Глашатай

Светлана Метелева

Глашатай – знак беды, предчувствие войны, сигнал бедствия. Когда и как он появляется? Почему его никто не слышит? И может ли он предотвратить неизбежное? Роман основан на реальных событиях. В 2005 году публикация «Беслан без грифов» («МК», Светлана Метелева) вызвала громкий скандал, стала поводом для преследования автора, а спустя несколько лет материалы журналистского расследования были переданы «Матерями Беслана» в Европейский суд по правам человека. Книга содержит нецензурную брань.

Иосиф Бродский, «Шествие»

© Светлана Метелева, 2023

ISBN 978-5-0059-5685-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая

Подкидыш

Глава первая. Маслаат

1982 год, Чечня, село в Шатойском районе

…Процессия приближалась. Он не мог видеть ее, но это было не нужно: он и так знал до мелочей, что именно происходит сейчас недалеко от дома, на главной улице села. Там почти сотня человек в темных одеждах, с покрытыми головами… Лица у них опущены долу — еще бы, не дай Аллах тем, кто идет сейчас по пыльной дороге, встретиться глазами с кем-то из близких убитого… Впереди — уважаемые люди, старейшины; двое священнослужителей — муфтий и кадий… У каждого в руках четки; пальцы напряженно перебирают бусины; в обувь наверняка набился песок. В середине процессии идет тот, за которого просят — он, Ахмад, еще ни разу не видел этого злосчастного юношу, который лишил его единственного внука. Его бы воля — и никогда бы не увидел. Во всяком случае — живым. Но муфтий упрашивал, старейшины наседали — вот и теперь ветер то и дело доносит традиционное: «Ради Аллаха, простите его! Простите, ради Аллаха!». О да, он простит — и его собственный сын, тот, кто родил несчастного сбитого насмерть ребенка, простит тоже… Это — судьба: его, его семьи, тейпа, всего народа. Нохчалла — само нутро чеченской души, неписаный кодекс горца. Нохчалла велит простить кающегося — если тот убил случайно, а винится искренне. Старик прислушался — процессия все ближе, скоро ему придется выйти и встретить их. Он почему-то представил себе убийцу — в балахоне (обычно делают из армейской плащ-палатки, редко — слишком редко — заворачивают и в саван, как положено); побритого наголо — так велит обычай: накануне родственники произвели над ним обряд посмертного омовения и сбрили все волосы на теле, так, как если бы готовили к погребению… Заметно припадая на одну ногу, он направился к двери. Там, снаружи, моментально зашевелились — ага, услыхали! А до этого, надо думать, боялись — заглянуть к нему в комнату или хотя бы постучать… Старик усмехнулся с нескрываемым удовлетворением: он вырастил хороших детей, они знают, как вести себя и помнят, что отца нужно бояться.

Он-то не боялся — потому и сбежал в сорок первом на фронт, безбородым мальчишкой, приписав себе лишние три месяца в метрике. Его отец был против, он категорически не желал отпускать сына воевать за Советы. Только одна война зачтется тебе, — вдруг вспомнил он надтреснутый отцовский голос, — война во имя Аллаха. Все остальное — пыль и пепел. Но он, Ахмад, не послушался — он жаждал подвига! Какой чеченец — из тех, кому еще нет двадцати — откажется воевать? Дай лишь оружие, покажи врага — и, точно молодые, горячие волки, подпрыгивают в нетерпении, жаждут свежей крови, угрожающе рычат… И он отправился воевать — и бился до сорок второго; потом комиссовали по ранению, дали вторую медаль и отправили домой. Он помнил до сих пор, как возвращался, досадуя на врачей и командиров — какая же инвалидность? Ерунда, он бы мог — еще!.. И — уже на второй день пути, смирившись с неизбежным, встречал другие мысли: а ждет ли Малика? Обещалась… И отец наверняка обрадуется — хоть и не ответил ни на одно письмо. Он думал тогда — из упрямства, отцовского нежелания признать его, сыновнюю, правоту и самостоятельность; а главное, конечно — потому что советскую власть ненавидел всей душой. Самому-то Ахмаду всегда было все равно — он и воевать пошел не за Сталина; просто была война, а мужчина не может быть в стороне, если это настоящий мужчина, воин… Город встретил его известием о смерти — отец умер спустя всего месяц после его ухода; соседи сказали — от гнева; не простил Советам, что и последнее — сына — у него забрали. Ахмад пожал плечами тогда: при чем тут Советский Союз? Сходил на кладбище, поправил покосившийся камень; долго после этого не мог говорить ни с кем — в груди как будто завязался тяжелый узел — очень мешал дышать и жить; пойти же с этим к врачу или к другу ему и в голову не пришло: мужчины не плачут… Отпустило нескоро — только в день свадьбы, когда Малика вложила свою маленькую ладошку в его руку… Почти год он был безоговорочно, безусловно счастлив: застенчивая пугливая молчунья, его Малика в замужестве расцвела — успевала все, хотя и тяжело пришлось: ставить дом, обзаводиться хозяйством, зарабатывать деньги — и все это разом, да еще ему — хромому… До сих пор он слышал порой звонкий ее голосок той поры — развешивала ли белье, мыла ли полы, готовила ли сискал — Малика все время пела. Спустя десять месяцев родила ему сына — и пела, укачивая малютку… Сердцу было больно — вот так Ахмад любил ее; хотя никому не смог бы признаться в этом даже шепотом. Настоящий чеченец доказывает любовь не словами, бросаемыми на ветер. Нохчалла! Сыну, названному в честь его отца Джамалом, исполнился всего месяц — он хорошо помнил это; на следующий день начался кошмар. Жизнь оборвалась — резко, горестным криком, тяжелым камнем с гор. Двадцать третьего февраля пригласили на площадь — нельзя было не пойти: праздник у всех, и у него, конечно же — ведь воевал, награжден. Много там, в центре Грозного собралось таких же, как он, олухов — в гимнастерках и бушлатах, с орденами, медалями (да-да, а награды потом вырвут с мясом, бросят в грязь, растопчут)… Площадь оцепили за несколько минут — слаженно, организованно — в полной тишине какой-то военный зачитал «приказ Коммунистической партии»… Дальше — точно во сне, когда пытаешься крикнуть и понимаешь, что голоса нет… Малика и сын — только о них он и думал тогда; даже неслыханный для чеченца позор — сорванные медали — запрятал глубоко внутрь. На следующий день он увидел жену и Джамала — толпу плачущих женщин с голосящими детьми втолкнули в сарай, где вместе с Ахмадом ожидали отправки еще человек двадцать. Как он обрадовался тогда! Как благодарил Аллаха за неслыханную милость: они живы, они вместе; отправляют за тысячи километров, в степи Средней Азии? — пусть, он и там сможет прокормить свою Малику и малыша.

