Не бойся темноты

Светлана Шульга, 2022

«НЕ БОЙСЯ ТЕМНОТЫ» Современный психологический любовный роман.«Мне тридцать два года, но я, как и в детстве, панически боюсь темноты и себя». Париж. Масло ландыша. Панические атаки. Театр. Яблоки. Любовь. Что их объединяет? До бесконечности печальная и до такой же степени романтическая история пугливой и влюбленной Мишель, которая боялась всего, но победила даже смерть.

Вы знаете, что во французском языке нет фразы «я скучаю по тебе»? Ты говоришь — «tu me manques», что переводится как «ты отсутствуешь у меня».

Как это точно.

Именно так и верно говорить.

Только так и нужно говорить, когда мы говорим о настоящей любви.

Часть 1

Глава 1. «Люблю всегда!»

«И не забудь выключить свет»

Напротив твоего, наскоро начирканного на белой входной двери, вывожу красивым каллиграфическим:

«Свет выключила!

Вещи разложила!»

И кисточкой прохожу по поломанным от старости усам Матраскина.

Эти мгновения — они самые сладкие.

Именно сладкие! Как гозинаки Рузанны, которые полежали часик-другой на подоконнике с солнечной стороны дома. И в них, как в меду, плавает закристаллизованное предвкушение чего-то такого же вкусно-ломкого, как покрошенные в янтарную жижу орешки. Они тянутся, тянутся, тянутся. И чем ближе к самому орешку, тем концентрация сахара выше.

Мгновения ожидания долгожданной встречи или любимого торжества. Каждое из них растягиваю и смакую.

Ах, если бы из этих медовых удовольствий была соткана наша жизнь, но нет. Наша жизнь соткана из временных жилищ, набитых ненужными вещами. Из обманутых надежд, одиноких людей, брошенных животных, забытых мечтаний и книг.

Соберись, Мишель. Чувствую твою невидимую укоризненную улыбку откуда-то оттуда, откуда ты совсем скоро вернёшься. И ловлю себя на полпути в этом бесконечном и пугающем падении вниз.

Не сегодня!

Сегодня сладкие мгновенья ожидания.

И торопливо дописываю: «Люблю всегда!»

— Ну ведь могу. Ай да Пушкин, ай да сукин сын! Согласен, усатый? — посылаю вслед уносящему ноги хвостатому обитальцу. — Невежа ты, Матраскин. Не ценишь искусство. Хотя ты прав! Восклицательный знак подвёл.

Пыхчу. Даже прикусила язык от старания. Непослушные волнистые волосы опять разлетелись во все стороны. Рукой в краске заправляю их за уши, но пряди выбиваются и снова лезут в глаза упрямыми темными пружинками.

Пытаюсь подправить неудачу, но у этого восклицательного знака вредный характер. Или он твёрдо намерен обратить на себя внимание. Как будто что-то хочет крикнуть и от чего-то предостеречь.

В ответ на все попытки упёртый восклицательный становится всё неуклюжее и агрессивней. Исправить ситуацию не получается.

Ладно. В нашем деле главное — остановиться.

Знак получился нелепый. Рука дрогнула. Словно внутри о края сердца ударилась тревожная ночная летучая мышь. Летела на его ликующее сияние. Ударилась и упала навзничь. Резко прижимаю точку на груди. Ещё трепещется нервная мышца.

— Тихо, Мишель, ты чего! — говорю сама себе и встревоженному внутри. Уже успокоившись, дописываю снова ровными, красивыми, объёмными, с выразительными спиралями:

«Свет выключила!

Вещи разложила!

Двери закрыла!

Люблю всегда!

Твоя Мышь»

Каждое слово замыкает залихватская «а» с визжащим и закрученным хвостиком.

Теперь при выходе из дома ты всегда будешь спокоен. А я буду петь в душе без ясной музыки, без ясных слов, просто проживая мгновение и пропуская через себя, как поток чистой воды, новое утро, и, вздрагивая от резкого звука захлопнувшейся входной двери, знать, что ты улыбнулся.

А вечером, в расстегнутом уже на веранде плаще с полосатым подкладом, ты перешагнёшь порог, и взгляд споткнется о «Люблю всегда».

От потока накрывающих сладких мыслей щекочет в носу.

Полёт стайки этих легкокрылых предвкушений сбивает металлический звук телефона.

Пробираюсь сквозь неразобранные клетчатые чемоданы с марками и картонные коробки с надписями «Сценарии», «Мышиное», «Для путешествий», «Краски», «Книги»… Пол в гостиной сплошь заставлен и завален ими. Руки ещё не дошли. Запинаюсь об «Осторожно, хрупкое».

— Привет, Надин, — сразу выдаю звонящей, чтобы сэкономить время. — Извини, ты совсем не вовремя и у тебя всего одна минута. Глупый вопрос, Надин, ты же знаешь — у нас сегодня «тот самый день». Надин, прости. Прости, но одна минута закончилась.

Бросаю трубку без зазрения совести. Надин всё поймёт.

Сегодня день особенный. И потому я точно просчитала каждое движение и каждую минутку.

Подготовленный к событию раскрашенный Матраскин недоуменно крутит головой и пытается отслеживать каждое моё передвижение, и как только открываю духовку с мясом в тех травах, что мы привезли из последней поездки, он приподнимается, трясёт подобием гривы и жадно втягивает ароматы в мокрый кошачий «пятачок».

— Теперь он, ты, я и никаких страхов. Отныне всё будет иначе! Правда, Матраскин?

Напеваю веселую песенку на французском и пританцовываю. Вот привязалась эта песня, откуда я её знаю?

Глава 2. Лампочки, свечи, яблоки

Свет на кухне нервно вибрирует. Надеюсь, это не от того, что я взяла слишком высокую ноту!

Две лампочки чихают, одновременно начинают болезненно мигать, раскаляются и разлетаются на мелкие колючие осколки. Матраскин, который только что тёрся о мои домашние носки облезлым от старости левым боком, отскакивает со сноровкой молодого гепарда и приземляется прямо на кресло-качалку с криком обезьяны-ревуна.

Кресло заваливается под тяжестью толстячка, накрывая его с головой.

— Чёрт, да что ж такое… Чёрт! Чёрт! Чёрт!

Терпеть не могу, когда в доме не работают лампочки. Все лампочки должны работать, до самых мелких в торшерах и бра.

Спасаю замурованное креслом животное. Путаюсь в шнурках, накидываю тёплую ветровку. Тороплюсь, тревожусь, но щурюсь от внутренней улыбки.

Сегодня всё не как всегда. Сегодняшний вечер обещает быть одним из самых лучших наших с тобой вечеров.

Тону в волнах мурашек. Может быть, они от солнца? Нет. Так заканчивается каждое воспоминание, которое связано с тобой.

— Привет, односельчане! — звонко бросаю через забор, словно теннисный мячик, своим шумным соседям Кире и Стасу. В ответ не прилетает ничего, кроме недобрых взглядов.

С одной стороны в ограду нашего дома упирается вечнозелёными лапами край соснового леса. С другой слышится долгая тишина и несколько раз в год, когда наши визиты совпадают с гостеванием эмоциональной соседской парочки — постоянные дрязги.

В моменты особенно жарких заварушек ты садишься записывать бурные диалоги.

— Тихо, тихо, Мышь! Ты слышала только что очередной шедевр устного речевого жанра.

— Тебя не учили тому, что подслушивать нехорошо?

— Кто сказал, что подслушиваю? Я не подслушиваю. Я списываю фактуру.

И ты включаешь диктофон, вслушиваешься и записываешь их, как смачный бразильский сериал, где один из героев — вечно таскающийся мачо-ловелас дон Педро, а героиня — вечно недовольная, ревнивая и влюблённая донна Матильда.

На самом деле дона Педро зовут Стас, а донну Матильду — Кира, но чаще — Сучка.

Как только они приезжают в свой огромный особняк, который и дачей-то назвать язык не поворачивается, жди увлекательного действа и готовь попкорн.

Недолго мы наслаждались тишиной. Снова у нас появляется возможность сидеть на веранде и со страстью охотников до сцен и эмоций ловить каждый новый поворот в аудиосериале под названием «Кипучие страсти донны Матильды и дона Педро».

Несколько дней назад, когда мы перебрались сюда, большинство дачных домов тоскливо смотрели на улицы с нечастыми прохожими. Они и сейчас провожают меня такими же печальными пустыми глазами-окнами, как и оставленные собаки и кошки.

По дороге к рынку и магазину наблюдаю их.

Забытые животные то там, то тут лежат, свернувшись калачиком, вдоль дороги, и вытягивают острые мордочки в мою сторону. Это уже ритуал: когда иду куда-то, всегда прихватываю с собой угощение.

Размашисто шагаю по направлению к магазину через вымершие перекрёстки.

Спешу и повторяю про себя, словно заговор: «Лампочки, свечи и соль для мяса. И яблоки. Лампочки, свечи и соль для мяса. И яблоки».

В кармане, как пойманная живая рыба, трепещется телефон на виброзвонке. Кто там ещё?!

— На-а-а-ди-и-ин, ты сегодня решила всё-таки меня достать, — смеюсь в ответ на: «Ми-и-и-иш, только не бросай опять трубку!» — Сори, я очень торопилась.

— Мишь, не бросай трубку, и я тут стою и долблюсь как дятел. Открывай.

— Никого нет дома.

— Мишель, бросай свой ТЮЗ. Открывай, и ты помнишь про Ольгу Витальевну?

— Как я могу забыть про Ольгу Витальевну, когда ты мне напоминаешь о ней с завидным постоянством.

— Постоянство — основа добродетели.

— Но не в этом мире.

— Не заговаривай мне зубы. Ты помнишь про Ольгу Витальевну?

— Да, да, да и ещё сто раз да.

— Фуф! Отлегло. Мишь, и главное — ты можешь мне наконец-то открыть? Стою у твоих ворот. Прохладно.

Нет, пожалуйста, не сегодня. И уже выдаю в трубку полуправду:

— Отлично, предупреждать, значит, не надо было. Надин, прости, но тебе придётся поцеловать закрытые двери и комбек домой.

