В поисках шестого океана. Часть первая. Безмятежность

Светлана Нилова

Есть события, которые так меняют жизнь человека, что он уже не может оставаться прежним.Софи Берто, девочка рожденная на безмятежных островах Французской Полинезии, слишком рано почувствовала дыхание смерти. После столкновения с наркомафией семья Софи вынуждена скрываться, ускользая из океана в океан.Роман о приключениях, взрослении и первой любви.

7. Карибы

Обычно мы питались тем, что выловим, но и в каждом порту я ела мороженое. Нет ничего вкуснее в самую оголтелую жару съесть стаканчик мороженого или выпить молочного коктейля! Оно перекатывается во рту, как самое восхитительное наслаждение! Папа знал мою слабость и, если мы заходили в порт или причаливали к пристани большого шумного пляжа, я знала почти наверняка, что у нас есть деньги и мы пойдем и разыщем кафе или магазин. Папочка скажет, весело прищурившись: «Выбирай!» — и я возьму самое-самое лучшее и буду облизывать его, обжигаясь холодом, перекатывать во рту и блаженно посасывать, урча от удовольствия.

В такие моменты папочка смеялся и говорил, что меня надо было назвать Кэт, Китти — котенок. У него самого не было пристрастия в еде.

— Что у нас на обед? — спрашивал он, и что бы ни ответила мама («рыба с рисом» или «ламинария с чесноком»), неизменно отвечал:

— О! Это должно быть изумительно вкусно!

Даже когда однажды у нас иссякли запасы и пополнить их не было возможности — штормило, и мы держались подальше от берега, — мама почти неделю готовила нам лепешки, и мы ели их с консервированным тунцом. А когда тунец закончился и остались только лепешки, папа сказал:

— Какое приятное разнообразие! Надо признаться, что тунец мне изрядно надоел.

По иронии, когда шторм утих и мы направлялись к берегу, папа поймал огромного тунца.

Мы с мамой шумно радовались, а папа насмешливо изогнул рот:

— Надо будет обменять его на какую-нибудь приличную еду.

Жизнь наша была полна событиями. Однажды мы встретили в открытом море лодку с туристами. У них испортился навигатор, и четыре дня они болтались по морю, то и дело переругиваясь и меняя маршрут. Они смотрели на нас, как на спасителей: ведь и вода, и еда, и топливо в их лодке закончилось. Папа хотел дать им воды и топлива, карту и указать маршрут, но они так умоляли, что пришлось взять их на борт и отбуксировать их лодку до Коста-Рики. Папа втолковывал им, что никогда нельзя полагаться только на технику и на судне надо обязательно держать компас и карты. Но они не слушали его и, перебивая друг друга, рассказывали о своих злоключениях.

На Коста-Рике нас встретила целая толпа: родственники туристов, журналисты с камерами, полиция и спасатели. Ослепительно щелкали камеры, папу и туристов окружили журналисты, перебивая друг друга, задавали вопросы. Говорили на испанском. Я совсем не знаю этот язык, но папа отвечал так складно, как будто самый настоящий испанец. Я запряталась в трюм и не вылезала оттуда, пока журналисты не ушли. Потом в газетах появилась фотография папы и спасенных туристов. Статья была на испанском, я не смогла её прочесть. Только вырезала, разместила в рамке и повесила в кают-компании.

Другое событие было трагичным. На наших глазах одного из рыбаков покусала акула. Она была небольшая, рыбак — старый, и он остался жив. Но когда папа принял его на борт, мама обработала раны и мы во весь опор рванули к ближайшему берегу, нас настиг катер кубинской полиции. Они перерезали нам путь, приказали остановиться и ещё что-то кричали в мегафон. Потом поднялись на борт, вооруженные и злые, забрали своего рыбака и обыскали «Нику». Папа стоял на палубе, заложив руки за голову. Лицо его было бледным.

Потом полицейский катер отчалил. Я всё время вспоминала раненого моряка и акулу.

— Как же так, папочка? — спрашивала я. — Неужели в море нет спасения от этих тварей?

— От тварей нигде нет спасения, — задумчиво отвечал папа.

