Жизнь вместо жизни

Семён Штейнберг, 2020

Повесть охватывает период от начала шестидесятых до середины девяностых годов, теперь уже прошлого, ХХ века… Молодой человек, назовём его Семён П…, родом из небольшого уральского городка, студент заочного факультета Уральского политехнического института, отслужив почти три года срочной службы, за три месяца до демобилизации, подаёт документы в военное авиационное инженерное училище. Учитывая его знания и «стаж» военной службы, после сдачи экстерном зачётов и экзаменов за два года общеармейской подготовки, его зачисляют, в порядке перевода из технического ВУЗа, на третий курс училища… После окончания училища, он получает назначение техником – лейтенантом в строевую авиачасть в одну из приграничных областей на Дальнем Востоке. Вскоре, он знакомится с двумя молодыми девушками – врачами. Одна из них, дочь командира дивизии, в которой служит молодой офицер… Но его больше привлекает вторая его знакомая, Соня Р… Проходит почти год, но серьёзного разговора между ними никак не получается В редко совпадающие выходные дни, она исчезает неизвестно куда. Через некоторое время выясняется, что она, сама не подозревая об этом, связана с наркокурьерами. Ей грозит арест и реальное тюремное заключение. Наш герой, с помощью своих друзей, спасает Соню от ареста и получает приказ сопроводить её подальше оттуда, в Москву, к её приёмному отцу, авиационному генералу… Вернувшись из командировки, лейтенант узнаёт, что его лучший друг и командир эскадрильи Сергей Б… получил новое назначение и отбыл в какую-то совершенно секретную часть. Все попытки разыскать его, заканчиваются неудачами… Самого его временно командируют из одной части в другую, пока он не попадает в один из авиационных центров в закрытый подмосковный городок… Его соседкой по лестничной клетке, оказывается молодая женщина, Наташа К…, вдова погибшего лётчика с полуторагодовалым мальчонкой, родившимся уже после гибели отца. Они знакомятся. Нашему герою становится известно, что полтора года назад, женщина родила двойню – двух здоровых малышей, – мальчика и девочку. Наташа утверждает, что дочку в роддоме ей подменили на больного ребёнка. Девочка умирает… Офицер поддерживает соседку, помогает женщине обустроить жильё, занимается вечерами с ребёнком, – помогает всем, чем может. Они дружат. С мальчонкой тоже находит «общий» язык. Мальчик просит быть его папой… Через год Семён и Наташа женятся, создают семью… Проходит совсем немного времени, и семья получает анонимную записку, в которой сообщается, что родная дочь Наташи находится в городском детском доме, под её, Наташиной, девичьей фамилией… Ещё через некоторое время моего героя находит та самая дальневосточная подруга Соня. Наташа и Соня оказываются двоюродными сёстрами… С небольшой разницей по времени у сестёр рождаются двойни. Наташа знает, что отцом Сониных детей является её муж, – она сама не возражала об этом… Спустя несколько дней, Соня умирает… Наташа забирает Сониных детей, своих двоюродных племянников, к себе. У них, в одночасье, становится шестеро детей… Приёмный отец Сони добивается перевода капитана П… на службу в Москву и поселяет семью нашего героя в своей «генеральской» квартире… Что привело моего героя в армию, затем в офицерское училище? Как проходила служба молодого техника – лейтенанта в дальнем гарнизоне и там, куда, в дальнейшем, забрасывала его офицерская судьба? Как складывалась их, с Наташей, семейная жизнь, с какими людьми им пришлось столкнуться на своём жизненном пути, – обо всём этом Вы узнаете из этого повествования. В нём отражена частичка судьбы моего послевоенного поколения, пусть маленькая её часть, но всё же частичка судьбы всего нашего народа.

И только лишь небо останется небом,

И нам оставаться в полёте с тобой…

Глава первая

Все мы парни обыкновенные

Москва, Ярославский вокзал

Поздний вечер. Отвратительная московская осенняя погода середины ноября. Непонятно, то ли дождь с мокрым снегом, то ли мокрый снег с дождём. И сильнейший, промозглый порывистый ветер, неизвестных направлений, пронизывающий до самых костей.

Мы — это я, старший техник — лейтенант Семён Полянский, моя спутница Людмила и ещё сотни пассажиров ожидаем посадки на перроне Ярославского вокзала в скорый поезд «Москва — Владивосток». Состав ещё не подали и сотни продрогших людей растянулись по длинной, словно взлётная полоса аэродрома, платформе. Ветер раскачивает тусклые фонари, и, в такт ветру, сотни теней мечутся по перрону, словно пытаясь догнать ушедший без них поезд…

… Ура! Наконец, мы в вагоне. Горит только дежурное освещение и из окна хорошо видно, как сотни других «пассажиров» ищут свой поезд…

Моё настроение под стать погоде. Такое мерзкое и паршивое, будто что-то жизненно важное безвозвратно утеряно. Потеряно навсегда. На душе тоскливо — хоть волком вой. Причина такого настроения непонятна и… понятна одновременно.

Непонятно, — потому что поручение, которое нам было дано, выполнено. Поручение — это моей спутнице, Людмиле Зверевой, дочери командира дивизии, а мне приказ, — приказ командира этой авиационной дивизии, в которой я служу старшим техником эскадрильи. Нам было приказано сопроводить из небольшого военного городка В… евка — 2 на Дальнем Востоке мою знакомую и подругу Людмилы — Соню Рапопорт в Москву, к её приемному отцу — генерал-лейтенанту авиации Добрунову… Понятно, — потому что для меня Соня была гораздо больше, чем просто знакомая, гораздо больше…

Я познакомился с ней в начале своей офицерской службы на Дальнем Востоке. Она приглянулась мне сразу, с первого дня нашего знакомства. Не всё мне нравилось в ней, но что-то необъяснимое, словно магнитом, притягивало меня к ней. Встречались и дружили мы с Соней более двух лет. Скажу честно, я уже собирался сделать Соне предложение, но однажды увидел и узнал нечто такое, что приказал себе забыть о ней навсегда. Приказать можно, а выполнить такой приказ нелегко. Сердцу не прикажешь. Примерно, через полгода, случайно встретил ее в тот момент, когда ей угрожала большая опасность. Я мог этого не делать, но что-то чисто человеческое, заставило меня действовать, и я вытащил её из беды…

Наш комдив, генерал-майор Зверев, генерал-лейтенант Добрунов, и погибший отец Сони, полковник Рапопорт были фронтовыми друзьями — вместе воевали в небе над Кубанью.

Мать Сони умерла при вторых родах, когда Соне исполнилось три года, а отец погиб при испытании нового самолёта спустя пять лет.

С тех пор, Соня воспитывалась в семье военного летчика, тогда еще полковника Добрунова. Соня и Людмила были ровесницами, вместе учились, вместе поступили в медицинский институт.

Когда отец Людмилы, генерал Зверев, получил назначение на Дальний Восток, Людмила и Соня уже учились в мединституте и Людмила переехала жить к генералу Добрунову, к Соне. У генерала своих детей не было, его жена умерла двенадцать лет назад — она прошла всю войну медсестрой, трижды была ранена, поэтому Соня, потом и Людмила стали генералу самыми близкими людьми.

После окончания института, Людмила получила назначение на Дальний Восток, в поселковую больницу, недалеко от места службы отца. Соня поехала вместе с ней.

Генерал Добрунов был одним из заместителей командующего авиацией Московского военного округа. Жил он в огромной, шести, даже восьми комнатной квартире, в самом центре Москвы — на Чистых прудах. Вместе с ним жила их давнишняя домохозяйка — Анна Сергеевна, знакомая ещё с войны. Одинокая, она вела домашние дела семьи генерала, ухаживала за его больной женой, занималась домашними делами генерала и после смерти его жены и души не чаяла в обеих девушках. В своё жильё, где-то под Москвой, она поселила каких-то своих дальних родственников.

Три дня назад мы с Людмилой, привезли Соню домой, к отцу.

Там, на Дальнем Востоке, Соня попала в очень нехорошую историю. Мне, с помощью своего друга и ещё одного хорошего человека, удалось вывести Соню из — под ареста и, пока не пронюхали гебисты, комдив приказал мне и Людмиле спрятать Соню в Москве.

С Дальнего Востока мы вылетели попутным военным бортом, не зарегистрировав её ни в одном журнале. Летчики были свои, дивизионные, — не проболтаются. Посторонних не привлекали — лишние глаза и уши никому не нужны.

Пару дней мы прожили у генерала, приходя в себя после всего пережитого, не сводя глаз с Сони, чтобы она не натворила с собой чего — нибудь.

Вечерами генерал подолгу беседовал с нами — с Людмилой об отце и о Соне, со мной — кто я, откуда, кто мои родители, как и почему попал на службу в армию. Подробно расспрашивал о службе, нравится ли, как прижился в эскадрилье, есть ли друзья, как устроился в быту, о планах на будущее. О том, как я познакомился с Соней, о наших взаимоотношениях; деликатно и осторожно интересовался не собирались ли мы связать с ней свои судьбы.

Его интересовало, как она могла попасть в плохую компанию. Я не мог рассказать всё, что знал о Соне. Генерал её очень любил — он чувствовал, что я чего-то не договариваю, но доложить ему всю правду о поведении дочери, я не мог — это могло стать для него страшнейшим ударом.

Боевой лётчик, имевший на своём счету более сорока сбитых фашистских самолётов, по домашнему спокойно, без намёка на генеральское и возрастное превосходство, разговаривал со мной, как с сыном. Александр Иванович — так звали приёмного отца Сони — мне тоже понравился…

Чувствовалось, что он благодарен за спасение Сони.

Обратно я собирался возвращаться самолетом, обычным пассажирским рейсом, чтобы сэкономить время и заехать домой, хотя знал о приказе своего комдива возвращаться только поездом, и Александр Иванович тоже настойчиво «советовал» не прибегать к услугам Аэрофлота.

Я прекрасно понимал чем это вызвано. Во-первых, в железнодорожных кассах не требовали удостоверения личности и доказать моё пребывание в Москве будет невозможно. Во — вторых, наше состояние требовало хотя бы недельного отдыха. По этой же причине генерал категорически был против моего посещения родительского дома. Однако, официально, я был в отпуске, и такой маршрут, казалось, не должен был вызвать каких-либо подозрений. Тем не менее, мне не советовали заезжать домой…

Я, действительно, очень давно не был дома; ещё с училища не видел родителей, семью сестры. Поезд этот я выбрал не случайно — он проходил через мой родной город П…уральск, делал минутную остановку. Дальше, уже из Свердловска, я мог лететь самолетом…

Первые десять — пятнадцать минут поезд идет по окраинам Москвы. За окном поезда мелькают московские улицы с, качающимися под порывами ветра, деревьями, с голыми, как хлысты, ветвями… Такую же мерзкую погоду, с такой же тоской… Меня не покидало чувство, что я уже переживал нечто подобное. Но что и где? Забыть такое невозможно — это остаётся в голове на всю жизнь. Где? И когда?…

Поезд набрал ход, постукивая колесами на стыках рельсов и раскачиваясь на стрелках. Проводница уже давно разнесла постельное белье; в попутчики нам пока никого не нашлось. Чтобы дать Людмиле переодеться, вышел в тамбур. За окном по-прежнему проносились мимо придорожные голые кусты и деревья, подсвеченные редко мелькавшими в окне вагона фонарями. В полутемном тамбуре, с дымящейся сигаретой, чтобы отвлечь себя от тяжёлых мыслей, отчаянно пытался вспомнить застрявшую в сознании мрачно — тоскливую картину…

Через тамбур прошел молодой солдат — срочник. Проводя его взглядом, словно очнулся ото сна. Подобную картину я видел из окна казармы в самые первые дни своей срочной службы. Ну, конечно, это была середина ноября 1964года, под Москвой, в учебном взводе узла связи дивизии внутренних войск имени Ф.Э. Дзержинского, куда я попал по призыву.

Московская область, г. Реутово — 3, ОМСДОН ВВ, 4-й МСП. 1964год

Я стоял у окна солдатской казармы, и передо мной открывалась часть центральной линейки, вдоль которой выстроились солдатские казармы. Между асфальтированной полосой автомобильной дороги и казармами, раскачивались, раздетые осенью, сотрясаемые порывами ветра, освещенные фонарями, высоченные тополя. Этот же, холодный, осенний ветер швырял в окно казармы заряды мокрого снега, вперемешку с непрекращающимся, нудным дождем.

Именно под впечатлением этой ужасающей картины, я, наконец-то осознал, какую огромнейшую глупость я совершил, попав на три года за армейский забор, напрочь вычеркнув их из своей жизни. Это при том, что ещё не хлебнул солдатского пота, ещё не зная, что меня ожидает в эти долгие, почти бесконечные, три года.

У меня был законный способ избежать призыва в армию. Надо было только следовать намеченному для себя курсу. После окончания школы я намеревался поступать в авиационный институт. Только куда — в Харьков или в Ригу — пока ещё не решил…

Когда и где я сбился с выбранного пути?… Здесь и произошел разворот в моей судьбе — резкий, но, вероятно, не первый…

На третий или четвёртый день после выпускного школьного вечера, ко мне пришел живший неподалёку школьный товарищ и заявил, что подаёт документы на вечернее отделение Уральского политехнического института — УПИ. Оказывается, у нас в городе есть такое отделение. Необходимо только устроиться на работу, и через неделю вступительные экзамены. Студенты вечернего отделения не подлежат призыву в армию. В общем, уговорил. Я поступил, товарищ мой провалил физику.

Когда получили студенческие билеты, оказалось, что это не вечернее, а заочное отделение. Отсрочка от призыва заочников не касается. Забирать документы и поступать заново в другой ВУЗ, я не рискнул. Учиться и работать оказалось очень сложно, гораздо сложнее, чем предполагал и я обзавёлся несколькими «хвостами». У меня был вариант: после окончания первого курса перевестись на дневное отделение, снова на первый курс, но мне отказали. Вероятно, из-за «хвостов».

Сказать честно — большого интереса и энтузиазма в учебе я не проявлял, — видел себя авиационным инженером, как мой двоюродный брат, Зиновий Турецкий. Когда мне было ещё 14 — 15 лет, в один из длинных зимних вечеров, просматривая с родителями семейный альбом, увидел на фотографии молодого офицера — в форме старшего лейтенанта с «крылышками» в петлицах парадного кителя.

— Кто это? — поинтересовался я у мамы.

— Твой двоюродный брат, его мама моя сестра.

— Он кто, летчик?

— Нет, он служит авиационным механиком, где-то в Средней Азии.

