Белое пятно

Сергей Алексеев, 2018

«Белое пятно», которое находится где-то на необъятных и диких просторах Сибири, – понятие не только топографическое, это ещё и намёк на непознанное и необъяснимое с точки зрения современной науки. Действие нового фантастико-приключенческого романа Сергея Алексеева начинается с расстрела «Белого дома» в Москве в 1993 году, и затем читатель переносится в прошлое героя, которое неожиданным образом оказывается связанным с падающими в тайге «звёздами», золотоискателями в Якутии и деятельностью тайной немецкой организации «Аненербе», изучавшей необъяснимые явления и артефакты, чтобы поставить их на службу Третьему рейху. Повествование насыщено удивительными событиями и приключениями. Здесь честолюбивые амбиции Запада переплетаются с древней культурой и мистическими тайнами Востока. И это столкновение может оказаться трагичным для обеих цивилизаций.

1

Особист сразу же показался ему человеком умным, но лукавым, скользким и фамилия соответствовала — Юлианов. Ерема такими людьми восхищался, поскольку сам так не мог, отличаясь прямодушием и тугоподвижностью ума. Слушал подобных говорунов, удивлялся, как у них все ловко и ладно получается, но вовремя вставить лыко в строку не умел и от того вечно расстраивался. Потом, с опозданием, он обычно находил слова, как отбрехаться на острую или вычурную мысль собеседника, и корил себя, мол, эх, надо было так-то ответить, то-то сказать. Однако вместе с восхищением он испытывал нарастающую неприязнь, а порой даже ненависть к таким людям, если по их вине сам вынужден был изворачиваться. Ерема собирался уже в обратный путь, на берегу Соржи лодку смолил, когда за ним прибежал дежурный милиционер. Домой заскочить и переодеться не дал, мол, особист нервный, ждать не любит, срочно требует для беседы, ненадолго, и больше ничего объяснять не стал или не захотел.

Хорошо отец предупредил, дескать, ухо держи востро, лишнего не сболтни. Де-мол, появился у нас тут МГБэшник, уже две недели живет, занял кабинет начальника поселковой милиции и казаков пытает, особенно промысловых, а до чего дознаться хочет — не понятно. И так зайдет, и эдак, похоже, его золото интересует, так прииски еще до войны позакрывались, или вроде китайцы-золотоноши. Ни с того, ни с сего начнет допытываться, кто и где во время войны был, как фронту помогал, есть ли заслуги перед властью, кто сколько пушнины сдал государству. Все вокруг да около ходит, куда клонит, никак не поймешь, больно уж хитромудрый этот капитан.

И почти у всех, с кем говорил, про Ерему спрашивал, похоже, поджидал его, однако сразу к себе не пригласил, а только через сутки, когда надо было готовиться в обратный путь.

А Юлианов в начале надумал в душу проникнуть, но скрыть своего высокомерия не сумел, поэтому полез туда, как разбойник, с ухмылкой, словно с ножом в зубах.

— Говорят, ты романтик, книги читаешь? И у тебя в каждой избушке — библиотека?

— Читаю. — настороженно отозвался Ерема. — Если интересные.

— А где берешь? У вас даже книжного магазина нет.

— Через посылторг выписываю.

Особист ждал чего-то другого, сначала разочаровался, однако блеснул хитроватым затаенным взором.

— А еще, говорят, ты любишь на падающие звезды смотреть?

Вот что бы тогда не отбрить его, сказать:

— Говорят, в Москве кур доят, а петухи яйца несут.

И далее бы вести разговор в том же духе, парируя язвительные нападки, но Ерема сразу набычился, спрятал глаза и почуял жар на лице. На самом-то деле он любил глядеть в звездное небо, считал его самым прекрасным явлением на земле, но об этом знать никто не знал, кроме близких, тем паче, заезжий особист.

— Что на них смотреть? — пробурчал Ерема. — Падают, да и хрен с ними, значит, лишние на небе.

Капитан от неожиданного сурового ответа даже челюстями лязгнул, погоны в звездах изогнул так, что они чуть не обсыпались. Однако лишь плечи воздел и никак более своего неудовольствия не выказал. Не теряя надежды, попытался зайти с другой романтической стороны.

— Расскажи-ка мне, друг любезный, что у тебя в Германии приключилось? Когда в армии служил?

— Ничего не приключилось. — пробубнил Ерема, презирая в себе тугодумие. — Отслужил срочную, пришел, работаю…

— Тебя в сорок пятом призвали?

— Ну да. В пятьдесят втором демобилизовали.

— Семь лет срочной? Разве столько служат?

