Год лягушки

Светлана Сухомизская, 2015

Почему путь к сердцу женщины лежит через зубной канал, чем полезно купание в зимней Москве-реке и как устроить личную жизнь, перебегая улицу на красный свет, – обо всем этом узнает героиня романа, а вместе с ней и читатели. Книга рекомендуется всем, кто успел совершить в жизни много ошибок, но не собирается останавливаться на достигнутом.

6

Одно дело — саботаж и диверсии в тылу врага, и совсем другое — открытое вооруженное восстание. Похоже, Гангрена считала, что отказ посетить ее торжество должен быть подкреплен по-настоящему уважительной причиной — такой, как сломанная нога, острый приступ аппендицита или преждевременные роды. А поскольку благополучно залеченный зуб едва ли мог считаться одной из таких причин, то мне следовало бросить все — и мчаться на праздник, репетируя по дороге милую извиняющуюся улыбку. В противном случае… Гангрена умеет отравить человеку существование: мелочными придирками, внезапными колкостями, несправедливыми замечаниями, неприятными намеками — и прочими ядовитыми снадобьями из своего богатого арсенала. Стоит только начать, а потом — одному Люциферу в преисподней известно, когда ей это надоест — возможно, только когда я сломаюсь и положу ей на стол заявление об уходе. За время работы в «Событии!» я уже два раза с трудом перебарывала такое желание, и в третий раз оно могло взять надо мной верх, со всеми вытекающими последствиями — необходимостью искать новую работу — может быть, даже долго и нудно, — занимать деньги у мамы, а устроившись, мучительно привыкать к новому коллективу и новому начальству — которое, как все знают, редко оказывается лучше старого.

Ничего страшного, утешала я себя, утирая с лица снежинки, ставшие водой. Побуду немного в ресторане, поем от души, возмещая себе вычтенные на именинницу полсотни заработанных потом и кровью североамериканских долларов, помозолю глаза Гангрене… может быть даже, опустившись на самое дно лакейства и холуйства, скажу приторный низкопоклоннический тост… И тихо, по-английски, испарюсь — на свободу с грязной совестью.

На княжеский пир я прибыла, когда веселье уже разгоралось, потрескивая и подмигивая маленькими язычками пламени. На ресторанной сцене, правда, обещанной Ляли Берендей не оказалось. Вместо нее в желтом луче софита сидела на барном табурете усталая декольтированная дива — немолодая и некрасивая — и пела прокуренным голосом салонные романсы и ресторанные песенки вековой давности. На меня немедленно накатила нестерпимая тоска, но, к счастью, остальные гости Гангрены были люди бесчувственные, и праздник медленно, но верно набирал обороты.

Что касается вращения в обществе, о необходимости которого так много говорила товарищ Аглая, то именно для этого день рождения Гангрены оказался абсолютно непригоден. Ресторан клуба «Мандарин» оказался архипелагом из двадцати островов, каждый населен племенем из пяти-восьми персон, и у меня сразу же создалось впечатление, что большая часть племен не только не говорит на моем родном наречии, но даже и не считает представителей нашего племени за людей.

Наше племя целиком и полностью состояло из тех, чьими усилиями дайджест «Событие!» ежемесячно выходил в свет. Бухгалтерша и Манечка Сергевна уже не вязали никакого лыка, и мое прибытие встретили громкими приветственными криками, так что мне сразу захотелось залезть под стол. Фиш остекленело созерцал свою тарелку, то ли собираясь склонить к сотрудничеству кусок сырокопченой колбасы, то ли пытаясь обнаружить кассету с микрофильмом в корзиночке с паштетом. Верстальщик Тема (он, конечно, предпочитает называть себя дизайнером) — высокий юноша с тонкой шеей, жидкими усиками и неубедительной бороденкой — рассказывал секретарше Танечке и Аглае, яростно замахавшей руками при виде меня, о какой-то своей очередной победе над сердцем некоей невзыскательной красавицы. Слушательницы, не скрываясь, хихикали сердцееду прямо в лицо, чего он, пребывая в полном упоении собой, по счастью, не замечал. Участия в веселии не принимала только Лидочка — должность которой называется красиво и интригующе: «помощник руководителя», а расшифровывается как «девочка за все» — она торопливо и целеустремленно заталкивала в себя все, что находила на столе, делая исключение только для столовых приборов и тарелок — Гангрена могла позвать ее в любой момент, и неизвестно, когда в следующий раз ей удастся поесть. Хорошо еще, что у Гангрены есть автомобиль с водителем, иначе она, честное слово, ездила бы верхом на бедной Лидочке. Круг Лидочкиных обязанностей настолько обширен, что, по моему скромному мнению, она должна раздвоиться, если не растроиться, чтобы выполнить их все.