— Ты серьёзно? А предупреждать?

— Это она мне говорит! Это я хочу спросить — а предупреждать?

— Ладно, прощу, если только ты уехала именно к Ольге Витальевне.

— Не поверишь, но как раз сейчас я смотрю прямо на неё! Добрый день, Ольга Витальевна! Всё, прости, Надь. И не жди, буду поздно!

Ошарашенная продавщица рыбного ряда расплывается в улыбке от уха до уха и с заговорщическим пониманием произносит, ткнув в огромный таз с живыми окунями:

— Брать будете? Из «Ольги Витальевны» знатная наваристая уха получится.

Настает моя очередь одаривать любезную продавщицу искренними извинениями:

— Неловко, конечно, но назойливая сестра простит.

Сестра простит.

— Заберу «Ольгу Витальевну», только положите её в пакет с водой. Она нужна мне живая.

Меняю деньги на крупного окуня в прозрачном плотном пакете, добираюсь через ряды с рыбой, мясом и овощами к магазину. Прохожусь по своему короткому списку и направляюсь домой с чувством неловкости и беспокойства.

В руке, в прозрачном пакете, в такт моим торопливым шагам плещется новая знакомая с жабрами.

— М-да, окунь, нехорошо, конечно, получилось перед Надин.

Высоко поднимаю булькающий пакет, впиваюсь глазами прямо в пучеглазую голову.

— И не спорь, — тыкаю пальцем в упирающийся с той стороны открытый рыбий рот. — Ты должен быть благодарен. Я тебя, считай, спасла! Сегодня же такой день. Кстати, окунь, извини, не знаю, какого ты пола, но, надеюсь, не подашь на меня в рыбий суд за гендерную дискриминацию. Теперь ты носишь то же имя, что и мой психолог. Да, да, да. Не таращи глаза. Понимаю, психолог из тебя так себе, но уж прости, отныне ты Ольга Витальевна. А что, удобно! К тебе ходить ближе, не надо тратить часы на пробки, да и потом — подозреваю, ты будешь самым недорогим из всех психологов, что я знаю.

Под душераздирающие тоскливые песни где-то оставленной собаки выпускаю очумевшую рыбу.

Лже-Ольга Витальевна, вильнув хвостом, уходит в глубину нашего небольшого дворового декоративного водоёма. По возмущённым листьям, покачивающимся в маленькой воронке, скатываются капли уже остывшей воды.

Это будет ещё одним сюрпризом, когда ты придёшь. Мы выйдем во двор. Я подведу тебя к нашему подсвеченному прудику и, еле сдерживая смех, торжественно скажу:

— Дорогой, я хочу познакомить тебя с нашим личным новым психологом. «Ольга Витальевна», выныривайте, мы к вам на семейный приём.

Глава 3. Кофта Соломона

На столе сгрудились мои яркие, цветастые, как юбки цыганок, эскизы и твои чёрно-белые исчирканные страницы. Строгие ручки перепутались с кисточками и карандашами.

Ты пишешь от руки и любишь всё фиксировать на диктофон. Чёрный блестящий маленький помощник всегда лежит в левом кармане заношенной огромной кофты крупной вязки.

История этой кофты навечно впечаталась и в нашу историю.

***

Пробираемся сквозь толпы довольно нагло настроенных продавцов. Громкоголосые, они призывают зевак на всех языках мира. Бродя по парижским переулкам, мы, сами того не ведая, забрели на любопытную улицу.

Стоим, словно в музее антиквариата, и обсуждаем каждый привлекающий наше внимание предмет: стул, вазу или причудливый светильник. Ты на ходу придумываешь истории для всех. Постепенно добираемся и до медного самовара. Несмотря на то, что его левый бок изрядно помят, а сам он весь покрыт мелкой паутинкой царапок, самовар, как важный купец, напыжился и сверкает, подставляя лоснящиеся щеки солнцу и взглядам прохожих ротозеев.

— А этот пузатенький точно сбежал сюда, в Париж, вместе со своими хозяевами из революционной России. Такие медные самовары покупали только состоятельные люди. Видимо, он был им дорог. Точно. Достался от какой-нибудь пра-пра-пра… Хорошо тут с ними пожил. Посмотри, какие у него отъетые бока…

— Ну ви только гляньте. Ну ви только послушайте. Соломон, тут наши люди! — в ответ нашим фантазиям летит русская речь, и мы уже внутри горячих объятий незнакомой эмигрантки. — Какими судьбами ви у нас в Парижах? Дайте обниму, и мне есть что вам предложить! Я тут слышала, ви имеете желание вернуть раритет на родину. Так я разве против? И родина, и самовар вас за это отблагодарят. Ну что ви смотрите на меня? Берите антиквариат. Краник работает, дно не течёт.

— Какая красота! Вы из России? Нет, нет. Нам не нужен самовар, — едва успеваю ввернуть, пятясь от уже просватанного раритета.

— Я с Одессы. Здрасьте! Не хотите самовар, таки купите кофту на мальчика!

— Это вы про этого мальчика? — осматриваю я высоченного, широкоплечего тебя и развожу руками. — Да ваша кофта размера на два его больше.

Седая одесситка продолжает тираду:

— Ви своего мальчика видели? Это ж Эйфелева башня в штанах и с бородой. Как раз для него. Точно для него.

Ты, с высоты своего дюжего роста, щуришь огромные, чуть навыкат, пронзительно-синие глаза, сводишь непослушные брови и мотаешь головой. Упругая, порядком отросшая копна с золотистым отливом на твоей голове вздрагивает от заливающего улицу громкого смеха. Ты откровенно ржёшь. Именно ржёшь во весь голос и уже натягиваешь огромную мешкообразную вещь с железными пуговицами, напоминающими значки с выбитыми на них выпуклыми и потёртыми местами Эйфелевыми башнями.

— Ну что ви так широко улыбаетесь. Ей-богу. Берите, берите и не расчёсывайте мне нервы. Чистая шерсть. А шарф если ещё возьмёте, отдам почти задаром. Чисто французская вещь, одни пуговицы, смотрите! Сара вам говорит — вещь!

— Давай возьмём! Мальчику на вырост.

— Ты с ума сошел! Да в эту кофту влезет два даже таких «мальчика»! — сквозь твои хлюпающие и хрюкающие звуки я пытаюсь донести голос разума.

— Ничего, давай возьмём. Мальчику на вырост. Скидку дадите?

— Ой, не надо меня уговаривать, я и так соглашусь! Вот, вот. Что я вам и говорю. Мальчику сколько лет? О-о-о, ну конечно, на вырост. Ви только посмотрите, какая у него тазобедренная композиция! Как у моего Соломона. Соломон, а ну, покажись!

Из-за завалов, ароматизирующих нафталином и откровенной старостью, выглядывает бородатый еврей лет шестидесяти пяти, больше похожий на какого-то маленького глиняного хотейчика. Он приподнимает круглые очки, суживает глаза, словно пытается узнать нас, но быстро теряет интерес и так же быстро исчезает.

— Вот! Это мой Соломон! Раскормила! Зато какие гены! Вот и ви и не заметите, как лет через десять и ваш мальчик начнёт расти вширь, и поверьте, ви ещё вернётесь сюда за размером побольше.

— Ты собираешься расти вширь? — мои глаза ещё больше, и я пытаюсь залезть второй в кофту, в которую точно поместимся мы оба. — Нет, не берём. Она слишком велика.

— Ви шо, с мозгами поссорились? Знаете, шо я вам имею сказать — не трепайте мои нервы. Обратно не пойдёт. Ви её мне ещё и растянули! — не прекращает вопить и взбивать воздух руками шумная продавщица антиквариата.

— Берём. Будем, в крайнем случае, использовать её вместо одеяла.

— Какой у вас толковый мальчик. Не то что мой Соломон. Ну что стоите? Открывайте кошелёк. Ви будете покупать, или мне забыть вас навсегда? — к нашему удивлению, она резко замолкает и подтыкает руками свои масштабные бока.

— Берём! — мы выдыхаем почти одновременно, наблюдая, как расползается в улыбке Сара, медленно, как в немом кино. Она широко разводит пухлые руки и делает шаг навстречу в желании обнять сразу нас обоих.

— Теперь я вас уважаю. Если будете у нас в Парижах, то мы с Соломоном вам рады завсегда будем.

***

Удивительно, как тебе идут вязаные вещи. Не пиджаки, не рубашки, не смокинги. А именно уютные вязаные вещи. В них ты сразу какой-то совершенно домашний, тёплый.

Так мы и прозвали мягкий сувенир из Парижа — кофта Соломона. Наверное, в её буклях прячутся маленькие смешливые пузатенькие эльфы-Соломончики. Точь-в-точь как тот муж болтливой эмигрантки Сары.

Всегда, когда мы ссоримся или ты приходишь в дом рассерженным либо встревоженным, стоит надеть эту бесформенную вещь, и мир, словно Сара, раскидывает свои добрые руки и становится таким, каким он был бы создан для влюблённых.

Как же ты возмущался, когда я нарисовала огромное сердце на спине этой кофты. Твои вечно лохматые брови сошлись, как тучи во время грозы. На высоком лбу появились предательские глубокие заломы, но ярко-синие глаза не изменились нисколько. Они были прозрачными, с переходом от дымчато-серого к кристально-голубому. И они источали любовь. Ты не умеешь злиться на меня. Отходишь быстро. То мгновение не стало исключением.

Начинает темнеть. Становится не по себе.

Перебираю на телефоне последние звонки, нервно нажимаю на твоё имя. В ответ металлический женский голос робота сообщает: «Абонент вне зоны действия сети».

На подъезде к нашему посёлку есть несколько зон, где пропадает связь. Скорей всего, ты уже близко. Во всём доме включаю свет. Развожу камин, зажигаю на нём свечу внутри крошечного керамического домика с кривой крышей. Всё готово.

Кофта Соломона, стол, Матраскин, свечи, камин ждут.

Но больше всех жду я.

Глава 4. Всё будет хорошо

— Нади-и-и-ин!