Не смог. В голом вагоне для скота Джамал умирал у него на руках. Малика до последнего пыталась спасти ребенка — кутала во все, что позволили взять с собой (только белье и кое-что из теплых вещей; у многих не было и этого — отбирали солдаты); согревала своим дыханием, прижимала, молилась… Это был третий день пути — и Ахмад знал: ему не дадут похоронить ребенка; трупы скидывали прямо на полустанках, в мерзлую землю; тех, кто пытался спрятать тело родственника, избивали; тех, кто пробовал отойти от вагона дальше, чем на пять метров, расстреливали… Поезд летел к пункту назначения, колеса отсчитывали километры, в углу спал караульный, а на коленях у Ахмада в свертке из пеленок, одеяла и каких-то платков лежал его первенец — мертвый. Хорошо, что Малика была без сознания. Он помнил, как проснулся солдат — солдат увидел, поднялся и сделал несколько шагов в его сторону. Он, Ахмад, ничего тогда не сказал — он не мог просить; не заставил бы себя выговорить — ни ради сына, ни ради жены не мог унижаться и вымаливать милостыню у палачей: нохчалла… Однако — не пришлось. Караульный молча отвернулся и отошел. И на первом же полустанке, воровато озираясь, сам помог Ахмаду выкопать неглубокую яму…

…Бог евреев Яхве велел своему народу уничтожить или изгнать коренное население Ханаана; сотни финикийцев лишились жизни; уцелевшие покидали «пурпурный город» — и умирали в пути. Было это за полтора тысячелетия до рождества Христова. В семидесятом году нашей эры римляне изгнали евреев из Иудеи. В Средние века из Европы гнали цыган. В тысяча шестьсот четвертом царь персидский Аббас велел армянам покинуть Восточную Армению. В тысяча девятьсот втором англичане вагонами отправляли из Южной Африки побежденных буров.

Ни один век человеческой истории не обошелся без депортации: голодные, оборванные, изувеченные — шли по земле миллионами; в крови, в грязи, в отчаянии.

Растение вырывалось с корнем — и летело на бесплодные земли. Теряя листья, цветы и плоды, порой меняясь необратимо, все же упорно цеплялось корнями за чужую почву и — приживалось…

В Казахстане, спустя неделю после приезда, умерла от брюшного тифа Малика. А он, Ахмад, продолжал жить — почему, и сам не знал, но упрямо, день за днем, поднимался с восходом, шел на работу (ему повезло: приняли в колхоз механиком — он неплохо разбирался в машинах; многие же, так и не сумев устроиться, умирали от голода), после возвращался в избу. Снял угол у старой казашки; глухая на одно ухо, бабка не донимала разговорами. Он и рад был бы уйти к жене и сыну, но — не получалось; и Ахмад знал — это нохчалла. Вскоре он женился снова — на чеченке, что бедовала в соседнем ауле: у нее умерли мать с отцом, самой приходилось тяжко — хоть в петлю… Он был знаком с ее старшим братом — тот, по слухам, сумел спастись от выселения, остался в Чечне, сбежал в горы и скрывался там. Получалось, что, кроме Ахмада, у девчонки и не было никого. Свадьбы не играли; он перевез ее к себе, приносил продукты, она штопала его вещи, стирала и готовила. Так прошел год; расписались в колхозном «красном уголке», через семь месяцев она родила сына. Асет оказалась хорошей хозяйкой — среди чеченок других не бывает; покорной и покладистой женой, заботливой матерью. В пятьдесят седьмом, когда объявили о «реабилитации», у них было уже трое детей — тех, что выжили; еще двое умерли, едва родившись. Он помнил, как радовалась Асет, услышав, что можно вернуться, но Ахмад не собирался рисковать семьей, срываясь по первому слову той власти, что уничтожила треть его народа. Он не доверял никому — и ждал, упорно, молча, пристально: вот отправились на родину одни знакомые, вторые, пятые… От них приходили письма — о том, что дома заняты, жить и работать негде. Но все же никого не посадили и не расстреляли, не отправили дальше в вагоне для скота… И через два года, когда шайтана уже зарыли в землю, Ахмад повез семью домой. Старшему сыну было тринадцать, второму — десять, дочке — четыре с небольшим. Ему самому только что исполнилось тридцать шесть — а он чувствовал себя древним, как песок в казахских степях. Еще в Казахстане он решил, что возвращаться в Грозный не станет, а поедет на юг, в Шатой, найдет кусок земли, а может быть, и заброшенный дом. Двадцать три лета Ахмад зализывал раны; дети росли, родилась еще одна дочь; в ясные дни из окна второго этажа добротного дома была видна покосившаяся старинная башня, снежные вершины зимой казались темно-синими; к Асет то и дело прибегали соседки, а его совета спрашивали особо, на всех собраниях и посиделках. Жизнь выровнялась, пошла размеренно и правильно; и до тягостного события (как раз сорокадневной давности) ход ее не прерывался. Месяц и десять дней, как умер старший внук, первый сын старшего сына — его сбил на своей машине тот юноша, что шел сейчас, наголо обритый, в армейской плащ-палатке, среди старых и уважаемых людей — шел к нему, Ахмаду, и его сыну, чтобы получить прощение кровников… Нохчалла! — Ахмад знал, что простит — и потому что так просили муфтий и кадий, и потому что велел обычай. Парень уже поплатился за свою глупость — сегодняшний день запомнится ему навсегда. Редко, но все же бывало, что церемония шла совсем не так, как задумано; у родных убитого оставалось право в последний момент отказать в прощении. Тогда кровнику давали уйти — но уже со следующего дня за жизнь его и его семьи не давали и копейки.