— У меня не спрашивали сроков…

— Тебе же хотели офицерское звание присвоить?

— Хотели…

Вопрос последовал наводящий и ядовитый:

— Вместо этого из авиатехников перевели в аэродромную охрану? За что?

— У командиров узнай. — совсем уже грубо и туповато заключил он. — По моему, так ни за что.

— Узнал, — особист достал бумагу. — Может, сам скажешь? Для очистки совести? Хотя это дело прошлое, но наводит на вполне определенные размышления.

У Еремы под бородой зачесалось — верный знак крайнего возмущения. А еще пока лодку смолил, так выпачкал смолой, слиплась, как мочало…

— Я свою совесть ничем не замарал!

— Тебя перевели в охрану за порочную связь с немкой! — рубанул капитан. — Понизили в должности и звании, из комсомола исключили. И благодари командиров, не посадили. Уволили задним числом…

— Задницу они свою прикрывали! — огрызнулся Ерема. — Потому и уволили так.

И верно при этом клыки показал, поскольку особист резко изменил тон, заговорил заботливо, но будто каменный шар накатывал:

— Нам стало известно, у тебя на участке обитают злые духи. — вдруг заявил он. — Сталкивался с ними? Встречал?

Тоже можно было поиздеваться вволю над капитаном, поскольку Ерема ни в каких духов не верил, но как школьник на уроке, стал угрюмо оправдываться:

— Никого я не встречал. Ни злых, ни добрых.

— Как же? И даже не чувствовал? Ничего не замечал?

— Я в духов не верю. — упрямо пробубнил Ерема. — Это якуты в них верят, шаманы. А я хоть и бывший, но комсомолец…

— Они же всячески притесняют, не дают работать, — не внял ему особист. — Обворовывают промысловые угодья. Со мной можно говорить открыто, начистоту. Я уже с твоим отцом побеседовал, с братом Иваном. Они оба говорят, злые духи есть. Они и охраняют Соржинский кряж, не всякого туда впускают.

Вот что бы не зацепить въедливого капитана, и впрямь свалить все на злых духов, коих наслали на Соржинский кряж якутские шаманы. И пусть бы гадал сидел, дурят его сказками или на самом деле местные люди суеверны, но Ерема напрочь утратил полет мысли и тупо произнес:

— На чистоту и отвечаю — ничего сверхестественного не наблюдал.

— Не понимаю, отчего ты упорствуешь. — будто бы проявил участие капитан. — Отец у тебя каждый день с ними сталкивался, пока промышлял. Поэтому и охотиться перестал. Может, запугали они тебя?

— Как меня запугать-то?

— Мало ли как… Избушку сожгли, например, как у брата твоего, Ивана. Настороженные ловушки, капканы спускают, дичь пугают. Или хуже того, пригрозили самого с ума свести.

— Ничего такого не было.

— И шаманы не появлялись?

Ерема наконец-то справился со своим тугодумием.

— С виду ты человек вроде нормальный. — сказал, озирая особиста. — А умом, как якут, про духов рассуждаешь. Или для потехи только? Так мне некогда с тобой тут дурака валять. Надо лодку смолить.

Особист, видно, понял, ничего так не добиться и опять на круг пошел, расстелил карту на столе:

— Покажи-ка мне свой участок, Осягин.

Ерема посмотрел, нашел поселок, реку Соржа, точнее, нижнюю ее, северо-восточную часть — на всем остальном, словно кучевое облако, лежало белое пятно.

— Не покажу, его тут нету.

— Совсем нет?

— Соржинский кряж как раз посередине белого пятна.

— Этим летом топографическая экспедиция придет. — пообещал капитан. — Съемку будут делать, пробелы на карте заполнять. Но ты же слышал, это место называют белым пятном по другой причине. Будто люди заходят туда и пропадают?

Подобные байки про Соржинский кряж Ерема с детства слышал, но только в детстве им и верил.

— Болтовня все. — отмахнулся он. — Я ведь хожу там, живу и не пропал. И отец там промышлял, и дед.

— В том-то и штука. Одни туда входят и выходят свободно, а другие исчезают бесследно.

— А нечего с дурными помыслами ходить. — отпарировал Ерема и понял, что сделал это зря.

— То есть, ты все-таки веришь в сверхестественные силы природы?

— Ну, мало ли как бывает. — стал оправдываться он. — Раз на раз не приходится. Загадки, конечно, есть…

— Ты от кого услышал, что Соржинский кряж называют белым пятном? Это же термин чисто географический.