Захлёбываюсь в её имени и, кроме него, не могу сформулировать ни одного слова. Слышу собственный голос словно издалека, откуда-то из-под толщи воды:

— Нади-и-и-ин, с ним что-то случилось!

— Мишь, что? Что ты хлюпаешь? Ты можешь толком объяснить, Мишь? Что случилось? — встревоженная, не проснувшаяся ещё сестра пытается остановить мою истерику.

— Надин, мне срочно нужна информация.

— Мишь, я ничего не понимаю! Ночь на дворе. Прекрати реветь и объясни, что стряслось, — она кашляет в трубку, что-то пьёт и окончательно просыпается.

— На-а-а-адь, — пытаюсь найти слова, они с трудом приходят, и все те, что приходят, я выкрикиваю в бесчувственный, горячий от моих вспотевших рук телефон. — Ничего не понимаю! Он не приехал домой, я всю ночь звонила и звонила. Он не мог меня оставить одну! Мне нельзя ночью одной! Телефон вне зоны. Что делать? Ты ничего не знаешь? Он случайно не звонил тебе? Или кто-то от него? Я чувствую, что-то случилось. Нужно срочно ехать в полицию. Нужно, наверное, куда-то звонить? Не знаю, что делать!

— Ясно. Выпей свои таблетки. Ты ходила к Ольге Витальевне?

— Нет!

— То есть ты мне соврала? То есть ты не была у Ольги Витальевны? Сколько ты к ней не ходила? Ты и таблетки не пила? — она явно заволновалась, снова закашлялась и замолчала в ожидании ответа, я тоже замерла в недоумении, но спустя секунду взорвалась, закрывая лицо ладонью.

— Да, чёрт, чёрт, чёрт! При чём тут это? Надин? — почти рыдаю в трубку, но неумолимая Надин снова заводит разговор совсем не о том.

— Сколько, говори?

— Ты меня слышишь? Он не пришёл домой. Такого не может быть. С ним что-то случилось…

— Сколько? Я задаю тебе вопрос! Хрен знает что! Сколько ты не ходила к ней?! — Надин срывается на крик, но вдруг осекается, собирается и продолжает, чеканя каждое слово: — Так! Сопли в трубку прекращай пускать. Никуда не ходи. Никуда не звони. Жди меня, я выезжаю. Всё решим. Всё будет хорошо.

Она всегда говорит: «Всё будет хорошо», когда всё очень плохо. Я знаю.

— Всё будет хорошо, — говорю себе и вызываю такси.

Пошатывающейся походкой приближаюсь к входной двери, за которой ночь. Реальность плывёт и теряет очертания. Руки и тело перестают слушаться и подтрясываются.

С каждым шагом дверь в ночь всё ближе. С каждым шагом воздуха меньше и меньше. Я схожу с ума? Нет, мне просто страшно выходить в ночь. Но ещё больше пугают полная тишина и неизвестность.

Ночь. А ночью ничего хорошего не происходит.

Возвращаюсь в гостиную. Куда-то туда, в темноту выдвижных ящиков, я запрятала пузырёк. Специально отправила его в самый глухой угол стола. Тщетно надеялась, что белые кругляши больше никогда не понадобятся, но снова насыпаю их в дрожащую ладошку и, зажмурив глаза, смиренно кидаю в рот, не запивая.

Душное обкуренное серое помятое сиденье в жёлтой машине ожидающего у калитки такси.

Засаленные стулья в узких коридорах полицейского участка.

Угрюмые лица.

Сухие вопросы.

Странные взгляды.

Круглые белые часы на стене нагло выпуклы и вгрызаются своими громогласными «тик-так» в мои перепонки.

— Всё посмотрели? Что-то пропало? — безэмоционально задаёт вопросы, не поднимая глаз от листа бумаги, молодой мужчина в форме.

— В смысле?

— У вас что-то пропало из дома?

— Да, конечно! Человек пропал!

— Вещи! Вещи не пропали? — он поднимает наконец глаза и смотрит в упор на меня.

— При чём тут вещи? Чёрт, да вы все сговорились? Я же говорю вам — пропал мой любимый человек. Вчера у нас была годовщина свадьбы. Он не пришёл домой!

— Три дня прошло? — полицейский произносит слова так монотонно, что мне уже кажется, я общаюсь с суперреалистичным человекоподобным роботом.

— Каких три дня? За три дня может случиться что угодно!

— Ждите три дня! Искомое лицо, сколько, говорите, лет ему? Сорок? Ну вот, взрослый же мужчина. Кем работает? Сценаристом, значит. Ну вот, творческая натура пошла искать впечатления или что там — вдохновение… Искомое лицо мог загулять или уехать без предупреждения. Ждите, гражданка.

Выхожу из кабинета и падаю в первое попавшееся кресло.

В коридоре снующие туда-сюда ноги. Понурые люди проходят совсем близко, почти задевая меня. Чувствую себя совершенно жалкой и беспомощной. У одного из потолочных светильников нервно мигает жёлтая сфера. Они говорят — ждать, но как можно ждать, когда каждый «тик-так» — это минус шанс найти тебя? От бессильной злобы то кусаю поломанные ногти, то кручу ни в чём не повинную пуговицу на кофте.

Весь мир летит в чёрную воронку.

Казённое сиденье очень жёсткое.

Глаза заплывают белёсой поволокой. Люди и предметы теряют детали, как в зловещем тумане. Остаются только амёбоподобные контуры и звуки снующих ног.

У меня так уже было, и не раз.

Сейчас всё наладится. Я соберусь, и у мира снова появятся детали и резкость.

Мои жалкие потуги взять себя в руки, как низколетящий боевой самолёт, сбивает звонкий высокий раздражённый голос:

— Мишель? Ты? Что с твоей головой? Ладно, расскажешь потом. С ног сбилась тебя искать! Я же сказала, никуда… Ты заходила в кабинет?

Надин не оставила меня один на один с горем.

Поднимаю голову, и размытый контур с хорошо знакомым родным голосом вновь наполняется деталями. Яркая, светлоголовая, моя сестра словно луч света в тёмном царстве.

Крашенные от тёмных корней до светло-пшеничных кончиков длинные волосы не убраны. Словно ко мне прибежала не родная сестра, а взлохмаченная мегера. Её живые глаза, обычно тёмно-карие, вдруг стали немного зеленоватого оттенка. Они всегда меняют цвет, когда Надин насторожена, испугана или зла.

— Хрен знает что! — она покусывает от волнения пухлые губы и плюхается в кресло рядом. Моя тяжелая голова падает на её плечо. Сестра же продолжает отчитывать: — Мишка, я еле сдерживаюсь, чтобы тебя не обложить. Что ты творишь? Что ты творишь! М-да. Ситуация, судя по всему, перцовая. Ты, конечно, не была у психолога. Ты, конечно, меня обманула, но что случилось ещё?

— Он пропал! — выдыхаю с шумом.

— Так. Ясно! Он опять пропал! Когда?

— В смысле «опять»? — отрываю голову от её чёрного с золотыми крупными пуговицами плаща. Такого ответа я точно не ожидала.

— Ты меня с ума сведёшь. Когда?! — почти кричит она.

— Вчера мы должны были вместе отметить наш юбилей, ну ты же знаешь, Надь. Я целый день готовилась, но он не пришёл. Я иззвонилась, но, кроме голоса робота «абонент не-е-е-е»…

Дальше нет сил что-то объяснять, и в ход опять идёт обкусанный ноготь.

— Ладно, ты в кабинете уже была?

— Да!

— И что?

— Три дня! Ждите три дня! Надин, я не уйду, я никуда не сдвинусь. Я буду сидеть эти грёбаные три дня прямо здесь. Прямо напротив их грёбаной двери!

— Стоп! И прекрати грызть ногти. Никто сидеть не будет. Я решу. Сиди тут и жди меня. Да прекрати ты…

Надин недолго рыщет в чёрной замшевой кросс-боди с узким ремешком. Отыскивает в её недрах расчёску и заветный тюбик с помадой. Нервно расчёсывает длинные волосы, намеренно забрасывая их вперёд и раскладывая по плечам. Потом мастерски быстро проходится по своим роскошным губам хищным огненно-красным цветом и, перекинув сумку мне на колени, резко встаёт и рывком на себя открывает дверь, за которой я только что получила многочисленные отказы.

Время течёт медленнее, чем всегда. Оно словно испытывает меня на стойкость. В узком и смрадном коридоре ровно тридцать четыре шага в одну сторону и тридцать три в обратную.

Три дня! Это бесчеловечно.

Тридцать четыре шага туда и тридцать три обратно.

Наконец мой локоть подхватывает Надин:

— Всё, уходим. Я уладила вопрос. Они начнут поиски. Завтра к тебе придёт оперуполномоченный.

Ныряем в салон подъехавшего автомобиля. Молодой таксист пытается завести разговор с красногубой обольстительной Надин, но она намеренно игнорирует все его попытки, не сводя глаз с моей неаккуратной, растрёпанной головы. Наконец перестаёт буравить меня своими позеленевшими глазищами и озвучивает вопрос, который хотела задать ещё в участке:

— Ты постриглась?

— Постриглась. Сама. Взяла и отрезала.

— Заметно, что сама.

Дальше до дома мы едем молча. Меня потряхивает от холода, кутаюсь, но это не спасает. Чувствую себя так же, как болтающаяся жалкая истёртая пуговица на моей кофте. Всё, что удерживает её сейчас — это не жизнь, а подобие жизни. Тоненькая-тоненькая безжизненная ниточка.

Таксист на каждой кочке перебивает смачным выругиванием тихий рокот машины и весёлый голос ведущей ночного радиоэфира. Дорога кажется бесконечной, ночь — слишком холодной, салон автомобиля — слишком прокуренным. Я едва удерживаюсь от того, чтобы не испортить сиденья содержимым желудка. Наконец водитель произносит долгожданное: «Приехали».

Дом пропах валерьянкой.