Ахмад вышел на улицу. Процессия была уже совсем рядом с воротами — и он хмуро кивнул среднему мальчику: открой. Он сам — дед, глава дома — вместе со старшим сыном должен был выслушать пришедших — не всех, слава Аллаху, не всех; выбирался один — уважаемый, многоречивый, умеющий убеждать. Ахмад досадливо поморщился: он знал заранее все, что сейчас услышит. Сначала будут прославлять его род, его тейп, долго говорить о достоинствах и добродетелях его предков — зачем, о, Всевышний? — разве это вернет ему внука?..

…Он незаметно вздохнул: двадцать минут прошло от начала речи; не то, чтобы он не слушал — но внимание то и дело убегало в сторону; в голову заглядывало непрошеное — воспоминания страшного, вытесненного из памяти, февраля сорок четвертого. Ему вдруг подумалось: после смерти Сталина надо было провести маслаат; ведь не только у него рваной раной кровоточит: не отомстил! Не наказал! — и он удивился себе. Нельзя сказать, что Ахмад ненавидел русских — у него-то хватало ума, слава Аллаху, чтобы понять разницу между решением сумасшедшего вождя и волей народа. Но и простить — поломанную судьбу, убитого Джамала, неслыханное унижение мужчины и воина — не мог. Никто не пришел к нему — и к тысячам его соплеменников — с обритой головой и в армейской плащ-палатке, никто не говорил об уважении к его предкам; ни муфтий, ни кадий не голосили: «Ради Аллаха, прости его! Прости, ради Аллаха!»…

… — Прости его! Ради Всевышнего, Милосердного и Милостивого, прости его!

Гул усиливался. Старейшины смотрели на Ахмада — он опустил голову и как будто погрузился в глубокую задумчивость. Сын сбоку тревожно поглядывал на отца — слишком затянулась пауза, неужели он не чувствует? Хор голосов делался все громче — надо принимать решение. Но вот по знаку оратора все замолчали. Тишина установилась в несколько секунд; повисла, точно дымовая завеса перед атакой. Напряжение увеличивалось — зримо, осязаемо; люди боялись шелохнуться, став подобием изваяний, замолкли птицы… Ахмад поднял голову…

И вдруг, взрывая дрожащее марево дня, нарушая ритуальное молчание, неожиданно и нелепо — где-то сбоку раздался громкий плач. Кричал ребенок — это было ясно. Старики зашикали на женщин — но те лишь разводили руками: на церемонии детей не было! Ахмад нахмурился — он не любил, когда его прерывали. Несколько мужчин бросились на голос — где-то рядом, недалеко вроде…

— Где? Здесь?

— Да-да, вот же, сейчас…

— Нашел?

— Ага, вот он…

— Спал, видно, только проснулся…

— В одной пеленочке, надо же!

— Кто хоть?

— Мальчик!

— Чей мальчик-то?

— Да это не наш, ты посмотри — не наш, точно…

— Надо же, совсем голышом бросили!

…Бабы тянули к найденышу руки, кто-то снимал рубаху — завернуть, укрыть от холода. Ахмад помрачнел: зачем пришли сюда эти люди? Возиться с чьим-то щенком или ждать его прощения? Муфтий поймал его взгляд — и, быстро забрав у квохчущих женщин младенца, протянул его Ахмаду:

— Посмотри на это, — проникновенно начал муфтий — и толпа вновь затихла, слышался только жалобный писк ребенка, точно все его силы ушли на один-единственный крик. — Посмотри, уважаемый Ахмад, сын Джамала. Не Аллах ли подал тебе знак? Никогда в наших краях не бывало подкидышей! — Муфтий оглянулся, точно ища подтверждения — и старики, и молодые дружно закивали: такого и впрямь не бывало. — И вот сегодня, в тот день, когда мы пришли к тебе…

Ахмад не слушал — вглядывался в маленькое полусонное личико. Он искал обещанное сходство… На кого похож? На внука? Нет, совсем не те черты. На того, другого малыша, которому он так много лет назад дал имя своего отца? Нет — ничего. Ни на кого он не похож, этот щенок неизвестного помета, случайный горский найденыш. Захотелось махнуть на все рукой и уйти в дом. А здесь — как хотят: прощают, не прощают, отпускают или убивают — сами, без него.

Он сунул сверток с ребенком жене — пусть бабы займутся своим бабьим делом. И уже не скрывая усталости, произнес положенное:

— Ради Аллаха и его пророков, не желая между людьми мира никакой вражды, я от имени себя, своего рода и перед будущими поколениями своего рода, прощаю вину этого человека.