На этом разговор закончился, но чувство уважения и хорошей зависти осталось — кто из мальчишек в годы первых спутников и первых космонавтов не хотел видеть себя в авиации, откуда, как считалось, открывалась прямая дорога в космос… Кроме этого, в 18 лет хотелось ещё и погулять…

В общем, я оказался там, где оказался — в солдатской казарме…

Вполне вероятно, что со своей дороги я свернул ещё раньше, года за три до окончания школы. После окончания восьмого класса, весь наш класс, в полном составе, перевели в другую школу. Школа была новой, там собрался весь цвет учительского состава. Поступление в ВУЗы после неё было почти сто процентное. Учились в этой школе дети всего городского и заводского начальства. Собственно, городское и заводское руководство было практически в единых лицах, ибо руководство одного из крупнейших металлургических заводов страны определяло всю жизнь нашего городка. Мой отец не входил в это число — он работал в цехе старшим мастером.

Уже в шестых — седьмых классах среди ребят стали появляться отдельные компании — не по интересам, не по совместному проживанию, а по социальному положению своих родителей. Родители сами учили своих детей — с кем нужно дружить, а с кем только можно, а вот с теми — нельзя. Этих детей можно приводить в гости, а тех — весьма нежелательно, лучше не приглашать совсем. Естественно, и отношение было соответствующее.

Я это хорошо чувствовал, поэтому, за неделю до начала учебного года, перешёл в другую школу — одиннадцатилетнюю, с производственным обучением. Ребята в этой школе были проще, тем более, что встретил двух своих прежних одноклассников. Быстро приобрел новых друзей и чувствовал себя вполне комфортно, значительно лучше, нежели среди «высокопоставленных» учеников.

В цехе, куда нас привели на производственное обучение, бросилось в глаза большое количество рабочих в военной форме без погон. В бригадах было много бывших офицеров, попавших под знаменитое «хрущёвское» сокращение армии. Среди них были представители всех родов войск. Моим наставником оказался бывший авиационный инженер — капитан Шантуров, имя и отчество его, к сожалению, запамятовал. Он с таким увлечением рассказывал о своей бывшей работе — да, да именно о работе, а не о службе — было видно, что он любил свою профессию, скучал по ней.

Он много рассказывал о самолетах, об их красоте и мощи; рассказывал с такой любовью, словно они были живыми — так можно было говорить только о самых близких людях и друзьях. Конечно, он не рассказывал о деталях своей работы, но никогда не жаловался на трудности своей нелёгкой специальности, хотя и не скрывал их, относясь к ним с хорошим чувством юмора. Был он нетороплив, все движения его были точны, выверены до миллиметра; в них чувствовалась профессиональная мудрость и уверенность, — да и сам он притягивал к себе своей доброжелательностью.

Я хоть и был ещё наивным ребёнком, — мне всё время хотелось узнать, почему он попал под сокращение, — однако, понимая, что эта тема будет для него неприятна и болезненна, не стал спрашивать его об этом.

Искренне желая ему помочь, посоветовал написать письмо Министру обороны с просьбой о возвращении в армию. Тогда он посмотрел на меня, как на малое дитя, но через полгода пришёл и показал ответ министра — капитан возвращался в строй, к своей любимой профессии.

Мне было жаль расставаться с ним, но я искренне радовался за него.

Знакомство с этим человеком посеяло в моей душе какое-то зёрнышко мечты — мне захотелось окунуться в ту неповторимую атмосферу аэродромной, предполётной жизни, какой её описывал мой учитель; стать таким, как он, быть похожим на него…

… Среди бывших офицеров были и такие, которые с сожалением вспоминали годы своей службы, ругали, почём зря, требовательность начальства, тупость и бездарность своих командиров, проклиная неустроенность быта.

Разницу между капитаном Шантуровым и бывшими офицерами, недовольными службой в армии, я понял несколько позже, когда после окончания школы почти полтора года проработал среди них, рядом с ними.

Разница заключалась в том, что капитан чувствовал свою ответственность за порученное дело, а другие жаловались на то, что армейская дисциплина не позволяла им беспробудно пьянствовать. Зато на «гражданке» они позволяли себе приходить на работу с «больной» головой или вообще в нетрезвом виде, причём, чуть ли не ежедневно… От демобилизованных со срочной службы узнавалось о деспотизме сержантов и старшин, пьянстве и разврате сверхсрочников, и ещё многое такое, во что вообще было трудно поверить.

Именно тогда и зародилась мысль о гражданском авиационном ВУЗе, а не о военном. Самым престижным был МАИ, но конкурс туда был огромный, да и конструкторского таланта я в себе не видел. Из справочника я узнал о институтах инженеров гражданской авиации в Риге и Харькове, но окончательное решение принять не успел.

Школа, в которую я перешёл, готовила рабочие кадры для завода, соответственно и уровень знаний был несколько иным. Может быть, это обстоятельство и послужило основной причиной поступления на заочное отделение и отказа от повторной сдачи вступительных экзаменов в другой ВУЗ — конкурса не было, и все, кто получал удовлетворительные оценки, становились студентами…

… Самый первый раз комплекс своей социальной неполноценности я ощутил много раньше…

Жили мы в деревянном двухэтажном доме, на первом этаже, в коммунальной квартире с соседями. Все семьи первого этажа жили с соседями. На втором этаже каждая семья занимала отдельную квартиру.

Однажды, когда было мне лет пять — шесть, в первые дни Нового года, я выпросился гулять. На улице никого не было, но во всех окнах огромной, четырёхкомнатной квартиры на втором этаже, прямо над нами, горел свет. Там, в семье одного из заместителей директора завода, жила девочка, моя ровесница. Из квартиры доносилась громкая музыка, слышны были детские голоса и много смеха.

Как я оказался в этой квартире, не помню. Там был разгар детского праздника — с Дедом Морозом и Снегурочкой. Посередине комнаты стояла огромная, до потолка, ёлка, вся увешанная блестящими игрушками. Мальчики и девочки, в основном, мои ровесники, взявшись за руки, водили вокруг ёлки хоровод.

Все они были очень нарядно и красиво одеты — девочки в ярких платьицах, с огромными бантами на головах, — мальчики — в черных костюмах и белых рубашках. По сравнению с ними я выглядел вороной — нет, не белой, а какой-то общипанной, оборванной и грязной. На мне была застиранная, вся в заплатах, клетчатая рубашка и такие же штаны — самый настоящий оборванец. Никто не хотел пускать меня в хоровод, — их родителям с трудом удалось вставить меня в круг… После хоровода и танцев, все уселись за стол.

Еще больше я был поражен количеством всякой вкуснятины на праздничном столе. Стаканы с соками, по два куска торта на тарелке, конфеты в блюдце, по две шоколадки перед каждым. В больших стеклянных вазах красиво уложенные апельсины и мандарины, бананы и другие экзотические фрукты. Такого количества сладостей я никогда прежде не видел — никак не мог понять, почему у них есть всё, а у нас, с сестрой, ничего, даже простой ёлки.

Реутово — 3. 1965 г

Такие воспоминания и сомнения одолевали меня в первое время моей срочной службы за высоким забором дивизии имени Дзержинского. Я поклялся себе, что, как только вырвусь из-за этого забора, обязательно буду учиться — пока не знаю где, но буду обязательно, иначе пропаду. Трех лет мне должно хватить, чтобы определиться со своей будущей профессией. После принятия присяги нас направили в роту связи полка, а оттуда на курсы радиотелеграфистов в учебную роту батальона связи. Нас — это пять молодых солдат призыва 1964 года — Толика Штанько и Леху Морозова из Донецка, Славика Войкина из Казани, Олежку Полуэктова из Мордовии и меня, Семёна Полянского, из П…уральска, расположенного в 45 км под Свердловском, ныне Екатеринбургом…

… Когда мы начали осваивать работу на радиостанциях, наш инструктор, старшина Бучин, научил нас главнейшей заповеди радиста — если нет связи, не сиди и не думай, что во всём виноват твой напарник. Искать ошибку надо самому, причём каждому у СЕБЯ. Тогда связь обязательно появится, и все будет нормально. Тысячи раз я убеждался в истинности этого правила — не только в условиях армейской службы, но и в дальнейших жизненных ситуациях.

Везде и всегда это правило действовало безотказно…

В конце сентября получил телеграмму о проезде родителей из командировки через Москву. С этой телеграммой обратился к своему командиру взвода, лейтенанту Громову.

… Лично я считаю, что это тот самый Борис Громов, который в 1989 году, будучи генералом, выводил советские войска из Афганистана. Небольшого роста, плотный, коренастый, — он очень похож на моего бывшего командира взвода…

Выслушав, он взял телеграмму, посмотрел, — сказал, что ответ даст чуть позже.

Я знал, что такие телеграммы проверяются, но знал ещё и другое — в нашей дивизии солдат первого года службы в увольнение не пускали. Это правило было вполне оправдано — в Москве можно было заблудиться элементарно, особенно тем, кто призывался из небольших посёлков и деревень, или попасть на гауптвахту за какую-нибудь мелкую оплошность. В окружающих поселках делать вообще было нечего. В ближайшем городке, Балашихе, тоже особо пойти было некуда, кроме женских общежитий. «Экскурсии» в женские общежития обычно начинались с выпивки, а заканчивались знакомством с патрулями и «отдыхом» на той же гауптвахте.

В конце дня лейтенант вернул мне телеграмму и разрешил обратиться к замполиту батальона — я понял, что командир роты капитан Пыльцин не разрешил. Должен заметить, что более бездушного и высокомерного офицера — «ходячего Устава» — я больше на своем пути не встречал.

Замполит батальона — майор Ивашов меня знал. У меня был фотоаппарат — я много снимал, принимал участие в оформлении стенгазет роты и батальона, различных фотостендов. Замполит был в курсе моей просьбы. Нарушений за мной не числилось, специальность радиотелеграфиста освоил достаточно успешно. Расспросив о родителях, убедившись, что в Москве я не заплутаю, замполит дал разрешение на увольнительную, предварительно подробно проинструктировав меня о правилах поведения в городе.

В назначенный день, в пятницу, пройдя ещё три инструктажа — старшины роты, командиров взвода и роты поехал встречать родителей.

Моросил дождь, было ветрено и прохладно, но приказа о переходе на зимнюю форму одежды ещё не было. Одев под парадный мундир всё, что можно было одеть, приехал на Курский вокзал с «ефрейторским» запасом — за два часа до прихода поезда. Хотелось курить и, хоть немного, согреться.

В то время старый Курский вокзал представлял собой самый грязный вокзал в Москве. Там находили пристанище все московские бомжи и бродяги. В туалете — не протолкнуться, и пробыть там можно было не более двух — трёх минут. На улице — холодно и… патрули. Их было едва ли меньше, чем бомжей… В поисках укрытия, обнаружил подземный переход на платформы. Там меньше сквозило и было не так холодно. Спустившись, с ужасом обнаружил, что я не один такой «умный». Навстречу, прогуливаясь, шел офицер, капитан. По знакам различия — артиллерист или ракетчик. Поравнявшись, приветствовали друг друга отданием чести. Из под фуражки с чёрным околышком выбивались курчавые, чёрные волосы. Не «брат» ли…по крови?… Дойдя до конца тоннеля и повернувшись в обратную сторону, увидел, что капитан снова идет мне навстречу, — мы снова «откозырялись». На третий раз, капитан замахал руками — не надо. Так мы ходили навстречу друг другу часа полтора… Когда объявили о подходе «моего» поезда, я выскочил на перрон, ничего и никого не замечая вокруг.

Приняв из рук отца два чемодана, повернулся, отошел несколько шагов от вагона. Поставив чемоданы на платформу, обернулся к родителям и обомлел — мои родители обнимались с этим офицером. Даже тогда я ничего не мог взять в толк, что происходит. Ничего не понимал и капитан, глядя, на мою встречу с родителями. Мы молча смотрели друг на друга, пока мама не познакомила нас. Ничего не понимали и родители, глядя, как мы давились от хохота. Ситуация, действительно, анекдотическая. Если бы капитан был в лётной форме, я может и заподозрил бы чего-нибудь, вспомнив ту старую фотографию старшего лейтенанта, моего двоюродного брата, Зиновия Турецкого, но угадать в артиллерийском офицере человека, которого до этого никогда не видел…

Действительно, службу он начинал авиационным техником в авиационных частях ПВО. В армию он попал добровольно — принудительно, по направлению комсомола. До армии он закончил индустриальный техникум по строительной специальности и уже, будучи офицером, продолжил учёбу в Московском заочном политехническом институте, на строительном факультете. Затем, эту часть переформировали в ракетную и брату «прозрачно» намекнули, что, если он не перейдет на специальность, применимую в его нынешней службе, возможности учиться у него не будет. Пришлось перевестись на специальность, связанную с электроникой. Сейчас он сдавал сессию за четвёртый курс… Сославшись на 9занятость, брат извинился и уехал к себе в общежитие, предварительно подробно расспросив, где и как меня можно будет найти в следующий раз… В дальнейшем, приезжая на очередную сессию, он забирал меня на выходные дни. В один из его приездов, я осторожно заговорил с ним о перспективе избрания мной его прежней специальности авиационного инженера. Реакция его была резко отрицательной.

— Двадцать пять лет беспросветной жизни ради двух просветов на погонах.

Условия службы брата были действительно тяжёлые. Его ракетная часть стояла в Средней Азии — прикрывала космодром Байконур. Жара под пятьдесят, песок везде — на агрегатах, в домах, на зубах. У него четверо детей — две двойни — по мальчику и девочке в каждой паре. Дети в школу летают на вертолётах; воду возят в бензовозах. О каком-то культурном отдыхе — говорить не приходится.

В дальнейшем, к моему большому сожалению, в конце 60-х годов, наша связь с ним прервалась, мне только стало известно, что старшая пара его детей училась в филиале МАИ, там же, в районе космодрома. В середине 70-х годов, брат, в звании подполковника, вышел в отставку по выслуге лет.

Реутово — 3. 1966 г

Второй год службы ничем особенным отмечен не был.

С мая по август, в составе сводного батальона, был командирован в Ташкент, во время происшедшего там землетрясения, для поддержания и охраны общественного порядка в городе. Наша задача — ночное, с восьми вечера до восьми утра, патрулирование улиц и охрана палаточных городков, в которых поселились местные жители, опасаясь разрушений жилых домов во время подземных толчков.