— Первый раз от геологов. — удачно признался Ерема. — В отрочестве я с ними ходил в поход. То есть, в экспедицию. Они и объяснили, что если нет топографической съемки, то территория слепая. То есть, темная, не изведанная.

— Поэтому там могут пропадать люди?

— Да кто особенно-то пропадал? Находили потом…

— Но китайцы пропадали?

— Говорят, пропадали…

— А однажды исчезла целая приискательская артель, человек десять. Слыхал?

— Слыхал. — усмехнулся Ерема. — Только они не исчезли — заблудились. И вышли потом на Индигирку.

— Километров за триста от Соржинского кряжа! И по дороге двух своих товарищей съели.

Он и про это слышал, поэтому отозвался ворчливо:

— А нечего там делать с недобрыми помыслами. Еще мой дед так говорил.

Особист положил перед ним лист бумаги.

— Укажи, как река протекает, и где горы стоят. Ты же хорошо эту местность знаешь?

— Ну, знаю…

— Нарисуй. — он дал карандаш. — Границы участка и примерное расположение твоих избушек.

Ерема наугад провел извилистую черту с севера на юг и наставил кружочков.

— Это Соржа и горы. — добавил пять крестиков. — Тут избушки…

Особист посмотрел рисунок, покачал головой.

— Да, сотрудничать с органами ты не хочешь, Осягин. Твой отец совсем другое расположение нарисовал. А напрасно…

— Как умел, так нарисовал…

Капитан все еще проявлял терпение и вопросы задавал неожиданные.

— Почему ты до сих пор не женился? Про тебя говорят, чуть ли не первый жених в поселке. Десятилетку окончил, авиатехником служил, мастеровой парень. А в лесу живешь один….

— Свою суженую жду. — теперь уже ухмыльнулся Ерема. — В нашем казачьем роду так положено.

— А может, завел себе на промысле бабенку? — капитан подмигнул, — Какую-нибудь якутскую шаманку?

— В Соржинском кряже якутов сроду не бывало…

И договорить не успел, как особист уже другой вопрос заготовил:

— Ты сейчас зачем из тайги вышел? С какой целью?

— Пушнину сдать, продуктов прикупить и завезти.

— А что так поздно? Все давно уже сдали пушнину.

— Я же к Сорже привязан. — уже без вызова проговорил Ерема. — Река вскрылась и поехал…

— Сколько же ты до Потоскуя плывешь?

— Двое суток.

— А обратно?

— Четверо по большой воде. По малой — неделю.

Юлианов не юлил — вертел вопросы в разные стороны:

— Ну и как? План по добыче выполнил?

— Вдвое перевыполнил…

— Это я слышал, портрет на доске почета висит, передовой промысловик.

— Угодья хорошие…

— Говорят, удачливый ты охотник, на ловца и зверь бежит…

Ерема не захотел продолжать такой разговор — стеснялся, поэтому свел его на нет:

— Как придется…

— Скажи-ка, Еремей Лукич, а заготовитель пушнины вас обжуливает?

— Не без этого. — сдержанно сказал тот, пытаясь понять, куда клонит собеседник. — Но по божески…

— Ты уже продукты закупил, и завтра назад, в тайгу?

— Пока вода не спала…

Капитан достал еще одну бумажку.

— Мука, крупа, соль, это я понимаю. Керосин, макароны… А вот кому ты купил ящик галет, сгущенное молоко и сорок плиток шоколада?

Ерема насторожился, но виду не показал.

— Как кому? Себе.

— Сорок плиток шоколада? Весь в магазине забрал!

— Было бы в ОРСе больше — взял еще…

— Но раньше ты никогда не брал таких сладостей.

Верно, особист думал, поймал его с поличным, к стенке припер — даже лезвие ухмылки уже зубами зажал.

— Раньше я у отца мед брал. — признался Ерема. — Нынче нету.

— Почему нет?

— Прошлым летом взяток был плохой.

— И ты решил побаловать себя сгущенкой, шоколадом?

— А что? Я в армии к шоколаду привык. Сухим пайком выдавали.

Капитан опять вздыбил плечи и от возмущения чуть ли не на крик сорвался:

— Ты мне кончай прикидываться! К шоколаду он привык! Что же раньше-то на него не тратился?

— Говорю же, мед брал…

— А нынче аж на три тысячи шоколаду купил?

— На что мне еще тратить? Семьи пока что нету, а я двадцать семь тыщ чистыми получил…

— И решил злых духов задобрить? Так сказать, воздать жертву?

Ерема только руками развел.

— Что-то я не пойму никак. Ты про духов серьезно толкуешь? Или придуриваешься?