Когда я села за столик, Аглая без особого сожаления бросила Тёму с его любовными историями и возбужденно зашептала мне на ухо:

— Черт, ты опоздала! Он пятнадцать минут назад ушел!

Я обмерла. Богдан был здесь? Аглая, не замечая моего ужаса, продолжала:

— Ну, тот архитектор, про которого я тебе сегодня рассказывала! Да как же его фамилия? Сейчас я мужу позвоню!

Необходимые манипуляции с мобильником Аглая совершала, не прерывая монолога:

— Представляешь, высоченный такой — красавец-брюнет, в жизни еще лучше, чем на фотографии, хотела бы я на его жену посмотреть, хотя кольца на пальце у него нет, я специально посмотрела, а ведь, казалось бы, какое мне дело, у меня муж… наелся груш!!! Опять «абонент временно заблокирован»!!! Я не понимаю, он что, с Америкой треплется по мобильнику, что ли? Я позавчера ему пятьсот рублей положила, куда они делись? Честное слово, приду домой и устрою ему Варфоломеевскую ночь. Ну, так вот, о чем я говорила? А, об этом… архитекторе… Нет, мужа убью, ей-богу… Короче говоря, он офигительный, я хочу с ним познакомиться, а потом мужу сказать, ха, и он помрет от зависти!

Я слушала Аглаю не очень внимательно, безымянный Гангренин архитектор интересовал меня не слишком. Ела мясную и сырную закуску, тарталетки с икрой, корзинки с паштетом и с чем-то очень-очень чесночным — впрочем, мне сегодня ни с кем не целоваться, а жаль… Пила… Что пила? Пила все, что наливали… И во все глаза смотрела по сторонам.

Алкоголь широким потоком тек из бутылок в бокалы, а из бокалов — в жадные воронки ртов. Лица краснели, лысины блестели, по лбам и вискам тек пот, глаза наполнялись бессмысленным весельем. Манеры комкались и теряли свежесть, словно использованные салфетки. Вино расплескивалось на скатерти, майонез падал на грудь и колени, оливки улетали в неведомую даль. Официанты с вымученными улыбками сновали между столами, подливая напитки, меняя пепельницы и стряхивая крошки. Дива таяла в табачном дыму.

После каждой песни она исчезала за кулисами, и паузы между номерами становились все длинней. Пока дива отсутствовала, ее место перед микрофоном занимал ведущий — актер, более известный своими многочисленными белыми зубами, чем редкими и незначительными ролями. Актер вальяжно подплывал к микрофону, изображал улыбку — скалился, щурил глаза, ослепленный сверканьем своих знаменитых зубов, — и хамоватым самодовольным голосом объявлял очередное имя. Имя — иногда знаменитое — выкатывалось на сцену и, с трудом балансируя на шпильках или широко расставив ноги в лакированных ботинках и брюках от какой-нибудь итальянской канальи, а в критические моменты повисая на микрофонной стойке, выкрикивало тост. Тосты, как и паузы дивы, становились все длинней — и все бессвязней. Бессвязность несколько облегчала мне жизнь, потому что те тосты, которые я могла разобрать и понять, отличались отвратительной льстивостью. По мне, слушать лесть такого сорта неприятно, даже если она говорится от чистого сердца. Правда, никого из допущенных к микрофону заподозрить в чистосердечии я не могла. Друзья и приятели Гангрены напоминали мне сборище старых лис, передушивших, вместе и поодиночке, не один курятник, и дождаться от них искренности можно было, только застав их в момент сытого урчания над кучкой окровавленных костей и перьев.