Ночная жизнь значительно отличается от дневной. Проститутки, бродяги, любители ночных приключений выползают на ночные улицы, как бабочки на свет. Со всей страны сюда кинулись желающие поживиться на чужой беде — было очень много мародёрства — грабили разрушенные магазины и брошенные, в панике, квартиры. Работы хватало. Если центр города представлял красивый, в восточном стиле, более или менее современной постройки, город, то буквально в двух шагах от центра начинались средневековые, с узкими и кривыми, грязными улочками, с разлившейся по ним канализацией, так называемыми арыками. Видели и ультрасовременные, крупнопанельные жилые дома, расползавшиеся по стыкам во время толчков, как узкая одежда на «полной» женщине.

Коренное население очень нечистоплотное грязное, живущее в полной антисанитарии. Самолично был свидетелем, когда средних лет женщина полоскала в таком зловонном арыке рыбину, предназначенную, по всей видимости, для приготовления в пищу… В конвойной части, где мы жили, служило несколько «русскоязычных» солдат, призванных из республики, — они рассказывали, что в окрестных аулах еще не кончилось крепостное право.

Местные помещики — баи, были полными хозяевами жизни. Этими баями были местное партийное, государственное и милицейское начальство. Остальные крестьяне — дехкане и их семьи, были просто нищими, совершенно бесправными, чуть ли не крепостными. Их продавали за деньги и за скотину; за долги у них могли отобрать женщин, детей. Девочек, едва, достигших десятилетнего возраста, выдавали замуж за богатых; калым, который платили за них, баи тоже забирали себе, якобы, за долги их дальних родственников.

Мы не раз были свидетелями, когда задержанный нами, вооружённый ножом или обрезом бандит — узбек, тут же отпускался домой, если дежуривший в отделении милиции офицер, был той же национальности.

Там просто не было Советской власти.

За один месяц ночного патрулирования, насмотрелся больше, чем за все предыдущие, прожитые мной двадцать лет жизни.

Среди нас нашёлся один любитель «острых» ощущений и предложил мне обмен — я сел вместо него на радиостанцию, а он пошёл в патрулирование…

При возвращении в Москву нас ожидало очень неприятное известие. Будучи в отпуске, дома, на Волге, погиб наш командир роты — капитан Мугульдинов — упал с моста и утонул. Очень жаль. Немолодой, за свою жизнь очень много повидал и знал. Он обладал огромным чувством юмора и был прекрасным рассказчиком, — мог говорить долго, и мы его слушали часами. Частенько его рассказы заменяли нам строевую, химическую, физическую и даже политическую подготовки. Может он не замечал этого, а может только делал вид. Но дело не в этом. Жалко человека.

Недели через две — три после возвращения выпросился в увольнение, в Москву. В виде исключения, под мою ответственность, со мной пошел молодой солдат — первогодок Саша Михалёв. Он тоже занимался фотографией и хотел подучиться, снимая виды Москвы. Мы стояли на мосту, что за Васильевским спуском, обсуждая, как лучше снять панораму Кремля. Краем глаза я увидел, что к нам приближается женщина средних лет. То, что она иностранка, определил сразу, по одежде. И по фотоаппарату — мне не видно было его модели, но он висел у неё спереди, на груди, а не сбоку, — на бедрах, как носят у нас. Шла она прямо к нам. Откровенно говоря, «немного» испугался, — нам не «рекомендовали» общение с иностранцами, но отступать было некуда.

Протянув мне свою камеру, на немецком языке, женщина просила сфотографировать её на фоне Кремля. Я понял её прекрасно, но ответить не смог. Мало того, что не сумел составить простейшую фразу, даже не смог вспомнить нужные слова. До армии, в школе, имел отличную оценку, и в институте не имел проблем с немецким языком, а сейчас — полный ноль. Конечно, элемент «мандража» был, но самое главное, что уже «дома», в казарме, лёжа в кровати, пытался воспроизвести диалог и… не смог. Ни слова. Всё вылетело из головы напрочь. За полтора года! Попробовал вспомнить что-нибудь из области математики — то же самое — ничего. Испугался не на шутку — что будет со мной ещё через полтора года? Как я буду продолжать учёбу после армии?…

Реутово — 3. 1967 г

Ещё в октябре прошлого года, был вызван к командиру радиорелейного и телефонно-телеграфного взвода — старшему лейтенанту Данилову, исполнявшему обязанности командира роты. Он предложил мне перейти к нему во взвод, сразу на четыре должности — старшим телеграфистом, полковым почтальоном, комсоргом взвода и просто старослужащим. После предстоящей очередной демобилизации в этом взводе не оставалось ни одного старослужащего для поддержания порядка — одна молодёжь, даже замкомвзвода был новоиспечённым, без опыта, сержантом… В армии под предложением всегда подразумевается приказ.

На приказ отвечаем мы — «ЕСТЬ!»

В этом взводе была передвижная радиорелейная станция с буквопечатающим аппаратом СТ-35. По штату, в экипаже должен быть старший телеграфист — я мог работать на нём по 1 классу. Почтальоном — не велика наука — отнести солдатские письма на почту и разнести по ротам пришедшие письма и газеты. Комсоргом — научимся, небольшой опыт у меня был. Старослужащим, «дедом», я становился автоматически…

С 1 ноября приступил к исполнению своих новых обязанностей, — вскоре мне присвоили самое высокое солдатское звание — ефрейтор. Теперь я понял, почему солдату дается так мало личного времени — чтобы не хватало его на всякого рода мысли и раздумья. На релейной станции запрещалось работать ближе, чем за 80 километров от Москвы — она работала в УКВ — диапазоне и могла создать помехи радиостанциям милиции и скорой помощи. Занятие полковой почтой занимало максимум два — три часа в день. Остальное время было мое.

В моё время срочная служба продолжалась три года. «Считалось», что первый год солдат учится, второй — служит, а третий — собирается домой. Так оно и было. Собирать особо было нечего, а вот задуматься мне было над чем. Больше всего, тревожило продолжение начатой до армии учёбы в институте и правильность выбранного мной пути.

Учась в одиннадцатилетней школе, производственное обучение мы проходили в новом, только что построенном цехе нашего завода. Когда мы появились в цехе, мастерами, руководителями бригад работали инженеры — выпускники УПИ. В момент ухода в армию на их местах работали старые кадровые специалисты, в лучшем случае — техники, ибо в этой работе ничего не было такого, где можно применять знания, полученные в ВУЗе. Достаточно было иметь мало — мальское соображение, даже при полном отсутствии не только высшего, но и среднего образования.

То, что учиться надо, — это не подлежало сомнению. Выбирать другой ВУЗ? Какой и где? В двадцать два года начинать с нуля, когда твои ровесники уже заканчивают учёбу?… Вопросы были серьёзные, но беспокоили ещё и другие проблемы. После истории с немецким, меня одолевали сомнения — смогу ли я вообще учиться после трёхлетнего перерыва?

Мне прислали из дома мои учебники и конспекты по математике, физике и химии, по которым я начинал учёбу в институте — начал их пролистывать и понял, что ничего не помню. Это было ещё пол беды — беда была в том, что я читал и ничего не мог запомнить. Пока читаешь — всё ясно и понятно. Закрыл книгу — всё, в голове пусто. Вот, когда я, действительно, по — настоящему испугался и не знал, что делать.

В марте я получил десятидневный отпуск с поездкой домой.

Обратно возвращался поездом. В Перми ко мне в кубрик подсели два лейтенанта в авиационной форме. Разговорились. Оказалось, оба они авиационные специалисты, прослужившие два года в строевой авиачасти и теперь возвращались со стажировки на моторном заводе. Когда услышал, что они техники, а не лётчики, я даже не то, чтобы удивился, а скорее обрадовался, увидев вживую людей той специальности, о которой втайне продолжал мечтать.

— Чему ты так удивляешься, или считаешь, что в авиации одни лётчики?

— Нет, не считаю. Я знаю, что самолёты надо готовить к полётам и занимаются этим авиационные техники и механики.

Коротая дорожное время, рассказал своим попутчикам о своём двоюродном брате, бывшем их коллеге, о своём первом наставнике, о том, что сам собирался в авиационный ВУЗ, вместо этого поступил в другой, а потом и вовсе оказался на срочной службе.

— Если ты, по прежнему, хочешь связать свою жизнь с авиацией, почему тебе не перевестись в Даугавпилсское авиаинженерное училище, которое мы заканчивали. Единственное высшее училище среди аналогичных.

— Первые два курса — общеармейская подготовка — это я уже проходил и повторять второй раз не хочется. Ещё бесполезно потерянные два года.

— Вот тебе адрес, напиши начальнику училища, что и как, возьми в части характеристику и свои оценки по боевой и политической подготовке.

Он имеет право переводить военнослужащих срочной службы, успешно сдавших зачёты по общеармейским дисциплинам, на второй и даже на третий курс. Если он заинтересуется, пришлёт вызов на имя командира части и сам проведёт собеседование. Только пиши сейчас, потом будет поздно. — Если письмо до него не дойдёт? — Дойдёт. Напиши лично начальнику училища, генерал-майору Низовцеву Л.М. Такое письмо обязательно ему попадёт…

Говорят, что судьба определена человеку ещё с момента его рождения. Ерунда всё это. Человек сам её делает, сам её выбирает. Не попади я мальчишкой на ту ёлку незваным гостем, может быть не пришлось менять престижную школу на завод. Возможно, поступил бы в МАИ и окончил его, правда кем бы стал — неизвестно. Не попади на завод, не встретил бы хорошего человека — капитана Шантурова. Не попади в армию и не попади в этот поезд, не встретил бы этих двух лейтенантов…

Кто знает, где потеряешь, а где найдёшь???…

Разговор с лейтенантами разбередил мне всю душу. Обдумывая их предложение и не найдя ответа для самого себя, переговорил с Даниловым и с замполитом роты, старшим лейтенантом Китаевым. Оба офицера поддержали меня, помогли подготовить необходимые документы.

Пока готовились документы, написал своей девушке. Когда-то мы с ней говорили на подобную тему, но это было давно. Написал и об условиях, которые могут нас ожидать; привёл слова брата…

Ответа не было долго. Ожидал всего — одобрения или несогласия. Однако ответ меня обескуражил — «поступай, как знаешь». Это означало одно — со мной ей не по пути.

Получив документы, в последних числах марта отправил заказное письмо в Даугавпилс, на имя начальника училища…

В середине апреля меня неожиданно назначают начальником нашей релейной станции, присвоив звание младшего сержанта — до этого на этой должности числился замкомвзвода. Зачем?… Оба офицера «посоветовали» начать тренироваться с химзащитой, на стрельбище, в строевой подготовке — вспомнить «молодость», вдруг захотят посмотреть, как и чему учат в ОМСДОНе… Чтобы не привлекать внимание любопытных, пришлось, прячась в укромных местах, начать тренировки, ездить со стрелковыми ротами на стрельбище. Половину мая, и почти весь июнь, — на третьем году службы, за пять месяцев до демобилизации, вспоминал курс молодого бойца.

В первых числах июля, одетый в парадную форму, предстал перед командиром полка — полковником Козыревым и начштаба — Героем Советского Союза, подполковником Жоговым. Осмотр был тщательным. Оба остались недовольными моим внешним видом — парадная форма тоже заканчивала службу. Было приказано одеться во всё новое, от нижнего белья до сапог и получить новый комплект летнего обмундирования — Х/Б. Всё обмундирование подогнать в швейной мастерской.

— Не роту связи — всю дивизию представлять будет, — выговаривал полковник командиру роты. — Срок три дня, затем снова ко мне…

Через три дня получил проездные документы, продовольственный аттестат, и предписание — явиться в распоряжение начальника Даугавпилсского высшего авиационного инженерного училища и вызов. Оказывается, он пришёл ещё в мае.

Латвийская ССР. Даугавпилсское высшее военное авиационное инженерное училище(ДВВАИУ). Июль 1967 г

В училище я прибыл вечером. Первое моё знакомство с училищем вызвало даже не удивление, а беспокойство, перешедшее в тревогу. Забеспокоился я, когда на проходной встретил меня дежурный, в матросской форме, и на рукаве, вместо привычной повязки «ДЕЖУРНЫЙ по КПП», значилось «ВАХТЕННЫЙ»…

В помещении дежурного по училищу, я представлялся морскому офицеру, по — армейски, майору. Плохо разбираясь в флотских воинских званиях, обратился по «должности»… Товарищ дежурный!..

Пролистав мои документы, офицер удивлённо посмотрел на меня.

— Не часто к нам приходят учиться после срочной службы. Пойдём, устрою тебя на ночёвку, затем найдём, чем тебя накормить.

Поужинав, лёг спать один в пустой казарме — курсанты были на практике и на каникулах… Ехал в авиационное, а куда же я всё-таки приехал?… В морское?… Спрашивать было неудобно… Однако, долго отдыхать мне не пришлось — часа три, не больше. Около часу ночи был разбужен помощником дежурного, тоже… в матросской форме.

— Подъём!.. Минута на сборы и на выход! Ничего не понимая, оделся, выскочил на улицу — помдеж уже ждал меня.

— Сейчас подойдут две машины, поедешь с офицером на вокзал — встречать таких же, как ты, «студентов».

Сей час — мы успели два раза перекурить, прежде, чем подъехали две, крытые брезентом, бортовые машины — лейтенант, опять же в морской форме, сидел в первой, я сел во вторую. Через полчаса приехали на вокзал — лейтенант ушёл к военному коменданту, я перекурил около машин, затем зашёл в здание вокзала. Недалеко от входа расположилась группа молодых ребят, с вещмешками и чемоданами на полу.

— Это вы приехали поступать в училище?

— Мы в авиационное, а не в пехотное — нестройными голосами последовали ответы, сопровождаемые недовольными взглядами…

Это меня несколько успокоило…

— Старшина! Выводите людей к машинам, постройте, пересчитайте, сверим со списком…

… «Почему лейтенант назвал меня старшиной? Он что, в воинских званиях не разбирается? На вид молодой, вероятно сам недавно из училища?…

— Есть построить! Сколько должно быть в строю?

— Сорок один человек по списку… Жду на улице.

— Товарищи абитуриенты! За мной! Не толкайтесь, по одному. Выходим на улицу.

— Мы в авиационное… — снова раздалось несколько неуверенных голосов… — В одну шеренгу — становись! Быстрее, быстрее! По росту — разберись!.. Равняйсь! Смирно! По порядку номеров — рассчитайсь!

— Первый, второй,… десятый… сорок первый. Все!

— Последний должен доложить: «Расчёт окончен».

— Равняйсь! Смирно! Равнение налево!.. Товарищ лейтенант! Группа абитуриентов построена! В строю сорок один человек… Младший сержант Полянский. По — фамильно проверять будем?

— Да. Я сам проведу перекличку…

Разбив ребят на две группы, усадили их по машинам, поехали в училище…

… — К машине! — открыл задний борт машины… Где первая машина? — спросил подошедшего водителя, — мы ехали вторыми.