Надин негромко разговаривает в другой комнате по телефону с Ольгой Витальевной. Потом падает тяжело на диван рядом. Протягивает два белых кругляша и воду в высоком стакане, тонкими длинными пальцами заботливо заправляет мелкие завитки волос мне за уши.

— Тебе надо поспать. Прекрати реветь. Завтра или послезавтра утром придёт оперуполномоченный или как там его, не разбираюсь в званиях. В общем, он будет вести дело и позвонит, как появятся детали.

Белые горькие кругляши царапают горло и проваливаются.

— Детали? Какие детали? Детали человека?

— Да, замолчи! Прости, нервы… Мишь, прекрати панику и ложись спать! Всё будет хорошо.

— Да. — Как же я забыла? Всё будет хорошо.

И я лечу в никуда вслед за белыми горькими кругляшами.

Глава 5. Потомок древних креодонтов

Белые кругляши хорошо знают своё дело. Внутри и снаружи меня наступает безмолвие.

Судороги не бьют тело. Сил больше нет. Видимо, тело включило режим энергосбережения. Руки совсем ослабли.

Тело-вата. Оно лежит и вставать не просится. Как будто у него закончились все дела в этой жизни.

Два страха стягивают меня, как два широченных обруча бочку с капустой. Страх, что не услышу никогда твоим голосом: «Спокойной ночи, Мышь». Страх, что никогда не перестану бояться ночи.

«Бочка с капустой». Странное сравнение, да? Но это первое, что вспомнила. Много похожего. Холодно. Темно. Страшно, и кисловатый привкус во рту, и обручи. Они стянули всё тело. И да, ещё горло.

Весь день звонит Надин. Та, от которой никуда не деться. На седьмой раз провожу медленно и неуверенно пальцем по зелёной трубке вправо.

— Ал-л-ло-о.

— Наконец-то. Ну как так можно? Мишь, прошу, телефон только не выключай и бери трубку! — громкий звонкий командный голос, словно рупор, разрывает уши.

Набираю воздух в лёгкие, чтобы ответить.

— Да-а-а-а, хорошо-о-о-о!

Не узнаю свой голос. Он стал слабым, как у младенца. Сворачиваю разговор и нажимаю на отключение. Не хочу слышать ничьи «привет», «пока», «как так можно». Ничьи. Но вдруг позвонят из полиции. А вдруг позвонишь ты. А я «не абонент»

Вдруг!

Включаю телефон и ставлю на максимальный звук, чтобы схватить трубку, даже если усну.

И падаю. И засыпаю. Без слёз. Без сил. Без снов. Без тебя.

Просыпаюсь от забористого звука, встряхнувшего застывший воздух. Незнакомый номер. Сердце вот-вот выпрыгнет.

— Гражданка Мишель? — замираю и не могу вымолвить ни единого слова в ответ незнакомцу. Булькаю, словно та выпущенная в прудик пучеглазая и с жабрами «Ольга Витальевна».

— А-а-а, что-о-о-о? А-а-а, да-а-а-а. — Непроизвольно зажмуриваю глаза.

— Ясненько. Я веду ваше дело. Оперуполномоченный Коротков. — Сухой официальный тон ничего хорошего не предвещает.

— Дело?

— Гражданка Мишель, у вас пропал гражданин?

— Да, да. Вы его нашли? Где он… где?..

— Стоп, стоп. Не так быстро, гражданочка. Звоню с информацией, что розыски ведутся, не волнуйтесь — соответствующие службы оповещены. Я к вам завтра зайду для уточнения обстоятельств, вы будьте на месте.

— Я буду. Я очень буду. А можно мне тоже что-то предпринять? Я не могу вот так вот лежать.

— Гражданочка, я же вам сообщил — розыски ведутся, мы делаем всё возможное. Не волнуйтесь, все службы оповещены. Я к вам завтра зайду.

— Да, хорошо.

Лежу и смотрю в потолок, в одну точку. Мыслей нет. Как в бочке. Точно.

Рука как плеть лежит рядом со щекой. Слёзы не сбрасываю. Наволочка скоро совсем солёная станет, ну и пусть, какая разница. Буду лежать на солёной подушке, я же в бочке.

Главное, чтобы ты был жив. Остальное ерунда. Умоляю, будь жив. Сходить бы в церковь. Где ближайшая церковь? В городе точно есть. Даже помню, какая она изнутри. Откуда я это знаю?

Главное, вернуться до темноты. Ночью надо быть дома. Ведь ночью ничего хорошего не происходит.

Думаю, что нужно срочно умыться и высказать всё, что накопилось — ну хотя бы Матраскину. Это может помочь. Когда с кем-то или с чем-то разговариваешь, как будто разбираешь старый пыльный хлам в кладовых памяти. Разбираешь, выкидываешь, и прошлое видится яснее. Произошедшее перестаёт быть чёрным шумом, поглощающим мой мир. Мой маленький мир!

Хаос упорядочивается, и ко мне даже какими-то просветлениями приходит осознание:

А ведь Вселенная родилась из хаоса.

Значит, что-то новое родится и из моего.

К вечеру нахожу силы, встаю и шаркаю в ванную умыться. Всё невидимо глазу меняется в доме. Всё становится тяжелым: воздух, время, воспоминания, вещи. Вот и невесомые раньше тапочки стали невыносимо тяжёлыми.

На тумбе в ванной заботливо расставлены твои тюбики, бутылочки и букетик завядших ландышей — не помню, откуда он тут, — зубная щётка и крема. Где ты? Как ты там без своей любимой зубной щётки?

Неровное течение мыслей нарушает жалобное мяуканье. Из белой керамической пустоты на меня смотрят просящие жёлто-зелёные глаза.

— Матраскин!

Беру его на руки и невольно прижимаю к себе.

Ты не хотел детей. Категорически. А я верила, что частички сплетающихся наших ДНК дадут жизнь, способную навсегда избавить меня от недорадости.

***

Сидим, как обычно, напротив друг друга. Ты читаешь мне вслух сценарий о каком-то любвеобильном дипломате-шпионе и его похождениях, я покачиваюсь и молчу. Потрескивает камин.

— Мышь, ты меня слушаешь или ты где-то не здесь?

— Послушай, должно же быть лекарство, когда никакие другие лекарства мне не помогают.

— Мышь, — хмуришь брови, поднимаешь свои пронзительные глаза к старой люстре с сосульками-подвесками, льющимися разноцветным дождём из серого абажура. Он как зонт раскинулся прямо над нами. Вздыхаешь, роняешь руки на колени, белые исписанные листы печально планируют на пол. — Мышь, сколько можно! Дети — это не лекарство.

— Ты хочешь сказать, что у нас никогда не будет детей?

— Мышь, ну давай не будем ссориться. И ты сказала за меня. Не хочу продолжать, давай не портить выходные.

— То есть ты боишься испортить выходные, но не боишься испортить мне жизнь?

— Прошу, не начинай! — ты демонстративно складываешь руки на груди домиком.

— Тогда давай хотя бы возьмём ребёнкозаменителя! — настаиваю я.

— Ты про собаку?

— Почему про собаку?

— В Финляндии так называют собак. — Я понимаю, что ты пытаешься уйти от разговора, и уже не препятствую.

— Мы не в Финляндии, поэтому возьмём кота. — Ты снова поднимаешь глаза к абажуру и вздыхаешь с видом мученика вселенского масштаба.

— О боги, Мышь! Представляешь, что будет? Шерсть да шерсть кругом.

— Ну и пусть. Зато в нашем доме будет добро, и каждый раз, возвращаясь, мы будем ехать и знать, что он нас ждёт дома.

***

Спустя год активного котосопротивления я тебя уговорила. На сомнительного ребёнкозаменителя — стареющего кота из приюта. Имя ему придумал ты — Матраскин.

И Матраскин ждал. Надин беспрекословно всегда, когда мы уезжали, укотосыновляла хвостатого. И каждый раз наша с ним встреча была шумной. Он и сейчас тебя ждёт. Ложится напротив двери и смотрит, смотрит, смотрит.

При каждом шорохе он вострит ушки и начинает смахивать хвостом по полу влево-вправо. Он ещё не понимает, что произошло. А может, как и я, понимает умом, но сердце прислушивается к каждому шороху.

По утрам ты с Матраскиным принимал душ. Такой ритуал был. Просыпались одновременно кот и его человек. Кот, как древние кошачьи пращуры, шел нога в ногу так важно, словно вёл через пустыни своего большого человека на святые места. Если человек отвлекался, он крюком хвоста подволакивал для скорости и точности похода.

Ты умывался, а кот забирался в ванную и пил воду из источника. Матраскин фыркал, но лакал несущуюся сверху воду, разбрасывая брызги во все стороны.

Мы смеялись над его инстинктами дикого зверя, которому для напоминания о близости к природе надо каждый день пить льющуюся воду.

Это был ваш древний водопад. Вы вместе, как Маугли и потомок древних креодонтов, мылись и пили из одного источника. Вместе выходили и усаживались каждый за свои утренние дела. Он — ждать первую порцию добычи. Ты — перечитывать сценарии и обрабатывать входящие письма на майле.

Включаю спешно кран. Огненно-рыжий потомок древних креодонтов потягивается и лениво подбирается к нему, хватая на лету фыркающую воду. Да, Матраскин, прости, я ведь тебя сегодня ещё не поила и не кормила.

Глава 6. Искомое лицо

От утреннего света, как от розетки — бьет током. Звонят в дверь, или… Распахиваю входную. Передо мной странно круглый, словно надутый, человек в форме и фуражке.

— Оперуполномоченный Коротков.

Не дожидаясь разрешения, некий Коротков, как амёба, переваливается через порог, отодвигает меня и проходит, не разуваясь, в глубину дома. Следую за ним.

Он заполняет весь дом шумным дыханием и грубым голосом с постоянным покашливанием.

Крашеные усы шевелятся от каждого нового вопроса.

— В котором часу убыл искомое лицо? Куда направлялся? Ага, ясненько, «в неизвестном направлении». Вы куда-то собирались? Вот у вас чемоданчики, коробки запакованные.

Коротков ногами тыкает в бока коробок, отчего те поочерёдно, немного возмущаясь, колеблются.

