Игра как жизнь. Часть 3. Ярославль, 1948-1958

Сергей Белкин

В третьей части книги художественно-документальной повести действие разворачивается в Ярославле, Харькове, Костроме, Мариуполе и Уссурийске в период 1948–1958 гг. Авторский взгляд на события истории, позволяет понять причины перемен в судьбах героев повествования. Наряду с хроникой событий показана общая атмосфера жизни людей в те времена: о чем говорили и думали, какие песни пели, что читали и какие фильмы смотрели. В книге 440 иллюстраций, на которых представлены фотографии и документы.

Отец

Ярославль

Каким был Ярославль в эти годы? Поделюсь не только своими детскими впечатлениями, но и куда более информативными воспоминаниями старшего брата Павла, хранящимися в семейном архиве. Здесь они процитированы почти в полном объеме. Помимо воспоминаний в нашем архиве сохранилось немало документов, писем, фотографий. Кроме того, использованы и фотографии той поры, взятые из открытых источников в интернете. Например, на фото 4—8 — старая пристань, площадь перед театром им. Ф. Волкова, весенний двор, павильон для полоскания белья на Волге, зимний вид улицы, взятые на сайте https://360yaroslavl.ru и https://humus.livejournal.com.

Эти фотографии позволяют представить — каким был город в далекие пятидесятые…

Прежде чем опереться на семейные воспоминания и архивы, заглянем в 49-й том Большой советский энциклопедии, вышедший из печати в 1957 году. В статье о Ярославле рассказано и об основании города в 1010 году Ярославом Мудрым, и о столичном статусе города в Ярославском княжестве, и о создании в начале XIX века Демидовского лицея, и о появлении железной дороги в его последней четверти. Упомянут и столь любимый горожанами и туристами арочный железнодорожный мост через Волгу, построенный в 1913 году. Сказано, что город был одним из крупнейших центров русского зодчества и изобразительного искусства, а также о том, что созданная здесь в 1750 труппа Ф. Г. Волкова положила начало первому профессиональному публичному русскому театру.

Разумеется, в энциклопедии не забыли и о революциях 1905 и 1917 годов, равно как и о «белогвардейском мятеже» 1918 года. Отмечено, что в годы Великой отечественной войны ярославские предприятия играли важную роль в снабжении основных оборонных отраслей. Например, шинный завод поставлял 70% шин страны всех типов, автомобильный завод выпускал самосвалы, остальные заводы выпускали широкий спектр продукции: электромоторы; осколочно-фугасные снаряды и 82-мм мины; суда и военные катера; синтетический каучук и латекс; сжатый воздух, кислород, хлор, азот; лаки и краски; оборудование для железных дорог, компрессоры; обувь и полушубки для армии и др. Неудивительно, что город подвергался налётам немецкой авиации: всего их было совершено 13, враг сбросил на город 1146 фугасных и 1832 зажигательных бомб. В результате этих налетов погибло свыше 400 человек и около тысячи ранено.

В энциклопедии дана краткая справка и о существовавших в городе учебных заведениях. В этом томе (№49, «Эволюция—Яя»), вышедшем, повторю, в 1957 году, но подготовленном к печати на год раньше, среди высших учебных заведений города упомянуты технологический, педагогический и медицинский институты. А вот Ярославского сельхозинститута — нет, как будто его и не было никогда! В последующих изданиях БСЭ, равно как и в современной электронной версии этого многострадального и такого важного — не только для нашей семьи — института тоже нет.

А ведь он был!

Похоже, именно мне выпала честь и ответственность рассказать об этом институте хотя бы то, что смогу. Его более полная история, надеюсь, ещё будет кем-то написана. Архивы института ждут исследователей. Возможно, ныне существующая Ярославская сельхозакадемия, возникшая через двадцать лет после ликвидации ЯСХИ, найдет эту тему важной и нужной для собственного развития. Формально Сельхозакадемия не является преемницей ЯСХИ: она создана заново. Но на ее сайте есть страничка, в которой упоминается ЯСХИ как предшественник в деле развития сельскохозяйственного образования в области. Это вселяет надежду в то, что полноценная история ЯСХИ будет когда-нибудь написана. А пока я расскажу то, что знаю.

Ярославский сельхозинститут

В сороковые годы в стране было свыше полусотни сельскохозяйственных институтов. В принципе, покидая Днепропетровск, отец мог искать работу в любом из них. Направления всех его поисков мне неизвестны, но в семейном архиве случайно сохранилось свидетельство того, что он обращался или планировал обратиться, в частности, в Казань, где имелся институт сельского хозяйства и лесоводства. Ярославль, возможно, привлекал его тем, что это было близко к его родине — Костроме и области, — где жили родители и сестры. Да и сам город, думается, отцу был вполне по нраву. Но главными мотивами были, разумеется, не симпатии, а сама возможность трудоустройства с предоставлением жилья. Должности, на которые отец мог претендовать, были конкурсными. Подавать заявление можно было только туда, где объявлен конкурс на замещение вакантной должности. Мало того: необходимо, чтобы министерство согласовало как увольнение с предыдущего места работы, так и прием на новое место, — таков был тогда существовавший в стране порядок.

Отец, будучи доцентом и кандидатом сельскохозяйственных наук, принял участие в конкурсе на заведование кафедрой агрохимии и почвоведения Ярославского сельхозинститута, выдержал его и был принят на работу в ноябре 1948 года. К этому времени у него уже был накоплен большой опыт работы, в том числе и в должности заведующего кафедрой. Так что он уверенно погрузился в разработку учебных планов, подготовку курсов, оснащение лабораторий и пр. Трудился, видимо, отец, как всегда, хорошо, поэтому уже в июне 1949 года его дополнительно назначают деканом агрохимического факультета.

Ярославский сельхозинститут (ЯСХИ) появился незадолго до этого: в марте 1944 года было принято решение Совнаркома СССР, а с ноября того же года начались занятия на двух факультетах: агрономическом и зоотехническом. Первый набор 1944 года состоял всего из 70 студентов. То есть в 1948 году это был совсем ещё молодой, можно сказать, юный вуз, только лишь готовившийся выпустить первых специалистов. Думаю, что возможность принять участие в развитии института, формировании его кафедр, организации учебного и научного процессов привлекали отца, накопившего уже немалый опыт именно такой работы. К 1948 году у отца был десятилетний стаж работы руководителем — ректором, деканом, заведующим кафедрой в Днепропетровском сельхозинституте.

Институт с момента создания разместили в типовом 4-этажном здании средней школы в доме №103 по ул. Володарского. В этом здании разместилось все: и администрация, и учебные аудитории, и лаборатории и даже небольшое общежитие. Сейчас в этом здании расположился факультет архитектуры и дизайна Ярославского политеха (технического университета). На современной фотографии (рис.9) — вход в здание; вдалеке виден и второй такой же вход. Раньше всё выглядело несколько иначе: перед входами была более широкая площадка, слева и справа от входов на постаментах были установлены большие шары. В таком же точно здании на параллельной улице располагалась и наша школа №44, о которой речь впереди. У нее тоже были декоративные шары у входа, но и там они не уцелели.

Первым директором Ярославского СХИ с 1944 по 1946 гг. был Смирнов Виталий Максимович. Сколько-нибудь подробных сведений о нем у меня, к сожалению, нет. После него институт возглавил Анисимов Александр Архипович и оставался на этом посту до 1952 года. Александр Архипович не только работал с моим отцом, но и был нашим соседом: его квартира располагалась под нашей. Впрочем, это было недолго: новым директором института стал Герасимов Кузьма Прокопьевич, который заменил Анисимова не только на посту, но и в квартире, став нашим новым соседом: он вселился в ту же квартиру, которую до него занимал Анисимов. В этой должности Кузьма Прокопьевич пробыл вплоть до 1957 года — года перевода института в Уссурийск.

У нас есть возможность заглянуть в прошлое и своими глазами увидеть фрагменты жизни института, поскольку в семейном архиве сохранилось немало фотографий.

Начну с фотографии, сделанной, вероятно, около 1950 года (фото 10). В центре — отец, Н. И. Белкин, его окружают преподаватели и студенты. Никого из них я, к сожалению, опознать не могу, но фото мне представляется ценным из-за его способности донести до нас атмосферу времени, рассмотреть детали интерьера, выражения лиц, праздничную одежду и прически у женщин и девушек.

Ещё одна фотография того же года (фото 11). На обороте надпись: «Доценту Белкину Николаю Ивановичу от студентов 1-й группы 3-го курса агрономического факультета ЯСХИ». Снова в центре — Н. И. Белкин. Справа от него, вероятно, С. П. Плетюхин, слева — А. П. Красинский, далее — вероятно, Е. А. Сокольников. Некоторые студенты ещё в гимнастерках, другие — в пиджаках и даже с галстуками. Интересно, что двое в первом ряду — в валенках: видны заправленные в валенки брюки. На плакате с левой стороны снимка вблизи портрета Сталина призыв: «Силы демократии и социализма непобедимы!»

Представления о жизни института дадут нам и фотографии с торжественного собрания 26 ноября 1950 года, на котором профессору Алексею Петровичу Красинскому вручают ценный подарок: радиоприемник (рис. 12 и 13).

Узнаю модель: это радиоприемник «Балтика», один из самых распространенных в те годы. «Распространенных» не означает, что он был в каждой семье: далеко не в каждой! Должен сказать, что по своей ценности радиоприемник был просто-таки ошеломительным подарком! Уж и не знаю, в связи с чем, так щедро был награжден проф. Красинский (живший с нами в одном доме, во втором подъезде). Вручает приемник, видимо, А. В. Басов — о нем рассказ впереди. В центре стола президиума сидит улыбающийся директор Александр Архипович Анисимов, по левую от него руку спиной к нам привставший для получения подарка проф. А. П. Красинский. На другом фото с того же собрания (рис.13) ему пожимает руку наш отец — Н. И. Белкин. Он улыбается и выглядит молодо и задорно, на нем круглые — по моде тех лет — очки и вполне ещё густая шевелюра: и то сказать — ему здесь всего-то 48 лет! Слева — проф. А. И. Круглов.

Эти фотографии тоже передают атмосферу времени: портрет Сталина, стол президиума, накрытый скатертью (красной, надо думать), горшки с цветами, драпированный задник и второй ряд президиума, узнаваемые конические плафоны на лампах — такие встречались повсюду, занавеска на окне и багет, к которому она прикреплена. Ну и лица людей: это тоже очень важно подмечать. Хоть это и официальная обстановка с соблюдением всех тогдашних ритуалов, лица-то — живые и искренние!

А теперь — об А. В. Басове. Вот фотография, сделанная на параде 7 ноября 1950 года (рис. 14). На фото: слева Басов Александр Васильевич — заведующий учебной частью ЯСХИ, секретарь парторганизации; Белкин Николай Иванович — декан агрономического факультета, Круглов Александр Иванович — профессор и декан зоофака — зоологического факультета. Сведения о том, кто какую должность занимал, не очень точны. В имеющихся у меня источниках встречаются противоречивые данные. Скажем, на одной из виньеток зоофака 1953 года Басов подписан как «зав. кафедрой», а деканом зоофака указан — Хмельницкий В. В.