Карибское море жило такой же веселой жизнью, как наша. Города, в которых нам доводилось бывать, часто пестрели карнавалами, папа то и дело встречал знакомых. Две недели мы провели с дядей Чаком, папиным другом. Вместе с ним мы трижды принимали участие в скоростных регатах и один раз даже выиграли. Кубок отправился в стеклянный шкаф кают-компании, где уже стояли разные статуэтки, кубки и чаши. Когда я была совсем маленькой, играла ими как с куклами. Наряжала в тряпки и устраивала балы. А на стене возле шкафа висели в рамках разные красивые бумажки с печатями и вырезки из газет на разных языках мира. Папа в шутку называл это: «Стена Славы».

Мы много катали туристов, на «Нике» звучала разноязыкая речь и разнообразная музыка, но каждый час на несколько минут папа выключал все источники звуков и слушал эфир. Чтобы случайно не пропустить сигнал SOS. У моряков так принято, и это мне очень нравится. Это дает надежду: если стрясется беда — тебя услышат и придут на помощь.

Так и случилось однажды. Только в беде оказались мы. Это произошло как раз на Ямайке.

Та страшная ночь словно разбила моё детство на осколки воспоминаний, а в сердце с тех пор поселилась постоянная тревога, ожидание беды.

Может быть, беда витала над нами ещё в Средиземноморье, но я не чувствовала её вот так — всей кожей, всеми внутренностями. Теперь же я видела её разрушающий след. Изуродованное мамино лицо, синяки на её теле, корпус «Ники», продырявленный пулями, разорванный парус, палуба в лужах папиной крови…

В моём сознании не укладывалось: как такое вообще может быть?

Мы пошли к папе только через день после этой страшной ночи. Около его палаты дежурил полицейский. Я потянула маму за руку и зашептала ей в самое ухо:

— Папу считают преступником?

— Нет, — так же шепотом ответила мама. — Он свидетель.

— А зачем его охраняют?

Мама не ответила, только сильнее сжала мою руку.

Полицейский приветливо кивнул нам, и мы вошли в палату.

— Софи, детка, как же я рад тебя видеть! — прозвучал папин голос, но я не узнала его. На носу лежала повязка, под глазами расплывались багровые круги, он весь был утыкан проводками и трубками.

Я подошла к нему ближе и хотела взять за руку, но правая рука была замотана бинтами, а из левой торчали иголки и трубки.

— Ну, как, Софи, похож я на дикобраза?

Я прижалась к маме, мне захотелось плакать.

— Привет, Ник! — мама, как ни в чем не бывало, сняла темные очки, наклонилась и осторожно поцеловала папу в губы.

— Привет, бандитка, — с нежностью ответил папа. — Тебе в десанте надо было служить, а не палубу драить.

— Софи побудет с тобой. Мне в полицию надо.

— По тому… с гарпуном?

— И по второму, с ракетой.

— Не задержат? — в голосе папы была тревога.

— Не должны. Вроде… — после паузы произнесла мама.

Они были похожи на шпионов.

— О чем вы говорите? — заныла я.

Мне ответил папа:

— О том, что ты останешься со мной.

— А мама?

— У мамы есть дела в городе.

Мамы не было долго. Я уже успела поесть. Девушка в белом халате приносила мне бульон в кружке и бутерброды с сыром. Почитала скучную газету. К папе несколько раз приходили врачи и делали какие-то процедуры. Папа разговаривал с ними по-испански и даже, судя по голосу, шутил. Иголки из него вынули и трубки убрали. А мамы всё не было.

Потом я свернулась в кресле и задремала. То ли сквозь сон, то ли мне причудилось, но я слышала папин разговор с каким-то мужчиной. Говорили по-английски:

— Ты же знаешь, Ник, в покое вас теперь не оставят. Даже если в суде всё сложится удачно.

— Мы уйдем из этих мест.

— У картеля руки длинные. Без программы они всё равно вас найдут. Не упрямься, Ник. Впервые вижу человека, который отказывается от программы. Поселитесь где-нибудь в Техасе или Орегоне. Хороший дом, приличная работа. Что ещё человеку нужно? Ты ведь раньше вроде архитектором был?

— Инженером, — произнес папа после недолгого молчания. И добавил: — Судостроителем.

Когда папа выздоровел и смог ходить, мы почему-то никуда не ушли, жили в гостинице и ждали какой-то суд. Когда он случился, то оказался мучительно долгим. Меня приводили в огромное серое здание и оставляли в скучной комнате, где я томилась целые дни, читая, рисуя или просто разглядывая узор на ковре. Со мной вместе всегда была женщина в форме. Когда я пыталась поговорить с ней, она отвечала мне приветливо, но на испанском языке. Я не понимала ни слова и бросила все попытки общаться с ней.