Теперь тишина была нарушена, как должно — женскими рыданиями, радостными возгласами мужчин, общими объятиями и — то усиливающимся, то стихающим эхом сотни голосов: «Простил, простил!». Подкидыш, как видно, напуганный шумом, вновь заливисто плакал — и тогда Асет, с позволения мужа, внесла ребенка в дом. Луч предзакатного солнца двинулся вслед за ней…

Глава вторая. Свадебный салют

1983 год, Чечня, село в Шатойском районе

— Джамал! Джамал, ты где?

Асет осторожно спускалась по деревянным ступеням — с каждым днем ей все тяжелее было носить немолодое грузное тело; в правом боку то и дело покалывало, ныли суставы, перед дождями сильно болела голова. Вот умру завтра, не дай Аллах, конечно, — вдруг подумалось ей, — и что тогда будет с ним? Кто приглядит?

— Джамал! Куда убежал, маленький?

Снизу раздалось:

— Мама, тут он, со мной сидит.

Голос был звонкий, в нем слышалась едва сдерживаемая радость — чего? Да поймешь разве? С ней всегда так — хохочет все, а когда не хохочет — улыбается… Асет остановилась, вздохнула, качнула головой. Асият — вертихвостка, как только Рамзан терпит? А как радовался сынок, когда женился! Все твердил: вот, нашел невесту, зовут почти как тебя — значит, хорошая жена будет. И что вышло? Только одну дочку и родила — и все, врач сказал, не сможет больше. Как так — молодая, здоровая… Она-то сама, Асет, рожала и без больниц, и без докторов — там, в Казахстане, не дозваться их было, а то и прямо говорили — чеченка? Да пускай хоть подохнет! И — ничего, родила пятерых, двоих не уберегла — да и как же было уберечь: в том колхозе, где работал Ахмад и куда ее девчонкой пятнадцатилетней привез, про антибиотики не слышали никогда. Так они и ушли: один сынок — от воспаления легких, второй — от кишечной инфекции. Зато первенец, Умарчик, выжил, а потом Рамзан родился — и как же она, Асет, радовалась! Ей казалось, что только дети и держат Ахмада, а не то — ушел бы в лес, думалось ей, землянку бы какую ни есть выкопал и жил один, оплакивая свою первую жену и того, первого сына. Асет не ревновала, нет, она до сих пор сохранила в сердце благодарность мужу — за то, что не дал умереть, подобрал, пожалел. И никогда не было даже в самых тайных закоулках ее души желания вытеснить из памяти Ахмада первую, любимую, занять главное место в его сердце. И сыновей — тех, что она родила — он тоже не сказать, чтоб любил; нет, конечно, заботился, привязан — и был, и сейчас; и Умаром гордится — мальчик весь в него, тоже любой мотор разберет и починит за минуту. Но как будто бы вынули у Ахмада душу однажды — и после этого нелегко ему было, пустому, жить среди обычных людей. Так думала Асет и старалась помочь, как умела — готовила повкуснее, следила, чтобы дома было мужу спокойно и уютно, детей до времени держала подальше — зачем надоедать отцу, да? Только когда десять Умару исполнилось, увидел Ахмад, как сын нож метнул в дерево — и ведь попал, мамин! И как будто оттаяло лицо у Ахмада, сощурился, подозвал мальчика, стал учить… Да что говорить, даже Хеду — единственную дочку — Ахмад точно и не замечал. Может, будь она похожа на него или на его мать, давно уже умершую… Но Хеда пошла в Асет — те же округлые щечки, носик без горбинки, прямой, мягкий подбородочек. Вот она, наверное, полюбила бы Джамала, — подумала Асет, — сердце у девочки доброе, с детства всех жалела да защищала… И сейчас — все время пишет из города, выучилась, работает в школе…

Асет зашла на кухню: невестка возилась у стола, Джамал сидел у окошка, водил пальчиком по стеклу. Оглянулся на Асет — просиял толстощеким личиком. Но — не подбежал к ней, остался, где был.

Почти год прошел, как Ахмад усыновил найденыша. Ребенок оказался здоровым, с удовольствием пил козье молоко, рос хорошо. Тогда — год назад — вызвали сразу врача, тот осмотрел малыша, сказал: не больше, чем шесть месяцев ему. Так возраст и считали: отняли от дня маслаата полгода — получилось, что родился Джамал в феврале восемьдесят второго. Кем могли быть его родители, как появился на дороге сверток с ребенком, так и не дознались. Асет и не особо старалась разузнавать. Младшенький стал для нее светом в окошке: родные внуки выросли, да невестки и не больно-то ей давали внуками заниматься. Джамал — кудрявый, светловолосый, с голубыми глазенками, как казалось Асет, понимал все — только говорить не торопился пока. Зато пробовал петь — и у нее всякий раз схватывало в сердце и глубоко в горле, когда слышались робкие, неуверенные и совсем негромкие звуки… Певцом будет, — говорила она себе…

— Давно встали-то? — спросила Асет.

— Да уж часов несколько, — отозвалась невестка; кивнула на Джамала, — он же разве даст поспать? Чуть солнышко покажется — поднимается и к окошку…

В кастрюле на плите вздрагивал бульон — Асет подошла, заглянула — хорошая баранина, и перчик с лаврушкой на месте; а вот посолила ли? Спрашивать не стала — какой хозяйке по нраву чужие советы, а уж свекровкины — тем более. На деревянной доске, плотно устроенной поверх стола и припыленной мукой, Асият месила тесто. Обнаженные по локоть руки споро выминали большой пластичный шар. Асет достала из чулка над дверью чеснок, взяла нож, присела рядом.

— Ну зачем, мама? — укоризненно качнула головой невестка. — Неужели же я сама не сделаю?

— Ой да делай свое уже, что ж, я совсем плохая, по-твоему, чеснок почистить нельзя мне?

Асият улыбнулась, промолчала. Мягкое тесто ходило под ее ладонями. Асет аккуратно сняла чесночный хвост, спросила:

— Мадина где? Уже у соседей — с утра пораньше?