И так захотелось треснуть по его масленой роже!

Особист тоже кулаки стиснул, но сдержался, чувствовалось, вскипает, однако целый стакан воды выпил, будто пожар внутри затушил. И голос сразу стал вкрадчивый, парной:

— Ладно, а зачем лампы искал? Ты же спрашивал у киномеханика электронные лампы?

Запираться тут не было смысла.

— Спрашивал, хочу старый приемник отремонтировать.

— Радио слушать? А лампы искал для радиопередатчика, судя по маркировке. Ну, и что ты скажешь?

Ерема пожал плечами.

— Должно быть, они одинаковые…

Особист не дал договорить, рубанул кулаком по столу:

— Хватит врать, Осягин! Кому потребовались лампы для радиопередатчика?

— Злым духам. — пробурчал тот. — Кому же еще?

Капитан на шутку не обиделся, напротив, облегченно вздохнул:

— Это уже ближе к правде… — и пригрозил. — Запомни, Осягин, будешь врать — срок схлопочешь. Теперь отвечай, откуда у тебя эта вещица?

И поднял за цепочку серебряные швейцарские часы, отобранные у Еремы, когда привели в милицию. У того ответ был заготовлен:

— Трофейные, с фронта привез.

— Ты же не воевал?

— Но в Германии служил…

— А надпись на оборотной стороне крышки читал?

— Там не по-русски написано.

— Верно, по-английски, и звучит это как Куз.

— Мне все равно, трофейные…

Юлианов всякую надежду потерял, рассердился:

— Сейчас в камеру! Посиди, подумай. Завтра мне все про духов расскажешь. И особенно про часы! Кто и когда подарил.

И вызвал дежурного милиционера…

* * *

Безлюдную, благодатную эту землю даже стихии не трогали. Ураганы рассекались горами и проносились мимо, таежные пожары упирались в широкие, но мелкие каменистые реки, либо скалы с россыпями курумников и заглыхали еще на дальних подступах, суровые морозы распадались на два потока и уходили один на запад, другой на восток, огибая неприступный Соржинский кряж. Стоял он словно корабль между двух сибирских рек, разделяя водные и воздушные потоки, а может быть и все пространство до небесной выси. Даже Тунгусский метеорит, целивший в плоские вершины правого борта кряжа, будто на стену наткнулся. Редкие старики-очевидцы, в частности дед Еремы, своими глазами видел, как слепящая звезда сначала пошла к земле, но в последний миг будто зависла! А потом скользнула вверх, унеслась к Подкаменной реке и уже над нею хлопнула да сгорела. А тут ни единого дерева не свалилось, разве что по реке волна пошла, на горах лед растаял, и тундровые болота на вершинах в единый миг высохли. Зато другие звезды, совсем малые, падали на кряж часто, и часто рассыпались в прах или таяли — говорят, ледяными были. Еремин дед такую звезду находил и целиком принести не мог, так кусок отколол топором и положил у себя в избушке. На вид и в самом деле, как прозрачный лед, но теплый и не тает, а будто сразу испаряется. Полежал осколок такой звезды недели три — вдвое уменьшился. Остатки дед хотел в Потоскуй привезти, детям и внукам показать, но пока плыл на лодке по Сорже, метеорит исчез. Другие же казаки много раз находили оплавленные камни величиной с кулак и поболее. Считалось, тот счастливый, кто нашел остывшую звезду, от зубной боли помогала и от пупочной грыжи у младенцев.

Но вот когда золотая лихорадка охватила всю Восточную Сибирь, эта лютая стихийная хворь доползла и до Соржи. Долее всех не поддавались ей казаки, продолжали пахать, сеять, лошадей разводить, но неотвратимая напасть и их достала, заразились даже самые стойкие к зачумлению, жившие тут особняком, казачьи становища. Казаки давно не служили, при шашках не ходили, однако ремесло свое земледельческое помнили, снабжая хлебом и конями всю округу. И только зимой, зажиточные, но томимые бездельем, промышляли пушного зверя и рыбачили. Так ведь и стойкие казаки поддались искушению, побросали свои поля, с такими трудами отвоеванные у тайги, оставили промысловые участки и отправились на прииски. Или вовсе начали добывать золото на своих нивах, сдирая гумусный плодородный слой, под которым лежали сокровища.

