож, и любыми способами заставить Меньшикова вернуть награбленное. И не только то, что у него по сундукам было запрятано, но и миллионы, распиханные по иностранным банкам.

Тут вот Пётр для себя решил: откажется Меньшиков вытребовать деньги из заграничных банков и вернуть в государственную казну, то применить к нему «восточное средство»: подвесить за ребро на базарной площади. Это мало кто выдерживал — доводилось Петру видеть в командировках, как бандиты пленных пытали. И не только бандиты. И не только пленных.

Вернет деньги — отправится в ссылку в Сибирь, в славный городок Березов, чтобы совсем уж историю России не переиначивать. Там пусть дочерей и выдает, за кого хочет. А сыну одна дорога — в солдаты. Один, без семьи, без денег не проживет. А в армии, глядишь, и выслужится до какого-нибудь чина.

Завтра, на заседании Тайного Верховного Совета он огласит свой план. А заодно повелит, чтобы ни единый грошик меньшиковский в чей-нибудь карман случайно не закатился. Наказание будет милостивым — мгновенное отсечение головы. Впрочем, насколько было известно Петру, в России и это средство не было радикальным. Все одно воровали.

Люди, назначенные верховниками, должны были уже подсчитать состояние опального князя. А деньги нужны — на армию, на флот, который при императрице Екатерине в совершенный заброс пришел и уже гнить начал. Воевать Пётр пока не собирался — подрасти сначала нужно, да жениться, чтобы считались не только с его титулом, но и с ним самим…

— Ступай спать, Натальюшка, — ласково сказал Пётр. — Незачем тебе голову забивать всей этой чепухой. Завтра у меня день трудный, а послезавтра поедем верхами кататься. К твоему любимому озеру.

Все-таки относится он к ней действительно, как к родной сестре. Читал когда-то что Пётр Второй очень свою сестру старшую любил, перед смертью ее звал, да все времени не хватало: то пьянки, то гулянки, то обручальные торжества…

Пётр взял в руки еще одну бумагу, только сегодня ему доставленную: письмо принца Морица Саксонского (претендента на Курляндское герцогство), пришедшее Меншикову аккурат в день его ареста. Из этого письма открывалось, что Мориц обещал князю единовременно две тысячи червонцев и кроме того ежегодный взнос на всю жизнь по сорока тысяч ефимков, если Меншиков пособит ему получить герцогское достоинство.

И ведь мог не побрезговать — взять. Две тысячи червонцев тоже на дороге не валяются. Вором был, вором и остался, интересы России для него — пустой звук.

Пётр вспомнил, будто у Меншикова отыскалось письмо к прусскому королю, в котором просил себе взаймы десять миллионов талеров, обещаясь со временем возвратить, когда получит полновластие. Оказалось тогда, что Меншиков, вымогая многое от разных лиц, злоупотреблял подписью государя и, заведуя монетным делом в России, приказывал чеканить и пускать в обращение монету дурного достоинства.

Писал Меншиков и к шведам: хотя русские министры стараются, чтобы Швеция не приступала к Ганноверскому трактату, выгодному для Англии, но на это не следует обращать внимания; войско русское все у него, — Меншикова, в руках, а здоровье государыни Екатерины, тогда бывшей на престоле, слабо, и век ее продолжиться не может, и чтобы сие приятельское внушение Швеции не было забвенно, ежели ему какая помощь надобна будет. Кроме того открывалось, что Меншиков шведскому посланнику Цедеркрейцу в Петербурге объявлял о том же и взял с него взятку пять тысяч червонных, присланных английским королем.

Да, подумал Пётр, всеобщее мнение давно уже утвердилось, что Меншиков нажил состояние взяточничеством и казнокрадством. Теперь, после его падения, всплывало наверх многое, что прежде не смело показаться на свет.

Теперь самое время: никто бывшего Светлейшего, занесшегося сверх меры, не поддержит, все только топить будут. Да и знать не простит что, что ей столько лет помыкал простолюдин, волею императора вознесенный выше всех остальных.

Уже засыпая, Пётр даже подскочил: Шафиров! Вот кого нужно в Совет вводить незамедлительно. Да не просто так, а с секретным поручением: подобрать двух своих соотечественников-евреев, чтобы помогали царскую казну преумножать. Себя они, конечно, тоже не забудут, но у них способы другие, они не воруют — комбинируют, чтобы и государь был доволен и они в накладе не остались. Двое — более не надобно. И — тайно.

Меньшиков-то не зря барон Шафирова, президента Коммерц-коллегии и своего давнего врага отправил в Архангельск, якобы «для устройства китоловной компании». А на самом деле для того, чтобы воровать было легче.

И главное — батюшку оправдать, пусть и посмертно. Изъять из обращения все манифесты и приказать снова упоминать в молитвах, «яки невинно убиенного».

В общем, так оно и было. Вполне достаточно было в монастырь отправить, а не родную кровь проливать. Теперь, конечно, поздно, да и оправдать действия царевича Алексея можно было только диким страхом перед отцом, но все же…

Прокрутившись полночи, Пётр плюнул, выпил холодной воды и попытался расслабиться, как их учили в институте. Получилось.

А ночью ему опять приснились сирийские пески и приближающаяся к нему банда черных, зловещих людей. Во главе с дедом — великим императором.