— Не знаю, думаю, они уже приехали, — недоумённо пожал плечами водитель. Поднявшись в дежурку, спросил помдежа.

— Первая машина, с лейтенантом, приезжала?

— Нет. Вы первые.

— Ладно, подождём.

Выйдя на улицу, построил, пересчитал. Двадцать один человек — все на месте.

— Вольно. Разойдись! Можно курить…

Машина подъехала примерно через час.

— Где вы отстали? Где лейтенант Лукин? — помдеж допрашивал водителя.

— Отвозили жену лейтенанта в роддом; лейтенант остался там; сказал — утром придёт и принесет документы на прибывших.

Вместе с помдежем ещё раз пересчитали ребят. — Забирай свою ораву, устраивай их на ночёвку, утром разберётесь с лейтенантом — в девять часов начальник училища со свитой обходит все закутки училища, — будьте готовы.

— Куда я их положу?

— Туда же, где и сам устроился. Кстати, там ещё один «студент» объявился — суворовец.

— Куда я их положу? Там ни одного матраца, ни одной подушки нет. Люди с дороги, их накормить надо.

— Где я тебе в три часа ночи матрацы с подушками, да ещё кормёжку найду?

Действительно, когда я с дежурным искал пристанище для себя, все кровати были пустые.

— Хорошо, хоть чаем в столовой напоят? Я их заведу в казарму, а ты сходи на кухню, узнай насчёт чая.

Объяснив ребятам ситуацию, собрали все оставшиеся съестные припасы в один вещмешок. Заодно убедился в том, что в «запасе» не осталось спиртного. Пришёл помдеж и повёл нас в столовую. Суворовца будить не стали — пусть спит, принесём с собой.

После ужина или после завтрака — не знаю, как назвать наш перекус, ребята улеглись спать в чём были, положив под головы вещмешки. Нашли несколько старых шинелей,… в общем, устроились, как смогли.

Сам остался и дневальным, и дежурным. — был уже пятый час утра. В шесть разбудил суворовца.

— Как величают? — Когда суворовец пришёл в себя и осознал, где находится.

— Суворовец Егоров, Владимир, — все ещё хлопая глазами спросонья, последовал ответ.

— На, поешь, чем бог послал, — потом поговорим…

… — В суворовском приходилось дневалить?

— Даже дежурным был.

— Подежуришь два часа, в восемь разбуди обязательно. Если придёт кто из офицеров или начальства, разбуди сразу же.

Всё обошлось. Два часа утреннего сна многого стоят… Успел привести себя в порядок, аккуратно сложил пожитки будущих курсантов в углу казармы. Нашёл приличную швабру, промёл проход, сбрызнул водой… Действительно, в начале десятого в казарму зашла свита из пяти или шести морских офицеров, во главе вероятно, с самим начальником училища.

— Это что за цыганский табор? — сверкнув глазами, начальник училища вопрошал у старшего лейтенанта, нового дежурного по училищу. Однако тот сам недоумённо взирал на сложенные в углу чемоданы. Вероятно, предыдущий дежурный не передал ему о нашем приезде.

По всем правилам, только без команды «Встать! Смирно!», изображая строевой шаг, подошёл к начальствующей свите, взял под козырёк.

— Товарищ!.. Я запнулся, не зная, как правильно обратиться. В морских званиях я не разбирался вообще. Когда-то, в школе, на уроках военного дела нас обучали знакам различия морских офицеров, но разве всё упомнишь… Считай, более пяти лет прошло, тем более, без «практики». Помнил только, что на флоте вместо генералов, адмиралы…

— Товарищ адмирал!..

— Генерал — майор, — поправили меня из свиты.

Товарищ генерал — майор! Прибывшая ночью группа поступающих в количестве сорока одного человека отдыхает. Младший сержант Полянский.

Генерал прошёл по центральному проходу, где ещё не просохли брызги воды, посмотрел на спящих в одежде людей, на суворовца Егорова, застывшего, как вкопанный, у тумбочки дневального, на меня.

— Как они попали в училище?

— Приехали ночным поездом, лейтенант Лукин и я встретили их на вокзале и привезли в училище.

— Где лейтенант Лукин? Почему люди спят без постельных принадлежностей?

— Лейтенант Лукин увёз ночью жену в роддом, обещал утром приехать. Постельные принадлежности искали вместе с помощником дежурного и не нашли. Люди легли спать в пятом часу утра.

— Вы когда прибыли? Откуда? Место службы?

— Вчера вечером, из Москвы, по вызову начальника училища. Отдельная, ордена Ленина, Краснознамённая, мотострелковая дивизия особого назначения внутренних войск МВД. 4-й мотострелковый полк, отдельная рота связи. Войсковая часть 3419…

— Ладно, пусть люди пока отдыхают. Вопросы есть? — Так точно. Разрешите? Людей надо бы помыть — многие больше недели в дороге и накормить. И ещё. Человека три ефрейторов — дежурными. Я один не устою. Дневальными молодых назначим, пусть привыкают.

— В чём проблемы?

— Документы у лейтенанта Лукина — люди со вчерашнего дня не ели. У него — я показал на Егорова, и у меня — продаттестаты — мы их сдадим…

— Ясно. Начальник штаба и заместитель по тылу — распорядитесь. Людей накормить, помыть, переоденьте хотя бы, в стиранное, обуть. Обеспечить постельным, человек на сто — люди будут ещё прибывать. Возьмите девять человек из роты обеспечения — организуйте дежурство.

— Есть накормить и помыть! Через час приводите в столовую — накормим по полной программе, затем баня, помоем и переоденем. Связь с дежурным. — Пока нет Лукина, остаётесь старшим, помощником — суворовца. Сегодня устраивайтесь, завтра — в 14 00, с начальником учебной части, — ко мне.

— Есть! В 1400.

… Позавтракав, расставили полсотни двухэтажных кроватей на первом этаже казармы, здесь её называют экипажем; там же, в каптёрку — баталерку, сложили наши вещи. Пока переселялись, подошли две машины за постелями — отправил за ними половину ребят. Через час они вернулись, ещё два часа ушло на заправку кроватей. Пока заправлялись, пришёл лейтенант Лукин, забрал наши с Егоровым продаттестаты, унёс их в штаб.

После обеда во главе со старшиной из роты обеспечения отправились в баню. Помылись, «оделись». В качестве «обмундирования» нам выдали стираную, перестиранную, не раз «ремонтированную», больше похожую на арестантскую, матросскую рабочую форму. Единственная «радость» — выдали тельняшки, правда тоже не новые. Уже в казарме начали меняться друг с другом, пытаясь подобрать на себя по размеру… У многих ребят «потухли» глаза и заметно упало настроение…

— Ничего, — пытался немного приободрить будущих курсантов. — Всё ещё впереди… Будет у вас настоящая форма, ещё успеете, за пять лет не одну износите… По одёжке только встречают…

Уставной формы для меня, вероятно, тоже не нашлось. Собирался одеться в то, что было, но, взглянув на наше «воинство» передумал… Для чего меня в полку приодели во всё новое?… Пусть все знают, что перед ними военнослужащий, а не «выпускник» гауптвахты и что мы не пальцем… деланные. Решил быть в том, в чём приехал, только вместо парадного кителя оделся в зимнюю полушерстяную гимнастёрку — в ней намного удобней. Перешил все зелёные пуговицы на парадные, «золотые»; перевернул красным цветом наверх погоны… Сойдёт за выходную форму… Хоть и жарковато в ней, но почти по уставу… Откуда здесь могут знать, как носят в столице… Тем более ВВ… Зато выглядит красиво и солидно… Сразу будет видно, что из Москвы. Пока переодевались, вернулся Лукин.

— Пойдём, покурим, старшина, — лейтенант увёл меня в курилку, — спасибо тебе, что всё организовал и прикрыл меня. Займи людей — честное слово, мне надо уйти. Если что нужно будет, обратись к дежурному по училищу — я с ним договорился, он поможет. Вечером придёт дежурный с двумя дневальными. Вопросы есть?

— Так точно, есть. Разрешите?…

— Почему Вы называете меня старшиной? Я только младший сержант…

— Здесь все курсанты носят морскую форму и имеют флотские звания. Разберитесь в них, товарищ старшина третьей статьи.

— Есть разобраться, товарищ…

— Офицеры имеют те же звания, что и в армии…

— Есть, как в армии! У Вас как дела, товарищ лейтенант? Родила?

— Да нет, ещё, вот я и дёргаюсь. Оставайся, я побежал.

— Удачи Вам, товарищ лейтенант!

Закончив переодевание, выстроил ребят в две шеренги, лицом друг к другу. Форма висела на них, как на пугалах; бескозырки, как блины, не держались на головах… Я не настаивал, но Егоров, с видимой неохотой, поменял свою суворовскую форму на флотскую. Себе я оставил комплект стираной «робы», хотя абсолютно новое Х/Б у меня было с собой…

Адрес училища у меня был — посадил всех писать письма домой — «прибыли, встретили, устроились, и т. д.»

Затем, под мою диктовку, записали слова строевой песни, которую я помнил ещё с первого года. В роте связи, вместо строевых, мы «пели» всякую всячину, вплоть до «Чёрного кота».

Распределил их на три отделения, объяснив им, что это временно; показал, как перестраиваться из одной шеренги в две, в колонну; ещё несколько строевых приёмов, как приветствовать командиров. Незаметно подошло время ужина.

После ужина хотел ещё с ними заниматься, но многие «заклевали» носами — тогда на улицу, размяться, чтобы спать не хотелось; двоих положил спать, на всякий случай, в помощь дежурному.

Прогулка ничего не дала, и с разрешения дежурного по училищу уложил всех спать; сами с Егоровым остались дневалить, ожидая прихода дежурного… — Мы с тобой теперь братья одной крови, — сказал я Володе. — На нас обоих красные погоны и пока не появятся штатные сержанты, то есть старшины, нести нам с тобой службу вместе, как медному котелку с крышкой.

— Вы разве не останетесь с нами?

— Вряд ли. Если мне не удастся сдать экстерном зачёты и экзамены по общеармейской подготовке за первые два курса, я не останусь. Зачем мне учиться тому, что я уже проходил и терять при этом, ещё целых два года? Тебе сколько лет?

— Восемнадцать,… скоро будет.

— Мне через три месяца будет двадцать два. Ты в двадцать два будешь уже офицером, а мне будет уже двадцать семь, когда я надену погоны офицера. Ты в двадцать семь будешь уже носить погоны капитана, а то и майора, а я только лейтенанта. В тридцать пять — попаду в бесперспективный возраст, и уволят в запас, в лучшем случае, капитаном. Чувствуешь разницу? То — то же.

— Если не разрешат или не сдадите?

— Вернусь в роту, дослужу три месяца, уеду домой, продолжу учёбу. Я ушёл в армию студентом со второго курса политехнического института.

Стану инженером — металлургом, хотя, если честно сказать, мне эта специальность не нравится. Я учился на заочном — успел полтора года проработать на заводе, представляю, что меня ожидает… Всё, пошли спать, вон нам смена идёт, — в дверях показались два матроса, один из них старший, — поднимай кого-нибудь из тех, кого мы раньше спать положили, пусть учатся дневалить. Вам втроём будет веселей — расскажете ему что и как, через четыре часа пусть поднимает другого. Если что, поднимешь меня. Общий подъём в шесть утра. Спокойной ночи.

Пока перекуривал, пришёл старший лейтенант — дежурный по училищу.

— Всё в порядке? Сменились? Хорошо, отдыхайте… Утром всё по распорядку: — физзарядка, уборка помещения, утренний осмотр, завтрак.

В девять пришёл лейтенант Лукин — по его виду было понятно, что у него всё в порядке, хотя ночь его прошла без сна.

— Сын! Три с половиной килограмма, — не дожидаясь вопроса, сообщил он.

— Поздравляем, товарищ лейтенант! Построить людей?…

— Рота! В две шеренги — становись!…Равняйсь!…Смирно!.. Равнение на середину!… Товарищ лейтенант! Рота поступающих в количестве сорока трёх человек построена! За время вашего отсутствия в роте без происшествий. Младший сержант Полянский.

— Здравствуйте, товарищи!..

— У нас подразделения называются группами, звеньями и эскадрильями, товарищ старшина — в дверях стоял начальник училища со своей свитой.

— Эскадрилья! Равняйсь! Смирно! Равнение налево! — это уже лейтенант принял командование на себя. — Товарищ генерал — майор! Эскадрилья поступающих в училище в количестве сорока трёх человек, построена! Лейтенант Лукин.

— Вольно! — Генерал шёл вдоль замершего строя, придирчиво, с явным неудовольствием осматривая «экипировку» будущих курсантов, прошёл между кроватями, потрогал подушки, заглянул в тумбочки. Ещё раз взглянул на строй, перевёл многозначительный взгляд на своего зама по тылу. Хотел что-то сказать, но промолчал.

— Твоя вчерашняя школа? Начальник училища остановился возле меня — вопросы есть?

Так точно, моя, — товарищ генерал — майор, — вопросов нет, всё в порядке, разрешите встать в строй?

Ничего не ответив, подошёл к Лукину.

— Поздравляю с сыном! Молодец!

— Спасибо, товарищ генерал!

— Что, старшина, обойдёшься ещё один день без лейтенанта?

— Обойдёмся. Нас двое, военных.

— Кстати, где суворовец? — генерал повернулся к строю.

— Суворовец Егоров, — Володя вышел из строя.

— Зачем форму снял?

— Как все…

— Напрасно, переоденься.

— Есть переодеться!

— На сегодня Вы свободны, товарищ лейтенант, — генерал подошёл к Лукину, — идите к жене и не забудьте купить ей цветы. Всем вольно, занимайтесь по расписанию.

Когда генеральская свита и вместе с ней лейтенант Лукин, ушли, не мудрствуя лукаво, вывел свою команду на улицу, заниматься строевой подготовкой. Егорова оставил дневалить…

Строевая подготовка — самое «интеллектуальное» занятие для солдата после чистки картофеля и мытья полов в казарме, поэтому через полтора часа занятий наша команда стала выглядеть похожей на строй военнослужащих, точнее сказать, вернувшихся арестантов гауптвахты.

Оставалось одно — строевая песня. Слова выучили ещё вчера, нужно было посмотреть, как будет получаться в движении. Нашёлся запевала, но строевое исполнение не сразу получилось. Пришлось повторить прохождение с песней несколько раз.

«… Друг на друга пусть и не похожи мы,

Но все пойдем на подвиг любой.

Мы счастье любимой Родины

Связали с собственной судьбой.