Гангрена подходила то к одному столику, то к другому столику, одаривала улыбками, обменивалась поцелуями, отмахивалась от комплиментов. Лидочка сообщила мне, что одна из подсобных комнат ресторана завалена подарками и цветами, и на этих богатствах как Кощей на злате чахнет один из охранников. За Гангрениным столиком наливались водкой класса премиум богемные кудри, высокопоставленная плешь, театральная седина со следами былой красоты, кинематографические усы, а также муж хозяйки бала — существо без свойств. Виновница торжества наслаждалась каждой минутой, каждой мелочью и деталью вечера, а больше всего своим собственным великолепием, и имела на то полное право — затейливо уложенные и выкрашенные во все оттенки красного волосы, зеленое вечернее платье и, разумеется, лучшие друзья девушек на пальцах, в ушах и на шее. Блеск, как сказала бы одна любительница мексиканских тушканов.

Я с тоской ожидала, когда высочайшее внимание прольется и на наш убогий уголок. Несмотря на обильную закуску, мартини, смешавшись в желудке с глинвейном, образовало взрывчатую смесь, перемешавшую остатки мозга в моей и без того некрепкой с недосыпа голове, и последствия могли быть разнообразными. Горькую правду хотелось мне сказать Гангрене о ее гостях, ее вкусе, ее характере, стиле руководства и горькой судьбе ее подчиненных. Тонко и льстиво очаровать в то же время хотелось мне дорогую начальницу, мудрую — о! прозорливую женщину! успешную, незаурядную, дальновидную! И решительно не знала я, куда меня может понести, и боялась, что и понесет не туда, куда следует, и занесет дальше, чем нужно.

На мое счастье, в тот самый момент, когда Гангрена, приветливо улыбаясь, двинулась в сторону нашего столика, зубастый конферансье провозгласил со сцены:

— А теперь — наконец-то! — на сцену выйдет та, которую мы все так долго ждали!.. Она — прекрасна! Она — опасна! Она — юна! Она — влюблена! Она — сегодня с нами! Она — кто? Догадайтесь сами!.. Встречайте — Ляля Берендей!

В зале пронзительно взвизгнули.

Ударила по перепонкам нахальная, но глуповатая музыка, и из-за кулис выскочила разбитная девица, почему-то похожая на выпускницу парикмахерского лицея, только что сошедшую с электрички «Москва — Гжель», хотя всем — даже мне — было известно, что закончила девица один из лучших вузов столицы и что вышла она из «лексуса» последней модели.

Выхватив микрофон у зубастого, Ляля Берендей неразборчиво проорала поздравление Гангрене и запела песню, которую я раньше никогда не слышала, и была бы несказанно счастлива никогда не услышать.

Гангрена сменила милостивую улыбку на выражение восторга и упоения, и ринулась к своему столику, а оттуда — на середину зала, волоча за собой чиновную лысину и режиссерские усы. Немедленно вся троица кинулась в пляс, причем лысина пустилась вокруг Гангрены вприсядку, а усы немедленно отбили такую чечетку, что и Фред Астер позавидовал бы. Гангрена плавала павой, описывая круги и восьмерки, словно русские народные девушки в кокошниках из популярного во времена моего детства ансамбля «Березка». Прочие столы оживились тоже и вскоре на всем свободном пространстве прыгала густая толпа.

Я сидела, уткнувшись носом в тарелку и тихонько постанывала. Голос Ляли Берендей пробирал меня до самых печенок.

— Съешь жульенчик, — рявкнула мне в ухо сердобольная Аглая. — Манечки-Сергевнин. Она сама не будет.

Но жульенчик не лез мне в горло. Я сделала большой глоток мартини, съела оливку, выпила еще марини… Тут песня кончилась, я перевела дух, но Ляля Берендей только выкрикнула короткое приветствие гостям вечера, и немедля грянула вторая песня. Это были чертовы «Фигли-мигли». Я застонала во весь голос и вскочила из-за стола — с трудом оторвавшись от стула.