А через три десятка лет лихорадка иссякла сама по себе вместе с россыпями и схлынула, как шрамы оставив шурфы, канавы, горы перемытого песка и приискательские названия поселков — Покукуй, Погорюй и Потоскуй. Это не считая двух десятков станов и заимок, где бараки, под завязку забивались зимующими золотушниками. Каждую осень они выходили из тайги и первые недели начиналось лютое веселье. Разумные да рачительные, гуляли пару дней и отправлялись к своим семьям, да таковых было на пальцах перечесть. Артельщики из дальних мест зимовать оставались, прогуливались вдрызг, а потом сидели куковали, горевали да тосковали, ожидая летнего сезона. Ну, мол, в следующий раз умнее будем, купим у казаков коней с санями, загрузим гостинцами да товаром и мимо всех кабаков, по домам. Бывало, фартовые покупали даже тройки — зимой по рекам катись — не хочу, мануфактуру брали штуками, сахарных головок дюжинами, инструмента плотницкого и всякого, и как тут не подвернуть к харчевне, чаю не попить на дальнюю дорожку? Тем паче, шальные румяные девки у дороги с подносом стоят, дармовую рюмку наливают и даже не зазывают? Напротив, торопят и доброго пути желают? Креста что ли на шее нет, мимо проехать? А поднесли лафитник — не заплатить за второй грех великий!

Миновало еще пятнадцать годков, и от болезни следа не осталось, половодья на речках выгладили перекопанные русла, хвойный самосев и глубокие мхи затянули раны и даже брошенные селения и станки золотушников, некогда бывшие до трех тысяч душ каждый. Пришлый народ быстро разъехался, рассосался по другим фартовым местам, а старожилам и особенно казакам ехать было некуда. Только вот пахотной земли в низовьях Соржи не осталось — большую часть срыли, перемешали с бесплодной глиной, поскольку поля были в долинах золотоносных рек, остальная заросла горьким осинником да ельником! Вольные пахари снова пожогами землю отобрали, да только она родить перестала, поскольку семена утратили, не стало ржи, ячменя и пшеницы, что вызревала в холодных долинах между гор. Пробовали и так, и эдак, возили семена из северных районов, по сусекам в амбарах скребли, полы разбирали, дабы зернышки отыскать, даже в колхоз собрались, чтобы пересилить беду, но местного хлеба больше не поели. Лошадей еще держали, но и них надобность отпадала, не стало покупателей — фартовых артельщиков, трактора да машины появились, по рекам пароходы зачастили. А потом после коллективизации вовсе строго-настрого запретили на своем подворье коня иметь!

И тогда казаки принялись разводить зверье — черно-бурых лисиц, енотовидных собак и клеточных норок. Богатые приискательские поселки захирели, впрочем, как и старожильческие, казачьи, остатки населения собрались в один — Потоскуй, где еще до войны успели построить звероферму, шпалорезку, клуб и школу. А многие казаки поделили между собой охотничьи угодья и снова взялись за оружие — пошли добывать пушнину, чем и прежде занимались в зимнее время, но только как приработком.

Так вот Ерема Осягин и сделался потомственным промысловиком, поскольку угодья ему достались от отца, Луки Прокопьевича, а тому от деда. После золотой лихорадки отец возвращался к промыслу трудно, все еще мечтал отыскать свою заветную россыпь или жилу. Но легкий фарт ему не давался, и мало-помалу он вернулся к привычному ремеслу, перед войной с сыновьями срубил десяток новых избушек, обустроил ловушками путики — в общем привел промысловый участок в полный порядок. Когда старших, Ивана и Лаврентия, забрали на фронт, охотился в одиночку по всему Соржинскому кряжу и ничего не боялся. Младшего Ерему брал с собой только летом, зимой учиться заставлял, чтоб десятилетку окончил — мыслил поскребыша в геологи отдать, заметив любовь к камешкам. В войну Лука Прокопьевич в передовики вышел, больше всех пушнины сдавал, ордена хоть и не дали, но почетными грамотами пол стены в избе завешал. Оказывается, всю добычу промысловиков отправляли в Англию и Америку, рассчитывались таким образом за военную технику. Так вот, отец Еремы за всю войну сдал пушнины на три танка, два самолета, добрую сотню пулеметов, это не считая гранат и патронов. Даже такое свидетельство получил — личный вклад в Победу над врагом. Еще бы чуть, и на трудовой орден послали, но не задолго до конца войны Лука Прокопьевич пришел из тайги и больше туда не вернулся, сославшись, что изработался, ноги болят, глаза не видят и руки трясутся. И вид при этом был такой, словно кто-то сильно его напугал.