Все мы парни обыкновенные

И недаром мы сильны

Той дружбой солдатской верною,

Что побеждала в дни войны…»

Мне даже в голову не могло прийти, что всю нашу «репетицию» строевого исполнения песни из окна своего кабинета наблюдает начальник училища.

За пять минут до назначенного времени, явился в приёмную начальника училища. Там уже находился майор, — вероятно, начальник учебной части, с которым мне было приказано явиться на собеседование.

Я представлял себе, что это такое, но проходить его мне не приходилось и на какие вопросы придётся отвечать, оставалось только догадываться…… — Скажите, что это за песню вы разучивали час назад, на плацу, о солдатской дружбе? — начал разговор генерал.

— Обычная строевая песня, я её ещё с первого года службы помню. — Обязательно пришлю музыкантов — пусть подберут музыку, мне очень понравилась. Скажите, старшина, там, где Вы служите, все так учатся строевой подготовке? Твои подопечные за два часа научились большему, чем многие наши курсанты не могут научиться за два года.

— Мы всё — таки в столице службу несём — нам плохо выглядеть нельзя — ни внешне, ни внутри. В большинстве случаев мы всё время на глазах у тысяч людей, в том числе и у иностранцев.

— Да. Выправка и дисциплина чувствуется, у вас на высоте. Скажите, в чём заключается служба вашей части в Москве?

— Обеспечение общественного порядка во время проведения массовых мероприятий и охрана некоторых государственных объектов.

— Охраной заключённых тоже вы занимаетесь?

— Нет, наша дивизия этим не занимается. Для этого существуют специальные конвойные части, — они входят в систему внутренних войск — В праздничных военных парадах ваша дивизия тоже участвует? — Так точно. В военных и в спортивных. В составе одного из полков есть отдельный батальон — парадная коробочка.

— Что значит в спортивных парадах?

— Выделяется необходимое количество личного состава, как правило батальон, одевают в спортивную форму, два — три месяца тренировок и изображаем спортивное общество «Динамо».

— Чем Вы занимались до службы в армии?

— Работал и учился на заочном отделении Уральского политехнического института по специальности «Обработка металлов давлением»

— С техникой имели дело?

— Да, работал подручным на прокатном стане.

— Тяжело приходилось работать и учиться?

— Да. В металлургии везде нелегко.

— Поэтому решили сменить профессию?

— Не интересно. Работа инженеров тоже далеко от творческой — многие уходили из профессии.

— Почему сразу не поступали в училище?

— Собирался в гражданский авиационный ВУЗ, но меня уговорили сдавать экзамены в УПИ. Экзамены проходили в первых числах июля; когда уже поступил, забирать документы и поступать заново просто побоялся, можно сказать, струсил.

— Почему хотели связать свою жизнь с авиацией?

— Когда вижу самолёты, во мне всё замирает, забываю про всё на свете, не могу налюбоваться на их красоту. Мне кажется, что самолёты — вершина инженерной и технической мысли — совершенней техники, чем самолёт, на свете не существует и не будет существовать никогда.

Я знаю, что такое подъёмная сила крыла самолёта, за счёт которой самолёт держится в воздухе, но иногда кажется, что в полёте самолёт словно оживает, становится самым умнейшим живым существом. Это прозвучит банально, но я, почти уверен, что просто люблю самолёты.

— Кто или что определило Вашу любовь к авиации?

— Несколько лет назад я познакомился с одним очень хорошим человеком, авиационным инженером, капитаном, попавшим под «хрущёвское» сокращение, — он так увлечённо рассказывал о самолёте, как о живом, самом лучшем своём боевом товарище. Вероятно, этот человек и посеял в моей душе это зерно любви к самолётам, к авиации. Чуть позже, этот капитан дошёл до Министра обороны и добился возвращения в армию, к своей любимой профессии.

— Как вы узнали о нашем училище?

— Ехал в поезде с двумя лейтенантами, — вашими выпускниками. Они рассказали мне об училище, дали Ваш адрес и настойчиво советовали написать письмо.

— Что они ещё рассказали, эти лейтенанты?

— Сказали, что Вы, товарищ генерал, можете своим приказом разрешить сдать экстерном зачёты и экзамены по общеармейским дисциплинам за первые два года обучения.

Офицеры многозначительно переглянулись между собой.

— Для этого нужно сначала быть зачисленным в училище.

— С Вашего разрешения, буду просить перевода из УПИ в Ваше училище.

— Сумеете сдать все зачёты и экзамены?

— Пока не знаю, хочу познакомиться с программой и нормативами, — тогда я смогу оценить свои возможности и принять решение.

— Толково. Значит так, — генерал поднялся, переходя на официальный разговор. Майор и я тоже встали.

— Оценки в твоём послужном списке весьма хорошие; у меня нет оснований им не доверять. Вчера и сегодня я видел Вас в реальном деле, убедился в Вашей способности самостоятельно принимать верные решения.

Зачёты — по огневой подготовке, строевой, химической, и физподготовке. Всё остальное — по их результатам. Закрепите за ним офицера — пусть тренируется. До двадцатого числа все зачёты должны быть сданы. Всё, можете быть свободны.

— Разрешите идти?

— Идите. Товарищ майор, задержитесь!

Дождавшись, когда дверь кабинета закроется, генерал обратился к майору: — Александр Павлович, возьмитесь сами за этого парня. Запросите через первый отдел его документы из института и готовьте его к сдаче нормативов. Чтобы замполит не ворчал, пусть сдаёт экзамен по истории партии. Пока он в отпуске, привлеките секретаря парткома. Поработайте с преподавателями, чтобы не упирались и не скупились. Он приехал к нам осознанно, такие люди нужны не только нам. Нужны авиации, всем Вооружённым силам. У этого старшины должно всё получиться. Лукину скажите, чтобы до окончания сдачи нормативов на него не рассчитывал — пусть привлекает суворовца — он ему пригодится. Подготовьте приказ — создайте комиссию из преподавателей. Начальник штаба — председатель, замполит и Вы — заместители. Я в утверждающей части. Экзаменационную ведомость — в двух экземплярах. Всё ясно?

— Так точно! Разрешите выполнять?

— Выполняйте, завтра с утра начинайте!..

Вернувшись в казарму, с удивлением обнаружил всю нашу команду одетой в весьма приличную матросскую форму. Пусть не в «парадную», но в чистую и не в штопаную, и у ботинок не отваливается подошва…

Для меня приготовили настоящую уставную форменку и брюки. Даже пришили погоны с двумя «золотыми» нашивками. Поверх формы лежал свёрнутый кожаный ремень с якорем на начищенной до солнечного блеска бляхе… Пришлось тоже переодеться…

— Откуда всё это взялось, — допытывался я у суворовца.

— Не знаю, пришли с обеда, а тут какой-то прапорщик, по морскому мичман, раскладывает по койкам. Велел каждому примерять, если не подходила, менял. Потом полковник, из свиты, сам лично проверял…

— Старую куда дели?

— Приказали оставить у себя, сказали ещё пригодится…

…В послеобеденные полчаса личного времени нашёл того старшину, бывшего помдежа.

— Здорово тебя перекрестили, — засмеялся старшина.

— И перекрестили, и перекроили, и перекрасили… Лучше просвети меня в морских званиях, а то сходу не разберёшься. Без бутылки не поймёшь…

Через полчаса я уже знал, как отличить старшего матроса от старшины. Чем отличаются старшины первой, второй и третьей статьи. Кто такие главстаршина и мичман… Мне «популярно» объяснили чем отличается капитан — лейтенант из плавсостава от капитана береговой службы и в чём разница между капитаном первого ранга и обычным полковником… С большим трудом я сумел понять кто такие контр — адмиралы, адмиралы и вице адмиралы… Единственное, что обнадёжило и обрадовало, что звания офицеров училища не надо «переводить» в морские…

… Ещё с первого года службы я знал что общего между генералами и остальными военными… И у тех, и у других нет просветов и одни зигзаги… Только у первых всё это на погонах, а у других в жизни и службе…

Будем надеяться, что и мы, возможно, когда-нибудь доживём до погон с зигзагами и без просветов… Правда говорят, что блажен тот, кто верует…

Утром следующего дня лейтенант Лукин отправил меня к начальнику учебной части — майору Васильеву…

— Вот Вам два билета, готовьтесь, — майор демонстративно положил на стол знакомый учебник истории КПСС, — я скоро вернусь.

… Кроме института, историю КПСС я «добросовестно» почти три года «изучал» ещё и в роте связи…

Вопросы в билетах были несложные, нужно было только восстановить в памяти некоторые детали — для этого был оставлен учебник.

Минут через сорок, вместо майора в кабинет зашёл капитан; этого времени хватило, чтобы собраться с мыслями.

— Готовы? Рассказывайте!..

Несколько дополнительных вопросов по общеизвестным событиям и фактам не вызвали затруднений. Пока «беседовали», вернулся майор.

— Всё в порядке, мы уже заканчиваем — я доволен, ответы исчерпывающие, заслуживают отличной оценки. — Прекрасно! Можете быть свободным. В понедельник, в 10 часов встречаемся в тире. Из пистолета приходилось стрелять?

— Никак нет, только из «калашникова» — АКМ.

— Вот и потренируемся. Познакомитесь с матчастью. В выходные дни почитайте вот это, — майор подал две книжечки — строевой Устав и Устав караульной и внутренней службы.

… Тир располагался в самом дальнем углу территории училища, и представлял собой отгороженный дощатым забором с трёх сторон участок, длиной в пределах 50-ти и шириной 30-ти метров. Попасть в тир можно было через в дверь в таком же деревянном «сарае» с односкатной крышей, вероятнее всего, служившем огневым рубежом. Однако на двери висел огромный «амбарный» замок. Майор появился минут через тридцать в сопровождении мичмана, начальника тира. Бумажные мишени навешивались на сколоченный из толстых досок щит в половину ширины участка. Такой же щит, только во всю ширину, располагался в самом конце тира.

Я был несколько разочарован аскетизмом оборудования тира. Такой примитивный тир был у нас в школе. Не было ни механизированных или подвижных мишеней, не было и оптических приборов для оценки и корректировки стрельбы. Военному училищу можно было бы иметь более солидное стрелковое заведение.

Пока мичман развешивал мишени на ближнем щите, майор объяснял приёмы и правила стрельбы из пистолета Макарова — ПМ. Убедившись, что начальник тира ушёл из зоны поражения, майор подал мне свой пистолет — Твоя мишень левая крайняя. Плавно нажимаю на спусковой крючок. Отдача при выстреле чуть не выбила пистолет из моих рук, но, с трудом, всё же удалось удержать его. Двумя руками удерживая рукоятку, выстрелил ещё два раза. Забрав у меня пистолет и вложив его в кобуру, майор и я со старшиной пошли к мишеням.

— Для начала, неплохо — две семёрки и восьмёрка — двадцать два — хорошо. Долго целился, рука устала и начала дрожать.

Ещё три раза выходил на огневой рубеж, но улучшить свой первый результат так и не смог.

После стрельбы, майор показал очерёдность разборки и сборки, правила чистки и смазки пистолета. Ближе к обеду я уже довольно быстро управлялся с «макаровым»

— На сегодня хватит. Завтра один подход пристрелочный, второй — контрольный Зачёт по лучшему результату. Матчасть — зачтено.

— Скажите, товарищ майор, где курсанты из «калаша» стреляют?

— Одиночными, по мишеням на очки, — здесь, на 25 метров; упражнения — два раза в год, на стрельбище соседней части.

— Что входит в упражнение?

— Очередью из двух — трёх выстрелов, на сто метров, по мишени в человеческий рост. Первой очередью — «отлично», второй — «хорошо», третьей — «удовлетворительно». Какое упражнение вы выполняете?

— Для спецподразделений — та же мишень, плюс вторая мишень — пулемётчик. По второй мишени — в противогазе. На всё упражнение — десять патронов. — Не слабо. Сейчас из «АК» стрелять не будешь — они все на складах. Начнутся занятия, сдашь в процессе учёбы. Разборку и сборку сделаешь на учебном, завтра, в 10. Уставы повторил? В 15 приходи в строевую часть…

В назначенное время, в отглаженных брюках и форменке, начищенных, до блеска, ботинках, в сверкающей золотом, медной бляхой поясного кожаного ремня, стоял на пороге кабинета начальника строевой части — майора Кузнецова.

— Разрешите? Товарищ майор! Старшина третьей статьи Полянский прибыл для сдачи экзамена по Уставам Советской Армии.

Начальником строевой части оказался майор, первым встретивший меня, будучи дежурным по училищу.

— Ты чего вырядился, как на парад? — удивился майор.

— У нас так принято — к начальнику строевой части являться в парадной форме.

— Зачем?

— Не знаю. Говорили, если ему не понравился внешний вид, он мог прямо из кабинета отправить под арест.

Майор смотрел на меня, как на сумасшедшего.

— Значит, серьёзно решил получить профессию авиационного инженера? Признаться, при первой нашей встрече, решил, что просто хочешь отдохнуть от службы. Почему сразу не поступил в училище — сейчас бы уже заканчивал учёбу?

— Так получилось, долго рассказывать.

— Что сейчас заставило тебя после срочной службы пойти в училище?

— Потому, что четыре года назад совершил ошибку — лучше сейчас её исправить, чем потом — никогда.

— Почему выбрал авиатехническое, а не другое, например, танковое или ракетное?

— Встретил очень хорошего человека, бывшего авиационного инженера.

— Почему бывшего? Кто такой?

— Попал под сокращение в 59 году, капитан Шантуров.

— Владимир Георгиевич? — теперь я вспомнил имя и отчество своего старого наставника.

— Да. Вы знаете его?

— Знал, служили вместе — я молодым техником, — он уже был старшим техником эскадрильи. Где и как ты с ним встретился?

Я рассказал, как познакомился с ним, как он хотел, чтобы я пошёл учиться в авиатехническое училище и, как обижался на меня, когда не послушал его совета.

— Где он сейчас, не знаешь? — Нет, не знаю. Знаю, что в 1964 году, после отставки Хрущёва, вернулся в армию, а куда — неизвестно. Он говорил тогда, что едет в Москву, в распоряжение управления кадров главного штаба ВВС.

— Да, мир тесен, — не знаешь, кого и как потеряешь, и кого и где встретишь. Ладно, ты в караулы ходил? — Нет, роту связи в караул не привлекают. В оцеплении по периметру и дневальным в автопарке — приходилось. Дежурным и дневальным в роте — неоднократно. — Дежурным я тебя видел — службу знаешь. Правильно сделал, что всё взял на себя и суворовца подключил. Надо было меня разбудить. Я потом сержанту шею намылил — хорошо, что до генерала не дошло — досталось бы нам обоим на орехи. Всё. Иди. Скажешь майору Васильеву, что Уставы ты сдал. Надеюсь, кто такой часовой — знаешь? — Часовой — это «труп», завёрнутый в тулуп, выставленный на мороз и повёрнутый в ту сторону, откуда должна прийти смена.