— Не могу больше! — крикнула Аглае сквозь грохот музыки. — Пойду подышу свежим воздухом!

Забрав в гардеробе дубленку, накинула ее на плечи и вышла за дверь. Торопливо полезла за сигаретами. Возвращаться не буду. Ну их к черту. В моем трудовом договоре не записано, что я должна слушать Лялю Берендей. Я чиркнула колесиком зажигалки и жадно затянулась.

Недолгий зимний день давно погас. Метель стихла. На черном небе проклюнулись крохотные, словно манная крупа, звездочки. Я выдохнула дым и с наслаждением вдохнула полную грудь холодного свежего воздуха. Как-то сразу позабылся день рождения Гангрены, завывания Ляли Берендей, и обильная жирная пища перестала тянуть меня к земле…

И вспомнились мне синие глаза, и белый шрам над левой бровью на загорелом лбу, и упавшая на глаза светлая прядь, и рука, эту прядь убравшая… Уверенная и твердая рука, устраняющая зубную боль одним четким движеньем…

Все это вспомнилось мне так ярко, что моя собственная рука невольно полезла за телефоном.

Вообще-то среди женщин бытует мненье, что мужчине надо звонить на третий день после знакомства. Среди мужчин, говорят, тоже распространены какие-то сложные калькуляции подобного рода — с дробями, квадратными корнями и неизвестными величинами. Правда, все мужчины, которых я могла заподозрить в неравнодушном отношении к моей скромной особе, звонили мне почти немедленно. Если знакомство происходило в полночь, телефонный звонок будил меня в семь утра — даже если разлука приключалась только в три часа ночи — и через час назначалась встреча. Срочность объяснялась тем, что звонивший хотел немедленно сделать для меня нечто полезное и нужное: подарить книгу, видеокассету, копию своей дипломной работы, упаковку мультивитаминов или шоколадку с орехами. Если же по какой-то причине позвонить должна была я сама, и не делала этого в течение суток, меня начинали разыскивать по всем знакомым и незнакомым, называя предлоги столь странные, что все — и знакомые, и незнакомые, понимали: речь идет о большой и чистой любви — и давали мой номер, или номер тех, кто мог знать мой номер, а я впоследствии подвергалась суровой проработке за бесчувственность.

И что, скажите на милость, дадут мне лишних три дня ожидания его звонка — не считая истрепанных нервов и потерянного зря времени? И потом, разве у меня одной на свете болят зубы? Мало ли, сколько красивых девушек в Москве, и у всех бывает не пульпит, так кариес, не кариес, так зубной камень! За три дня таких девушек может набраться с десяток, а я должна буду ждать, пока мой прекрасный принц выберет кого-то другого, пока я тут считаю минуты?!

Как уже было сказано, алкоголь (бессистемно и к тому же не первый день принимаемый) ударил в мою не сильно привыкшую к возлияниям голову. В трезвом виде мне нипочем не хватило бы решимости. Но, давайте говорить начистоту, разве одной мне спиртное восполняет нехватку храбрости?

И я набрала его номер.

Трубка тихонько побулькала перед соединением и пустила мне в ухо длинный гудок.

В то же время откуда-то снизу, из-под крыльца заиграл Марш Красных Кавалеристов — сначала приглушенно, потом довольно громко — кто-то вытащил мобильный из кармана.

— Ал-лё! — сказал голос в трубке — и то же самое, с такой же интонацией, сказал голос внизу. Пораженная совпадением я свесилась через перила и, немного испуганно, позвала:

— Богдан!

Стоящий внизу обернулся, не отнимая трубки от уха, и поднял голову. Свет от вывески упал на его лицо, и я выронила из рук сумку.

Это был он! Он!

— Батюшки, а ты откуда выползла? — засмеялся Богдан. — Вот это встреча. — Подожди, у меня человек на телефоне.

— Богдан! Это я вам звоню!