— Так у Габаевых же свадьба сегодня, мама, вы же говорили — пусть с утра Мадина идет, а мы потом…

— Ой, что будешь делать, совсем из головы вон… Да-да, свадьба… Ну, давай-ка я сама, а ты собирайся пока.

— Что вы, мама, — улыбнулась Асият, — не нужно, и так все успеем. А вон и Мадина идет…

Острым ножом она принялась отрезать небольшие куски теста и складывать их в ровный рядок.

Через несколько секунд открылась дверь — зашла вторая невестка Асет. Мать каждый раз удивлялась, когда они стояли вот так, рядом — хохотушка и болтушка Асият, легкая, тонкая, с подвижным лицом, и жена старшего — Мадина — рослая, полная, всегда в темных длинных платьях и с закрытой головой, с тяжелым строгим взглядом, густыми, вечно нахмуренными бровями. Асият — хоть и чересчур легкомысленная, была все же близкая, своя; с ней мать могла разговаривать, ее можно было одернуть, пожаловаться на здоровье, попросить… Мадину же Асет не понимала вовсе — и слегка побаивалась; набожная — слишком набожная, по мнению матери, она уже целиком забрала в свои руки Умара — теперь и он становился пять раз на молитву, держал Уразу, отдавал имаму закят. По настоянию жены и детей назвали — Муса, Иса, а девочек — в честь жен Пророка — Айша, Хадижа и Патимат… Но Умар хотя бы не учил никого — а эта… То и дело пускалась в рассуждения, читала на память из Корана, после каждого чиха бормотала свое «альхамдулиля» — и делала замечания остальным, которые чихали неправильно. Асият ее беззлобно подразнивала, Рамзан пропускал все мимо ушей, Ахмад вообще не замечал — раз только и сказал про «бабью придурь». Асет никак не могла объяснить ту неловкость и какую-то даже брезгливость, что испытывала в присутствии старшей невестки. Сама она тоже верила, конечно, и одну молитву знала — научила еще бабка, давно, когда было Асет лет восемь — но никогда не была такой. В последний же год — после того как Ахмад усыновил Джамала — женщине стало казаться, что Мадина попросту лицемерка; много говорит про милость к сиротам да прочие благие дела, а Джамала — дай только волю — зубами загрызет. И сейчас — тоже: зашла, поздоровалась с матерью, кивнула сестре — на мальчонку не глянула даже. Как будто и нет его здесь…

— Ну, как свадьба-то, расскажи, — Асият чуть вытянула шею — не пропустить ничего. Мадина процедила:

— Да, готовят только… Невесту же не привезли еще…

После паузы добавила:

— Говорят, платье сделали — спина голая вся…

— Ужас какой! — Асият сделал большие глаза — и не выдержала, засмеялась, — да ты, Мадин, как из прошлого века, правда! Мне Зама говорила — платье вообще в Москве покупали, стоит очень дорого…

— Да ты что, — заинтересовалась Асет, стряхивая мелко порезанный чеснок в тарелку, услужливо подставленную невесткой, — и кто платил? Габаевы?

— Ну конечно, жених; там все как положено сделали. Так он еще за невесту пятьсот рублей отдал, я слышала.

Мадина молчала, недовольно поджимая губы. Куски теста в ладонях Асият один за другим принимали нужную форму, превращались в ровные неглубокие лепестки и по одному исчезали в маленьком ковшике с кипящей водой. Джамал слез со своего стула, проковылял к Асет. Протянул ручки, проговорил, улыбаясь:

— Ба.. Ба-ба…

— Да не баба же, — поморщилась Мадина, — мама надо говорить…

— Да пускай как хочет зовет, — отозвалась Асет, наклонилась к ребенку, — иди, хороший, иди на коленки.

Недолго поерзав и угнездившись наконец на руках у Асет, мальчик протянул ладошку, схватил со стола одну из последних оставшихся ракушек из теста и принялся отрывать от нее кусочки — раз, раз, еще один… Радостно гукая, он поглядывал на Асет, ждал, когда же похвалят. Она рассмеялась, осторожно пересадила его на соседний стул:

— Все, кушать будем сейчас.

Мадина взялась расставлять тарелки — одну, с горячим бульоном поставила слишком близко — Асет ахнула, быстро отодвинула кипяток, в сердцах — не сдержалась — прикрикнула:

— Что ж ты ставишь-то так? Хочешь, чтоб он обварился, что ли?

— Да что сделается с ним! — махнула рукой Асият, — не беспокойтесь…

Мадина промолчала.

Поели.

Асият помыла посуду, ополоснула руки:

— Ну все, мама, теперь можем идти.

— Как же идти — одним разве? Отца дождаться надо… Когда приедут — сказал тебе Рамзан?

— Ага, — кивнула Асият, — велел, чтоб я к полудню дома была — приедут, покормить их… Или Мадина. Да не волнуйтесь, мама — недалеко же от нас до Шатоя, километров тридцать. Приедут, ничего.

— Недалеко, — вздохнула Асет, — а дорога? Забыла, как зимой с цепями даже застряли в горах?

— Ну-у, — протянула Асият, — сейчас не зима ведь. Доедут. Пойдемте, мама, Габаевы очень вас ждут. Мадина — с нами? Или тут с Джамалом посидишь? Тебе ведь все равно невеста не понравится…

Она опять залилась тихим смехом; Мадина скривилась:

— Пойду. Просили прийти обязательно.

Асет поднялась — пойти переодеться. На пороге вспомнила:

— Да, а подарок как же? Кто возьмет?

— Вон на диване лежит, мама, готово все, видите?

— А Джамал?