Фотография 7 ноября вполне традиционная для тех, да и последующих лет: на всех демонстрациях любили вот так фотографироваться. Люди общаются, пока колонна стоит, — а движение всегда было кусочно-непрерывным: постоят — продвинутся, постоят — продвинутся. В эти моменты и фотографируются, иногда — поют, пляшут и втихаря выпивают. Настроение царит веселое! В последующие годы, уже на моей памяти и с моим участием, на демонстрациях 1-го мая и 7-го ноября происходило то же самое. Менялось лишь оформление колонны, лозунги на транспарантах и портреты «вождей». На этой фотографии — Сталин. Через три года он умрет, в качестве «первого лица» станут носить портрет Маленкова, потом — Хрущёва. Изображений Сталина будет становиться все меньше и меньше, а через 7—8 лет его портреты, бюсты и памятники исчезнут отовсюду. Кроме историко-политических примет времени, есть и иные. Мне, хоть я и не историк моды, интересно рассматривать одежду: фасоны, материалы. У отца — двубортное драповое пальто с каракулевым воротником на подкладке из ватина, шарф, галстук, шляпа: классический, стандартный набор тогдашнего руководителя. Стоящий справа проф. А. И. Круглов в кожаном пальто и кепке: совсем нетипичная — для профессора — одежда. Скорее, так мог быть одет директор завода. Стоящий слева А. В. Басов выглядит и вовсе франтом: на нем хорошо сшитое и хорошо сидящее пальто из дорого материала. Он явно следит за своей внешностью, даже залом шляпы — продуманный, неслучайный. Вот у отца — залом шляпы такой, какой складывается «сам собой», без тщательного выравнивания полей и изгибов…

Познакомимся с биографией А. В. Басова, и нам станет ясно, что все эти мелочи — вовсе не мелочи.

Александр Васильевич Басов (1914—1988) с шести лет остался сиротой и воспитывался в детском доме. Окончил рабфак в Новочеркасске, затем — сельхозинститут в Вологде. Стал научным работником Вологодского института эпидемиологии и микробиологии, затем директором совхоза. В Ярославском сельхозинституте он начал работать в конце 1940-х годов: преподавал, был завучем и секретарем парткома, кажется, заведовал кафедрой. Вскоре после этих фотосъемок — в марте 1951 года — переехал в Новочеркасск. (В Википедии пишут, что в 1951 году он был директором ЯСХИ, но это не так: после А. А. Анисимова директором стал К. П. Герасимов.) В Новочеркасске он работает в Зоотехническом институте, становится кандидатом сельскохозяйственных наук, доцентом, а с 1954 года — он уже на партийной работе. С 1954 по 1962 год Басов прошел путь от секретаря по сельскому хозяйству до первого секретаря Ростовского областного комитета КПСС. Тут в его судьбе стали происходить исторические события. Вернее — исторические процессы налетели на Александра Васильевича: по нему ударило ставшее впоследствии знаменитым «восстание Новочеркасских рабочих». А. В. Басов не сумел договориться с забастовщиками и спустя несколько часов после начала забастовки покинул Новочеркасск. Удар был такой силы, что забросил Александра Васильевича на обратную сторону земного шара: он стал советником при правительстве Кубы по вопросам животноводства! Через три года он — министр сельского хозяйства РСФСР. Но ненадолго: в 1965—1971 годах А. В. Басов — Чрезвычайный и Полномочный Посол СССР в Румынии, в 1971—1973 — Чрезвычайный и Полномочный Посол СССР в Чили. Тут его настиг ещё один удар истории: отмечают, что его приезд в Сантьяго осложнил советско-чилийские контакты и негативно сказался на развитии ситуации, закончившейся свержением президента Чили Сальвадора Альенде. Пришлось пару лет отсиживаться в центральном аппарате МИД СССР. Но потом — Чрезвычайный и Полномочный Посол СССР в Австралии и по совместительству на Фиджи вплоть до выхода на пенсию.

Оставил свой след не только в истории — моей и отечественной, — но и в воспоминаниях коллег по работе. Известный дипломат и переводчик Виктор Суходрев писал о нем: «Фантастический человек. Про него ходило столько забавных рассказов, что из них можно составить отдельную книгу. Например, я слышал о том, как он, будучи послом, приворовывал апельсины в супермаркетах, выпрашивал себе подарки в поездках по стране и тому подобное. Сотрудникам посольства часто приходилось краснеть за своего шефа».

А теперь вновь взгляните на его фото ярославского периода и согласитесь, что здесь была бы уместна банальная фраза «ничто не предвещало…»

Жизнь нашего отца складывалась иначе, нежели у А. В. Басова, например. Начало было чем-то похожее: рабфак, сельхозинститут, совхоз, научная работа, преподавание… Но Басов довольно рано сориентировался и нацелился на партийную работу. Для успешной партийной карьеры хорошо иметь нормальную трудовую биографию, высшее образование, ещё лучше — ученую степень; важно также проявить себя в общественной работе, попробовать чем-то руководить. При наличии этого и личных устремлений остается добыть одно: поддержку влиятельного лица, какого-нибудь партийного босса. Не знаю, кто эту роль сыграл в жизни Басова, но не сомневаюсь, что эта роль кем-то была сыграна. После этого общественное положение — статус — становится самым высоким: партноменклатура. Карьера таких персон может быть не только успешной внешне, но и вполне содержательной и полезной. Но может и не сложиться.

Если продолжить сравнение с отцом, то главным отличием было то, что отец считал самым привлекательным для себя «статусом» — саму деятельность, ее содержание. То есть, — научную работу, а не «погоны», должности и пр. Ради возможности заниматься наукой отец готов был от многого отказываться. Административная деятельность и руководящие посты, которые он занимал с того же возраста, что и упомянутый Басов, — лет с 35 — не вступали с его стремлением к научной работе в непримиримое противоречие, хотя он часто говорил, что административная работа «мешает», не дает уйти в науку целиком. Но административная работа что-то отнимала, а что-то давала — в смысле возможностей заниматься наукой. Да и прибавки к зарплате за административные нагрузки тоже играли свою роль. А вот партийная работа отца не привлекала. Я чувствовал в его словах, в интонации, с которой он об этом говорил в последние годы жизни, критическое отношение к партработникам. И оснований у него для этого накопилось немало. Среди прочих — те партийные — именно и прежде всего по партийной линии — преследования в Днепропетровске, которые вынудили его круто ломать судьбу, менять место жительства.

Вернусь к трудовым будням Ярославского сельхозинститута.

Фотографии дают нам возможность увидеть как проходили заседания руководства в кабинете директора института в 1957 году (рис. 15). Второй слева, в центре за столом — директор института Герасимов. Справа от него стоит Н. И. Белкин, заместитель директора по научной работе; далее вправо — проф. Круглов Алексей Иванович, крайний справа — проф. Ильин Сергей Семенович. Слева сидит — проф. Трусов Сергей Михайлович.

В семейном архиве уцелело немало разных записок, тетрадок и прочего, что сопровождает работу преподавателя. По некоторым из них можно судить, скажем, об отношении к бумаге, тетрадкам и прочим самым обычным вещам. В условиях послевоенного восстановления экономики многого из этих «обычных» вещей не хватало, бумагой дорожили. Даже официальные документы — приказы, справки, удостоверения и пр., печатали на половинке листа писчей бумаги, если текст можно было уместить. Самостоятельно сшитые тетради тоже не были редкостью. Сохранился, например, журнал успеваемости студентов по курсу «Агрохимия. Практические занятия», сделанный отцом из листов бумаги, сшитых вручную нитками (рис. 16).

Теперь, спустя семь с лишним десятилетий, разглядывая эти старые бумажки из семейного архива, понимаешь — как много за этим стоит, если отнестись к ним с интересом и любовью. Эти музейные артефакты способны воскресить связанные с ними события, реалии, переживания. Отношусь к этим «ненужным бумажкам» как к семейным сокровищам, помогающим хранить любовь и гордость за своих предков. Соприкосновение с ними соединяет с той непростой жизнью, которую они прожили.

ЯСХИ обучал не только студентов. На регулярной основе действовали «Курсы председателей колхозов Ярославской области». Одна из групп сфотографировалась с руководителями и преподавателями института (рис. 17). В центре группы отец в элегантном сером двубортном костюме. Посмотрите на лица председателей колхозов: умные, приятные, располагающие к себе люди. Так их, во всяком случае, воспринимаю я. Отмечу, что фото сделано у входа в здание института.

Дух времени передают и виньетки — формальные композиции из фотографий выпускников и преподавателей, делавшиеся повсеместно «на память». В нашем архиве их сохранилось немало, думается, они представляют значительную документально-историческую ценность.

В качестве иллюстрации размещу здесь виньетку выпуска 1948—1953 гг. зоологического факультета (рис. 18). На ней можно увидеть лица не только студентов, но и профессорско-преподавательского состава, прочитать их фамилии (нижний ряд, к сожалению, срезан при сканировании), — такой информации нет пока в доступных мне материалах по истории института. В семейном архиве хранится ещё несколько виньеток разных лет. Перечислю их — для будущих возможных исследователей истории ЯСХИ, которым я смогу эти материалы предоставить:

— Четвертый выпуск ученых-агрономов 1947—1952 гг.

— Агрономический факультет, IX выпуск 1952—1957 гг.

— Агрономический факультет, выпуск 1954 г.

— Агрономический факультет, выпуск 1955 г.

— Пятый выпуск ученых-зоотехников 1948—1953 гг.

— Зоотехнический факультет, IX выпуск 1952—1957 гг.

— Зоотехнический факультет, выпуск 1954 г.

Интересны и фотографии, на которых запечатлены разные этапы исследовательской работы и учебного процесса (рис. 19—22). На фото 19, например, «собака Павлова» — учебно-исследовательский эксперимент по изучению условных рефлексов. На других фото можно увидеть студентов в лабораториях, запечатлен процесс изучения волокон льна и т. п.

Иллюстрацией к теме «учебный процесс» может служить и сохранившаяся тетрадка «Практические занятия по ботанике с 14/II по 20/II1948 г.» (рис. 23). Это тетрадь Людмилы Белкиной, моей мамы. Ещё в Днепропетровске она какое-то время училась в сельхозинституте. Позднее, имея уже двух детей, какое-то время пыталась продолжать образование, потом эти попытки прекратила, но иногда в анкетах в графе «образование» писала «незаконченное высшее» — в те времена это была официально разрешенная ступень подготовки. Тетрадь маме было, видимо, жалко выбрасывать — уж больно аккуратными выглядели сделанные в ней записи и рисунки, возможно приятна была и просто память о незавершенной попытке обучения.

Направлениями научной работы отца были агрохимия — влияние удобрений на рост растений, их урожайность и пр., и физиология растений, в частности — проблема зимостойкости, ставшая темой его докторской диссертации. Исследования состояли в проведении экспериментов, призванных определить роль различных факторов в формировании тех или иных признаков и свойств растений. Эксперименты проводились на различных растениях, преимущественно сельскохозяйственных культурах. На одной из сохранившихся фотографий отец запечатлен среди высоких подсолнухов, которые, видимо, были одним из объектов исследования. Надо сказать, что для климатических условий Ярославля, подсолнухи выглядят действительно очень большими (рис. 24). Фото примечательно, в частности, и тем, что сделано 3 июля 1950 года: за 6 дней до моего появления на свет!

Выполняя административные обязанности — доцента, заведующего кафедрой и декана, — отец не прекращал научно-исследовательских занятий, работая над докторской диссертацией. Так, за два года — 1951—1952 — им написано четыре статьи. Две из них в списке трудов отмечены как «рукописные» (раньше это было принято), а две — опубликованы. Статьи «Тимирязев — великий ученый-дарвинист» и «Весенний уход за посевами» подготовлены в рукописном варианте, а «Политмассовая работа во время производственной практики» («Высшая школа», 1951) и «Ферментативные показатели зимостойкости озимых пшениц в связи с закаливанием и удобрением» («Биохимия», т. 16, вып. 6) — печатные. Две из них относятся, скорее, к педагогической деятельности, но две другие — к научно-исследовательской. Не стану здесь реферировать научные публикации, а вот о работе — докладе — подготовленном в порядке педагогической, политмассовой работы, расскажу. Назывался он «О долге советского студента».