— Слушай, да ты прямо повсюду! — он дал отбой, сунул телефон в карман трубки и, отшвырнув сигаретный окурок, нагнулся за моей сумкой. Отряхнул ее от снега, спокойным движением расстегнул молнию и по-хозяйски заглянул внутрь.

— «Криминалистика. Учебник для вузов», «Огнестрельное оружие. Справочник», «Яды и противоядия»… Куда смотрит милиция, честное слово!

Я сбежала по ступеням, совершенно не понимая, как себя вести. С одной стороны, надо было заявить, что он хам, отнять книжки и уйти, высоко задрав голову. С другой стороны, его наглость оказала на меня какое-то совершенно неожиданное действие — уходить не было ни малейшего желания!

Раздираемая противоречиями, я подошла к Богдану, который аккуратно положил книги на место, закрыл молнию и сказал:

— Остальное посмотрю потом.

— Вас в детстве учили, что нельзя брать без спроса чужие вещи? — поинтересовалась я.

— Нас? — Богдан старательно завертел головой по сторонам. — Не знаю, с кем ты разговариваешь? С зелеными человечками или белыми мышами? Я здесь один вообще-то. А меня — нет, меня ничему не учили. Я был заброшенный ребенок, дитя улицы. Поэтому ты должна меня немедленно усыновить и воспитать из меня настоящего человека и гражданина.

Я попыталась отнять у него сумку, но он не отдал, и как-то незаметно я оказалась совершенно запутавшейся в полах его куртки… и в ремне моей сумки… и в его руках…

— Ты как здесь оказалась?

Слова доходили до меня с пятисекундным опозданием — удивительный и необъяснимый акустический эффект.

— Тут… это… День рождения моей начальницы.

— Ага, ну да, все правильно. Меня тоже пригласили.

— Ты ее лечил?

— Нет, ее лечил заведущий, но мы же арендуем у вас здание — и все приглашены.

— Тогда пойдем? — я попыталась сделать шаг, но не смогла и с места сдвинуться.

— Да нет, мне туда уже не надо, все, что хотел, я нашел, — он прижался своим лбом к моему и потерся носом о мой нос. Никогда не думала, что от таких нехитрых движений может случиться такое мощное головокружение.

Со сладко замирающим сердцем я ждала закономерного продолжения…

И опять не дождалась. Он улыбнулся нежной нетрезвой улыбкой:

— Слушай, я тут живу недалеко — на Шмитỳ…

— Где?

— На проезде лейтенанта Шмидта, бестолочь! Пойдем ко мне в гости, а? Тебя ведь не расстреляют завтра перед строем, если ты уйдешь?

И заглянул мне в глаза.

Мне стало так жарко, что захотелось скинуть беретку и сунуть голову в свежий сугроб.

Тут, наверное, кто-то оторвет глаза от книги и спросит фикус в кадке (кактус в горшке, морковь в огороде, птичку в клетке, мужа в пижаме, народ в электричке): в каких теплицах выращивают такие орхидеи? В то время как прогрессивные женщины всего мира давно уже без малейшего затруднения произносят в аптеке слово «презерватив» и могут в подробностях описать технические характеристики идеального мужского члена любому желающему слушать, сохранились еще, оказывается, монашенки, синие чулки и старые девы, которые готовы хлопнуться в обморок, услышав, что мужчина — эка невидаль — приглашает их к себе!

Ну, во-первых, не монашенки и не старые девы, а во-вторых, совсем и не в обморок.

Но в первый же день! В день знакомства! Нет, не поймите меня неправильно, много чего было в моей отнюдь не безгрешной жизни, но все-таки по-настоящему романтические отношения не должны, то есть, девушкам, которые ждут от жизни чего-то большего, не следует…

Уф… Возможно, я и откинула все «не должны» и «не следует», тем более, что мне очень хотелось их откинуть. Но было кое-что, темное пятно, страшная тайна, похуже живущей на чердаке сумасшедшей жены Рочестера.

Вам эту тайну я, так и быть, открою, потому что дуры учатся на собственных ошибках, а умные должны учиться на чужих.

Прежде чем лечь спать после наших с Катькою вчерашних сеансов фэн-шуя, я, принимая душ, для экономии времени пренебрегла одной из важнейших процедур.