Заговорила Мадина:

— Пусть дома сидит — с ним идти-то стыдно. Не говорит ничего. Вон у Шавлаховых тоже полтора года мальчику, а уж Коран знает…

Асет нахмурилась, ни к кому не обращаясь, уронила:

— Ну а по мне — и мой сын не хуже. С нами пойдет. Асият, одень-ка его понаряднее…

Хлопоты у Габаевых были в разгаре. С минуты на минуту ждали невесту. На дворе уже готовились — встречать, петь и плясать, в доме женщины накрывали столы, девушки то и дело перешептывались, прыскали в ладошку. Жениха было не видно — хотя все знали, что и он здесь же, в доме, в дальней комнате — по обычаю, не покажется сегодня, будет кушать хаш с друзьями. Родственники жениха новоприбывших встретили многословно и радостно; Асет сразу же проводили за стол, усадили. Увидев Джамала, заахали — он и правда был как с картинки: в голубом шерстяном костюмчике, с серьезным личиком — женщины тянули к нему руки, передавали друг другу. Малыш терпел, не хныкал, к Асет не просился, только оглядывал всех внимательными голубыми глазенками.

Вдруг раздался крик:

— Едут! Едут! Вон они!

Суета еще увеличилась — заторопились во двор, встречать. Асет осталась на месте — годы уж не те, чтобы так прыгать туда-сюда. Джамала кто-то забрал на улицу — ничего, народу много там, приглядят. Послышался визг тормозов — все, к воротам, значит, подъехали, остановились, сейчас выходить будут. Неожиданный треск заставил Асет вздрогнуть — только секунду спустя поняла: да стреляют же, невесту приветствуют. Вот опять… Да что же это — так палить! И тут женщина услышала совсем другие звуки: перекрывая гул голосов и ружейный грохот, страшно кричал ребенок.

— Джамал! — ахнула Асет — и бросилась к дверям.

На улице творилось невообразимое: группа встречающих окружила невесту, что-то говорили мужчины, а поодаль несколько женщин — среди них была и Асият — пытались успокоить малыша в голубом, уже перепачканном пылью костюмчике. Одна махала на него руками, кто-то визгливым голосом приговаривал «Джамал, Джамальчик, маленьки-и-й»; Асият напряженно вглядывалась в запрокинутое личико и повторяла, как заведенная: «воды, воды несите, воды!». Зажмурив глаза, ребенок уже не кричал — хрипел, тельце выгибалось, точно в припадке, губы посинели.

Асет только глянула в ту сторону — и, расталкивая локтями людей, зачем-то стала пробираться туда, где стояли мужчины. Они расступились, не понимая — но она уже схватила за руку того, кто был нужен — Хаджаева, с его ружьем — и закричала:

— Перестань стрелять, Руслан, перестань, пожалуйста, хватит.

Хаджаев глянул удивленно, убрал палец с курка, спросил, все так же, не понимая:

— А в чем дело-то, Асет, уважаемая?

Она перевела дух, уже без крика объяснила:

— Припадок у мальчика, боится он, маленький еще. Не надо стрелять, прошу.

Мужчина пожал плечами:

— Ладно…

На Асет оглядывались недовольно — и Габаевы, и те, кто заметил весь этот переполох — они не могли понять, из-за чего она так разволновалась: мало ли детей боится выстрелов — пусть привыкает, мужчина! Однако — из уважения промолчали.

Невесту проводили в дом, женщины потянулись следом. Во дворе остались только Асет и ее невестки. Джамал вроде успокоился — и лишь тихонько всхлипывал и тер крохотными кулачками глазки.

— С этим Джамалом позор один, — заметила Мадина, — надо же так было голосить!

Асет вспылила:

— Уйди с глаз!

Мадина повернулась молча, зашагала в дом. Асият осталась — по-прежнему поддерживала ребенка, чуть покачивая, убаюкивая. Спросила мать:

— Что это с ним, как думаете? Никогда же не кричал так… Он ведь дома и не плачет даже…

Асет не ответила. Взяла мальчика на руки, проговорила устало:

— Ступай на свадьбу, дочка. Я его домой отнесу и там мужчин дождусь. Уже скоро приедут. Может быть с ними потом приду…

Невестка хотела было возразить, предложить помощь, но, глянув на Асет, передумала — и направилась к дому. Мать с ребенком тихо вышла за ворота.

***

Вечером, перед сном, Ахмад спросил жену:

— Ну, рассказывай, что там на свадьбе случилось? Уши прожужжали — Джамал то, Джамал се, а ты, говорят, на Хаджаева с кулаками бросалась…

Муж усмехался — но Асет видела: недоволен. Сказать ему? — подумала Асет. Надо, все равно ведь узнает — не сейчас, так потом. Может и лучше — сейчас объяснить, да. И она проговорила тихо:

— Ахмад, мальчик боится оружия…

Муж отозвался:

— Все дети боятся поначалу. Потом привыкают. Вместо того чтобы квохтать над ним, как наседка, дай вон ему поиграть кинжал, который на стене у тебя пылится.

Асет прижала руки к груди:

— Нельзя ему кинжал, Ахмад. Я давала раз — он сразу, бедняжка, шейку запрокинет, хрипит и весь вот как есть синеет. Не так что-то с нашим сыном. Ну, не веришь мне — вот подойдем к нему, посмотришь…

Ахмад нахмурился: хотелось выбранить глупую бабу — что несет? Но за многие годы жизни бок о бок он привык к тому, что Асет не бросает слов на ветер и нет у ней привычки поднимать переполох по пустякам. Помолчав, он сказал:

— Хорошо, показывай.

Асет осторожно сняла со стены кинжал — лет десять назад кто-то дарил Ахмаду; кинжал был старый, ножны, изукрашенные разноцветными камешками, в некоторых местах почернели. Женщина отодвинула штору, за которой в спальне родителей стояла детская кроватка. Малыш крепко спал, скинув одеяло и просунув ручку сквозь прутья. Асет бережно отерла вспотевший лобик — и положила кинжал рядом с Джамалом.