Всякий, кто учился или работал в советском вузе, представляет себе чем была заполнена трудовая деятельность преподавателей и руководителей института. Жизнь регламентирована по дням и часам: существует расписание занятий, ему подчинено всё. Надо готовиться к лекциям и читать их, надо подготавливать лабораторные и практические занятия, затем проводить их. Надо также руководить курсовыми и дипломными работами, уделяя персональное внимание студентам и дипломникам. Кроме этого надо проводить исследования и эксперименты, писать научные статьи и защищать диссертации. Так что у добросовестного и продолжающего развиваться преподавателя свободного времени почти не оставалось. К таким — добросовестным и продолжающим развиваться — относился и отец.

В обязанности преподавателя входила просветительская и воспитательная деятельность. В институт приходили экскурсии школьников: на фото 25 — ученицы школы №37 г. Ярославля. Важной частью работы преподавателей было то, что называлось политико-массовой работой, так называемой политучебой. В каждой студенческой группе регулярно проходили политзанятия, на которых студенты по очереди делали доклады о текущем политическом положении, основываясь на материалах, опубликованных в газетах, прежде всего — в «Правде». Готовились и распространялись методические указания, брошюры и т. п. — «в помощь пропагандисту и агитатору». Время от времени поводились и большие собрания, на которых присутствовали студенты всего факультета. Они посвящались важным событиям: изучение материалов очередного партийного съезда или пленума, изучению речей партийных вождей и т. п. На таких собраниях, часто проходивших в формате «открытого партийного собрания» (то есть такого, на котором присутствуют не только члены партии, но и все остальные), выступали руководители института и приглашенные лекторы. Видимо, к одному из подобных собраний отец подготовил доклад «О долге советского студента», сделанный 26 марта 1951 года студентам агрофака. В архиве сохранился черновик, написанный на отдельных тетрадных листочках карандашом. Доклад целиком здесь приводить не буду (объем доклада — 56 страниц), приведу его фрагмент, показавшийся мне интересным и даже актуальным.

Американский образ жизни — вот идеал, к которому должны стремиться все государства, теряя свою национальную самостоятельность.

Американский журнал «Харперс Мэгэзин» опубликовал десять заповедей безупречного поведения государственного служащего. Эти заповеди полны горькой иронии: «Не ходи на собрания. В том числе и на танцы, чтобы тебя не обвинили в посещении антиправительственных сборищ. Не читай книг и журналов, даже географических. Для тебя будет безопаснее честно признаться, что ты не знаешь, где находится Россия и что она собой представляет… Не слишком критикуй фашистов и старайся избегать общества тех, кто откровенно высказывается на эти темы…»

Один из ученых — Торндайк — провел анкету среди студентов, преподавателей и безработных, окончивших колледж. С помощью анкеты исследовались виды страданий, неудач и лишений. <…> Вопросы, которые могут задавать только люди с американским образом мышления, настолько они умилительны и циничны: 1) За какую сумму вы согласились бы лишиться переднего зуба? — Преподаватели и студенты согласны за 5 тыс. долларов, а безработные — за 4,5; 2) За какую сумму вы согласились бы потерять всякую надежду на загробную жизнь? — Студенты и преподаватели согласны за 6,5 тысяч долларов, а безработные за… 50 (!) тысяч; 3) За какую сумму вы согласитесь потерять зрение? — Никто не согласился быть слепым ни за какую сумму; 4) За сколько бы вы согласились плюнуть на портрет своей матери? — Студенты и преподаватели согласны за 10 тысяч, безработные — за 25 тысяч долларов.

Очень выразительные примеры, а в докладе много подобных поучительных сведений. Когда-то мне, возможно, думалось, что эта американская анкета не претендует на слишком широкие обобщения, что американское общество не столь цинично в своем стремлении к обогащению. Сейчас, когда я увидел и узнал многое, в том числе и об американском обществе, я соглашусь с тем, что это вполне репрезентативная картина. Надо признать, что не только я, но и большинство людей моего поколения, прожив половину жизни при социализме в СССР, а вторую — при капитализме в России, поняли, что пропаганда об ужасах капитализма, которой нас пичкали в молодые годы, оказалась во многом правдивой.

Работа

К работе в Ярославском сельхозинституте отец приступил 1 сентября 1948 года, пройдя по конкурсу на должность заведующего кафедрой агрохимии. Через год — в августе 1949 года — назначен деканом агрономического факультета, оставаясь при этом и заведующим кафедрой. Спустя ещё год — назначен заместителем директора по учебной и научной работе. Соответствующие записи внесены в трудовую книжку, сохранилось и служебное удостоверение 1950 года (рис. 26—27). Интересно и фото, сделанное на работе (фото 28): отец пишет перьевой ручкой, на столе — чернильница-непроливашка.

В эти годы отец стремился к завершению важного этапа научной работы: оформлению докторской диссертации. Материалов проведенных исследований было уже много, но для подготовки диссертационной работы к защите нужно было ещё немало потрудиться. Административная работа и учебная нагрузка этому, разумеется, мешали. Время на науку выкраивалось с трудом, поэтому естественной формой продолжения научной работы была бы докторантура. В период докторантуры с отрывом от производства докторанту выплачивалась стипендия в размере должностного оклада, но не более какой-то установленной суммы. Докторант при этом освобождался от своих должностных обязанностей и мог полностью сосредоточиться на подготовке докторской. При этом он брал на себя обязательство докторскую диссертацию в указанный срок полностью завершить и представить к защите. В архиве сохранилось заявление с просьбой о докторантуре. Вот его текст.

Директору Ярославского сельхозинститута тов. Герасимову К. П. от зам. директора по учебной и научной работе и зав. кафедрой агрохимии и физиологии растений, доцента Белкина Н. И.

Заявление

Прошу направить меня в 2-годичную докторантуру для окончания экспериментальной части и литературного оформления диссертации на тему: «Биохимическая характеристика зимостойкости озимых пшениц».

Из прилагаемого плана работы первая часть выполнена полностью, и результаты ее опубликованы; из 2-й части изучены только два сорта из 6-ти; третья часть не начата.

Учитывая сложность изучаемого вопроса, а также его новизну, считаю, что для окончания экспериментальной части и литературного оформления всей работы потребуется не менее двух лет.

Полученные мной результаты позволяют (с некоторым дополнением) разработать новый, оригинальный метод определения зимостойкости озимых пшениц (вероятно также и других растений). В первоначальном плане 4-я часть отсутствовала, поэтому эту часть следует рассматривать как дополнение.

Кроме того, сверх плана по данной теме исследовано влияние азота, фосфора и калия на зимостойкость озимых пшениц и вскрыта природа их действия.

28 мая 1955 года

Доцент Белкин Н. И.».

К этому прилагалась «Тема», «План работ» и «Характеристика». Сделаю несколько выписок из «Характеристики», составленной в 1951/1952 учебном году:

Белкин Н. И., 1902 г. рождения, русский, из семьи крестьянина, член КПСС с 1940 года, работает в Ярославском Сельхозинституте с ноября 1948 года в должности заведующего кафедрой агрохимии и физиологии растений, с августа 1950 года — в должности декана агрофака и зав. той же кафедрой, а с сентября 1951 года — зам. директора по учебной и научной работе и зав. той же кафедрой. <…>

Тов. Белкин оказывает постоянную помощь производству лекциями, статьями в областную газету, выступлениями по радио, многочисленными анализами почв и удобрений и т. д.

При постоянном усилии тов. Белкина Н. И. как зам. директора коллектив научных работников приступил к разработке комплексных тем большого значения, а институт положил начало регулярному изданию своих научных трудов.

Директор К. П. Герасимов

Секретарь парторганизации К. Ф. Новикова

К сожалению, отцу возможность уйти в докторантуру не предоставили, и пришлось продолжать совмещать большую учебную и административную нагрузку с работой над докторской. Это, разумеется, отдаляло сроки выхода на защиту и обретения ученой степени.

На фото 29 — отец за рабочим столом в своем кабинете. На переднем плане лежит толстая книга — это переплетенная машинописная рукопись докторской диссертации под названием «Зимостойкость растений». Название диссертации потом придется изменить, а под этим названием выйдет монография, но произойдет это только лет через десять.

На обороте фотографии (рис. 30) мама описала должностной рост отца, — думаю, фиксировала просто «для памяти».

Приведу ещё две фотографии (рис. 31 и 32). На первой — отец за столом лаборатории, на второй — выступает на конференции. В те времена ещё не были распространены слайды и проекционная аппаратура. Все, что надо, делалось вручную в виде бумажных плакатов, прикрепленных к деревянным рейкам. Такой плакат, снабженный веревочкой, можно было подвесить или держать в руке — как отец на фото. Все плакаты, а также реечки и веревочки отец делал сам. Потом то же самое, когда пришло время, делали и мы — Павел, Саша и Сережа.

Совсем ещё маленьким ребенком я запомнил номер рабочего телефона отца, помню его до сих пор: 2-41-12. И позволял себе иногда звонить папе на работу, хотя это в семье не поощрялось, родители учили, что: телефон для деловых разговоров, а не для болтовни. Ещё я любил бывать у папы на работе, но это случалось нечасто. Однажды, помнится, я просидел целое партийное собрание — видимо, меня некуда было деть, а в другой раз я сидел на папиной лекции. Про партийное собрание я запомнил только то, что длилось оно невероятно долго и меня все жалели, хоть я и сидел не один, а с мамой (она тоже была членом партии и присутствовать на собрании была обязана), а про лекцию запомнилось только внимание ко мне со стороны студентов, больше — студенток.

Отцу всю жизнь приходилось много ездить. Да и всей семьей мы ездили немало. Странным образом в семейном архиве сохранились железнодорожные билеты разных лет. «Странным», потому что большинство людей подобные вещи не хранит. Во всяком случае, не хранит их десятилетиями, перевозя с собой из города в город. Но у нас в семье немало подобных вещей. Главным собирателем и хранителем архива была, конечно, мама. Вряд ли у нее имелось осознанное стремление к созданию семейного архива, скорее, это просто проявление черты характера: ничего не выбрасывать «на всякий случай». Одно могу сказать: подобное — иррациональное — отношение ко всякой бумажке передалось и мне: берегу все. И вот теперь, рассматривая многое из нашего архива, в частности, — эти билеты, — без всякого самооправдания считаю их интересными документами эпохи, вполне заслуживающими и коллекционирования и музейного хранения. Из многих хранящихся билетов на рис. 33 детские билеты 1948 года: Днепропетровск-Ярославль через Москву. На них имеются все полагающиеся штампы, подписи и пробивки компостеров. Видимо, это билеты Павлика. Есть билеты на поезд Москва-Владивосток, причем сидячие. Это, скорее всего, поездки поездом дальнего следования до Костромы. Имеется и квитанция за штраф 10 рублей, взысканный на Ярославском вокзале «Всполье»: за провоз излишней ручной клади.

Иногда случайная запись в блокноте может рассказать очень многое — и о времени, и о людях. Вот, например, запись о расходах из записной книжки отца. Запись без даты, но по косвенным признакам я отнесу ее к началу 1950-х годов. Видимо, она велась в одной из командировок:

Билет — 121, обед — 14, транспорт — 2, блокнот — 4, обед — 12, курица — 13, портвейн — 38, колбаса — 22, кино — 6,5, книги — 20, пиво+закуска — 8, билет — 84, перчатки — 10, постель — 20, транспорт — 3, театр — 64, щербет — 4, вино — 36, дорога — 23, обед — 9.