— Вот именно.

— Когда прибыть для сдачи строевой подготовки?

— Приёмам с оружием тренироваться надо?

— Нет, товарищ майор, не надо — этим у нас владеет весь личный состав, до последнего писаря.

— Договаривайся с Лукиным, я ему скажу.

Утром следующего дня, придя в тир, обнаружил, что меня уже ждёт мичман Журавлёв, несмотря на то, что явился я раньше назначенного времени. Мишени уже были развешены — ждали майора. Вместо него пришёл незнакомый мне капитан, — начальник тира доложил о готовности к стрельбам.

— Майора Васильева не будет — начинайте без него. Подпишешь его мишени. Принесёшь их мне… Давай я сам попробую, — капитан вытащил свой «ПМ». Практически, не целясь, очередью, как из автомата, капитан разрядил свой пистолет… Семь отверстий и одно в середине между ними, расположились строго в центре мишени.

— Восемьдесят. — произнёс капитан, даже не взглянув на принесённую старшиной мишень. — Сможешь так? — капитан вставил новую обойму, протягивая мне оружие. Бывший мой командир взвода, лейтенант Громов, виртуозно владел оружием, но такого я не видел. Если мне не изменяет память, он выбивал семьдесят восемь очков из восьмидесяти.

Спортивный азарт напрочь выбил из меня все волнения и страхи. Естественно, стрелял одиночными и шестьдесят очков я настрелял.

— Всё. Больше не надо. Зачтено, оценка «отлично». Мичман, подпиши мишень. Давай я распишусь, — капитан направился к выходу, но остановился возле лежащего на столе учебного «АК».

— Сергей Петрович, завяжи мне глаза, — с завязанными глазами, капитан разобрал и собрал автомат за тридцать секунд — двенадцать при разборке и восемнадцать на сборке.

— Теперь ты, — капитан уступил мне место за столом. С открытыми глазами, мне хватило сорок пять секунд, — девятнадцать на разборке и двадцать шесть на сборку. Нормативов на этот вид соревнований не существует, но для споров на «масло» для третьего года службы — это весьма неплохо.

— Всё. Зачтено. Закрывай свою богадельню, мичман. — Капитан ушёл, не оглядываясь.

— Кто это был? — спросил я у старшины, когда капитан удалился на приличное расстояние. — Капитан Терехин, преподаватель огневой подготовки, чемпион Прибалтийского округа по стрельбе. Садись перекурим, а то тебя снова начинает трясти, — успокойся и иди к себе, в казарму, к лейтенанту Лукину…

… В канцелярии эскадрильи Лукин протянул мне учебник противохимической подготовки и вложенный в него, листок бумаги.

— Здесь вопросы. Садись и занимайся, подготовь конспект. Завтра, в 10, в кабинете «химии» — теория, в 15 — нормативы.

Обозначенные вопросы были простыми, но вполне конкретными; их знание имело практическое значение, позволяло правильно ориентироваться в полевых условиях. Непременными были вопросы устройства и правила пользования противогазом, вопросы классификации, особенностей, способов доставки и правила защиты от отравляющих веществ…

Все эти вопросы, в упрощённых вариантах, изучались ещё в первые месяцы срочной службы, при прохождении курса молодого бойца. В дальнейшем, на курсах радистов и в роте связи эти вопросы повторялись вскользь, между прочим, на изредка проводимых практических тренировках. В конце службы, многие детали просто выветрились из головы.

Усиленные тренировки перед поездкой, придавали определённую уверенность успешной сдачи экзамена, ибо решающее значение всегда имели результаты сдачи нормативов. Но теория…? Восстановить в памяти хоть и несложного, но мало и давно изучаемого материала, за один вечер, было просто нереально. В таких случаях, всегда делал для себя конспект. Составление конспекта и зрительная память позволяли лучше запомнить изучаемый материал… Кабинет «химии» находился в подвальном помещении здания училища.

Неприветливого вида капитан, молча выслушал мой доклад о явке на экзамен, абсолютно равнодушным взглядом оглядел меня.

— Срочник? Какой номер? — Понятно, что речь шла о номере противогаза.

— Второй, — капитан, не проронив ни звука, подал сумку с противогазом.

Принимая противогаз из рук капитана, первым делом незаметно проверил отверстие в днище коробки — оно было открыто, значит можно одевать. Это первое правило. Опыт службы меня не подвёл. Собираясь на экзамен, я предполагал, что одной теорией дело может не обойтись и оделся в стираную «робу».

Второе правило… Не успел повесить на себя сумку, — команда «Газы». Этот приём мне тоже знаком и я был готов к нему. «Две» секунды, и кусок резины — на моей голове…

— Отбой. — Капитан не ожидал такой быстрой реакции, — не скрывал своего удивления и удовлетворения. Уложив противогаз в сумку, я не отдал его капитану, несмотря на протянутую руку, только поправил на себе. Это было третье неписанное правило солдата — на занятиях по «химии» противогаз должен быть всегда с собой и наготове.

— Садись. Где твои вопросы? — Капитан даже не взглянул на бумагу, вероятно, он сам её писал. — Конспект сделал? Давай его сюда.

На этот раз капитан смотрел бумаги более внимательно — проверял, писал ли я его по памяти, или списывал с учебника. Как надо готовить подобные вещи, усвоены мной ещё в институте. Если с учебника, значит шпаргалка, если по памяти, значит это твоё «сочинение»…

… — Что надо делать, если увидел взрыв атомной бомбы?

Такого вопроса нет ни в одном учебнике, ни в одном наставлении и пособии. Соответственно, нет и ответа. Вопрос для солдат — первогодков. Первогодок, не зная вопроса, начинал мучительно вспоминать нужный ответ, и не найдя его в своей голове, терялся, начинал нести всякую ерунду, вызывая хохот окружающих, теряясь ещё больше…

… Есть команда — «вспышка справа» (слева, откуда угодно). Ничего отвечать не надо. Надо плюхнуться на землю, лицом вниз, ногами в сторону воображаемого взрыва и закрыть голову руками. Больше ничего делать не надо. Лечь и лежать… Такой команды не прозвучало…

Я не первогодок. Ответ на этот вопрос я знаю, — неужели капитан снова проверяет меня? Ладно, прикинемся дурачком.

— Нужно срочно найти старшину, взять у него совершенно новую простынь, быстро завернуться в неё, и медленно, медленно, ползком двигаться в сторону кладбища.

Открытый рот, вытаращенные глаза, говорили о том, что капитан либо не ожидал такого ответа, либо вообще его не знал. Затянувшееся молчание подтверждало мои предположения.

— Почему но-вую? Почему мед-лен-но? Почему пол-зти? — Капитан медленно, сбиваясь и заикаясь, с трудом выговаривая слова, пытался понять и осмыслить мой ответ.

— Новую, потому, что чистую — для смягчения светового излучения;

медленно, — чтобы не создавать панику среди гражданского населения;

ползком, — чтобы уменьшить действие ударной волны, в сторону кладбища — чтобы нести потом было не далеко.

Осознав бессмысленность заданного вопроса и таких же глупейших ответов, капитан затрясся в беззвучном хохоте. С огромным трудом, сдерживаясь, чтобы не расхохотаться во весь голос, капитан прикрыл рот ладонью. От напряжения у него выступили на глазах слёзы — он судорожно искал платок, чтобы их вытереть. В промежутках между приступами смеха он пытался что-то написать на моём конспекте, с трудом удерживая ручку. Наконец расписался и подал мне лист бумаги.

— Отдашь майору Васильеву. Свободен.

— Разрешите вопрос, товарищ капитан?

— Что ещё?

— Мне приказано в 1500 явиться к Вам для сдачи нормативов.

— Свободен. Там всё написано. Иди, наконец, отсюда!

— Есть! Идти отсюда!

В левом углу конспекта, вкривь и вкось, трясущейся рукой капитана было нацарапано — «Всё сдано. Теория и нормативы — отлично».

Вернувшись в казарму, передал лейтенанту учебник и конспект с «резолюцией» начхима. Взглянув на подпись капитана, Лукин изумлённо посмотрел на меня.

— Не может быть! Отлично он ставит только самому себе, и то не всегда. Ты войдёшь в историю училища — первый, кому он поставил отличную оценку. Как тебе это удалось?

— Солдатская смекалка. Мы договорились с ним, что это останется нашим с ним секретом. Товарищ лейтенант, майор Кузнецов приказал Вам принять у меня экзамен по строевой подготовке.

— Я знаю. Завтра у тебя физподготовка. После обеда, если будут силы и желание, проведём тренировку в паре с Егоровым. Вдвоём у вас должно хорошо получиться, заодно молодёжь увидит, к чему нужно стремиться.

— Форма одежды?

— Парадная обоим. Сегодня, после обеда, познакомлю тебя с «начфизом»

«Начфизом» оказался старший лейтенант Швецов — я с ним уже встречался, когда он, будучи дежурным по училищу, был в свите генерала, заставшим спящим наш «цыганский табор» и вечером проверяющим дежурство. Высокий, стройный, он напоминал мне моего взводного — старшего лейтенанта Данилова.

В спортзале, в спортивной форме с эмблемой «КС» — «Крылья Советов», он исполнял фигуры высшего «пилотажа» на кольцах.

Наше появление не отвлекло его от этого занятия. Закончив каскад фигур, он птицей исполнил соскок со снаряда, чётко приземлился и только тогда подошёл к нам.

— Вот, привёл к тебе на экзекуцию, — офицеры обменялись рукопожатиями, — я рассказывал тебе о нём. — Мы с ним тоже встречались. Спасибо, что отвлёк генерала, иначе за твой «табор» я такого «фитиля» мог схватить, что до сих пор бы икалось…

… — Почему в парадной форме явился в спортзал? Где твоя спортивная форма? — допытывался физрук, когда Лукин ушёл.

— Спортивную форму нам выдают только на праздничные спортивные парады, а в вещевом довольствии у нас спортивной формы нет.

— Как нет, в чём же вы занимаетесь?

— В этом и занимаемся, я снял с себя ремень — форма № 3.

— Какими видами спорта вы занимаетесь в этой форме № 3?

— В основном, метанием пирожков и прыжками в сторону.

— А если серьёзно?

— А если серьёзно, то с марта по декабрь и с января по февраль следующего года мы это с себя не снимаем. Через день да каждый день, с утра до вечера на службе.

— Что же это за служба такая?

— Всё, начиная от футбольных матчей до встречи различных правительственных делегаций. По телевизору видели — после военных парадов идут колонны спортсменов со всякими выступлениями? Это мы и есть, только в этой самой спортивной форме. Батальон — в сине-голубой, динамовской; батальон таманцев — в форме ЦСКА; еще чей-то батальон — в спартаковской; в остальных — кто его знает. После парада форму отбирают.

— В динамовской — это милиция?

— Мы и есть милиция, только срочной службы — внутренние войска МВД, — брюки синие — милицейские, верх зелёный, — армейский.

— А футбол здесь причём?

— На все матчи нас на первый ряд рассаживают, чтобы болельщики с трибун на поле не выскакивали и драк не затевали. Потом живые коридоры выстраиваем, от выходов со стадиона, до входов в метро, под лошадиными мордами и задницами, чтобы толкучки не было. Так, почти каждый день. Спортивные расчёты на Первомай в конце января тренировки начинают; на Октябрьские — с июля. Вот весь наш спорт. В перерывах — строевая, огневая специальная подготовки.

— У вас что и спортзалов нет?

— У нас в полку нет. Перекладина в середине казармы и брусья в углу коридора — вот и весь спортзал. В остальных полках — не знаю.

Лично у нас в роте связи — каждый день соревнования — по переноске тяжестей на время и расстояния.

— Как это?

— Очень просто. Радиостанцию в 36 кг за спину и пошёл. Два, три, часа с мотострелковыми ротами. Или на службе, с командирами батальонов во время парадов — в семь утра уже на Площади, в пять вечера — ещё на Площади. Куда командир, туда и ты с ним.

— Хорошо, хоть какая-то физподготовка у вас есть?

— Есть. Десять раз подтянуться на перекладине; на брусьях — переворот. Физзарядка — по утрам, если погода позволит, иногда три километра — ефрейторский круг, если старшине не лень. Зимой — лыжи, 10 км. Редко.

— Почему ефрейторский?

— На нём курсантов сержантской школы каждый день по утрам в полной боевой выкладке гоняют.

— Понятно… На перекладине десять раз подтянешься?

— Подтянусь… Раз, два…, Пять,…Десять,…Двенадцать. Всё…

— На брусьях?

— Сделаю.

— К снаряду!.. Подстраховать?

— Не надо.

… — Молодец!

— Стометровку за сколько пробежишь?

— Не знаю. Секунд за 12, наверное…

… — На старт! Внимание! Марш!.. 11, 7. В сапогах. Пойдёт. Доложи Лукину, пусть несёт ведомость. Имей в виду, если будешь у нас учиться, сам буду тренировать тебя, пока мастера спорта из тебя не сделаю.

— Спорта или спирта?

— Что быстрей получится.

Лейтенант Лукин появился только к вечеру. Доложился ему о результатах «тренировки» в спортзале Договорились о переносе на завтра занятия по строевой подготовке.

Занятие по строевой подготовке лейтенант Лукин проводил по весьма своеобразной методике.

Сначала он сам показывал приём перед строем. Затем, это же самое, делали мы с Егоровым, сначала в отдельности, доказывая, что всё это не так сложно и вполне достижимо. Потом в паре, обозначая в синхронности, красоту и величие его величества строя.

Для большей наглядности, этот же приём проводился в замедленном темпе. После этого, каждый повторял приём в таком же медленном темпе, оттачивая положение рук и ног. При достижении приличных результатов, весь приём демонстрировался в обычном, строевом режиме. Сначала в одиночном, затем в групповом исполнении. Таким образом отрабатывался каждый приём.

— Прямо…, Налево…, Направо…, Кругом…., Левое плечо вперёд…, Правое плечо вперёд…, в колонне…. В шеренге…

Незадачливым и неловким приходилось руками устанавливать положение их рук и ног.

После перерыва — повторение и закрепление результатов.

Далее обучение приёмов с оружием. По той же методике.