Ребенок застонал. Тельце выгнулось дугой, на шейке вздулась артерия. Кулачки сжались — и стали бешено молотить по простыне. Из горла вырывались хрипы. Казалось — малыш в агонии и вот-вот уйдет навсегда. Ахмад не выдержал — поднял Джамала на руки. Асет быстро достала из кроватки оружие, повесила обратно на стену. На руках у Ахмада малыш успокоился и, по-прежнему не открывая глаз, схватил в ладошку отцовский указательный палец. Он еще вздрагивал — но, кажется, засыпал.

Асет боязливо взглянула на мужа. Что он думал? Что чувствовал? Огорчен? Удивлен, расстроен? Она не могла понять.

— Может, врача позвать к нему? — робко предложила женщина.

Ахмад уложил ребенка, задернул штору, тяжело сказал:

— Посмотрим. Ложись спать.

Глава третья. Решение

1993 год, Чечня, село в Шатойском районе

Ахмад не перебивал и не переспрашивал. Гость говорил неторопливо, сдержанно, но временами в голосе его звучала настороженность и горечь. Все, что слышал сейчас Ахмад, не было новостью. О том, что происходило в Грозном, он знал очень хорошо. Не было дня, чтобы мужчины села не собирались у магазина — у каждого внизу, на равнине, были родственники, знакомые, друзья, а значит — не было недостатка в рассказах, правдивых и не слишком.

Ахмад приходил сюда каждый день — но в разговоры не вступал, молча слушал; даже когда его уважительно спрашивали, мол, а ты что думаешь, ни слова не говоря покачивал головой и возвращался домой.

Молчал он и сейчас. Асет принесла чай, беспокойно глянула на мужа, ушла. Сыновьям Ахмад разрешил только поприветствовать гостя — и тут же отправил обоих по делам. Не для их ушей все это. И так — слишком много разговаривают. А теперь, когда из Грозного приехала дочь, еще и бабы стали чересчур говорливы. Парламент, Ичкерия, конституция — не нужно это женщинам, мужские это дела.

Гость поставил чашку на стол, произнес после паузы:

— Я жду ответа, Ахмад.

Ахмад тяжело встал, подошел к двери, позвал жену.

— У нас разговор важный. Проследи, чтобы не мешали. Никто, понимаешь?

Асет кивнула головой: да, поняла. Никто не войдет.

…Во дворе играл мальчик. Привязал к веревке какую-то штуку, вроде мешочка, набитого камнями. Волочил веревку по земле, представлял, как ловит рыбу. Увидев Асет, улыбнулся, потом замер — и снова принялся играть.

— Море волнуется раз. Море волнуется два. Брррр… Ла-ла-ла…

Джамал пел — слова для игры подхватил у Хеды; это она рассказала, как играют в Грозном ребята. Компания была ему не нужна — хватало веревки и песни.

— Море волнуется раз… Брр… Море волнуется два — ла-ла-ла…

Теперь он раскручивал веревку вокруг себя, переступая с ноги на ногу и потихоньку поворачиваясь, описывая круг.

— Осторожней, — попросила Асет, — и сам упадешь, и уронишь что-нибудь еще, отец заругает…

Ни разу за одиннадцать лет Асет не пожалела, что муж решил усыновить найденыша. Но в глубине сердца понимала: чужой. Для всех — неродного отца, неродных братьев, соседей и друзей. За прошедшие годы внешность мальчика поменялась: волосы и глаза потемнели, кто-то даже однажды назвал его «ингушонок»: вроде как нашлось в чертах что-то ингушское. Джамал был добрым — да, все говорили об этом. Он любил детей, животных, женщин; к мужчинам относился как будто с опаской, хотя — Аллах свидетель — его никто и никогда не обижал. Не сказать, чтобы чурался сверстников — но гораздо чаще проводил время с младшими; местные мальчишки дразнили его нянькой, однако он не обижался и никогда — никогда! — не лез драться. Он по-прежнему не выносил даже вида оружия — отвечал необъяснимыми припадками. Вызывали врача, возили в райцентр, делали какие-то осмотры и анализы, но результат был один и тот же: ребенок здоров. С ним все в порядке, если не считать «истерической реакции» — эти слова из медицинской карточки приемыша Асет запомнила наизусть. Говорил Джамал редко и неохотно — многие (в их числе, конечно, невестки) считали его умственно отсталым. Почти каждое утро подросток уходил из дома — смотреть, как встает солнце. Часто останавливался — и как будто замирал, вслушиваясь в то, что кроме него никто не слышал.

…Ахмад плотно закрыл дверь, вернулся на место. И только теперь спросил гостя:

— Какого ты ответа ждешь? Что именно вы хотите от меня?

Приезжий глаз не отвел, твердо сказал:

— Скажи, пойдешь ты с нами? Нам нужен такой человек, как ты. Уважаемый. Имеющий опыт. Хороший стрелок.

Ахмад усмехнулся:

— Стар я для этого… Забыл ты, видно, сколько мне лет. Снайпер из меня теперь неважный.

Гость раздраженно дернул головой:

— Не делай вид, что не понимаешь, Ахмад, прошу. Мы давно знаем друг друга.

Ахмад задумчиво тронул подбородок.

— А ты уверен, что это поможет?

Гость заговорил громче:

— Да, Ахмад, поможет. Это безумный человек. Это шайтан. Ему нужна власть — много власти. Кровь нужна. Его надо остановить.

… — Море волнуется два… Ла-ла-ла… Море волнуется раз…

Песня становилась громче и быстрее. В такт двигался мальчик — крутился вокруг себя, очерчивая мешочком на веревке окружность — море, подзывая в сети рыб и рыбок. Асет выглянула из окна.