Цифры — это цены в рублях. Итого за командировку — 513 руб. 50 коп. Поразмышляю. «Билет», — думаю, железнодорожный, а «транспорт», — видимо, трамвай или автобус. Обращаю внимание на спиртное: отец никогда не был замечен в пристрастии к выпивке. Тем не менее, видим, что он употребил и «портвейн», и «пиво», и «вино». На втором месте по стоимости после железнодорожного билета — театр!

Для справки: средняя зарплата по стране в послевоенные годы была около 650 руб. в месяц — примерно как до войны. Зарплату отца я не знаю, но она была больше средней по стране. Заглядывая в доступные интернет-источники, получаю примерную оценку: доцент института — 800—1000 рублей в месяц. Пишут, что в 1946 году произошло повышение зарплат — и в среднем по стране, и для лиц с высшим образованием. Скажем, зарплата доцента, кандидата наук возросла до 3000 руб.; профессора, доктора наук — до 5000, директора института — до 8000 руб. Известно, что зарплата Сталина составляла 10 тысяч рублей в месяц.

Из сохранившихся документов того времени приведу приказ, в очередной раз утверждающий отца в должности заведующего кафедрой. Дело в том, что каждые, кажется, пять лет надо было заново проходить конкурс на заведование кафедрой: подавать соответствующие документы, представлять их на утверждение и пр. С какого-то момента заведующий кафедрой становится «исполняющим обязанности»: прежний срок утвержденной должности истек, а новый ещё не наступил. Вот и выпускается соответствующий приказ об утверждении «исполняющим обязанности» заведующего кафедрой (рис. 34).

Весной 1956 года казалось, что докторская диссертация уже скоро будет представлена к защите, и впереди ещё много лет нормальной плодотворной работы: отцу ещё только 54 года! Да и в стране уже началось то, что впоследствии назовут оттепелью: только что прошел знаменитый ХХ съезд партии, породивший, наряду с разочарованиями, и позитивные ожидания. (Подробнее об этом я пишу в заключительном разделе «Хроника страны и мира». )

В июне 1956 года в Москве, в Большом Кремлевском дворце прошло Всесоюзное совещание работников сельскохозяйственной науки, в котором отец принял участие. Это было весьма представительное и торжественное событие. Сам факт его проведения Большом Кремлевском дворце говорил о его высоком статусе. Совещанию предшествовали важные дела: в апреле с поста Президента ВАСХНИЛ был снят Т. Лысенко. К сожалению, потом он снова обрел покровительство Хрущева и вернулся и на свою должность и к своей пагубной для науки деятельности, но тогда, в июне 1956 года многое представлялось оптимистичным. С критическим по отношению Лысенко докладом выступил министр сельского хозяйства В. В. Мацкевич, буквально в дни работы Совещания прошло заседание Президиума Академии наук СССР, принявшее решение о создании в составе Института биологической физики АН СССР лаборатории радиационной генетики, заведовать которой ею поручили Н. П. Дубинину — активному оппоненту Лысенко. В течение года стали выходит статьи, поддерживающие развитие генетики, опубликован перевод статьи Френсиса Крика о строении ДНК.

Совещание сыграло свою важную, позитивную роль. Отмечу, что в президиуме Совещания присутствовали Л. И. Брежнев, Н. В. Цицин, С. М. Буденный, А. Ф. Иоффе, Т. С. Мальцев, А. Н. Несмеянов, Л. А. Орбели — политические и научные «тяжеловесы».

В нашем домашнем архиве сохранился Пригласительный билет отца — участника Совещания (рис. 35). Есть и фото связанного с этими переменами события местного масштаба: участники конференции, посвященной решениям ХХ съезда КПСС в области сельского хозяйства, прошедшей в том же году Ярославле (рис. 36).

Бурных — драматических! — событий в отечественной сельскохозяйственной науке и после 1956 года было немало. Лысенко то «восходил», то «закатывался». Но не одна лишь «лысенковщина» сотрясала сельхознауку и образование.

Летом 1956 года мало кто знал, что Ярославскому сельхозинституту жить осталось недолго: через год он будет ликвидирован: рассказ об этом впереди. А пока институт включается в «выполнение решений партии», направленных на развитие сельского хозяйства. В это время активно внедряются новые методы экономического стимулирования. Министерство сельского хозяйства проводит в апреле 1957 года Производственно-экономическую конференцию в ЯСХИ. В бумажном издании приведена копия Программы конференции, представляющая интерес для историков науки.

Семейная библиотека

Надо отметить, что отец был весьма образованным человеком. Он всегда много читал, всю жизнь собирал домашнюю библиотеку. Вернее — домашние библиотеки. О судьбе довоенной библиотеки я писал во втором томе. После войны он принялся снова покупать книги. Эту любовь к книгам и стремление к воссозданию домашней библиотеки в полной мере разделяла и мама. Она с самого раннего детства приучала нас не только читать и любить книги, но и пользоваться словарями и энциклопедиями. Буквально настольной книгой для каждого из нас стал четырехтомный «Словарь русского языка» под редакцией проф. Ушакова. На всю жизнь и я, и мои братья запомнили надписи на корешках каждого тома: «А—КЮРИНЫ», «Л—ОЯЛОВЕТЬ», «П—РЯШКА», «С—ЯЩУРНЫЙ». Каждый том был надписан мамой еще до войны: «Л. П. Христофоровой». Кроме того, в одном из томов хранился плакат времен Великой Отечественной войны. Он оказался там, видимо, случайно, но остался как объект архивного хранения. Это известнейшая работа Корецкого «Воин Красной армии, спаси!» Там нарисована женщина, прижимающая к груди ребенка, на которого направлен немецкий штык со свастикой. Я искренне, по-настоящему боялся этого плаката — как жуткой возможности наступления изображенного на нем события непосредственно со мной и мамой. Мы также часто пользовались «Энциклопедическим словарем» Ф. Павленкова 1907 года издания. Вспомнив о нем, приведу здесь статью о Ярославле и фото разворота страниц словаря (рис. 37):

Ярославль — губ. гор. Ярославской губ.; 70½ т. ж.; 50 учебн. заведений, в т. ч. Демидовский юридический лицей, кадетский корпус, развитая фабрично-заводская промышленность (бумагопрядильная, мукомольная и пр.); свыше 80 фабрик с производством на 25½ мил. руб.; общ. взаимн. кредита, гор. общ. банк, гор. ломбард.

Сведения, думается, не только любопытные, но и полезные.

В доме были и другие энциклопедические издания, например, трехтомный «Энциклопедический словарь», изданный в 1953—1955 годах издательством «Советская энциклопедия». Особой ценностью была и остается «Литературная энциклопедия», выходившая в 1920—1930 годы (рис. 39).

С детства перед нашими глазами были отцовские книги по философии и истории науки. Часть из них была впоследствии прочитана, некоторые все ещё ждут своей очереди, но многие из них и сейчас со мной. Назову некоторые из числа довольно редких изданий.

1. Г. Ф. Г. Гегель. Философия духа. — Москва, «В Типографiи Семена», 1864 год;

2. Ф. В. И. Шеллинг. Система трансцендентального идеализма. — Москва, «Соцэкгиз», 1936;

3. I. Г. Фихте. Избранные сочинения, т. 1. — Москва, «ПУТЬ», 1916;

4. Франциск Бэкон. Новый органон. — Ленинград, «Соцэкгиз», 1935;

5. Ренэ Декарт. Космогония. — Москва, ГТТИ, 1934 (рис. 38);

6. Гегель. Философия природы. — Москва, 1934;

7. Поль Таннери. Исторический очерк развития естествознания в Европе. — Москва, ГТТИ, 1934;

8. Э. Геккель. Мировые загадки. — Москва, 1935;

9. А. Л. Погодин. Почему не говорятъ животныя. — Москва, Издательство М. О. Вольфъ;

10. Очерки исторiи естествознания в отрывках изъ подлинныхъ работъ. — Санкт-Петербург, 1897;

11. Ю. Липперт. Исторiя культуры. — Санкт-Петербург, 1889;

12. Э. Геккель. Естественная исторiя мiротворенiя. — Лейпциг — Санкт-Петербург, «Мысль», 1908;

13. В. В. Лункевич. От Гераклита до Дарвина. — Том 1, 1936; Том 3, 1943;

14. Ф. Энгельс. Диалектика природы. — 1936;

15. Эразм Роттердамкий. Похвальное слово глупости. — Москва—Ленинград, Academia, 1932.

Некоторые книги, к сожалению, утрачены. Например — «Вымершие чудовища» Гетчинсона с изображениями динозавров, ихтиозавров и прочих. В семейный эпос эта книга вошла как любимая у маленького Сашеньки: он ее часто требовал как награду или поощрение за что-нибудь.

Хочется также упомянуть некоторые книги отца научного содержания, среди которых были и те, которые удалось вновь обрести после утраты в ходе оккупации Днепропетровска. Оставленная там библиотека была разграблена, но некоторые книги после войны удалось найти в местных букинистических магазинах и опознать по штампу-экслибрису «Н. И. Белкин»: П. Маевский. Флора Средней России. — Москва,1918; В. Н. Любименко. Курс общей ботаники. — Берлин, 1923; А. Е. Ферсман. Химия мироздания. — Петроград, 1923; И. И. Котюков. Физическая химия. — Томск, 1930; Д. И. Менделеев. Основы химии. — Москва—Ленинград, 1931; С. Глесстон. Успехи физической химии. — 1936. Вспомню и новые, послевоенные книги: А. Л. Гурвич. Теория биологического поля. — Москва, 1944; Г. Д. Смит. Атомная энергия для военных целей. — Москва, 1946; И. В. Мичурин. Сочинения в 4-х т. — Москва, 1948; П. П. Митрофанов, С. Е. Северин. Учебник физической и коллоидной химии. — Москва, 1948; П. А. Костычев. Избранные труды. — Москва, 1951.

Помню, как мой детский интерес вызывали сочинения Мичурина: там были цветные иллюстрации выведенных новых сортов слив, вишен, яблонь, груш. До сих пор перед глазами картинка «Бере зимняя Мичурина», а рядом с ней аппетитнейшая «Бере рояль»…

Перечисленные книги — лишь небольшая часть того, что стояло на полках у отца. Значительная часть научной библиотеки отца была им в конце жизни передана на кафедру почвоведения и агрохимии Кишиневского госуниверситета.

Библиотека художественной литературы восстанавливалась после войны медленно, хорошие книги не так-то просто было купить. Первоочередное внимание уделялось русской классической литературе. Из Днепропетровска был привезен Пушкин — известный однотомник большого формата, изданный в 1936 году, а также четвертый том из шеститомного собрания сочинений Пушкина — письма. Из старых книг сохранились, например, «Стихотворения» С. Я. Надсона — роскошное издание 1912 года в красном «сафьяновом» переплете, «Рудин» Тургенева без обложки, «Ярмарка тщеславия» Теккерея 1933 года издания, второй том «Русских сказок» под ред. Азадовского издательства Academia 1932 года, «Огонь» А. Барбюса 1935 года. Сохранилось несколько маленьких дешевых брошюр типа: Шарль Диль «Византийские портреты» книгоиздательства «Польза» 1913 г., Ги де Мопассан «Бродяга» издательства «Сеятель» или изданная в 1943 году «Зоя» Маргариты Алигер. Уже после войны были приобретены собрания сочинений Горького, Гоголя, Тургенева, Лермонтова, Белинского, Писарева, однотомники Островского, Грибоедова, Тютчева, Фета и многие другие. По крайней мере, все годы обучения в школе ни я, ни мои братья не только не прибегали к помощи библиотеки, но и обеспечивали произведениями, которые надо было прочесть «по программе» всех друзей, соседей и т. д. Когда в начале шестидесятых годов маме — с огромным трудом — удалось оформить подписку на ныне знаменитое издание «Библиотека всемирной литературы» в 200 томах, папа внимательно просмотрел проспект издания и, к моему огромному изумлению, прокомментировал все (!) произведения, включенные в это издание. Он их не только читал, но и судил о том, оправдано или нет включение именно этого, а не другого произведения того или иного автора в «Библиотеку». И пусть мое удивление и восхищение не покажется наивным. Книгочеев и эрудитов у нас в стране достаточно, но не каждому выпал столь сложный и тернистый путь к образованию и культуре, как моему отцу, начавшему процесс чтения только в 18 лет: до этого он грамоты не знал.