А тут Ерему призывали на фронт, и когда провожали, подвыпивший отец вдруг признался ему, что здоровье у него все еще богатырское, но на промысел он больше не пойдет. Будто якутские шаманы пробудили на Соржинском кряже злых духов. Сами якуты там никогда не жили и не охотились, считая это место проклятым, а казаки никакой ихней чертовщины не боялись, когда-то пришли сюда, чтобы встать заставой на пути хунхузов и осели на свободных землях и промысловых угодьях. Хотя якуты предупреждали, мол, придут черные шаманы, попляшут у своих костров, навлекут беду: по преданию, где-то в горах было их черное святилище. В первый же промысловый год Ерема на него случайно и наткнулся: круглая загородка среди каменных останцев и вырубленные из дерева истуканы стоят. Все уже старое, погнило, однако заметно, шаманы сюда приходят, только не понятно, задабривать или пробуждать злых духов. Совсем еще свежие ленточки на ветру трепещут и уже послевоенные монеты на камнях лежат. Но что более всего удивило, соболиные и беличьи шкурки висят! Будто злым духам тоже шапки нужны. Само место не приятное, кругом старые деревья скрипят, будто люди разговаривают.

Пришедшие с фронта старшие братья ни духов, ни чертей не боялись и взялись за отцовское дело. У Ивана охотничий промысел сладился, а Лаврентий, человек веселый и компанейский, таежное одиночество переживал трудно. К тому же поступил учиться на биолога — думал, потом на звероферме работать, а его взяли и назначили управлять целым районом: с войны он пришел лейтенантом, умел командовать. Стало ясно, что средний брат в тайгу больше не вернется, поэтому когда младший Ерема отслужил срочную и вернулся, то отцовский участок разбили на две части и бросили жребий, чтоб не обидно было. Обработать такую огромную территорию вдвоем было очень трудно, однако никто из промысловиков не захотел больше осваивать эти угодья — слухов про черных шаманов опасались. Ереме досталась теплая, южная его часть, примыкающая к истоку Соржи и будто стенами огороженная плоскогорьем, а Иван забрал северную, холодную, но зато более близкую к жилым местам — в тридцати верстах от Потоскуя, и сплошь изрезанную ручьями и речушками. А поскольку золота в этих местах не нашли, то оставили их без всякого внимания — даже карт не было. Но у Ивана хоть старые тропы были, по крайней мере, можно конные санные пути намять и кататься всю зиму. В зверопромхозе охотникам давали казенных коней, с упряжью, телегами, санями, и даже содержание их оплачивали, то есть заготовку сена и овес. А у Еремы же глушь непомерная, сто с лишним верст от жилья, и ни полноводных рек тебе, чтоб осенью лодкой добираться, ни дорог и только тропы, еще дедом протесанные и намятые. Только в половодье и можно на гребях пройти плоскодонкой, да и то через пороги веревкой перетягивать. В иное время по единственной дедовской тропе, с завьюченной лошадью в поводу, с понягой за плечами, через десять перевалов да бродов. А зимой так только на лыжах — что принес таким образом с собой, тем и будь доволен, остальное в тайге доберешь.

Кроме казаков сюда никто не ходил, перед войной геологи наняли отца проводником и прошли весь кряж вдоль и поперек. Ни золота, ни других полезных ископаемых не обнаружили, топографы так вообще здесь не бывали, район значился белым пятном. И не только на картах — сказывалась якутская молва про обиталище злых духов. Лука Прокопьевич пошел с геологами не один — всех сыновей взял, чтоб пристрастить к этому делу. Двое старших сразу как-то большого интереса не проявили, за птицей охотились да костры на забаву жгли, а поскребыш Ерема от инженеров не отходил, ему даже молоток дали, камни колоть. Вот он ходил и колол — упавшие звезды искал, кто-то из геологов надоумил.

И однажды отстал и исчез! Все поисковые работы прекратили, три дня тайгу прочесывали, орали и стреляли, по ночам в подвешенное еловое бревно били, чтобы на звук вышел. И уже подумали, зверю в лапы попал, а Лука Прокопьевич третью ночь не спал, ну и сморила его под утро у костерка. И вдруг поскребыш за плечо его трясет:

— Батя, пойдем в шалаш спать? А то я замерз…

Отец глаза открыл, думал, грезится от горя, но глядь — Ерема стоит со своим молотком, полную сумку камней разных набрал.

— Где же ты был, сынок? — обрадовался он и сына ощупал. — Четвертые сутки тебя ищем!

— Я далеко и не уходил. — признался Ерема, — С утра вон к той горке сходил и назад…

Он с детства тайги не боялся.