— Они не запакованные. Они не распакованные. Мы недавно перебрались из городской квартиры в дачный дом.

— Осенью? Странно. — Трогая и подкручивая усы, он шарит глазами по полу и стенам дома.

— Не странно. Осенью. Мы любим проводить осенние и зимние праздники в этом доме. Всё остальное время работаем в городе и путешествуем.

— Ясненько.

Полицейский задумывается и передвигается дальше по комнатам, я иду за ним нога в ногу.

— Гражданка Мишель, а проверяли документы, ценные вещи? Что-то пропало?

— Я не смотрела. А скажите, есть новости?

Оперуполномоченный Коротков словно не слышит меня и продолжает задавать вопросы, следуя какой-то своей логике.

— А зря, давайте посмотрим. Это очень важно. Яблоко можно?

— Ешьте.

— Хрум, хрум, хрум. Звонили на работу?

— Он ещё никуда не устроился толком здесь, мы не так давно вернулись из другого города и из путешествия. Мы очень много переезжаем и путешествуем.

— Дадите телефон прежнего места работы? А звонили друзьям?

— Вместо друзей и всего остального всегда была работа, театр и дорога.

— В театр звонили?

— Не помню, но его там нет. Я точно знаю.

— Ясненько. Ясненько. — И тут мой незваный постоянно передвигающийся гость останавливается, медленно опускает руку с яблоком, словно что-то вспомнив, внезапно перестает жевать, упирается своими зрачками в мои и бесцеремонно выпаливает: — Любовница может быть?

От такой наглости я не сразу нахожусь. Что в таких случаях сказать?

— Вы, вы… Вы издеваетесь?

— Гражданка Мишель, я прорабатываю все версии.

Хрум, хрум, хрум.

В нём раздражает всё. Напыщенность. Его манера повторять слова и говорить их некстати. А ещё наглость и абсолютная отстранённость. Не выдерживаю. Потом пожалею о том, что вспылила, но в эту минуту мне кажется, что в мой дом проникло что-то человекоподобное, не способное ни сопереживать, ни содействовать. Весь мир превращается в равнодушное, гулкое, хрумкающее бесформенное, и я, обхватив голову двумя руками, кричу что есть мочи:

— Чёрт, чёрт, чёрт! Прекратите! Прекратите немедленно! У меня горе — пропал человек. Понимаете?!

Ни единая мышца не вздрагивает на его странном неестественном лице, и в ответ слышу только:

— Хрум, хрум, хрум.

Оседаю, извиняюсь за резкость и едва слышно добавляю:

— Уважаемый Коротков, вы можете не хрустеть так громко? Извините, но не могу. Звуки, ароматы — всё стало слишком. Голова разламывается.

— Это нервы. Это нервы. Гражданка Мишель, держите себя в руках. Давайте проверим вещи и документы.

На кресле-качалке возле камина, словно сброшенная шкурка, висит в нелепой позе твоя любимая домашняя кофта Соломона, у камина, на стоптанных тапочках в клеточку, примостился Матраскин. В шкафу невысокой стопкой то, что я успела разобрать: футболки, джемперы и пара хорошо потёртых джинсов.

Ты не тряпочник, в отличие от меня. Твоя любовь к шмоткам заключена в двух вещах. В кофте Соломона и в стареющем красиво, как все классические, дорогие сердцу и кошельку вещи, синем плаще с полосатым подкладом. Его старательно ищу, но тщетно.

— Нет плаща. Его любимого тёплого плаща.

В ответ тишина. Матраскин, словно чувствуя накалённость момента, громко мяукает, прыжком преодолевает расстояние от кресла до ног Короткова и начинает обнюхивать его ботинки.

— Ну вот, — удовлетворённо крякает оперуполномоченный и носком ботинка отодвигает кота в сторону. — Говорю же. Одел гражданин плащ и ушёл по делам. Найдётся. Поверьте моему опыту — найдётся.

Перемещаемся из комнаты в комнату, любопытный Матраскин, изучая незнакомые, но очень сильные запахи, которые принёс оперуполномоченный, преследует нас, не спуская глаз с подозрительного незнакомца.

В письменном столе мы натыкаемся на серебристый ультрабук и документы.

— Да, ещё вот на столе его начатые сценарии и диктофон.

— М-да-а-а-а, негусто, — чешет фуражку полицейский.

Странно, чего он чешет фуражку? Обычно чешут голову, а он — фуражку. Всё в нём как-то неестественно. Манера говорить. Одутловатая фигура, но при этом изящные ладони со слишком тонкими и длинными для его сложения пальцами.

— Вы коробки и чемоданы разберите потом, проверьте внимательно. А у вашего супруга вообще так мало вещей? Или что-то ещё исчезло?

— Всегда мало. Мы путешествовали и жили налегке. А чемоданы и коробки — в них весь хлам из квартиры.

— Ясненько. А искомое лицо кто по профессии?

— Сценарист.

— Ясненько. Ясненько. Ну вы проверьте вещи, гражданка, на всякий случай после моего ухода внимательно. Вспомните обстоятельства. Может, куда-то собирался гражданин? Может, где-то сейчас отдыхает? Дело житейское, чего только не бывает. Вот недавно неделю искали. Совсем неживого нашли. Ну как неживого — еле тепленького. Устал!

— Жить? — заглядываю я в глаза Короткову с уточняющим вопросом.

— Пить! — рубит он и добавляет, отбрасывая на стол обглодыш яблока: — У соседки по этажу нашли. Неделю у любовницы зависал, и пили вместе.

— Это по́шло и гадко.

— А вы не в курсе, что жизнь — она пошлая и гадкая? М-да… Был случай. А мы все службы на ноги подняли. Давайте теперь пройдёмся по приметам искомого лица. Особые есть?

— Очень высокий, — отвечаю я и рассматриваю твоё фото в рамочке на столе. — Он, знаете, такой добрый и прекрасный великан.

— М-м-м, ну, ну, — мычит Коротков и вытаскивает из кармана ручку и блокнот без обложки. — Буду записывать, а вы не останавливайтесь. Продолжайте. Что ещё?

Задумываюсь и продолжаю:

— Волосы тёмно-русые с медным отливом. Густые и непослушные. Короткая тёмно-русая щетина. Он не любит бриться. Бреется только на торжественные мероприятия. Вы записываете? — спохватываюсь я.

— М-м-м, да, да, — Коротков водит ручкой по помятым листочкам. — А может, есть шрамы?

— Шрамы? — переспрашиваю я и лихорадочно начинаю мысленно бродить по воспоминаниям о тебе. Мне вдруг кажется на мгновение, что у тебя должны быть шрамы. Где-то точно должны быть.

— Есть, — вдруг произношу я каким-то не своим голосом. — Много. Хотя нет. Откуда они могут быть. Нет шрамов.

— Так есть шрамы или нет? — уточняет Коротков и снова трогает свои неестественные усы.

— Не-е-ет, не-е-ет, не-е-ет, — говорю медленно и словно возвращаюсь в себя. Вот уже и голос узнаю́ и окончательно утверждаю: — Точно нет! Откуда им быть?

— Хм! Ну нет так нет, — легко соглашается оперуполномоченный и выдаёт новые вопросы: — Может, всё-таки ещё что-то вспомните? Какие-то важные приметы?

— Темные, чуть насупленные брови. Знаете, такое выражение лица, как будто он растерян или задумчив. Нос крупный такой, — пытаюсь показать на себе. — С невыразительной горбинкой. Большие глаза, чуть навыкат. Ярко-синие. Открытые. Немного даже наивные. Как льдинки. Но льдинки холодные, а его глаза — нет, — я ищу подходящее слово и, вдруг вспомнив, почти выкрикиваю: — Лучистые! Да, именно лучистые.

— Ну-у-у-у… — Коротков обводит глазами комнату, шумно цыкает: — Тц-ц-ц. Это, гражданка Мишель, вряд ли пригодится. Не дам же я для опознания: ищите великана, который не любит бриться, с лучистыми, всегда задумчивыми глазами. Что-то конкретное можете вспомнить?

— А может, вам его нарисовать? Я художник. Или просто дать фото?

— А, да. Точно. Можно же просто фото, — странный полицейский с заметным облегчением выдыхает и небрежно засовывает свой блокнотик в карман. — Давайте фото. И, гражданка, всё внимательно проверьте и звоните. Вот мой номер. Я ваше дело вести буду. Напишите мне все телефоны, какие вспомните. А как что выяснится, я вам сам позвоню.

Дверь с шумом закрывается за ним.

Дом вдруг изменяется в размерах. Становится тесным.

От нашей веранды до калитки — сорок семь шагов.

И обратно сорок семь.

На ступенях деревянной веранды два воробья делят кусок засохшего хлеба и жёлтый опавший лист. И от листа, и от сухаря остаются только мелкие крошки, да и их подхватывает ветер и подбрасывает вверх.

У меня очень острые колени. Подбородку больно, и я ищу ответ среди облаков.

Тает и с ними сливается след от самолёта. Наши мечты, наши жизни — как этот след. Так же тают и растворяются в невидимом воздухе.

Глава 7. Всё ничто по сравнению с вечностью

На следующий день звоню оперуполномоченному Короткову раз пять. Или семь.

Слушаю его тяжёлые вздохи и: «Ищем, ищем, гражданочка Мишель. Найдётся. Уверяю, найдётся».

Через час уже будет звонить стыдно. В такое время приличные люди не звонят другим приличным людям, но всё же я набираю номер, который вбит как самый важный на сегодня.

— Это снова Мишель. По тому делу, ну, вы его ведёте…

— Девушка, я не одно дело веду… А-а-а, постойте, постойте. Гражданка Мишель, ну конечно! Заявление о пропаже сценариста? Ясненько, ясненько. Ищем, ищем. Пока нет ясности в деле. Но вы позвоните по родным, по друзьям. Такие дела порой сами собой закрываются. Не звонили? Зря. Вы звоните. Ну, гражданочка, такого не бывает. Скелеты в шкафах у всех, как правило, есть. Всякие там друзья, родные, любовницы… Обязательно есть.