Книги в нашей семье всегда играли очень важную роль. Все любили читать, и были приучены бережно относиться к книгам. Каждый из младших братьев Белкиных читал книги, ранее прочитанные старшим братом, книги, как правило, оставались целыми, чистыми, хотя бывали и исключения. Несколько книжек подверглись раскрашиванию цветными карандашами. В сказках Андерсена, например, расцвечивали одежду персонажей, зелень деревьев, черепичные крыши. Так поступать не полагалось, мама за любые попытки что-то подчеркнуть или пририсовать ругала, но, видимо, в отношении некоторых книг — допустила. Особо бережно относились к подарочным изданиям — таким, например, как «Руслан и Людмила» с иллюстрациями Николая Кочергина. Каждая картинка неоднократно рассматривалась, обсуждались детали. Руслан, Рогдай, Черномор, Наина, Фарлаф… Именно эти образы всех персонажей навсегда для меня остались «правильными». К таким же каноническим образам относятся, скажем, иллюстрации А. М. Лаптева к «Приключениям Незнайки и его друзей». Знайка, Незнайка, Гусля, Цветик и прочие малыши и малышки остались в памяти как единственно возможные образы персонажей, ставших в детском сознании практически реальными существами (рис. 40). Ещё одна книга — «Приключения Буратино» с иллюстрациями А. Каневского — сформировала первые образы Буратино, Мальвины, пуделя Артемона, папы Карло и прочих персонажей. А иллюстрации Конашевича и Васнецова, Лебедева и Чарушина! Много, очень много других детских книг из семейной библиотеки я должен был бы вспомнить, если бы стремился к полноте описания. Но я к этому не стремлюсь и ограничусь упоминанием еще некоторых книг, имевшихся дома в пятидесятые годы. Например — «Легенда об Уленшпигеле» Шарля де Костера с иллюстрациями Е. Кибрика издания 1948 года. Эту роскошную книгу мы с братьями очень любили. Любимы были и «Робинзон Крузо» Д. Дефо с иллюстрациями Жана Гранвиля 1954 года издания, и «Дети капитана Гранта» Жюля Верна 1955 года издания с иллюстрациями П. Луганского… К этим и другим подростковым книгам я пришел чуть позже, а в пятидесятые моя библиотека состояла в основном из сказок.

Зачитанные до полной обтрепанности «Сказки братьев Гримм» 1951 года издания с иллюстрациями В. Н. Минаева — из тех книг, которые аккуратно раскрашивать цветными карандашами разрешалось. Подобная ей по древности и ветхости книга — «Сказки» Г. Х. Андерсена 1943 года с рисунками В. Конашевича, которые тоже частично подверглись раскрашиванию (рис. 41). Обе эти книги мною сохранены. Стоят на полке и некоторые другие: «Русский богатырь Илья Муромец» (1952), «Стихи и сказки Пушкина» из серии «Школьная библиотека» (1955), «Индийские сказки» (1955), «Маленький Мук» В. Гауфа (1955), «Сказки разных народов» (1958), «Английские народные сказки» (1957), «Туркменские сказки об Ярты-Гулоке» (1956), «Итальянские сказки» (1959). Любил я и книгу Т. Габбе «Город мастеров» (1958) с пьесами «Город мастеров», «Хрустальный башмачок», «Оловянные кольца», «Сказка про солдата и змею», «Авдотья Рязаночка». Многие эти пьесы широко шли в театрах страны, по ним снимались кинофильмы, но для меня долгие годы первым и единственным впечатлением были прочитанные пьесы, а не увиденные спектакли или фильмы. Полагаю это очень важным и благотворным для развития интеллекта: кинообразы — это чужой продукт, он входит в сознание в готовом виде, процесс самостоятельной генерации облика персонажа и пространства, в котором он существует, на основе только текста — не возникает. А это очень важный процесс развития мышления. Вспомню ещё одну — неожиданную! — детскую книжку: «Кот в сапогах» Шарля Перро. Что тут неожиданного? — Только то, что она была на украинском языке и называлась «Кіт у чоботах».

В домашней библиотеке были, разумеется, русские классики — В. Жуковский, И. Крылов, Л. Толстой, Н. Некрасов, А. Чехов, Н. Лесков, А. Толстой, А. Куприн, А. Мамин-Сибиряк и др. Были дома, конечно, и многие книги «главных» советских писателей для детей: К. Чуковского, С. Маршака, С. Михалкова, А. Барто, В. Маяковского, Б. Житкова, А. Гайдара, Л. Кассиля, Л. Пантелеева, А. Рыбакова.

Я не стану перечислять все детские и подростковые книжки, которые были в нашей семейной библиотеке в тот — ярославский — период времени. Все я и не вспомню: многое утрачено (кому-то «дали почитать»), что-то сходу и не вспомнится, потому что хранится в семейных библиотеках моих братьев (теперь их детей и внуков). Но об одной книжке — вспомню, потому что это была, видимо, первая прочитанная мною самостоятельно книга: «Медведь — липовая нога». Книга — брошюра в мягкой обложке с колченогим медведем на обложке — не сохранилась. Но я помню, как ее читал, уже зная все буквы и умея складывать слова. Было мне тогда года четыре. В некоторых «сложных» случаях я подбегал с книжкой к маме или бабушке, мне подсказывали, как слово читается, и я прошел весь текст от начала до конца. До сих пор помнится зловещее «Скы́рлы, скы́рлы…» Знаю, что впоследствии был снят мультфильм по этой сказке, что сказку принято считать страшной и т. п. Но я страха при чтении в нежном дошкольном возрасте не испытывал, а мультфильма никогда не видел: он появился, когда я был уже взрослым.

Книги, которые ребенку читают в раннем детстве, по всей видимости, обладают особой ролью в формировании самых важных ценностей, которым человек руководствуется в дальнейшей жизни. Представления о добре и зле, о должном и недолжном, о надлежащем поведении и отношениях людей — вот что закладывается в первые пять-семь лет жизни. Спасибо родителям и братьям, окружившим мое детство замечательными, «правильными» книгами. Потом появлялись новые книги. Своим детям мы с женой тоже старались читать и рекомендовать как старые, так и новые книги — те, которые считали «хорошими». Хотелось бы, чтобы семейная традиция чтения детских книг сохранялась и в последующих поколениях.

Записные книжки

В семейном архиве хранится множество записных книжек и блокнотов разных лет — несколько десятков. На рис. 42 — лишь несколько из них.

Заглянем в одну из них: маленькую записную книжку в черном шелковом переплете с тисненым орнаментом в стиле модерн и надписью по диагонали Notes. На рис.42 она в левом верхнем углу. Фактуру тиснения по шелку, к сожалению, при воспроизведении передать не удалось. Это папина книжечка, заведенная, видимо, еще в довоенное время. К сожалению, ни одной даты с указанием года я в ней не обнаружил. Полистаем ее вместе.

Обращают на себя внимание записи, показавшиеся мне сперва непонятными: 1/1 Омск, вокзал 100/18; 1/2 Омск, вокзал внутр. 15/18; 1/3 Челяб. практ. стдтв.; 1/4 Челябинск вокзал 101/18 и т. п. Потом догадался: это записи объектов и условий фотосъемки. Подобные по смыслу есть и на других страницах (фото 43) — это сюжеты фотосъемки в Молоково: «гармонист», «хозяин», «художник», «мама стирает», «две Маруси идут», «Граня на работе», «бабы сжимают лен», «молотят», «Белкин Иван», «наш дом», «пруд в заулке», «пасека и отец», «Алексеевское», «Мама», ну и так далее. Часть из этих фотографий я впервые увидел только сейчас, когда оцифровал архивные пленки. Некоторые из них опубликованы в главе, посвященной Молоково.

По всей книжке разбросаны имена и адреса: Галя, г. Томск, 2-я Вокзальная, №29, кв. 4; Одесса. Рождественский п., №10, кв. 9, Нутович Полина; Житомир, Хлебная ул., д. 46, т. Синюк Лина; Касса в Днепропетровске: телеф. 10—41; Киев, ул. Ленина, 46, ин-т УНДИСОС, Иван Леонтьевич Калоша. Что скрывается за этой звучной аббревиатурой — УНДИСОС — я не знаю, разгадать не сумел. Бо́льшая часть записей в книжках, конечно, рабочего, делового характера. Например: «Работа с солонцами только началась. Около 20% солонцов — гипс, доменный шлак (силикат Ca) известь, фосфорит на фоне навоза и без него». Далее формулы, схемы, цифры… Потом опять адреса: Квалификац. Комиссия НКЗ СССР, Покровские ворота, Колпачный пер., д. №5, во дворе; Москва 123, шоссе Энтузиастов, Владимирский поселок, городок ИТР, д. 6, кв.; Воронову.

Сейчас, когда я живу в Москве, эти адреса наполнены для меня зримым содержанием. Если в Колпачном переулке дома все те же, только хозяева в них сменились, то «Владимирского поселка» давно нет, есть несколько Владимирских улиц, плотно застроенных высокими жилыми домами. Заглянем в Колпачный и подивимся — порадуемся — и тому, что мы увидим, и той многосвязности нашей истории, которая производит порой мистическое впечатление свой цельностью, непрерывностью и непредсказуемостью. Скажем, указанный в записи отца адрес Колпачный переулок, дом 5 — это городская усадьба А. Л. Кнопа, куда батюшка ходил в некую Квалификационную комиссию Наркомата земледелия. Решил поинтересоваться, что это за здание, что там теперь. И вот что оказалось.

Усадьба построена в 1900 году по заказу Андрея (Иоганна-Андреаса) Львовича Кнопа, сына Иоганна Людвига Кнопа, переехавшего в Россию из Англии в 1839 году как представителя компании De Jersey&Co. С 1846 года Кноп занялся импортом английских паровых машин для текстильных фабрик, в чём достиг больших успехов, а в 1852 году основал «Торговый дом Л. Кноп». В 1877 году император Александр II за развитие русско-английской торговли жаловал Кнопу баронский титул, а его сыновья Андреас (Андрей Львович) и Теодор (Фёдор Львович) приняли российское подданство. Дела Кнопа шли исключительно успешно: его предприятие имело почти монопольное положение на российском рынке, а продажа оборудования на условии получения паёв к концу XIX века сделала его совладельцем более 100 мануфактур. В те годы широкое распространение получила поговорка «Где церковь, там и поп, а где фабрика — там Кноп».

Усадьба Андрея Львовича Кнопа была выстроена по проекту Карла Треймана в неоготическом стиле с элементами поздней английской готики. Главное здание было стилизовано под английский замок с гранёной зубчатой башенкой и щипцовыми фигурными завершениями, фасад которого был украшен щитами с баронскими гербами.