Я не побрила ноги.

Конечно, многие женщины считают депиляцию всякого рода буржуазным предрассудком, и даже, несмотря на мохнатые ноги, находят свое счастье. Но я еще не встречала женщин, которые решились бы искать свое счастье с колючими ногами.

Говорила же мне Катька: купи эпилятор, балда! Двадцать минут мучений, зато две недели ходишь с гладкой кожей и спокойной душой!

— Н-нет, — сказала тепличная орхидея. Вернее, роза, если сделать поправку на колючки. — Извини, но сегодня я никак не могу.

И внутренне сжалась, ожидая долгих утомительных уговоров и смертельной обиды после окончательного отказа.

Но Богдан только посмотрел на меня испытующе и переспросил:

— Никак-никак?

Я, печально и виновато, но решительно подтвердила, что никак. Богдан кивнул и, не выпуская меня из объятий, зажал губами новую сигарету, снова достал мобильник и, дождавшись соединения, крикнул:

— Здоровеньки булы!.. Сколько тебя учить, отвечать надо: «здоровее видали»! Ладно… У тебя машина на ходу? А то я тут немножечко… Ну, да, да, да… Да, ты мое персональное такси, а когда я заработаю много-много денег и заведу свою клинику, ты у меня будешь персональным водителем… Да нет, я к твоему дому подойду, ага…

Убрал от лица мобильник, чиркнул зажигалкой, и сказал, выдыхая дым:

— Ну, пошли, девушка-никак.

Мы перешли через дорогу и нырнули в проход между домами. Через две минуты мы стояли у подъезда, перед видавшей виды иномаркой, цвет и модель которой из-за скудости уличного освещения и толстого слоя лежащего на ней снега определить не представлялось возможным. Богдан медленно обошел вокруг машины, стряхивая снег с крыши и капота. Нельзя сказать, что машину это украсило. Под слоем снега оказался внушительный слой грязи. Правда, небольшие участки на дверях вокруг ручек были небрежно протерты, но, очевидно, уже давно, потому что протертые места были лишь чуть-чуть светлее, но не намного чище остальной машины.

Богдан хмыкнул и, послюнявив палец, написал на багажнике: «Помой меня, я вся чешусь!».

— Интересно, какой модели было это корыто при жизни? — меланхолически поинтересовалась я.

— Между прочим, это корыто еще живо и прекрасно ездит, — почему-то оскорбился Богдан. — И это, если хочешь знать, «Мерседес».

— Кто бы мог подумать! — искренне поразилась я. Внезапно меня осенило: — Так… нас на этом повезут что ли?

— У тебя есть какие-нибудь возражения?

— Конечно, нет, — миролюбиво сказала я.

Запищал открываемый изнутри домофон, скрипнула дверь…

Из подъезда стремительно вышла темная фигура и направилась в нашу сторону. Очевидно, это и был наш кучер, только что-то в его походке не вязалось с моими представлениями о кучере — слишком короткий и легкий шаг. И что это на нем надето? Разве мужчины такое носят?

— Танюха, здорово! — заорал Богдан.

Мои подозрения подтвердились.

В квартире на втором этаже зажглось окно, и его свет упал на машину и на нас троих.

Кучер оказался миловидной девицей моих примерно лет, старательно накрашенной, в вязаной шапочке с вышивкой, пуховике и юбке до пят. Подходя, она улыбалась Богдану:

— Ну, и куда тебя несет на ночь глядя?

Как только она заметила меня, улыбка соскользнула с ее лица и потерялась в сугробе.

— Да вот, надо девушку отвезти домой, а мне за правами только послезавтра ехать, так что вся надежда на тебя, — не считая нужным представлять нас друг другу, объявил Богдан.

— Понятно, — сухо отозвалась Танюха. Я изо всех сил надеялась, что она откажется. Но она перебрала пальцами ключи и, вставляя один из них в замок двери, едва слышно сказала: — Поехали.

— Слушайте, да ладно, не надо, доберусь я сама, тут до метро пять минут, — с преувеличенной бодростью в голосе затарахтела я, чувствуя, как от неловкости ситуации сами собой поджимаются пальцы на ногах.