Словно окно гостиной распахивается, и на меня дует осенним, обжигающе холодным ветром с улицы. Лёд звучит в моем голосе:

— Уважаемый Коротков. Уж простите за фамильярность, но вы не назвали своего имени.

— Аркадий Леонтьевич… — не сразу отвечает оперуполномоченный, он даже немного растерян от ответного официального и сухого тона.

— Аркадий Леонтьевич, может, подключить, как вы там говорили, МЧС, отряды поиска? Я что-то могу сделать? Я тоже могу с вами искать.

Как будто мой звонок переводят с робота на человека. Тон его смягчается, и я слышу какие-то эмоции:

— Мы обзвонили перво-наперво все службы и все организации, что в таких случаях принимают. Да не нервничайте, гражданочка. Найдётся ваш супруг. Нужно немного времени.

И я жду.

Вечер. Утро. Ночь. День.

Вечер. Утро. Ночь. День.

Голова по-прежнему как бурлящий пчелиный улей. Всё гудит, и миллиарды жалящих крылатых мыслей разносятся в разные стороны, возвращаются и отовсюду несут тревожные сигналы.

Днём временами становится как-то спокойнее.

День, он вообще всё выбеливает. И цвета, и эмоции.

Вы замечали, как любят влюблённые вечер? Он их соединяет.

Вы замечали, как не любят влюблённые день? День разрывает, рассаживает, разъединяет. Он рассеивает внимание и разбрасывает наши чувства, как по магистралям, — по делам.

День растворяет и обесцвечивает наши истинные сущности.

Мы гасим эмоции и под тяжким взглядом дня, как под взглядом великого Каа, идём, загипнотизированные, к нему в пасть.

И он нас переваривает, переламывает, перемалывает.

А вечер… Он словно выпускает нас из чрева, и мы, вдохнув свежего воздуха, бросаемся жить полной грудью. Жить своими оголёнными желаниями и страстями. Бросаемся есть жизнь самой большой ложкой. И так до утра, одни в снах, другие в барах, третьи в покрывалах. Мы обнажаем свои сути, как чужие руки обнажают нас.

Кто-то закрывает нас на засовы утром, и он же отпирает нас вечером.

Но снова день, и снова мы просыпаемся, падаем, надеваем земные скафандры и идём жить не своими жизнями.

Могли бы отвлечь дела, но дел у меня нет. Не могу сосредоточиться ни на чём. Пытаюсь вернуться к работе. В театре вряд ли простят за то, что сорвала сроки. Хорошо хоть не подвела с эскизами и подбором тканей. Успела главное закончить до того, как совсем расклеилась. Теперь бы не смогла. Пытаюсь взяться снова за карандаш или компьютер, но заканчивается это тем, что впустую брожу грифелем по бумаге или клацаю по клавиатуре бесцельно и безрезультатно.

Всё замерло. Как будто мир и время хладнокровны, и ничто не нарушает их течение по направлению к горизонту.

Как мне перевести мою земную женскую маленькую гибель на масштаб вселенной? Посмотреть с высоты и рассмеяться? Говорят, что когда представляешь себя частицей бескрайнего движущегося космического пузыря и видишь сверху едва различимую точку, которая носит имя твоей планеты, тогда любую боль как рукой снимает.

«Всё ничто по сравнению с вечностью».

Но нужна ли мне вечность без тебя?

Так проходят дни, а ночью я умираю вновь и вновь.

Каждую ночь умираю заново. Пью таблетки. Включаю везде свет. Зажигаю цветную, какая там нашлась, свечку в аромалампе на камине. Сворачиваюсь калачиком внутри кофты с твоим запахом, вздрагиваю и пытаюсь заснуть. Но это больше похоже на смерть. Так больно, и так страшно, и тьма. И холодно. Но виновата не осень. У холода другая причина — как будто дом покинуло человеческое тепло, а тело покинула душа. А может, она и покинула.

На самом деле, кому нужно это тщедушное, непослушное, мягкое и нервное тело? Возможно, даже душа сказала: «Эй, тело, ну, в общем, как разберёшься, зови».

Но сейчас в голову падает, как звезда, другая мысль. А может, ты и был моей душой?

Я — эмбрион. Я снова умираю. Душа и сегодня не вернётся. А тело проснётся завтра, и, может быть, завтра ты будешь рядом.

Глава 8. Тик-так

Не знаю, какой по счёту очередной день.

— Гражданочка Мишель? Здравствуйте. Оперуполномоченный Коротков. Нашли искомое лицо. Я же говорил.

«Искомое лицо» оперуполномоченный Коротков произносит каким-то неживым голосом, как будто сообщает о чём-то без имени и рода. Но вот-вот из моей груди вырвется встревоженная испуганная птица. Вырвется, взлетит и навзничь упадёт на дощатый серый пол веранды.

— Он жив? — перестаю дышать в ожидании того, что сейчас услышу. Что бы ни прозвучало, главное, чтобы было слово «жив»!

— Жив. Здоров. Гражданин с вами сам свяжется. Он попросил не вмешиваться. Написал заявление, в котором просит прекратить в его отношении розыскное производство. Сделал в нем отметку о том, что нам можно уведомить родственников. Он жив и здоров, но просил не указывать его местонахождение. Дело житейское. Сами разбирайтесь и ждите от него вестей. Я к вам тоже подойду к вечеру. Дело закрываем.

Его голос прерывается, и звучат длинные монотонные гудки. Главное я услышала — жив!

И это то, что мне необходимо было услышать.

Остальное я доверю времени. Оно остановилось.

Оно летит только для влюблённых. У них всё летает, потому что они сами не касаются земли, и всё рядом с ними теряет гравитацию.

Всех остальных время душит, старит и примагничивает к земле.

Почему так громко тикают чёртовы часы?

Тик-так. Тик-так.

Не оставляю телефон ни на секунду. Раз нашёлся, значит, скоро позвонишь.

Но телефон молчит. Может быть, звук? Тереблю регулятор громкости, вдруг он на режиме «тишина», и понимаю, что я не оповестила сестру.

— Надин, есть новости. Не знаю, хорошие или плохие. Хотя не обращай внимания, заговариваюсь. Хорошие, Надь. Конечно, хорошие. Его нашли. Я не знаю, где он. Полицейский сказал, что дело закрывают. Он попросил не вмешиваться. Я ещё больше ничего не понимаю… Прости, что-то пришло! Вдруг от него?

Что-то в груди ойкает и перестает подавать признаки жизни. Сердце. Оборвалось. Почувствовало.

Стою неподвижно, боясь открыть виртуальный конверт. От него веет ночью. А ночью ничего хорошего не происходит.

Переключаю телефон непослушными пальцами. Они сбиваются, и я вновь и вновь возвращаюсь к неоткрытому сообщению. Вся сила притяжения заключена в одном послании с совершенно незнакомого номера.

«Мышь, прости. Пусть я трус, но мне нечего было сказать. Ты достойна всего того, что я дать тебе не смогу. Не ищи меня. Живи дальше. Ты ни в чем не виновата. Не забывай на ночь закрывать дверь. Береги себя и помни, я тебя люблю абсолютно. Но жизнь больше любви. И злее».

Пытаюсь сразу перезвонить, но никто не берет трубку на том конце. Набираю снова и снова. Снова и снова слышу лишь ровные гудки. И, наконец, набираю и не слышу совсем ничего, кроме металлического голоса, равнодушно вещающего о том, что «абонент не абонент».

Тик-так. Тик. Так.

Записываю номер в память телефона как «кто-то».

От нашего дома до калитки — сорок семь шагов. И обратно сорок семь.

Всё, на что у меня хватает сил — закрыть калитку на все замки, включить свет везде и вытянуть на веранду самое тёплое и тяжёлое покрывало.

Завтра свяжусь с Коротковым, отдам ему этот незнакомый номер и всё выпытаю.

Сейчас думай, Мышь! Думай, где ты можешь быть. И почему принял такое решение.

А может, ты улетел в Париж? Почему в Париж? Он только для нас двоих, ты не мог улететь туда один.

Ты работал здесь. На столе недописанные сценарии. Даже одно слово осталось незаконченным на листке под номером пятьдесят два.

Всё будет хорошо. Главное, что ты жив.

Возвращаюсь в дом. Надо понять, в чём дело.

Глава 9. Фантомные боли

Мне надо стать смелой. Мне надо перестать всего бояться и пуститься на поиски истины.

Отвлекаюсь тем, что сажусь в кресло — как раньше, напротив твоего — и читаю сценарии. И слушаю нашу музыку из папки на рабочем столе ультрабука со специальным значком: «Любимая музыка».

Там наш смех. Там звуки разных чужих городов и одного только нашего Парижа. Там тёплый асфальт с испариной после дождя и стрекотанье сверчков за окном просоленной комнаты домика на побережье. Там шелест фиолетовых от зноя деревьев. Там песни наших рассветов и сказки наших закатов.

Вы не замечали, что влюблённые считают закаты, а одинокие — рассветы?

Теперь я считаю рассветы.

Уже не выворачивает суставы, уже не раскалывается от обесцвечивающей всё боли голова, проходит слабость в ногах и руки перестают дрожать.

С номером «кто-то», с которого пришло сообщение, так и не получается связаться. То идут короткие сигналы, то их сменяют длинные. Но чаще всего он недоступен. От «кто-то» больше нет сообщений. С ним нет связи.

Я же дышу потому, что где-то дышишь ты.

Уже начинаю вставать с кровати по утрам и даже завтракать. А сегодня расчесываю спутавшиеся тёмные кудри и варю кофе. Захотела и сварила себе. По тому рецепту, по которому любила его варить в воскресенье для нас двоих.

Старые привычки не умирают с прошлым.

Старые привычки — они как фантомные боли.

Если вы некогда долго исполняли чужие желания, эти стремления не оставляют вас вместе с тем, кто исчез, и кому они были предназначены, как интимные ритуалы.