По началу к этому отнеслись, как к ребячьему озорству и хитрости, чтоб от отца не влетело, рады были, что парень нашелся и простили. А он ходит за геологами и канючит, мол, посмотрите мои камешки, полезные ли эти ископаемые? Один инженер и стал смотреть, чтоб отстал, но сумку вытряхнул, а там самородное жильное золото, магнетит, кобальт, вольфрам и много чего еще. Ничего подобного геологи в Соржинском кряже и близко не встречали!

— Где взял? — спрашивают. — Веди, показывай!

Ерема их повел, но сколько бы рудознацы камней не колотили — ничего подобного нет. Несколько дней водил, сам молотком бил по глыбам и диву давался — ни одного полезного ископаемого! Геологи тогда самого Ерему и Луку Прокопьевича заподозрили в хитрости, дескать, сами знают, а показать не хотят, чтоб потом поживиться. И даже деда сюда приплели, мол, слышали, он у вас хоть и красных партизанах был, но колдун. Про него и в самом деле ходили такие слухи, однако же напрасные.

И второй случай был, когда престарелый дед Прокопий умер. Ерема после армии охотился первый сезон, и отец послал старшего сына Ивана за поскребышем, дескать, не хорошо будет, если не проводит в последний путь. Иван хорошо знал лишь свою половину Соржинского кряжа, однако и на другой половине часто бывал, но тут побежал на лыжах прямицами и не нашел ни брата, ни избушек его, ни даже набитых путиков и следов! Будто сквозь землю Еремины угодья провалились!

Переполошился, прибегает в Потоскуй через два дня и едва сам на похороны успел. А поскребыш сидит возле гроба как ни в чем не бывало, деда оплакивает. Тот Ерему очень уж любил, и посоветовал взять ему дальние южные угодья Соржинского кряжа, мол, всегда с добычей будешь, если душа чиста. Оказывается, еще вчера Ерема сам с промысла прибежал, говорит, будто дед его в затылок ткнул — а он любил внукам тычки давать, и говорит:

— Ну-ка поди да проводи меня в последний путь.

Вот Ерема и сорвался. Про его деда слава ходила, будто он и в самом деле колдун: бывало, придет с промысла весной и говорит казакам, кто землю пахал:

— Нынче пшеницу не сейте, не урожай будет. Рожь сейте.

Кто не послушает, ни с чем оставались. Или когда золотая лихорадка началась, напророчит, чтоб на такую-то речку артелью не ходите, пусто будет. А казаки смекают, мол, дед Прокопий на это место вздумал сына своего, Луку послать, потому так и говорит. Соберутся, пойдут на все лето и к зиме приносят по щепотке — даже провиант и табак не окупить. Однако более всего дед отличился своим колдовством в гражданскую войну, когда казаки ни к белым, ни к красным не примкнули, дескать, мы за царя, а не молодой уже Прокопий записался в красные партизаны, сам с винтовкой и шашкой ездил и других агитировал за Советскую власть. Мол, она, эта власть, самая подходящая и для казаков, и для промысловиков и непременно победит. Некоторые послушали деда, тоже в партизаны ушли, а скоро так и вышло, Советы победили, и Прокопия хотели даже в партию принять и председателем сделать. Но он сказал, дескать, не ради этого воевал, и ушел в Соржинский кряж. За ним сначала сына Луку посылали, потом целой делегацией ходили — посчитали, не дело это, когда зачинатель партизанского движения и борец за Советскую власть отшельником живет. Никто сыскать не мог! Решили, сам погиб, либо беляки, что прятались еще по тайге, убили и под мох сунули. Именем партизана Осягина прииск назвали, улицу в Потоскуе и памятный столб установили. А спустя пять лет он вдруг является живой и здоровый, с семьей своей, с родней повидался и опять в тайгу.

Ереме как раз и достались угодья, на которых дед любил промышлять. Когда не знакомые люди, а чаще хитрые, но обескураженные заготовители пушнины спрашивали, ты откуда, мол, Еремей Лукич, таких черных соболей приносишь, если у других они больше светлые — он лишь руками разводил, дескать, ниоткуда. Кому точнее захочется узнать, приходите на исток Соржи, покажу. И некоторые ведь ходили, да только впустую: или речка обмелеет не в сезон, или в такие дебри забурятся, что самих потом ищут.