С началом Первой мировой войны Кнопы, наряду с немецкими предприниматели, попали под гонения. После революции 1917 года большинство представителей этого рода эмигрировали, другие были сосланы в Сибирь и расстреляны. Особняк Андрея Львовича Кнопа был национализирован, первоначально там располагалось представительство Украинской ССР, затем его сменил Комитет по высшему техническому образованию при ЦИК СССР, в здании располагалась приёмная председателя ГОЭЛРО Глеба Кржижановского. С 1936 года дом №5 по Колпачному переулку занял Московский городской комитет ВЛКСМ. После начала Великой Отечественной войны в 1941 году здесь принимали заявления от добровольцев, выдавали путёвки на фронт, формировали команды ПВО, санитарные дружины и отряды разведчиков и диверсантов, работавшие в тылу врага. В числе отправившихся отсюда на фронт были Зоя Космодемьянская, Наталья Ковшова, Мария Поливанова.

А что в этом «английском замке» в наши дни? В наши дни, увы, это здание не миновала участь быть «хапнутым» дельцами-узурпаторами: с середины 1990-х годов в особняке размещался дом приёмов компании ЮКОС, а потом и по сей день здание перешло в собственность некой «Глобал Риэлти», основным владельцем которой является кипрская офшорная компания… Так одна несправедливость — революционная «экспроприация экспроприаторов» 1917 года — спустя семь десятилетий сменилась новой несправедливостью: грабежом 1990-х. И если несправедливости 1917 года нередко искупалась переходом частной собственности в общенародную, переводом здания в общественное пользование, то гнусность алчного грабежа 90-х не имеет оправдания.

Вот так одна строчка — служебная — в отцовской записной книжке отозвалась эмоциями, ассоциациями, поиском информации.

Гуляя по Москве, едучи в метро, сидя в зале Большого театра, МХАТа или Консерватории, нередко задумываюсь о том, что здесь до меня бывал отец, смотрел на эти стены, эти дверные ручки трогала его рука, сидел на этом сидении он, тут, возможно, слушал Лемешева, Нежданову или Качалова… Отец часто бывал в Москве, любил театры, не упускал возможности посмотреть все, что было интересного в то время. Он видел и слышал всех знаменитостей драматической и оперной сцены, и это было важной частью его жизни.

Бывая на Садовом кольце рядом с Министерством сельского хозяйства, я тоже вспоминаю отца и особые лифты в этом ведомстве, двигающиеся без остановок непрерывной цепочкой кабинок без дверей: там я был вместе с папой. Лишь недавно я узнал, что лифт такой конструкции называется «лифт-патерностер»: от первых слов молитвы «Отче наш» (Pater noster), намекая на подобие лифта — четкам.

Отче наш, отче мой, отец мой… Я пытаюсь представить отца идущим или сидящим рядом со мной прямо сейчас, и мне это удается. Ясно вижу коренастого мужчину среднего роста с красивым русским лицом, зачесанными назад седеющими и редеющими волосами, в костюме, читающим газету сквозь очки… Я представляю его стоящим прямо сейчас за моей спиной: он молча смотрит на экран монитора, читает мною написанное, слегка улыбается и почесывает нижнюю губу… Мы не виделись вот уже более полувека. Но я не решусь спросить его, что он думает о написанном, побоюсь узнать, что он думает о том, как я прожил свою жизнь, о том, что я делал, сделал и делаю…

Во втором томе я описывал одну из служебных поездок отца во время войны, основываясь на его письме к маме. В одной из записных книжек — на фотографии она в верхнем ряду в центре — обнаружил ту железнодорожную схему его маршрута со станцией Бердяуш, которую пытался восстановить по описанию в письме (фото 44).

В записных книжках и на листочках, в них вложенных, наряду с адресами и телефонами разных людей и организаций встречается немало интересных записей. Вот, например, одна из таких.

Литература по курсу стилистики:

— Сталин. Вопросы ленинизма — главы о национальной культуре.

— Акад. Шахматов. Очерк современного русского языка.

— Ломоносов. Стихотворения. Под ред. акад. Орлова.

— Виноградов. Язык Пушкина.

Ну и так далее — Лафарг, Даль, Томашевский, Рыбников, Горький, Чехов и другие, всего 19 наименований. То есть к своим литературным упражнениям отец относился, как и ко многому другому, серьезно. Я бы сказал — академически. Столь же серьезно он, видимо, относился и к другому своему природному дарованию, хоть и не ставшему настоящим увлечением: рисунок и живопись. Вот список книг на страничке, вырванной из тетради. Называется он так: «Как пользоваться масляными красками».

— Д. Киплик. Техника живописи. М. 1950, изд-во «Искусство».

— А. Белютин. Начальные сведения по живописи. М. 1955, изд-во «Искусство».

— А. Белютин. Основы изобразительной грамоты (в 2-х частях). М. 1957, изд-во «Советская Россия».

— А. Винер. Материалы и техника живописи советских мастеров. М. 1958, изд-во «Советский художник».

— А. Винер. Как пользоваться масляными красками. М. 1951, изд-во «Искусство».

— А. Винер. Масляная живопись и ее материалы. М. 1951, изд-во «Искусство».

— Сборник статей по технике живописи можно приобрести, обратившись по адресу: Москва, Центр, ул. Кирова, 6, отдел «Книга — почтой».

Вывод из этого я делаю один: отец явно помышлял о том, что когда-нибудь он займется-таки живописью…

Как мне это напоминает самого себя, свои увлечения, намерения, не воплотившиеся фантазии… И нет у меня ни сожалений, ни тем более сетований на сей счет: да, многое и моим родителям, и братьям, и мне самому не суждено реализовать, хотя потенциал был и, что называется, «просился наружу». Но есть мечты и надежды, а есть — реалии текущих дел, задач, проблем… Талантливый, одаренный человек всегда переполнен мечтами и фантазиями, но лишь малой части из них суждено стать хоть в какой-то мере и форме осуществленными, материализованными. И это — нормально: мечты должны быть всегда, они сами по себе, оставаясь мечтами, стремлениями, попытками — ценность и двигатель жизни.

Во втором томе я приводил цитаты из романа, который отец сочинял во время войны. В одной из записных книжек есть запись структуры романа, его оглавление.

Уполномоченный обкома

(роман)

Пролог

1) Поручение

2) Приятные тревоги

3) Шаткая почва

4) Выдержка исчерпана

5) Перед пропастью

6) На все педали

7) Последнее средство

8) Точка опоры найдена

9) Подвижное равновесие

10) Иначе не должно быть

Эпилог

Названия глав говорят о том, что в сюжете романа имелись интрига, «двигатель», развитие… Мне нравятся названия глав, я бы их характеризовал одним словом: лихо! В духе времени и со знанием дела. Рукопись романа сохранена в семейном архиве, пока не расшифрована: ждет своего часа.

Привлекает внимание и запись о ценах на рынке. Предположительно это сделано в период эвакуации в Уфе.

1) Картофель 50 р/кг

2) Мука белая 250 р/кг

3) — {ˮ} — простая 125 р/кг

4) Масло топл. 700 р/кг

5) — {ˮ} — слив. 650 р/кг

6) Молоко 60 р/литр

7) Мясо скотск. 200 р/кг

8) — {ˮ} — свиное 350 р/кг

Базар:

1) Воскресенье — хорошо.

2) Понедельник — средне.

3) Пятница — плохо.

Оценки качества «базара» заслуживают внимания: отец интересовался — какой день «базарный», а какой — нет.

Встречаются в блокноте и записанные отцом наблюдения:

— Уфа. В столовой: — Приходите в августе, тогда накормим хорошо.

— В Иванове на вокзале человек сел за стол и потребовал от официанта: — Дайте рацион.

— Человек, загруженный чемоданами и другими вещами, бежит за трамваем. Ему очень неудобно, трудно, он бежит очень смешно, неуклюже. И это он чувствует. Очевидно, чтоб скрыть свою неуклюжесть и показать, что ему бегать — пара пустяков, он бежит и посвистывает. От этого он становится еще смешнее.

— Морщины, или длинными изгибами линии, как изображаются морские течения, с подворотом к уху, мимо его — до глаз. Глаза все окружены морщинками, лоб испещрен мелкими линиями. Их я насчитал 13. Высыхающие, бескровные губы…

— Что солиднее ему казалось: дать им 5 трешек или три пятерки? Он решил, что эффектнее будет, если он даст червонец и пятерку.

— Дубовые рощи на склонах в оврагах кажутся гигантскими лишайниками.

— Владикавказ. 31/VII в 7 утра вышел из дому, за час дошел до горы, за полчаса взошел, на ней сидел ½ часа.

Две записи вызвали у меня размышление. Первая: «1 кгр мяса съем — ещё одного сделаю, ½ бутылки водки выпью — ещё одного сделаю» — о чем это? Видимо, «подслушанное» в чьем-то разговоре. В другой записи зафиксировано великолепное выражение: «формантная глупость». Чтоб оценить ее неочевидную образность, надо знать, что такое «форманта»: это некая опорная, резонансная частота в звуковом спектре, она определяется геометрией и иными особенностями голосового аппарата вокалиста, и, в известной степени, является присущей ему индивидуальной характеристикой. Так что «формантная глупость» — довольно изящный образ, яркая метафора.

Наконец, запись какой-то, совершенно фантастической, поездки (рис. 45):

— Дорога:

18.07. Омск — Уфа 20.07;

21.07 Уфа 3 ч. ночи, до 24 ч. 22 мин. Мичуринск;

Мичуринск — Воронеж, 3,5 часа, выехал 25 в 8—40, приехал в 10—10 25-го.

Выехал из Воронежа 27-го в 19—45;

Приехал в Краснодар 28.07 в 12 час. дня;

Выехал в Орджоникидзе 29.07 в 9 ч. 10 м. вечера, приехал в Орджоникидзе 30.07 в 1 дня;

Из Орджоникидзе в Новороссийск выехал 1.08 в 7 ч. вечера;

В Новороссийск прибыл 2-го в 6 час. вечера;

Выехал 5.08 в 9 час. вечера в Симферополь, прибыл 7-го в 12 часов дня;

Выехал 8-го в 3 часа ночи в Одессу, приехал 9.08 в 12 ч.;

Выехал 12.08 в 10 ч. утра, приехал в Днепропетровск 13.08 в 3½ ч. ночи,

Выехал 16.08 в 9 ч. вечера, приехал в Белую Церковь17.08 в 10 ч. утра;

Выехал в Киев 17.08 в 5 ч. дня, приехал 17.08 в 11 ч. ночи.

Выехал из Киева в Полтаву 20.08 в 9 ч. веч., приехал в Полтаву 21.08 в 7,5 утра;

Выехал из Полтавы в Харьков 21.08 в 7 ч. веч., Приехал в Харьков 21.08 в 11,5 веч.;

Выехал из Харькова в Москву 23.08 в 6 ч. веч., приехал в Москву 24-го в 1 час дня. Выехал в Иваново 3.09 в 10 ч. 25 мин. вечера, приехал в Иваново 4.09 в 9 час. Утра;

Выехал в Кострому 5.09 в 9 ч. утра…

На этом запись обрывается. Но можно с уверенностью предположить, что и в Кострому папенька добрался, и из Костромы снова куда-то укатил. Что это было? — Не знаю… За полтора месяца объехал полстраны: 18 городов! Около 10 тысяч километров!

В архиве есть тетради с записями отца, озаглавленные «Литература», «Философия» и др. Сделаем выписки из тетрадки под названием «Изречения»:

— Несравненно легче быть добрым для всех, чем для одного.

— Действия женщины похожи часто на скачки блох: та же решительность и непоследовательность.

— Легче быть любовником, чем мужем, потому что труднее быть умным постоянно и каждый день, в то время как время от времени, урывками это возможно.