Поджариваю масляные зёрна кофе на сковороде. По дому разливается густой дым и аромат то ли жареной карамели, то ли шоколада. Пока пересыпаю, несколько зёрен падают на пол, и вездесущий Матраскин упирается в них носом. Обжигается и обиженно заныривает под твоё кресло. Зёрна остывают и трещат в кофемолке, и шоколадная пыль с сахаром сыплется в джезву.

Волшебная вязкая жидкость приобретает аппетитный цвет и начинает превращаться в бодрящий напиток.

Блуждаю в воспоминаниях. Пока поливаю пробивающиеся на подоконнике пронзительно беззащитные ростки цветов и разговариваю с моим теперь единственным свидетелем угасания — Матраскиным, — кофе, недовольный тем, что его оставили без внимания, сбегает, как и раньше бывало не раз.

«Ну конечно — кофе везде». А ещё ты любил в такие моменты вворачивать фразу: «Ни дня без кофе, без кофе на полу».

Вытирая на плите и на полу лужи густого кофейного цвета, я как будто слышу твой голос. Не могу сдержаться, сжимаю кулаки и оседаю.

Слёзы. Бессилие. Вопросы.

Я уже никогда тебе их не задам, а ты не ответишь на них никогда…

Зачем мне сейчас эти цветы, этот дом, этот кот, эта джезва, этот кофе?

Всё потеряло смысл, и я тоже. Без тебя всё перестало иметь вес и цвет.

И даже ночь теперь для меня не так страшна. Потому что есть другой, больший страх — страх никогда уже не почувствовать, как твой запах смешивается с моим.

Всё пространство дома затягивает память. Никому не нужная тягостная больная память.

Почему ты ушёл?

Смотрю в ледяные глаза звёзд. Они, словно триллиарды волков, следят за мной из тьмы вселенной. Словно они выискивали самую слабую жертву на всей Земле и вот приметили её, затихли и приготовились к прыжку, хитро и зло прищурившись.

Из всех жертв сейчас самая слабая я.

Я была больна так долго, что заразила и нашу любовь. И её, как и меня, уже невозможно было вылечить. И любовь начала чихать, потом гулко кашлять нам в лицо, и мы не смогли её спасти. А может, и не старались, а может, она заболела очень давно модной болезнью, но мы отказывались признавать диагноз, и жили, и таскали её в чемоданах, и мучили её в дорогах. И она чахла и умерла где-то между Гудаури и Парижем.

Всё временно.

Всё смертно.

И даже любовь.

Как будто даже чувствую запах её разлагающегося маленького посиневшего тельца в одном из чемоданов. Найду и похороню её потом во дворе под кустом гортензии, и весной он расцветёт пылающими разноцветными гроздьями. Говорят, если закопать под гортензией металл, то куст станет выбрасывать соцветия совершенно разного оттенка.

Интересно, что будет, если закопать под кустом гортензии маленькое тельце умершей любви?

Глава 10. Едим каду, лечим Мишу

— Калитка почему-то открыта. Мишь, да у тебя зуб на зуб не попадает, ты почему на улице? Пошли в дом. Пошли, пошли.

Надин, неслышно пробравшаяся через двор на веранду, тянет меня за одеяло в дом. Одеяло, отягощённое воспоминаниями и сырым воздухом, нехотя сползает, напоминая о том, что из-за горизонта уже показалась зимняя колесница. Холод проходится языком по позвоночнику.

— Ты как вошла? Я опять не закрыла калитку?

— Ты ещё удивляешься своей забывчивости? Я закрыла.

В доме ненамного теплее, чем на улице.

Надин, скинув с головы бордовый платок, но не снимая верхней одежды и потирая окоченевшие пальцы, усаживается рядом с камином и терпеливо начинает его растапливать, продолжая беседовать со мной:

— И дом выстудила. Ну что такое, Мишь? Ребёнок, что ли? Нельзя одну тебя оставить. Сейчас буду тебя ругать.

— Делай что хочешь, только не заставляй меня созваниваться с Ольгой Витальевной. Я не хочу ни с кем говорить. И пить таблетки больше не хочу.

— Я сама с ней созвонилась, и тут нужно оружие посерьёзнее. Но сегодня к нам напросилась другая помощь. Ей ты будешь точно рада.

— Рузанна? — я сразу догадываюсь, о ком идёт речь.

— Ну вот, я же говорила, что ты будешь рада. У неё куча новостей, и она взорвется, если не расскажет их тебе. Ты же не хочешь, чтобы Рузанна взорвалась на много маленьких када?

В тишину и мягкое потрескивание камина, словно пикирующая стрела, врезается звук дверного звонка.

Шумно разуваясь, в дом вваливается женщина без возраста и точной национальности. Её гордо поднятая голова увенчана, словно высокая гора, седой шапкой густых, но непослушных волос. Наша Рузанна величает себя дочерью кавказских гор, но в ней бурлящий замес и кавказских, и восточных кровей.

— Моя девочка постриглась. Моя лохматая девочка! — Рузанна улыбается так по-доброму, как улыбаются только матери своим любимым дочерям. Она и была нам вместо матери. А точнее, она была лучше её. — Девочка моя. — Я уже внутри её мягких рук. — А ещё и худая стала. А глазищи… Куда исчезла моя девочка? Так! Будем говорить и есть каду и гозинаки.

Мне в грудь утыкается хрустящий пакет с ароматным песочным печеньем и медовыми сладостями. И Рузанна, не отягощая свой монолог эмоциональными точками и запятыми, перескакивая с одной темы на другую, вываливает, как свои угощения на овальное блюдо, на нас всё, что накипело:

— Весь этот кипиш-шмипиш… Они мне надоели. Надоели хуже… ай… Чего кудахтать? Я их бросила всех и пошла делать каду. А тут Надин звонит. Но вы ведь знаете, девочки мои, Руза никуда не торопится, но всё успеет.

Есть такая порода людей: что бы они ни делали — ругаются ли, хвалят ли, жалуются ли или чем-то восхищаются, — они неизменно вызывают в душе живое тепло. К ним относится Рузанна. Она говорит и говорит, но мне не хочется её прерывать. Греюсь о каждое её слово и внутренне расползаюсь в улыбке. Мне даже не нужно прислушиваться к этой улыбке. Понимаю, кто её принёс в пакете с угощениями. И Рузанна продолжает без остановки тревожить воздух руками и возгласами:

— Едим каду, лечим Мишу, а потом, так и быть, кипиш-шмипиш… Так! Мы ждём кого-то, Миш, Надин?

Снова нас прерывает дверной звонок. Он давно не звонил, и я даже отвыкла от его звука. Опять вздрагиваю. Рузанна и я поворачиваемся почти одновременно и направляем вопрошающие взгляды на Надин.

— Сюрприз!

Второй сюрприз оказывается ещё громче, чем первый. Две всклокоченные блондинки влетают в дом вместе со свежим воздухом и наперебой кудахчут:

— О-о-о, а где наша Мишель? Что за глазастый ёжик вместо неё?

— На́ подарки, и, Мишель, мы ничего не знаем!

— Мы никуда не уйдём, пока…

Они как напоминание, что мир живёт своей кипучей жизнью и человечество не сгинуло в пропасти моей боли. И они как напоминание, что в той, прошлой жизни у меня много имён.

«Мышь». Так называл меня ты — за то, что с детства слепа на один глаз.

«Мишь. Мишутка». Так называет меня родная сестра.

«Девочка моя». Так меня называет Рузанна.

«Мишель, Мишуня, дорогуша», — все в театре и эти красотки нашего кордебалета Мира и Мила.

— Мишуня, и почему ты не берёшь гравицапу? Совесть есть? — вопрошает Мира.

— Дорогуша, — крутит меня как юлу Мила, — да ты совсем стала тощая, ну диетический суповой набор, ей-богу! И глазки позеленели, и цвет лица… И что за безрукий парикмахер тебя обкромсал? Так вот почему твой отпуск слишком затянулся! Тебе с такой головой стыдно в люди выходить? Дорогуша, и форму, и волосы надо срочно возвращать.

Надин, уже в домашних тапочках, с волосами, убранными в высокий пышный хвост, подпирает дверной косяк. Шумная Рузанна недовольно цокает на Милу и, завладев всеми пакетами, растворяется на кухне. А девушки, перебивая друг друга, продолжают трясти меня за руки, за плечи и изучать, как нечто невиданное.

В конце концов незваные гостьи перемещаются из тёмного коридорчика в освещенный и согретый камином зал с огромными окнами без штор, и я следую за ними.

Высокая Мира. Она роняет свои большие ладони мне на плечи, мягко надавливает и, словно пчела жалом, впивается взглядом в мои зрачки.

Я без сил плюхаюсь на диван. Шумная ватага плюхается рядом. Кто где.

Из недр кухни появляется жующая Рузанна с большой овальной тарелкой, на которой примостились массивной кучкой печенья в белой сахарной пудре. Тихо сопя и засовывая в рот очередной толстенький треугольничек, она слушает всех, прищурив глаза с восточным разрезом.

Растревоженный запахом печенья и таким непривычно большим сборищем женщин, старый Матраскин всячески пытается ухитриться и выхватить один из пахучих треугольничков, но у Рузанны не забалуешь.

Окончательно потеряв надежду, он перемещается ближе к более сговорчивым болтушкам.

Мира все так же буравит меня взглядом, бок о бок на сером диване. Милочка исчезает на кухне, а потом стремительно возвращается с наполненным бокалом в руке и падает в кресло-качалку напротив. Кресло, скрипя, отбрасывает её назад, и красотка со смехом соглашается с его ритмом. Покачивается, потягивая бурлящий напиток, и следит за нами, теребя за ушком сразу же пристроившегося рядом Матраскина. Он странный кот. В отличие от среднестатистических котов, наш рыжий дворянин страстно любит женщин, бананы, старую сизалевую мышь без хвоста и обниматься. Изрядно исскучавшись по вниманию, он щедро благодарит хорошо знакомую блондинку за ласки урчанием и одаряет её подобие юбки своей огненной шерстью.

— Нет, котяра, ты меня зачем метишь? Мужики, они даже когда коты — мужики. Сразу или раздевают, или метят.