… — Одним выстрелом ты остановишь человека, — заметил Ахмад. — Но — вряд ли остановишь время. Вы не боитесь, что станет только хуже? Что на его место придет другой — дважды шайтан?

Гость нахмурился:

— Ты знаешь, Ахмад, я не люблю лишних слов и рассуждений. Я знаю одно: он проклят. И если оставить все, как есть, это проклятие ляжет несмываемым пятном на весь народ. Уже сейчас трупы находят прямо на улицах — когда такое было? Молодые шакалы, которых из школ повыгоняли, щеголяют ворованным оружием, стреляют на улицах. А он говорит про свободу и веру! И люди — люди слушают его, Ахмад! Многие боятся. Некоторые считают, что в чем-то он прав — а ты знаешь сам, как быстро слабый человек соглашается на большое, начав с малого. Есть и те, кто не забыл депортацию. Правда, таких немного…

Гость закашлялся. Был он немногим моложе хозяина — и долгий тяжелый разговор давался непросто.

Ахмад долил чай в чашку. Ответил:

— Я тоже не забыл.

…Веревка кружилась все быстрее. Джамал пел — еще громче. Асет позвала — он не услышал.

…В комнате несколько минут слышен был только мерный ход часов. Наконец гость спросил:

— Что мне сказать людям?

Ахмад отодвинул пустую чашку. Сказал:

— Скажи — нужны будут деньги. Хорошие стволы. Через неделю приеду. Поговорим, как следует.

Гость кивнул:

— Да, Ахмад. За это можешь не беспокоиться.

…Теперь его голос звенел, врывался в обычную дневную речь аула, ширился, разлетался далеко. Во двор стали заглядывать люди — смотрели и уходили, посмеиваясь, а то и качая головой: громко пел Джамал. И кружился — уже так быстро, что веревка визгливо вспарывала воздух, мешочек с камнями летел за ней, а в самом центре крутился вокруг себя мальчик, выкрикивая непонятные слова. Асет попыталась подойти к нему — куда там! В ужасе ждала она Ахмада — муж не выносил сцен. Но — что же делать? Как остановить эту пляску, все сильнее отдающую безумием? Женщина смотрела на мальчика, снова и снова звала его. И тут услышала сверху — строгий и, кажется, раздраженный голос мужа:

— Что там такое у вас? Телевизор что ли на улицу вынесли?

Асет, не помня себя, бросилась к Джамалу. Она не поняла, что произошло — просто вдруг не стало хватать воздуха и она упала. Остановился Джамал.

Веревка туго затянута на морщинистой шее. На сбившемся платке — пыль. Неказистое старое тело — на земле.

На одну руку Асет попыталась опереться, чтобы встать. Второй пробовала освободиться от веревки на шее. Джамал бросился к ней:

— Бабуля, бабулечка моя!

Он плакал, отряхивал ее, поднимал, стягивал с шеи веревку, тут же целовал ей руки, просил прощения, захлебываясь рыданиями. Асет вставала тяжело, по-старушечьи, медленно приходя в себя. И тут увидела: на крыльце стоял Ахмад — и смотрел на них.

Вечером сказал жене:

— Завтра собери его. Из вещей все, что нужно. Еды с собой положи.

Асет со слезами в голосе спросила:

— Куда ты хочешь везти его?

Ахмад ответил:

— В Дагестан поедем. К шейху.

***

Из газеты «Стрингер», 08.08.1993 год.

В ночь с 7 на 8 августа в Грозном было совершено несколько террористических актов. Неизвестные преступники начали с покушения на президента Чеченской республики Джохара Дудаева и закончили убийством двух сотрудников ГАИ. По фактам совершенных преступлений Следственным комитетом Чечни возбуждены уголовные дела.

Как удалось выяснить нашему корреспонденту, в 3 часа 30 минут утра несколько неизвестных ворвались в кабинет г-на Дудаева, расположенный на 9 этаже президентского дворца, и открыли огонь из автоматов АК-74. На выстрелы преступников охрана открыла ответный огонь, и бандиты скрылись. В результате перестрелки два охранника президента были тяжело ранены, сам Дудаев не пострадал.

Через 20 минут после перестрелки в президентском дворце эти же террористы выстрелили из гранатомета по зданию МВД Чечни и попали в помещение отдела кадров и департамента охраны общественного порядка. Граната не разорвалась и позже была обезврежена. На выезде из Грозного преступники тяжело ранили сотрудника госавтоинспекции, пытавшегося их остановить, а вечером того же дня убили двух инспекторов поста ГАИ, расположенного на трассе Ростов — Баку.

Сотрудники Следственного комитета Чечни считают, что все эти деяния — дело рук сторонников бывшего председателя Городского собрания Грозного Беслана Гантамирова, который разыскивается сотрудниками МВД Чечни как оппозиционер.

Вот что рассказал «Стрингеру» на условиях анонимности человек, близкий к окружению Дудаева:

— Это якобы «покушение» готовилось с подачи самого Дудаева в большой спешке. Про Гантамирова — полная ерунда; у него достаточно денег, чтобы не связываться с кем попало — если бы он захотел, Дудаева уже заворачивали бы в саван.

Пока очевидно одно: «неудачное покушение» для г-на президента Ичкерии обернулось большой политической удачей. Дудаев получил очередной козырь в переговорах с Москвой (в чеченских СМИ вовсю муссируется информация о «связях» покушавшихся с Кремлем; отдельные издания даже называют их «русскими боевиками»), смог обвинить своего основного оппонента — Гантамирова. Сегодняшнее заявление Дудаева вполне подтверждает наши выводы: по словам чеченского президента, «никакие угрозы и теракты не заставят его свернуть с избранного пути».