— Дружба двух женщин — ничего больше, как заговор против третьей.

Отец не указывал авторов изречений — видимо, он делал эти выписки исключительно для себя, находясь, похоже, в довольно игривом настроении. К сожалению, дат нигде нет.

Добавим выписки из тетради «Философии»:

— Истина заключена не в устах того, кто ее утверждает, а в предмете, о котором говорится. Хуан Уарте.

— Мнения правят миром. Дидро.

— Если немец не спасет современную культуру человечества, то вряд ли ее спасет другая европейская нация. Фихте.

Ну, и так далее. Записи сделаны карандашом, плохо различимы на рыхлой пожелтевшей бумаге, так что не всегда понятный папин почерк в этих тетрадях зачастую просто не читается. Я привел здесь выборочно те записи, которые смог разобрать, расшифровывая полуистлевшие буквы. В тетради их гораздо больше, но время их не пощадило.

Из маминой записной книжки можно тоже извлечь немало важных — для архивиста и мемуариста — сведений:

— День рождения Елены Ивановны Мусабековой 21 мая, а Нели — 31 марта.

— Маргарита Георгиевна Сташко родилась 26 июля 1870 года, а Елена Петровна Сташко — 7 июня 1912 года.

— Кирицев Вадим А. Москва 57, городок ВИЭМ, барак 6, кв. 24. Ехать метро до ст. Сокол и автобусом №20 до «Городок ВИЭМ», дома комсостава, бараки завода Энергоприбор, недалеко от магазина №6.

— Что нужно купить в сентябре: салфеток — для тумбочек; портьеру на дверь; занавесочку в кухню; скатерть для обеда, чая; занавески к кроватям 3 шт.

А вот запись о важном событии: «23 сентября 1954 года Павлик принят в пионеры» — вступление в политическую организацию не является банальным фактом!

Напоследок — ещё одна выписка. На этот раз не из стандартной записной книжки, а из «Полевого дневника» — существовало такое специальное полиграфическое изделие для научных работников, выпускаемое Академией наук СССР. Это книжечка в твердой обложке, формата 10 на 15 см, толщиной около сантиметра, страницы которой собраны из листов разных сортов: в клеточку, чистые, а также блок листов миллиметровки и блок — кальки. Вещь, надо сказать, просто отличная. На фотографии 42 она справа внизу в развернутом виде. В доме их было несколько, досталось по книжке и каждому из нас. «Дневник» отца полностью исписан именно «полевыми» записями: об удобрениях, почвах, растениях и т. п. Как всегда — много разных адресов — коллег, организаций и пр. Но на одной страничке перечислены адреса объектов, явно не связанных с наукой: Горького 56, «Пионер». Детский мир. Пассаж. Ленинский пр., 78. Арбат, 29. Пятницкая, 3.

Это — магазины. Видимо, у отца было семейное поручение что-то в Москве купить. Судя по наличию в списке магазина «Пионер» — в нем продавали все, что нужно любителям самоделок: конструкторы, инструменты и т. п. — нужно было приобрести что-то подобное. Скажем — пилочки для лобзика. Интерес представляет не перечень, а приписка, явно обращенная к самому себе: «Опять ты полез не куда тебе надо».

Журнал «Америка»

В первые месяцы 1957 года я впервые в жизни встретился с пропагандой американских ценностей. Дело в том, что именно тогда начал выпускаться и распространяться (только среди «начальников» не ниже определенного уровня) журнал «Америка». Папа относился к числу тех, кому такой журнал разрешалось получать, и он принес домой первые номера — с №2 по №6. В дальнейшем отец категорически отказался от журнала, характеризуя его как пропагандистский: «Слишком многое приукрашивают». Так оно, несомненно, и было. Думаю, однако, что в семьях будущих активистов перестройки этот журнал внимательно и трепетно читали вплоть до его (журнала) конца. И формировали свое «западничество» не без его влияния. (Это не чистое умозрения: я таких людей знал немало.) Американская пропаганда была довольно эффективной, свое дело делала и, в конце концов, сделала. СССР распался не по одной этой причине, но и не без влияния тех, кто видел в Америке одни достоинства, а в СССР — одни недостатки, к тому же — неисправимые. Уж не знаю, какова роль журнала «Америка» и моего «отлучения» от него, но при распаде страны я остался ее патриотом, а «дети всего Арбата» погрузив ее в хаос, не только успели при этом изрядно нажиться, но и активно формировали и распространяли неприязненное отношение к своей стране и ее истории.

Журнал, при всей моей критике его пропагандисткой направленности, был интересным, хорошо сделанным. Не скажу, что я многое в нем читал — и тогда, и впоследствии, — но картинки рассматривал с интересом, и от одного этого представление о США, конечно, становилось позитивным. Советская контрпропаганда, хоть и была по содержанию во многом правдивой, своих целей достигала далеко не всегда, да и доверие к ней со временем только снижалось. Теперь об этом говорят как о «проигрыше в информационной войне».

На рис. 46—48 обложки некоторых первых номеров журнала «Америка», попавших в мои детские руки. Они и сейчас выглядят впечатляюще, а уж тогда и вовсе как нечто исключительное. Эти и другие номера хранились у нас долгие годы, однако в результате переездов оказались утраченными… Полистай я их сейчас, возникло бы много ассоциаций. Но, увы — ничего, кроме моей памяти у меня не осталось. А в памяти лишь разрозненные имена, заголовки, картинки. Вспомню хотя бы о некоторых из запомнившихся.

Статья с картинками «Питер Пэн на цветном телевидении». Много ярких цветных фотографий телевизионной постановки незнакомой мне истории про Питера Пэна и прочих персонажей. У нас эта сказка — бродвейский мюзикл — не была известна, поэтому я лишь по картинкам догадывался о содержании. Там был мальчик Питер Пэн, который умел летать, крокодил, проглотивший будильник и много пиратов во главе с одноруким капитаном Крюком. Все это вызывало детский интерес, равно как и факт существования цветного телевидения: у нас оно появилось лет на десять позже.

Интересен для меня, ребенка, был и материал про Уолта Диснея с множеством цветных фотографий — как персонажей мультиков, так и процесса работы студии Диснея. Там было много совершенно незнакомых мне персонажей: Микки Маус, какие-то утята, кошки и собаки… Я тогда ещё не видел ни одного не то что диснеевского, а вообще никакого мультфильма. Кажется, один раз в клубе «Гигант» перед началом взрослого фильма показывали какой-то мультик (слова такого в моем обиходе не было), из которого мне запомнился дракон, испускающий лучи из глаз и пламя из пасти. Наверное, это был китайский мультфильм, впрочем, и в этом я не уверен. Так что знакомство с миром мультипликации в моей жизни началось с журнала Америка… В той статье были ещё и кадры из мультфильма «Петя и волк», что поставило меня в тупик: это же русское имя! Да и на картинках там стилизованные под каких-то русских бояр персонажи. Это было мне непонятно: выходит, в Америке делают русские фильмы? (На самом деле так и было: описывался диснеевский мультик на музыку и сказку С. Прокофьева.)

Запомнились и репортажные материалы, где говорилось о «простых американцах». Например, в статье «Работа, которой нет конца» рассказывается о бесконечной покраске одного из протяженных вантовых мостов (кажется, Сан-Франциско—Окленд): как только бригада завершит окраску, приходит время возвращаться в исходное место и снова красить, так за это время красочный слой успевает разрушиться и коррозия ускоряется. Или публикация про то, как «небоскреб одевается стенами за один день» с выразительными фотографиями процесса навешивания стеновых панелей на скелет небоскреба. Помню, что разглядывание лиц на фотографиях вызывало удивление: они, оказывается, «такие же, как и мы», — в прямом смысле физиономического и прочего сходства. Это не было до той минуты для меня несомненным фактом. Американцев в журнале «Крокодил» и в газетных карикатурах художника Б. Ефимова изображали иначе: мало на нас похожими. А тут, в журнале, нормальные, простые человеческие лица, обычная одежда, истоптанные башмаки у дедушки и бабушки, сидящих в креслах на веранде своего дома. Или репортаж о мальчике, который помогает своему отцу-фермеру, а дополнительно в его обязанности входит чистка обуви для всей семьи, за что он получает от отца небольшие деньги: сей факт производил сильное и неодобрительное впечатление. А мальчик хороший, и фотография, где он сидит в прихожей и начищает башмаки, — интересная. Вообще — дома и улицы разглядывать было очень интересно, а уже цветные фотографии (репортаж «Центральный парк в осенних красках» производил ошеломляющее впечатление) — и подавно. Рассматривать всякие машины и механизмы, независимо от их назначения было познавательно. Запомнилось имя одного из героев статьи о дизайне: Реймонд Лоуи. Имя «Реймонд» — меня смешило: почти «Ремонт». Запомнился и номер, в котором был материал под названием «Джаз в красках». Много забавных цветных фотографий совершенно незнакомых мне персон — «звезд джаза». Сейчас я уже могу описать эти картинки с именами: Чарли Паркер в шляпе с полями и с саксофоном, Дюк Эллингтон за роялем на фоне сидящих за пультами оркестрантов в белых костюмах, Дэйв Брубек — «един в двух лицах» (наложенные друг на друга изображения анфас и в профиль), Нат Кинг Коул — в смокинге, с бабочкой и белоснежной улыбкой… Была там и толстая негритянка с полузакрытыми глазами в ярко-красном платье, про которую было сказано, что «ее голос перекрывает джаз-оркестр с силой тромбона», — что казалось невероятным! Это была Элла Фитцджеральд. Среди прочего — большое цветное фото негра с надутыми щеками и выпученными глазами, дующего в трубу. Это был некий (тогда для меня именно — «некий») Луи Армстронг… Это имя мне ни о чем не говорило, но «рожа» запомнилась. Надо сказать, что этот номер «Америки» впоследствии продавался за большие деньги. Сейчас — за ещё бо́льшие. Жаль, что и он не сохранился: теперь это коллекционная редкость. Воспроизведу здесь это знаменитое фото Луи Армстронга, сделанное в свое время для обложки журнала «Лайф» (рис. 49).

Подводя итог воспоминаниям о журнале, повторю, что на мое отношение к Америке он повлиял. В долгой последующей жизни соответствующий раздел моего внутреннего мира, моей памяти пополнялся разнообразными сведениями об этой стране, включая и личные впечатления от ее посещения. Общая картина сформировалась весьма разнообразной и в информационном, и в эмоциональном смыслах: что-то нравилось, что-то — нет. Полагаю, что у меня сложилось достаточно (для меня) полноценное представление об этой сложной и, несомненно, великой и влиятельной стране. Разумный человек, конечно, не свободен от корректировок своих оценок и ощущений по мере течения жизни. Но, смею думать, что в тотальную зависимость от влияния мозаично меняющихся идеологий и политической конъюнктуры я пока не впал.

Отдых. Прогулки с отцом

Вспоминаются два основных вида отдыха отца: дневной сон — по мере возможности, не каждый день, и прогулки — тоже по мере наличия свободного времени. К отдыху, конечно, относится и чтение художественной — да и всякой иной, не относящейся к работе — литературы. Изредка отец ходил в кино, чаще — в театр. Бывая, скажем, в Москве, он непременно старался сходить в Большой театр, в МХТ, в Малый… В Ярославский театр им. Ф. Волкова они с мамой тоже, конечно, ходили. В семейном архиве сохранилось несколько театральных программок (рис. 50—51). Две из них — спектакли Белорусского Большого театра, который, был на гастролях в Ярославле: балеты «Спящая красавица» и «Эсмеральда». Ещё одна программка — опера «Фра-Дьяволо» в исполнении Куйбышевского театра оперы и балета (предполагаю это исходя из биографических сведений дирижера С. Бергольца, указанного в программе спектакля; сведений о самом театре в ней нет). Сохранился и Пригласительный билет на торжественный вечер, посвященный 60-летию А. Д. Чудиновой — актрисы театра им. Ф. Волкова, Народной артистки РСФСР (фото 52). В программе вечера драма «Филумена Мартурано». Случайно сохранившиеся программки говорят о том, театральная жизнь в городе была вполне насыщенной.