И так же стремительно она переключается на меня:

— Нет, мать, так дело не пойдёт! Щёки впали. Знаменитые Мишины губки бантиком куда делись? Уволились вместе со щёчками? Жалкое зрелище. А ещё и в такой жуткой кофте. Фи. Выглядишь не феерично. Правда, гёрлы? И, дорогуша, мы тебя потеряли. Пётр Афанасьевич. О-о-о, Афанасичу вообще лучше не показываться на глаза. Он так на тебя зол! Ну разве так можно пропадать? Все тебя потеряли. Вот и Надин, и все мы, и Рузаннушка, и Иприт, и Руди-и-и-ик…

Слова вылетают из Милы легко, как пузырьки шампанского из её бокала. На «Рудике» тон голоса резко меняется на мечтательно-томный, и глаза, окаймлённые неживыми ресницами, устремляются вслед за пузырьками — куда-то вверх, куда-то туда, где живут облака, мечты и ангелоподобные незнакомые мне Рудики… Ну вы понимаете, что мужчины по имени Рудик не могут не вызывать таких вздохов и взглядов у всех слабых женщин, мечтающих о Принце.

— Э-э-э! Рудик, Рудик. Надоела, мушмула, со своим Рудиком. Вообще-то он пришёл после того, как наша Мишель в затворничество ушла, — снова цокает и заговаривает с набитым ртом Рузанна. — Ты его не знаешь, — теперь Рузанна смотрит на меня. — Из новых. Афанасич его сразу взял после просмотра. Мальчик многообещающий, говорит. Но что скажу… — Прикладывает пальцы к губам и пытается сообщить только мне: — Помяни слово Рузанны, этот Рудик тайно влюблён в Надин. — Она прищуривает глаза и заявляет уже во всеуслышанье: — Руза-то чувствует. Рузу не обманешь.

— Ну ты поняла, катастрофа была почище урезания нам зарплаты и упавшего сценария перед спектаклем, — ведет свой рассказ Мила, сделав вид, что не услышала последние слова Рузанны, опять ныряет на кухню и моментально появляется, не прерывая монолога. Правой рукой с бокалом она машет в воздухе, стараясь передать весь масштаб рабочей катастрофы, а левой тискает Матраскина.

Непонятно, что сейчас звучит громче — причитания бойких гостей или урчание представителя семейства кошачьих, который начинает своё великое хождение за обнимашками от одной гостьи к другой.

Для меня они сливаются в общую массу. Слушаю машинально и даже не слежу за их спорами и передвижениями по дому.

— На работе завал, все с ног сбились, — встревает в диалог Надин. — Готовимся к премьере. Твои костюмы просто блеск. Я из своего платья не хотела вылазить. Как оно сидит! Мишь, ты гений. Тебя страшно не хватает.

Словоохотливая Мила отрывается от шампанского и встраивается на лету:

— Пётр Афанасьевич ругается на тебя совсем не литературно. Мало того, что ты подвела, так и в театре не появляешься. И уволил бы он тебя… Так и говорит: «Уволить бы её». Но он взял потрясающий новый драматургический материал. Мы начали работать. Ты должна всё видеть и слышать.

Наверное, я действительно должна, но не могу сконцентрироваться даже на дружеской беседе. Растерянно блуждаю глазами, но не вслушиваюсь и не пытаюсь поймать нить разговора.

— Слушайте! — тон Милы становится раздражённым. Она заметила мою отрешённость. — Слушайте. Мы её разыскиваем, а наша Дорогуша тут худеет и трубку скидывает. Беда-беда… Пострадала — и хватит. Сейчас давай в работу, и порви мир, как тогда я порвала свой корсет на премьере…

Красотка подносит руку с ярким хищным маникюром к губам и прыскает прямо в неё. Все переглядываются и, запрокидывая очаровательные головки, смеются вслед за ней.

Урчание Матраскина уже рядом со мной. Глажу острые уши огромного кота. Слышу, как смеётся и спорит театральная ватага. Как выражается на всех языках Рузанна, упрекая Милу, что та «вылакала всё шампанское, а теперь взялась за красное домашнее вино, а оно было для мяса».

Мы с Надин вдвоём напротив трескучего камина.

— Почти девять, Надин. Вы останетесь?

— Не волнуйся, — сестра обнимает меня, — Не могу отвечать за девочек, но я не уйду, пока не приведу тебя в порядок.

— Надин, останься, пожалуйста, хотя бы на день. Мне так страшно, Надин.

— Я знаю, Мишь, обещать не могу, ты же знаешь, сейчас мы репетируем как сумасшедшие. Премьера на носу. Кстати, не хочу тебя лишний раз огорчать, но Пётр Афанасьевич действительно сказал, что если не явишься, то и уходи в ТЮЗ. «Или куда её глаза срамные глядят».

— Он и правда так и сказал? Что ж, попробую вымолить у него прощение. И ещё знаешь, Надин, мне кажется, что-то не так.

— Так и есть. Тебе не кажется. На самом деле — всё неправильно. Но мы поговорим чуть позже.

— Ты не поняла. Его плащ пропал, и это не даёт мне покоя. Потом — незнакомый номер, с которого он прислал сообщение. Что за номер? Он не мог уйти. Просто не мог! Происходит что-то страшное, я чувствую всем телом. Это как ночь. Я всегда чувствую её наступление. Чувствую физически, как она подступает, словно её тьма — болотная вода, которая с головой накрывает, и мир уходит под чёрную вязкую тину.

— Но ведь мир выбирается из-под этой тины?

— Да. Утро всегда наступает.

— Значит, не так уж она страшна, раз временна. Мишь, и ты выберешься. Я чувствую физически, так же, как и ты чувствуешь ночь.

Глава 11. Вечериночка у бассейна

Надин целиком перекладывает попытки вернуть мне бодрость духа на плечи беспощадного трио. Она теряется среди их суетливого броуновского движения и только мимолётом поддакивает и придаёт щедрым на пикантные подробности рассказам дополнительные краски. Гремят шумовки, кастрюли, вилки, ножи. Повелительный тон Рузанны перекрывает всё это многоголосье и многозвучье. В подобные минуты мне не так страшна разбухающая мгла ночи. Пусть они шумят и смеются здесь вечно.

Прыткая Мира кричит мне из соседней комнаты:

— О-о-о, кто тут у нас великий поедатель яблок?! Вот она на чём держится!

Хрустят нагруженные бумажные пакеты, подозрительно призывно позвякивают неведомые мне бутылки, отчаянно выпрашивает гостинцы Матраскин, и снова весь дверной проём заполоняет высокая фигура.

Мгновенье, и Мира уже продавливает рядом клетчатые подушки на диване.

— Рузанна там хозяйничает вовсю. Шумит. Ну на то она и Рузанна. Все твои яблоки подвинула мясом и своим печеньем. Надеюсь, яблоки не обидятся. И не пожухнут, как ты. Ну что за вид?! Невозможно смотреть, так, одевайся и пошли на улицу. Нечего тут как девственник всея Руси сидеть.

Мира жуёт добытую из недр бумажных пакетов сардельку и продолжает настаивать на моём возвращении в большой театр — или хотя бы в маленький сад:

— Да ладно, ну хоть в сад твой давай выберемся. Кутнём. Соседей взбодрим. Приведём тебя в чувство. Мишь, ну правда, хватит. Надин нам всё рассказала, и мы приехали с чёткой миссией — без тебя мы не выйдем за ворота. У нас впереди целый вечер, в холодильнике рай для чревоугодника и антидепрессанты.

Девушка очень яркого происхождения, Мирка несёт его как флаг. Последняя мышь в театре знает, какие у неё корни. От мамы-модели Мирке достался рост, фигура и невероятно острые скулы: поднеси к ним руку и смотри не порежься. От папы-дипломата — умение убеждать. Я знаю Мирку так давно, что даже не могу вспомнить дня знакомства. Она не слишком-то словоохотлива, но про родителей рассказывает к месту и не к месту: «О-о-о, что бы сейчас ответил вам мой отец! А он у меня, заметьте, адвокат Шулямского». Или: «О, мои скулы — это что! Видели бы вы скулы моей мамочки в лучшие её годы. А она у меня блистала на подиумах не только в СССР».

Как когда-то её отец, Мира легко жонглирует словами, и как её мама — улыбками, томными взорами и мужскими сердцами. Искусство убеждать и побеждать — одно из искусств, в котором она как Сальвадор Дали в импрессионизме.

— Гёрлы, пошли во двор! Чего в доме тухнуть, — перебивая нашу с Мирой беседу, командует Милочка, и все поддерживают её единогласно.

Где-то очень далеко воет собака, кричат соседи, ветер разносит их голоса по пустым дворам вместе с жухлыми листьями и пылью. А я послушно выбираюсь из дома за весёлой женской ватагой, впереди огненный котовожак крюком хвоста подволакивает нас для скорости и точности похода прямиком к тому месту, откуда уже поднимается прозрачно-манкий дымок.

Не сопротивляюсь ничему в этом разыгравшемся вечернем спектакле. У мангала идёт кухонная женская возня. Надин старательно запихивает розмарин в салаты и маринад.

— Собрались на мою седую голову. Э-э-э, что за хозяйка? Кто так делает? Не переборщи с травой… — ворчит и только и успевает выхватить у сестры из рук кустик розмарина Рузанна.

Двор заполняют ароматы плавящихся на открытом огне пахучих сарделек, мяса и каштанов, и розмарина.

Не люблю аромат мяса, но розмарин — моя слабость. Он успокаивает и наполняет лёгкие миром и надеждой. Всё внутри меня замирает, словно залипает в ароматном масле с пихтовыми нотками.

Крутые бёдра Милочки уже изящно подпирают невысокий заборчик. Он разделяет наш маленький домик и соседний особняк в три этажа, но разве может какой-то забор стать преградой для шустрой девицы, которая нашла новую жертву в мужском обличье? Трепещи, Рудик, в зубах хищницы Милочки вот-вот может оказаться очередная жертва! Но у моего соседа-павлина есть законная хозяйка, и она явно не дремлет.

Конец ознакомительного фрагмента.