Танюха моего благородства не оценила. Бросила на меня быстрый, словно плевок, взгляд, рывком открыла дверь и рыкнула, плюхаясь на сиденье:

— Садитесь уже!

Ну и черт с тобой. Решила себя принести в жертву большому чувству — приноси, я-то тут при чем? В конце концов, если о человека вытирают ноги, значит он лег на пол и подставил спину — или даже живот. Уж кому, как не мне это знать. Слава богу, было кому научить меня… Я поспешно прогнала непрошеные — совсем недавние! — воспоминания и нырнула в машину через галантно открытую самой себе дверь — прямо в объятия Богдану, уже расположившемуся с комфортом на заднем сидении.

Танюха завела мотор и с какой-то яростью врубила музыку.

«Милая-милая-милая! Грешный мой ангел земной!» — сладко заныло радио. «Милая-милая одна, милая-милая другая» — услужливо хмыкнула память Катькиным голосом… Очень подходящая к случаю песня.

— Танюх, да ты что! Выключи эту дрянь сейчас же!

Не меняя выражения лица, Танюха щелкнула кнопкой, и противный мужской голос взвыл: «Разбежавшись, брошусь со скалы!». Мне захотелось немедленно катапультироваться из машины, но Богдан остался доволен, а ситуация совсем не располагала к спору о вкусах. К тому же на мою неопытную душу тяжким отпечатком легли страдания, перенесенные на заре туманной юности, когда все знакомые противоположного пола чуть ли не в один голос убеждали меня, что человек, беззаветно любящий музыку группы «Маркс+Энгельс» — то есть, такой, как я, — не имеет права голоса в приличном обществе, и должен смиренно признавать превосходство любого заунывного гундения, даже какой-нибудь группы «Дырявые носки», на том только основании, что любая рок-музыка лучше любой попсы. Сейчас я, конечно, в обиду себя не даю и при любом удобном случае с металлом в голосе заявляю: «Всех, кто слушает „Пинк Флойд“ — гнать поганою метлой!», но все-таки в первый день знакомства о музыкальных пристрастиях и предпочтениях стараюсь не спорить. Особенно, если пристрастия не очень-то совпадают, а новый знакомый — очень даже нравится.

Удивляясь сама себе, я продела свою руку под локоть Богдана. Богдан сделал почти незаметное движение — и наши пальцы переплелись. И музыка как-то сразу стала не важна.

Зеркало заднего вида отразило Танюхины глаза.

— Смотри на дорогу! — скомандовал Богдан.

Наверное, надо будет сказать ему потом, чтобы он вел себя как-то… помягче.

Дальше поездка проходила почти в полном молчании, если не считать штурманских указаний, которые я — голосом, полным душевного тепла — время от времени давала Танюхе. Да еще когда поворот оказывался чересчур резким — а они почему-то все оказывались чересчур резкими — мы с Богданом поочередно падали друг на друга, и, заходясь в глуповато-счастливом детском хихиканьи, обменивались нескончаемыми извинениями.

— Во-он у того подъезда! — наконец, сказала я, и машина, проехав еще десять метров, остановилась.

Я выжидающе посмотрела на Богдана, не очень представляя себе, что надо говорить и как себя вести. Каким все делается сложным, когда тебе кто-то нравится…

Может, мне следует предложить ему зайти на чашечку кофе, пиалушечку чая, рюмочку вина или стопочку водки? Но — при Танюхе — нет, у меня язык не повернется. Тогда — прощаться? А как?

Мои размышления прервал Богдан:

— Ну, выходим? — и, толкая дверь, велел Танюхе ждать таким тоном, что я, как ошпаренная, выскочила из машины.

Во всяком случае, стало ясно, что, после того, как я отвергла его приглашение в гости, моего приглашения он уже не ждет. А может, плюнуть на женскую солидарность, махнуть рукой на приличия и позвать?