Однажды вместе со мной сидел мальчишка. Лохматый, с фингалом под глазом. Он был старше меня, но я была рада любому собеседнику. Тем более что мальчишка говорил по-английски.

— Ты кто? — спросила я его.

— Я… человек, — ответил он растерянно.

— А что ты делаешь здесь? — не унималась я. — Тебя судят? Ты с кем-то подрался?

Мальчишка покраснел до самых корней волос, мне показалось, что он сейчас или заревет, или стукнет меня.

— И что ты такая любопытная? Своих дел нет?

— Совсем нет, — вздохнула я. — Мамочка и папочка целыми днями судятся. Такая тягомотина!

Мальчик вдруг обмяк и сказал уже спокойнее:

— У меня тоже. Разводятся. Уже полгода. Имущество делили. Теперь меня делят.

Я ужаснулась:

— Разве можно делить живого человека? Тебя резать будут?

— Уж лучше бы резали! — снова завелся мальчик. — Они уже столько наговорили друг другу, что мне обоих их видеть противно. Уйду от них, куда глаза глядят!

Я задохнулась от жалости к нему. Как же можно жить без семьи? Положила руку на плечо:

— Как же мне тебя жаль, мальчик!

Он сбросил мою руку, вскочил и заорал в самое лицо:

— Тоже мне, «мамочка»! Не надо мне никакой жалости! Ненавижу всех! Лучше сдохнуть под забором, чем жить с такими!

Он ещё что-то кричал, но уже на испанском, и я не поняла.

Он орал, брызгал слюной, вырвался из рук подскочившей полицейской, отшвырнул в сторону стол. Рассыпались разноцветные фломастеры, бумага разлетелась по комнате стаей белых птиц. И вдруг он упал на ковер и зарыдал. Полицейская бросилась из комнаты, а я присела рядом с мальчиком на корточки и осторожно стала гладить его по голове. Сначала он завыл сильнее, потом затих у меня под рукой и только судорожно всхлипывал.

Я запела песенку, какую мне часто пела мама:

Солнце с красными лучами

Убежит за небосвод,

Успокойся, милый мальчик,

Сладкий сон к тебе придет.

Завтра мы пойдем на пристань,

Только солнышко взойдет

Корабли домой вернутся,

Их молитва приведет.

Когда в комнату вошли полицейские, врачи, какие-то мужчины и увели мальчика с собой, он уже не буянил, а шел с ними сосредоточенный и угрюмый. Он оказался высоким, выше меня на две головы. В дверях он обернулся и посмотрел на меня долго и пристально. Глаза у него были голубые и пронзительные. В них было столько горя, что я не выдержала и отвела взгляд.

Я потом много думала об этом мальчике. Как его поделят? Как он будет жить дальше? Он сказал «убегу». Может быть, он прав? Я вспомнила тот день, когда мои родители поссорились, и я хотела уплыть от них за горизонт. Если бы мне пришлось выбирать между мамочкой и папочкой, я бы лучше умерла. Я люблю их вместе. Их нельзя делить!

Ещё я впервые задумалась о смерти. Ведь папа запросто мог умереть. И мы с мамой тоже, если бы не подошла береговая охрана с Пуэрто-Рико.

А что бы там было, после смерти? Мы были бы все вместе или каждый в отдельности? Я обязательно сказала бы Богу, что нас нельзя разлучать, потому что мы любим друг друга так сильно…

С той страшной ночи, когда мы чуть не потеряли наши жизни, у папы остался сломанный нос и белый шрам на животе. А у мамы лицо снова стало красивым и засеребрились волосы у висков. Она злилась и выдергивала их пинцетом у зеркала, а папа шутил, что если и дальше так пойдет, Гленн останется вовсе без волос и придется сделать её иудейкой. Ведь они бреются наголо и носят парики.

— Ты и сам теперь похож на еврея! — парировала мама. — С таким-то носом.

— Ну, уж нет! — смеялся папа. — У меня есть аргумент, что к иудеям я не принадлежу.

— Я сейчас как стукну по твоему аргументу! — сердилась Гленн.

— Попробуй сначала догони!

И они начинали носиться и, в конце концов, забыв, кто кого догоняет, падали на палубу, утомленные весельем. Я веселилась вместе с ними, мне было радостно видеть папочку снова здоровым, а мамочку — красивой. Все стало по-прежнему.

Вот только по ночам я внезапно просыпалась и в навалившейся со всех сторон темноте слушала бешеный стук своего сердца.