А спрашивали так, поскольку однажды заготовитель пушнины оскандалился: принял от Еремы более полусотни черных соболей высшего сорта, привез в город, стал сдавать — все светлые оказались. Начали его следователи крутить, мол, или сам подменил, или Осягин тебе глаза отвел и подсунул бросовую пушнину, поскольку дед у него хоть и красный партизан, но ведьмак был. В общем, заготовителя посадили, а другие стали Ереминых соболей в отдельный мешок складывать, сургучную печать вешать и еще крестить от нечистой силы. Однако все равно принимали пушнину с опаской и глядели на него с затаенным испугом. Ерема семьи после службы в армии еще не завел, к женщинам в лучшем случае относился со снисходительной настороженностью, и большее время в году пропадал в своем белом пятне — в самом деле будто на тот свет, в небытие уходил и возвращался. Даже самолеты над теми местами не летали, а в радиоприемнике слышался лишь ровный шум эфира, заполненного диким еще и естественным электрическим полем.

В Потоскуе Ерема появлялся весной, спускался по Сорже на плоскодонке, да и то на несколько дней, чтобы поспеть вернуться назад, пока вода большая. Пушнину сдавать приходил, солью запастись, керосином, медом и солдатским бельем, которого в каждой избушке надо было держать пары две-три. Чтоб пришел с путика, снегом обтерся и переоделся в сухое, а пропотевшее постирал: еще дед учил, станешь тело в чистоте держать — ни одна хворь не пристанет и душа будет чиста. А все остальное Ерема в тайге добывал, даже шкуры мять научился, чтобы одежду шить, и ходил, как якут, с ног до головы в мехах, олени за своего принимали, только рогов не хватало. Пол лета готовился к охотничьему сезону, избушки чинил, сено коню косил, затем уже верхом приезжал на месяц — полтора, чтобы отцу помочь — тот на старости пасеку завел. Осенью же завьючит казенного жеребца крупой, мукой да книгами — в армии к чтению пристрастился, и снова в тайгу до весны. Отыскать его в белом пятне мог разве что Лука Прокопьевич, но тот все еще злых духов опасался и в тайгу не ходил, но вздыхал по прежней фартовой жизни золотушника.

Лука Прокопьевич в молодости золотой лихорадки глотнул сполна, и очень уж хотелось ему, чтобы кто-то из трех сыновей рудознацем заделался, вот и потащил всех с собой, когда геологи взяли его проводником. Геолог для него был, как чудотворец: без малого двести лет казаки топтали эту землю, пахали ее, сеяли, получая совсем уж скудные урожаи, а пришли знающие люди, и оказалось, по золоту служилые люди хлеб сеяли! Приискатели на спор черпали землю с пашни, промывали в воде и собирали золотой песок! Отец в тайне надеялся, выучится Ерема, приедет и найдет золотую россыпь или жилу: очень уж нравилась ему приискательская жизнь. Часть полей в долинах рек и ручьев сами казаки уже взрыли, перелопатили, и кто сохой их ковырял много лет, тому удалось разбогатеть так, что начали покупать новые участки россыпей и артели нанимать. Иные золотушники из казаков на тройках катались, в Потоскуе двухэтажные дома возвели, всяким узорочьем украсили, своих детей отправили учиться в города. А Лука Прокопьевич что добыл на своей ниве, с тем и остался, не успел разбогатеть, и никого из сыновей на геолога не выучил. Иван сразу отказался, Лаврентий в начальство пошел, однако старший при этом все равно тянулся к общинной жизни, поближе к жилью, потому и получил по жребию промысловый участок близ Потоскуя. Путики набьет, ловушки насторожит и скорее в поселок, к жене и детям. А поскребышу Ереме же напротив, чем дальше от людей, тем лучше казалось, по крайней мере, первые годы после армии.

Однажды в отрочестве он увидел, как на гору звезда упала. Ерема у подножья стоял, на осыпи, совсем близко, так сначала запах ее почуял — как после грозы пахло, а потом одну искру поймал! Еще горячую застывшую каплю. С тех пор он пристрастился звездное небо разглядывать, и повзрослев, никак не мог отделаться от привычки, а за семь лет аэродромной службы еще добавил этой страсти. В тайге надо бы себе под ноги глядеть, в лучшем случае, не выше крон деревьев, где таится дичь, а Ерема задерет голову и ходит. Запнулся, и вот уже земля перед глазами, а то и полный рот! Сколько раз расшибался, не счесть, и все равно не избавился от верхоглядства. Бывало, даже зимней ночью выскочит босым, нужду перед сном справить, забудется и глядит на звезды или считает, сколько упало, да так увлечется, что и мороз нипочем. Ерема всегда думал, нет на земле ничего красивее, чем небо! И стали про него говорить, мол Осягинский поскребыш весь в деда, если не колдун, то с большой причудью парень. Иным людям нравились леса, поля, горы и реки, а у него душа заходилась, когда он вскидывал голову и будто уносился ввысь — аж жутко становилось, если вниз глянуть.