Но тут перед моим мысленным взором встала страшная картина — мое холостяцкое жилище. Я тихонько содрогнулась. Если морально неподготовленного человека привести сегодня в мою квартиру, первая встреча неотвратимо станет последней. Редкий мужчина сможет пережить такое без вреда для психики. Две скомканные постели, моя и Катькина, раскиданная там и сям одежда, повсеместно валяющиеся книжки-бумажки — это еще милые и невинные пустяки. А ваза, в которой уже второй месяц сохнет сверху и гниет в бурой воде снизу, то, что когда-то было букетом роз! А кухня, где невозможно найти ни одной чистой тарелки! А большая чугунная сковородка, в которой я давным-давно, в тот же день, когда получила в подарок букет, готовила мясо по-французски! Мясо, конечно, давно съели, пустую сковородку я залила водой с «Фейри», но помыть за недосугом так и не успела. Даже подумать страшно, что может случиться, если постороннему человеку вздумается приподнять крышку и заглянуть внутрь!

И еще — фотография Зигфрида Энгельса над диваном. И — лягушачий лозунг. И — красное сердечко с надписью «I♥YOU»…

Нет-нет, никакого чая и кофия!

Богдан закурил очередную сигарету, и зажег мою.

Я немного покрутила извилинами в поисках подходящей темы для прощального разговора и не нашла ничего лучше, чем сказать:

— Спасибо, что довез. Хотя не стоило так человека напрягать. Я бы и на метро прекрасно добралась.

— Ничего, человек не расклеится, — Богдан ухмыльнулся. — Вообще-то, это мой «Мерседес».

А когда я подняла брови, добавил:

— А Танюха — моя бывшая половина. И, между прочим, это она от меня ушла, а не я от нее. Так что на все эти ее представления внимания обращать не стоит. Чем глазами сверкать, лучше бы машину помыла.

Пока мы курили и беседовали, Танюха вышла из машины и тоже закурила, но к нам не подошла.

— Надеюсь, скоро увидимся, — выбрасывая окурок, сказал Богдан.

После короткого прощания, я принялась рыться в сумке — ключи, как всегда, категорически отказывались сотрудничать добровольно.

— Ты кое-что забыла, — сказал мне в спину Богдан.

Я обернулась — и наткнулась на подставленную щеку.

Нет, каков нахал!

Не оставалось ничего другого, как применить к нему «поцелуй ужаснейшей силы», изобретенный моей любимой кузиной. Прием прост, как все гениальное. Целуя человека, надо хорошенько воткнуть подбородок ему в лицо. Когда кузина демонстрировала «поцелуй ужаснейшей силы» на мне, я извивалась и вопила от боли.

Но Богдан не завопил. Когда я отодвинулась от него, задыхаясь от затраченных усилий, то увидела лицо, выражающее полное и совершенное удовольствие.

Танюха тем временем высматривала что-то под ногами, отбрасывая снег подошвами сапог. Наконец, нагнулась — и в руке у нее оказалась довольно-таки увесистая палка. Вопреки моему ожиданию, Танюха не бросилась с палкой на меня, чтобы как следует отдубасить. Вместо этого, она принялась чертить что-то на снегу под фонарем. «Мерседес» загораживал мне обзор, и увидеть, что она там чертит, я никак не могла.

— Ну, до скорого, — Богдан наклонился ко мне.

Наконец-то! Теперь-то уж он меня поцелует.

Но он только провел кончиками пальцев по моей щеке и, развернувшись пошел к машине. Недоумевая, я проводила его глазами. И вдруг с удивлением обнаружила, что вижу цвет «Мерседеса».

До чего же причудливо иногда сбываются детские мечты.

Он оказался красным.

Пораженная этим фактом, я долго стояла, позабыв, что надо отыскать ключи и отправиться домой. «Мерседес» давно уехал, на снегу остались следы протекторов и надпись, сделанная Танюхой.

Заинтересовавшись, я подошла поближе и прочла:

«Отольются кошке мышкины слезки!»

Отличный, кстати, лозунг. И неплохой сюжет для детектива. Главная подозреваемая всегда ведет себя именно так. Только в этом детективе, как ни крути, жертвой должна оказаться я.