— Автомат на грудь!… За спину!… К ноге!… На плечо!… Оружие положить!.. Учебных «АК» было всего два. Обучать приёмам с оружием нужно было каждого в отдельности. «АК-47» почти на полтора килограмма тяжелее «АКМ», и буквально через полчаса автомат вываливался из моих рук. Об усталости нельзя даже подумать, нельзя даже подать виду. Егоров был мне не помощник — в суворовском училище приёмам с оружием не учили, полагая, что для подростков тяжело.

Второй перерыв. Снова закрепление результатов. Прохождение строем. Шеренгой…, Колонной…, Приветствие командиров… Прохождение парадным строем… Три часа подряд. Зачем?

Если это занятие для меня, — мне это не нужно. Лично я зачёт по строевой сдал бы даже после часовой тренировки, приноравливаясь к требованиям лейтенанта. Я не понимал, зачем Лукину нужно было гонять молодых — они ещё не курсанты. Воспитательный приём — предупредить или напугать? Подчинить своей командирской воле? Кого? Зачем?…

Ещё с первого дня пребывания, внушал ребятам, что, как только они станут курсантами, командир станет для них всем: отцом и матерью, судьёй, прокурором и защитником вместе. Его слово — закон. От командира будет зависеть — казнить или миловать. Это надо зарубить себе на носу — принять, как аксиому. Самое главное — научить себя подчиняться командиру.

Необходимо научиться уважать командира, хотя бы внешне и никогда, ни в коем случае, не спорить, не пререкаться с ним. Для курсантов офицерских училищ это особенно важно — очень скоро они сами станут командирами.

Заставить человека подавить свой характер, свои интересы и желания, научить автоматически, не задумываясь, выполнять все команды и приказания командиров — потерять себя, раствориться среди остальных, слиться воедино, стать одним целым со всеми — вот основная задача строевой подготовки.

Всё остальное — эта шагистика, эта завораживающая красота парадных колонн, весь этот внешний антураж строя — это только метод достижения основной цели.

… Если эта инсценировка для меня — так я уже прошёл эту науку. Подчинять, предупреждать и пугать меня не надо — пуганный ещё три года назад. Может он получил такой приказ или знает нечто такое, чего не знаем мы с Егоровым? Володя тоже в недоумении — пытается прояснить свои сомнения, но я знаю ещё одно правило — не обсуждать приказы и действия командиров. Ни своих, ни чужих! Ни с кем! Никогда!

Надеясь, что до обеда занятие закончится, я глубоко ошибался. После обеда лейтенант приказал выяснить, у кого есть музыкальные способности и голос. Оказалось, что Егоров в детстве учился в музыкальной школе; он помог выполнить это приказание. Набралось пять человек, вместе с Володей. В 15 часов Лукин выстроил нас на плацу. Рядом с «правительственной» трибуной нас ожидал оркестр. Предстояло исполнить строевую песню при прохождении строем. Для начала, наш «квинтет» исполнил песню отдельно от нас, — оркестр подбирал мелодию, затем всей «эскадрильей». Запевать было приказано нашей пятёрке. После двух — трёх попыток, оркестранты дали «добро». Первый проход — тренировочный — для них и для нас…

Первый блин — комом. При прохождении под музыку молодые юноши не выдержали темпа парадного шага — 120 шагов в минуту. Договорились с оркестром — они уменьшили темп.

После третьего прохода стало получаться. Четвёртый раз лейтенант сам возглавил колонну — я в первой шеренге. Получилось.

Перед следующим проходом Лукин зашёл в штаб — вход находился напротив трибуны. Пока его не было, вывел колонну на исходную позицию.

Вслед за лейтенантом из штаба вышла группа офицеров, человек 10 — 12, во главе с начальником училища. Поднявшись на трибуну, он огляделся, посмотрел в нашу сторону, на музыкантов. Убедившись в готовности, кивнул головой. Дирижёр оркестра, высоко подняв дирижёрскую палочку, замер — это послужило сигналом для нас.

— Эскадрилья!.. Строевым… Шагом… марш! Первые звуки марша синхронно совпали с командой лейтенанта.

— Запевай!.. Пять молодых голосов звучали в унисон, громко и звонко

В годы мирные, как в дни военные

Подруг любимых нам не забыть.

Мы парни обыкновенные

Умеем верить и служить…

У самой трибуны весь «хор» дружно подхватил припев.

Пройдя трибуну, лейтенант вышел из строя, остановился возле трибуны, повернулся, взял под козырёк — мы продолжали движение. Песня закончилась на краю плаца. Умолкла музыка. На всякий случай, повёл строй обратно, на исходную позицию.

— Эскадрилья! Равнение налево! — Проходя мимо трибуны, строевым шагом с поворотом головы, приветствовали находящихся там офицеров. Остановив строй, генерал со свитой спустились с трибуны.

— Равняйсь! Смирно! Равнение на середину! — В присутствии лейтенанта, занял своё место на правом фланге. Вся генеральская свита подошла к нам.

— Спасибо! Молодцы, ребята, — генерал совсем не по-уставному поблагодарил строй.

В первую секунду и я, и лейтенант растерялись от такого неуставного приветствия, но быстро пришли в себя. — Ура! Ура! Ура! — трёхкратное «ура» прозвучало не очень стройно, но от души… — Младший сержант Полянский! Выйти из строя!..

… Отвыкший за неполные полмесяца такому к себе обращению,… до меня не сразу дошло, что это относится ко мне…

… За успешную сдачу экзаменов, от лица службы объявляю благодарность!

— Служу Советскому Союзу!..

… — Лейтенант! Уводите людей. На сегодня хватит. Отдыхайте.

Получив команду, Лукин повернулся ко мне

— Командуйте…

… — Товарищ лейтенант. Вы завтра будете?

— Да. В чём дело? — У меня завтра последний день командировки; в субботу я должен либо уехать, либо…

— Всё понятно. Завтра решим…

На следующий день лейтенант Лукин появился около двенадцати часов дня в не очень хорошем настроении.

— В 1300 к майору Васильеву, — процедил он сквозь зубы, даже не ответив на приветствие.

— Есть, к майору Васильеву!…

… — Что Вы не поделили с Лукиным? — майор с порога удивил меня вопросом.

— С Лукиным? Я от неожиданности опустился на стул, даже не получив разрешения, — ничего, абсолютно ничего. Позавчера, я его почти не видел, вчера целый день занимались с ним строевой, почти не разговаривали, а делить мне с ним вообще нечего. Честное слово, товарищ майор!

— Почему он настаивает на твоём отъезде?

— Понтия не имею… Может он предполагает, что я мешаю ему командовать так, как он считает нужным, или обиделся, что генерал мне объявил благодарность, а ему нет?

— Я тоже так считаю. И генерал так думает. Он очень не хочет тебя отпускать, но ещё не пришли твои документы из института, чтобы можно было оформить приказ о твоём зачислении переводом. Чтобы не сталкивать вас лбами, генерал принял решение уступить Лукину, но ему это очень дорого обойдётся. Как только придут твои документы, сразу же пришлём вызов, может даже нарочным. Оставляй свой точный адрес и как к вам добраться… Возьми мои телефоны, служебный и домашний. Третий телефон — приёмная генерала; четвёртый — дежурного. Понадобится — звони… Здесь твои документы и немного денег на дорогу. Этот пакет — лично командиру полка — майор подал опечатанный конверт плотной белой бумаги — сам передай в руки.

— Есть, доставить в руки.

— Когда поедешь?

— Сегодня вечером. В воскресение днём буду на месте.

— Счастливо доехать. Думаю, что не позднее первого числа, увидимся снова. Удачи тебе!

Реутово — 3. Июль 1967 г

К середине дня добрался до «дома». Выходной день — надлежит доложить дежурному. В дежурке, кроме дежурного и его помощника, командир полка и начальник штаба. Отступать было некуда — вошёл. Спросив разрешения, обратился к дежурному: — Товарищ капитан! Младший сержант Полянский прибыл из командировки в город Даугавпилс без замечаний. Разрешите пройти в роту?…

— Как съездили, сержант? — полковник перебил дежурного. — Успешно?

Зачислен?

— Сдал нормально все зачёты. Приказа о зачислении пока нет — не пришли документы из института. Когда будет приказ, пришлют вызов. Вам пакет, товарищ полковник. Приказано вручить лично. Разрешите?

Полковник взял в руки пакет, намереваясь его вскрыть, но передумал.

— Потом посмотрю, надеюсь, плохого ничего нет?

— Не могу знать — вручили перед самым отъездом. Разрешите идти?

— Идите.

Несмотря на выходной день, в роте царило большое оживление. Сначала я решил, что собираются на очередную службу, но все были в Х/Б, парадную форму никто не готовил. Пошёл докладывать старшине, но он отправил меня в канцелярию — докладывать командиру роты.

Кроме командира роты, в канцелярии находились все офицеры — командиры взводов и старшины-инструкторы. Пришёл начальник связи полка, майор Медведев. Получив разрешение, обратился к командиру роты.

— Товарищ старший лейтенант! Младший сержант Полянский прибыл из командировки без замечаний… Доложил о пакете для командира полка.

— Тебя там что, не кормили? — замполит повернул меня к зеркалу — одни скулы и нос торчали на почерневшем от загара лице, и мундир висит, как на вешалке.

— Кормили, хорошо кормили. Целыми днями строевой занимались.

— Экзамены сдавал? Собеседование прошёл?

— Всё нормально, собеседование прошёл, все экзамены сдал, получил благодарность генерала — начальника училища. Жду приказа о зачислении. Разрешите вопрос?… По какому случаю большой сбор?

— Завтра штабные учения с выездом.

— Разрешите участвовать? Может в последний раз?

— Наш взвод не едет, только 118-й и 125-й.

— С ним и поеду, надеюсь, лейтенант Захаров не будет возражать?

— Не буду. Иди собирайся, скажи Проценко — я приказал.

С огромным удовольствием переоделся и стал собираться. 118-й взвод — это мой бывший взвод, в котором я прослужил почти два года. Там остались трое моих друзей — моих одногодков, с которыми я смогу провести время. Туда я и направился.

— Ты где пропадал? Умотался неизвестно куда, никому ничего не сказал.

Исчез, тоже друг называется, ушёл в другой взвод и забыл старых друзей?

— Что вы, ребята. Я по вам очень соскучился. Куда я ездил и где был — пока военная тайна. Придёт время, — всё узнаете.

— Где так загорел? В Африке был?…

Наш трёп прервал лейтенант Захаров.

— Вот где ты спрятался. Его ищут по всему полку, а он тут болтается. Бегом в канцелярию, к командиру роты.

В канцелярии, все трое — Медведев, Данилов и Китаев сразу же взяли меня в оборот.

— Признавайся, что ты натворил там?

— Где там?

— В училище, куда ты ездил.

— Ничего не натворил. Что случилось?

— Позвонил дежурный из штаба — полковник требует нас к себе, на «ковёр». Сказал по поводу твоей поездки. Сиди в роте и никуда не отлучайся — вдруг понадобишься.

— На всякий случай «подмыться»?

— Не надо, если что, мы сами «ототрём»

— Товарищ полковник! Командир и замполит роты связи по Вашему приказанию прибыли! — майор Медведев, сделал шаг в сторону, пропуская офицеров. В кабинете уже находились начальник штаба, замполит полка и капитан, начальник строевой части.

— Проходите, садитесь… Вы в курсе? — дождавшись, когда офицеры расселись с левой стороны стола, полковник подал скреплённые с белым конвертом несколько листов бумаги.

Майор Медведев, по старшинству, принял бумаги, прочитал, передал другим офицерам.

— Никак нет. Доложил, что прибыл без замечаний, но без подробностей. Подробности отложили на потом, после окончания учений.

— Как вам это нравится?

— Такое не может не нравится, но ожидать от него таких достижений мы не только не могли, нам даже в голову такое не могло прийти. Мы ему младшего сержанта присвоили только по условию начальника училища.

— Получив эти документы, я поднял его личное дело, — полковник взял со стола папку — ни одного взыскания, есть благодарности, письмо родителям, но, неужели, за три года службы не заслужил ни отличника Советской Армии, ни отличника службы ВВ?

— Значит, очередь не дошла, были лучшие, — Китаев пытался оправдаться.

— Это у Вас, замполит, до него очередь не дошла. Плохо знаете своих людей, их возможности — вступил в разговор замполит полка. Вы первые должны распознать человека и помочь ему раскрыть все его способности.

— Это и Вам упрёк, товарищ командир роты. Вы же перевели его к себе во взвод полгода назад — плохого солдата не взяли бы?

— Не взял бы, товарищ полковник, виноват.

— Значит, интересовались у лейтенанта Захарова о нём?

— Интересовался, товарищ полковник, так его и характеризовал командир взвода. Служит, как все. Ничем особо не выделяется, звёзд с неба не хватает, но замечаний к нему, действительно, особых не было.

— Что же хотели от человека, которого оторвали от студенческой скамьи? Много у нас в полку студентов? — полковник обратился к строевику. — Двое. Ещё один у Вас в приёмной сидит.

— Вот видите. Ему учиться надо, а не звёзды с неба хватать. Звёзды вам нужны на погоны, а ему отслужить и вернуться, продолжить учёбу. Дома и в институте, у него не спросят, были у него знаки солдатской доблести или нет, а Вы, замполит роты, завтра могли бы похвастаться тем, что был в роте солдат — студент из института — отличник боевой и политической. Я тоже виноват, что не обратил на это внимание, когда Вы его представляли, а чужой генерал обратил и задал, естественно, вопрос — почему так? Где он сейчас?

— В роте, товарищ полковник.

— Вызовите сюда, — полковник кивнул на дверь, — пока его ищут, давайте решать, что будем делать. В стороне мы остаться не можем — вызов может появиться в любое время. Думайте, — командир дивизии уже полностью в курсе дела, приказал организовать всё по полной программе — не каждый день нас благодарят чужие генералы, скорее, наоборот, чаще матерят.

— Всё хорошо, что хорошо кончается, — замполит полка сгладил ситуацию, — этот младший сержант достойно представил дивизию, не ударил в грязь лицом, в отличии от всех нас.

— За это комдив и приказал отметить по полной программе…

… — Разрешите? Товарищ полковник, младший сержант Полянский по Вашему приказанию прибыл! — Я стоял на пороге кабинета, абсолютно не понимая, зачем понадобился командиру полка.

— Расскажите, младший сержант, как ты так отличился?

— Ничем я не отличался. Проходил собеседование у начальника училища. Сдавал экзамены, зачёты, помогал командиру звена — делал всё, что нужно было, что было приказано, делал так, как учили, делал всё как умел. Больше ничего. Разрешите получить замечания?

— Нет никаких замечаний. Всё хорошо. Молодец! Скажи, где твои знаки солдатской доблести?

— Нету, не заслужил, наверное, или очередь не дошла.

— Всё понятно. Можете быть свободным.

— Разрешите идти?…

… — Значит так. Вам, капитан — срочно подготовить приказ от имени командира дивизии на благодарность, звание сержанта и ценный подарок. Задним числом, к прошедшему дню дивизии — на отличника СА и ВВ. Замполит не возражает?… Правильно. С комдивом и политотделом согласовано. Вам, товарищи старшие лейтенанты, — организуйте в подарок от всех нас курсантские погоны и офицерскую фуражку, соответствующую училищу. Не забудьте письмо с поздравлением. Всё. Все свободны.

Вернувшиеся через час офицеры, с весьма озабоченным видом прошли мимо меня, ничего не сказав. Задавать вопросы сам я не стал, не рискнул; подождал минут десять, предупредил дежурного по роте и ушёл со всеми в автопарк готовиться к завтрашнему выезду…

Выехали мы, едва за окнами забрезжил рассвет, и через два часа прибыли в район учений.

Вакантная должность старшего телеграфиста, на которую меня определили, обязывала обеспечить работу антенного хозяйства. Учитывая условия учений, развернули направленный диполь между двумя соснами, на высоте около пятнадцати метров. Настроили радиостанцию, достаточно быстро установили двухстороннюю связь, открыли радиовахту. Всё шло своим чередом — менялись вахтенные радисты, обмениваясь учебными радиограммами. Свободные от вахты занимались каждый своим делом — кто прогуливался по лесу, лакомясь земляникой, кто просто дремал. Когда стемнело, развели небольшой костер, уселись возле него, судача обо всём и ни о чём, в основном, о доме, о предстоящем «дембеле»…

Внезапно, в полночь, связь пропала. Пропала полностью. Естественно, никто не спал. Офицера с нами не было и вся ответственность легла на старшего сержанта — начальника радиостанции. Восстановить связь — дело его чести. Следуя неписаному закону, искали причину у себя. Проверили работу передатчика — работает; проверили и заново провели настройку — не помогло. Проверили основной приёмник, включили запасной — переносной — безрезультатно. Сигнал на выходе передатчика есть, связи нет. Мы никого не слышим, — слышат ли нас — не знаем. Чуть рассвело, взял монтёрские «кошки», полез на сосны проверять целостность антенны: — цела и сигнал через неё проходит. Кажется, проверили всё — связи нет по-прежнему. Где ещё искать, что ещё делать, что проверять — не знаем…

В шесть часов утра, также внезапно, как прекратилась, связь полностью возобновилась. В чём была причина, так и не выяснили. Без всякого настроения, доработали до вечера. Получив условный сигнал, свернулись и поехали домой…

Днём следующего дня собрались на разбор «полётов». Всё гениальное — просто! Оказывается, в полночь должен был произойти переход с дневных частот на ночные. Факт остаётся фактом, но условный сигнал о переходе, мы прозевали. От «повешения» нас спасло то, что наш корреспондент, не получив от нас подтверждения, перешёл на ночную частоту. Это был формальный предлог нашего «спасения». Оказывается, наш начальник радиостанции знал, что такой переход должен произойти, знал и ночную частоту, но… Странно, но он тоже заканчивал третий год службы. Забыл? Вероятно… Свою порцию «фитилей» получил каждый, но учения для того существуют, чтобы учиться — на своих и чужих ошибках.

Лично я запомнил этот инцидент на всю жизнь, ибо он ещё раз подтверждал непреложную истину, что ошибку надо искать только у СЕБЯ, только в СЕБЕ…

Эти два дня никакой ясности в моё положение не принесли — чувства неопределённости и беспокойства не покидали меня. Не было никакой ясности и в причинах вызова офицеров и меня к командиру полка — вероятно, это было связано с содержанием переданного мной пакета, но о чём шла в нём речь, я естественно знать не мог.

Меня не беспокоил вопрос зачисления или отказа — вины за собой я никакой не чувствовал. Единственно, что меня волновало — судьба моих документов из института. Если их запросили по линии первого отдела, то почему их так долго нет? Фельдегерская связь работает оперативно и безупречно. Или кто-то темнит?…

… После разбора «полётов», все участники отправились в автопарк приводить в порядок станции после выезда…

Вернувшись из парка, обнаружили затеянную старшиной генеральную приборку. Командир роты сам принимал порядок в казарме. Наши соседи — спецвзвода, тоже наводили порядок. К вечеру вся наша казарма блестела как… новенькая.

Наутро взводные лично проверяли заправку кроватей и наш внешний вид. Всех заставили выбриться до синевы. Вечно грязных и мятых шоферов переодели в чистое х/б.

В полдень, бледный, как мел, дежурный объявил построение, побежал докладывать в канцелярию. Все ротные офицеры и сверхсрочники выстроились на своих местах во взводах.

— Равняйсь! Смирно! Равнение направо! — командир роты, чеканя шаг, шёл к открытой двери, где стояли командир полка, начштаба, замполит и начальник связи.

За два с половиной года службы в роте связи, я ни разу не видел, чтобы командир полка посещал нашу роту. Редко видели мы у себя и начальника штаба, хотя считались штабным подразделением. Обычно, все поздравления с днём радио, и с другими праздниками, от их имени, нам передавал начальник связи майор Медведев. — Товарищ полковник! Личный состав отдельной роты связи по Вашему приказанию построен… — Товарищи связисты, — после обоюдных приветствий, полковник обратился к замершему строю, — наш однополчанин и ваш товарищ, будучи в командировке, показал отличные знания в боевой и политической подготовке, достойно представил наш полк, всю дивизию, проявил незаурядные организаторские способности, за что получил благодарность командира части. Командованием и политотделом нашего полка получено благодарственное письмо от командования этой части за обучение и воспитание личного состава.

— Младший сержант Полянский! Выйти из строя!.. За успехи в боевой и политической подготовке, отличные оценки и достойное представление нашей дивизии, приказом командира дивизии, Вам объявляется благодарность, досрочно присваивается очередное воинское звание — сержант. За добросовестную и безупречную службу в рядах нашей дивизии, Вы награждаетесь знаками «Отличник Советской Армии», «Отличник Службы внутренних войск» и ценным подарком — полковник вручил знаки и небольшую красную коробочку с подарком.

— Служу Советскому Союзу!

— Товарищи, — командир роты сделал едва заметный шаг. — Сержант Полянский успешно сдал квалификационные экзамены за первые два года обучения в Даугавпилсском высшем авиаинженерном училище. Телеграмма с подтверждением о зачислении уже получена. В самое ближайшее время курсант Полянский будет откомандирован к новому месту службы и учёбы.

Разрешите от всего личного состава нашей роты и полка, командования, себя лично поздравить нашего товарища с этим событием и вручить ещё один наш скромный подарок и памятное письмо, — Данилов вручил мне офицерскую фуражку с голубым околышком и голубыми курсантскими погонами с сержантскими нашивками. — В скором времени они тебе понадобятся. Носи с достоинством и честью. Пусть они принесут тебе успехи в дальнейшей службе и счастье в личной жизни.

Вечером, после отбоя, все «деды» собрались в классе — такая была традиция, когда кто-нибудь приобретал гражданскую одежду на «дембель», начиналась ночная примерка. На этот раз примерялись голубые курсантские погоны с сержантскими нашивками, офицерская фуражка и подарок комдива — «золотые» командирские часы с голубым циферблатом… Не осталась без внимания лежащая в чемодане морская форма. Заставили похвастаться и ей. Одев на себя тельняшку, матросскую форменку с брюками, и флотские ботинки, в завершение, как бывалый, лихой матрос, с фасоном, чуть набекрень, надел на голову бескозырку… Удивление можно было увидеть в глазах у многих, однако не могу сказать, что бы кто-то в тот момент мне завидовал. Часть ребят смотрели на меня с недоумением, большая часть, вообще, с сожалением. Им в голову не могло прийти, как можно было после почти трёх лет службы, за три месяца до демобилизации, самому, добровольно поставить себя в строй на всю жизнь… Как говорится, каждый думает в меру своей испорченности, или каждый дурак по — своему с ума сходит… — Теперь на погоны ещё по одной сержантской лычке пришивать надо… — Не сержантской, а старшинской. В этой форме я не сержант, а старшина. Понимаете, стар-ши-на! Ничего, что пока ещё только второй статьи — у меня ещё есть время, может быть стану главстаршиной… Какие мои годы?… Помните, как на первом году… Вьётся, вьётся… все три года впереди… — Надо же, ещё полгода назад ефрейтором бегал, а теперь уже старшина…… С «гордым» и «независимым» взглядом прошёл мимо ротного старшины… Классная комната вздрогнула от взрыва хохота двух десятков «дедов»…

Но я был не один такой и не первый. Мой товарищ, Олег Полуэктов оставался на сверхсрочную службу, а двумя годами раньше шофер из нашего экипажа, Седов уехал учиться во Львовское политическое училище, готовившее военных журналистов…

… Весь следующий день ушёл на решение «организационных» вопросов. После сдачи старшине автомата и противогаза, отдал ему свой военный билет для внесения вчерашних изменений в моей военной биографии. Сходил в последний раз на почту, отправил две посылки — одну, маленькую домой, со всяким накопившемся барахлом, другую в училище — с учебниками и фотопринадлежностями. Поблагодарил женщин, сотрудников почты, всё-таки они помогали мне почти год. Двое из них, удивились моему решению и, только одна, жена офицера, пожелала мне удачи и счастья, при этом в глазах её мелькнул оттенок тревоги и грусти — за моё будущее или за свою жизнь…

После обеда подписывал обходную, получал документы и деньги на дорогу. Написал письма домой и друзьям, не сообщая ничего о предстоящих изменениях, уверенный в том, что мой преемник перешлёт мою почту, — ему я оставил свой новый адрес. Только Толику Штанько, я написал всё, со всеми подробностями. Ещё прошлой осенью его забрали в другой полк — так я не тосковал, даже в первые дни срочной службы.

Вечером, после ужина, со старыми друзьями из 118-го взвода, пошли в солдатскую чайную. Невелико меню в солдатской чайной — молоко, чай, газировка, бутерброды с колбасой и сыром, булочки с маслом… Важно другое — посидеть в компании друзей, вспомнить начало совместной службы, посмеяться над курьёзами первых месяцев службы, подумать и помечтать о будущем, пожелать друг другу удачи. Кто знает, может, и не увидимся больше никогда — посмотреть друг другу в глаза. В общем, провели последний вечер. Субботним утром вся рота отправилась в автопарк. Пошёл вместе со всеми. По сути дела, я уже был там никому не нужен, и мне самому там делать было нечего, но и сидеть одному в казарме тоже не хотелось, всё-таки щемило сердце, да и на людях веселее, и время проходит быстрее.

Между обедом и ужином, накупив всякой вкуснятины в той же чайной, всем «телефонным» взводом, вместе с командиром роты, старшим лейтенантом Даниловым, устроились в аккумуляторной. Совсем недавно, он был нашим командиром взвода. Почти у каждого из нас были свои заведования, свои рабочие места. Телефонисты — те целыми днями на «линии», — контролировать нас практически невозможно — он доверял нам, мы старались его не подводить. Он специально пришёл в выходной день — ещё накануне предупредил, чтобы я без него не уезжал.

Как бы там ни было, но расставаться со всеми ними было очень жаль — ребята были очень хорошими, дружелюбными; всегда приходили друг другу на помощь Одного только мы недолюбливали — сержанта Асланова — числился он инструктором шоферов. Родом из Чечни, у него всегда был колючий, недобрый взгляд, и держался он всегда особняком — ни с кем не общался и не дружил. Особенно он не взлюбил одного из наших шоферов, Алиева из Дагестана. Примерно также он относился ко мне, хотя мы с ним почти не пересекались.

Посидели, посмеялись над «молодыми», по сути, над самими собой, когда были такими же неумехами… Собственно, каждый и смеялся над самим собой. Смеяться над другими непринято. Даже безобидно…

В первую очередь здесь ценится дружба и взаимовыручка.

В казарме, как в деревне, ты у всех на виду, такой, какой ты есть. Здесь ничего не утаишь, ни плохого, ни хорошего… Стоило мне немного «зевнуть» и уже весь взвод знал о моей фотографии в морской форме. Естественно, на прощальном вечере посыпались расспросы… Темнить не имело смысла, пришлось повторить примерку. Реакция была примерно такой же, как и при первой примерке среди «дедов». Расстроился только командир роты.

— Мы же от чистого сердца подарили тебе офицерскую фуражку и курсантские погоны, а выходит, что они тебе не пригодятся. Жаль.

— Разве подарок от этого потерял свою ценность? Как бы то ни было, он навсегда останется хорошей памятью о нашем РРиТТ взводе, о нашей роте связи и о нашем четвёртом МСП… Даже, если не придётся их носить…

На прощание, оставил всему взводу свой транзисторный приёмник «Сокол» — пусть вечерами слушают музыку и не поминают «лихом»…

Так закончилась моя служба в ОМСДОНе…

Вечером, выходя из казармы, на крыльце нас перехватил дежурный по полку, комбат — 2, майор Измалков. Он знал меня. Я постоянно обеспечивал ему связь на всех служебных мероприятиях.

— Куда ты собрался на ночь глядя? В отпуск — поздно. На «дембель» — рано.

— Учиться отбывает, в военное училище, — Данилов опередил меня.

— В радиотехническое? — поинтересовался майор.

— Нет, в авиационное, инженерное.

Майор изумлённо посмотрел на нас обоих, задумался. — Это за тебя замполит полка два часа мылил шеи всем ротным политрукам? Мало работаем с личным составом, не знаем, что от них можно ожидать и так далее… Китаев доложился тебе?

— Китаева там не было, но мы с ним своё получили ещё раньше… По полной программе — от полковника и от замполита. В определённой степени они правы — потенциальных нарушителей мы знаем и держим их под контролем; отличников, которых мы в большинстве случаев сами же и придумываем ставим в пример при каждом удобном случае. До остальных — сил и времени не хватает.

— Я своему тоже не раз говорил — надо меньше политграмоту им в голову вдалбливать и больше с людьми разговаривать… Вы на автобус?

— Провожу его до ворот, дальше он сам — не маленький.

— Нет, так дело не пойдёт… Сержант, вызови сюда дежурную машину. На какой вокзал? На Рижский?…

— Поедешь на Рижский вокзал. Подождёшь старшего лейтенанта и домой. На КПП я сейчас позвоню. Проводи его до вокзала, посадишь в поезд, тогда возвращайся. Из дома мне позвонишь.

— Есть проводить до вокзала.