Свой ежегодный отпуск отец проводил по-разному. Напомню, что в советское время оплачиваемый ежегодный отпуск преподавателей составлял 48 рабочих дней, что составляло почти два месяца дней календарных. Часть отпуска отец мог провести с нами на Харьковской даче дяди Коли и тети Лены, когда приезжал на несколько дней, чтобы забрать нас домой. Подробнее об этой даче, Харькове и нашей жизни в летнее время — в главе «Южный». Часть отпуска он продолжал работать в лаборатории, на опытных станциях. Регулярно на какое-то время ездил к родителям в Молоково, попутно навещая сестер в Костроме и Кинешме. Периодически, но не каждый год, отец ездил в санатории и дома отдыха.

Приведу здесь необычный для нашего времени документ, призванный свидетельствовать, что человек находится в отпуске (а не просто болтается без дела), что он едет в определенное место (и ему может быть продан железнодорожный билет) и т. п. Об этом издавался приказ, и выдавалось удостоверение.

В семейном архиве сохранилось «Курортные карты», медицинские справки, а также фотографии, сделанные во время отдыха. За годы их накопилось немало. Санаторно-курортные фотографии стали традиционной частью советской культуры, они имелись почти в каждой семье, как индивидуальные, так и коллективные на фоне достопримечательностей. Такие фото довоенного времени я опубликовал во втором томе. Продолжу публикации и здесь, добавляя не только фотографии, но и сохранившиеся документы. По окончании отдыха и лечения в санатории, заполнялся обратный талон к путевке — документ строгой отчетности, который надо было возвратить в профсоюзную организацию по месту работы. Там же указывался диагноз заболевания и результат лечения. У отца написано «миокардиодистрофия с недостаточностью митрального клапана», выписан «с улучшением».

В семейном архиве сохранилось два таких талона: 1949 года из санатория «Им. 4-й пятилетки» в г. Хоста и 1953 года — из санатория «Воробьево» в Калужской области (фото 54—55). Почему эти талоны отец не сдал, как положено, в профком — не знаю, но благодаря этому мы имеем возможность увидеть, как эти документы выглядели.

Находясь в санаториях и домах отдыха отец не только лечился, выполняя все предписания врачей, но и продолжал работать. Он всегда брал с собой толстые папки с рукописями, продолжая их править, запасался книгами и журналами. Не упускал возможности и посещения местных достопримечательностей. И всегда вел записи. В архиве обнаружились листочки с заметками, сделанными отцом во время одной из поездок на отдых.

— Вчера я приехал в Пятигорск, нашел квартиру на краю города на самом высоком месте, у подножья Машука. Во время грозы облака будут спускаться до моей кровли… Вид с этой стороны у меня чудесный. На западе пятиглавый Бештау сияет как «последняя туча рассеянной бури»; на север поднимается Машук, как мохнатая персидская шапка, и закрывает всю эту часть небосклона. На восток смотреть веселее: внизу передо мною пестреет <нрзб>… Шумит целебный ключ, шумит разноязыкая толпа <нрзб>… А там долгим амфитеатром громоздятся горы все синее, и ты <нрзб>, а на краю горизонта тянется цепь снеговых вершин: начинает Казбеком и оканчивается двуглавым Эльбрусом.

(Прим. С.Б. — «Последняя туча рассеянной бури» — это, видимо, цитата из стихотворения А. С. Пушкина «Туча»: Последняя туча рассеянной бури! Одна ты несешься по ясной лазури, Одна ты наводишь унылую тень, Одна ты печалишь ликующий день.)

Потом идет беглая запись популярной среди местных экскурсоводов «Легенды о Бештау» и пр.: «…Витязь Бештау и прекрасная Машук…» Далее и без того неразборчивый почерк отца образует и вовсе нерасшифровываемый текст — с сокращениями и т. п.

Среди тех же листочков придуманный (или записанный с натуры?) диалог:

— Вы, вероятно, или <нрзб> учитель… Или думаете о другом. О чем вы думаете, отрываясь сиюминутно от книг и поднимая голову?

— Я смотрю на вас и думаю, вот такое же <нрзб> описывается в этой книге. Вы современная княжна Мери.

Она сконфуженно принялась за работу, но <нрзб> никак не найдет надлежащее место. С этими словами я молча беру ее левую руку с часами: «Можно узнать время?» Она опешила, видимо, намереваясь рассмотреть, затем так же <нрзб> улыбнулась. Это была улыбка <нрзб> согласия с моей просьбой. Любовь, как и все, что развивается, должно <нрзб>…

Фраза оканчивается каким-то словом, которое разобрать мне не удалось: так и не знаю — что же «должно происходить с любовью»?.. Расшифровка осталась незавершенной. Но даже эти фрагменты интересны и выразительны, раскрывают многое из того, чем были заполнены мысли (и чувства) отца. Отмечу: на тех же листочках выписаны английские дифтонги с транскрипциями: ai, ay — эй (paid, play) и т. п. Немецкий отец учил ещё в институтские времена, а английский принялся изучать уже в зрелом возрасте.

Случалось отцу отдыхать и в зимнее время. Сохранились фото, сделанные в домах отдыха: отец шагает на лыжах в заснеженном парке (рис. 56) и стоит под елкой (рис. 57).

Хочу отметить, что при всей занятости отец о нас — детях — не забывал. Не могу сказать, что уделял нам много внимания, но, по мере возможности, все-таки уделял. Среди приятных событий были те, когда отец куда-нибудь с собой брал. Скажем, на работу (когда не с кем оставить) или — на демонстрацию. На «папину работу» меня брали, а вот на демонстрации — нет: слишком мал был. Демонстрации — 1-го мая и 7-го ноября — бывали продолжительными, утомительными и проводились в любую погоду, что для маленьких детей не всегда было безопасно. Детей постарше — например, Сашеньку — брали. Вот фото 1955 года: в центре спиной к папе стоит Саша в пилотке (рис. 58).

Со мной отец время от времени просто гулял: мы отправлялись на берег Волги. Основных маршрутов было два. Первый — по улице Победы. Выйдя со двора, мы переходили на другую сторону Гражданской (ныне — проспект Октября), всякий раз осматривая бородатых атлантов, держащих балкон в знаменитом на весь город двухэтажном особняке купца Дунаева. Это сейчас я знаю, что это бывший особняк Дунаева, а тогда это просто был «дом напротив» с бородатыми дядьками, удерживающими балкон. Что в нем тогда располагалось, точно не знаю, но мне кажется, что там была дирекция махорочной фабрики, забор которой примыкал непосредственно к дому. Махорочная фабрика и была построена купцом Дунаевым. Наш путь пролегал мимо окон цехов, в которых работали набивочные автоматы. Можно было посмотреть, как машины набивают табаком бумажные гильзы. Летом окна были открыты, доносился шум станков и запах табака. На окнах была мелкая сетка, но размер ячейки позволял просунуть в нее сигарету. Что время от времени и происходило. Забавы ради рабочие могли изготовить длиннющую неразрезанную сигарету — хоть метр длиной. Слишком длинная, она, однако, ломалась под собственным весом, а вот сигарета сантиметров в 25—30 вполне себя держала, и ее можно было раскурить. Все это я не раз видел, когда рабочие своим знакомым передавали подобные сувениры. Дальше наш путь шел прямо до конца улицы, завершавшейся спуском к Волге. Сейчас это место радикально изменилось, потому что построен Октябрьский автомобильный мост. А раньше моста не было, к воде вел мощёный Пятницкий съезд. На воде была пристань, и работал перевоз на другой берег Волги — в Тверицы. К перевозу съезжались телеги, грузовики, сходились люди. Прямо тут, по берегу, мы прогуливались. Помню, как отец обратил мое внимание на небольшую лодку, изготовленную из сварных металлических листов. Она покачивалась на волнах вблизи берега. Отец задал мне коварный вопрос: «Почему она не тонет? Ведь она из железа, а железо — тонет?» Не помню, что я ответил… Ясно, что я тогда ни про закон Архимеда, ни про плавучесть судов ничего не знал и знать не мог. Не запомнилось и то, как именно отец разъяснил причину этого «загадочного» явления.

В зимнее время этот же маршрут тоже не был лишен привлекательности: по бокам Пятницкого съезда ребятишки накатывали ледяные желоба, по которым можно было скатываться прямо на попе. Помню, что мне это делать было страшно: казалось, что горка высокая, скорость большая, можно разбиться. Но — скатывался. Такие же желоба были накатаны и на другом — главном — спуске к Волге, который назывался, да и сейчас называется, Красный съезд. По его краям росли двухсотлетние липы, стволы которых разрушались от старости, поэтому поврежденные места заделывали битыми кирпичами и цементом, а иногда ещё и сверху покрывали жестью. Считалось, что так продлевается жизнь этих почтенных великанов. Но путь к Красному съезду — это уже другой, второй маршрут наших прогулок с отцом. У этого маршрута имелись разные варианты достижения одной цели — Стрелки. Можно было дойти до Красного съезда и пройти по набережной мимо беседки — так чаще всего и поступали. Но иногда отец выбирал более длинный путь: сворачивал с Гражданской на Ушинского, потом, пройдя по бульвару, уходил в какой-нибудь переулок, пересекал Трефолева и выходил к церкви Ильи Пророка. И мы оказывались уже в длинном сквере, окончанием которого и была Стрелка. Сейчас этот маршрут в его окончании преградит вновь построенный Успенский собор, а раньше сквер завершался клумбой, вокруг которой были дорожки и садовые скамейки (рис. 59).

Там отец усаживался и либо погружался в свое чтение — газет, научных статей и т.п., предоставляя меня самому себе, — либо читал мне что-то специально для этого взятое из дома. Хорошо запомнилось, как он читал мне из сборника «Childrens Stories» сказку «The Three Pigs»: да-да, на английском языке! Более или менее прилично отец знал немецкий — именно немецкий был главным международным языком науки и в XIX, и в ХХ веке, в первой его половине. Только исход Второй мировой войны изменил баланс — и самих научных исследований, и научной литературы — в пользу английского. Отец занимался английским, стараясь повысить свой уровень. Думаю, что того уровня, который требовался для чтения статей по специальности, он вполне достиг, а вот с разговорным языком, надо полагать, оставались проблемы. Впрочем, как у абсолютного большинства советских граждан. Разговорному языку учили плохо, да и надобности в этом ни у кого не было: за границу мы не ездили и с иностранцами не общались. Разговорным английским владели только профессиональные переводчики. Даже у специалистов — окончивших языковые вузы и работавших преподавателями английского в школах и вузах — чаще всего разговорный английский оставался в зачаточном состоянии. Оказываясь за границей, в Англии или Америке, они обескураживались тем, что ни они не понимают англичан и американцев, ни их толком не понимают. Я не раз слушал такие истории от тех из них, кто оказывался за рубежом в более поздние — шестидесятые и семидесятые — годы. Так вот: отец читал мне сказки вслух, старательно выговаривая английские слова: Three Pigs live in a house near wood. The three Pigs are brothers. До сих пор помню его голос, гримасу и усилия в произнесении звука [ð]… Книга эта сохранилась. Обложка оторвалась и потерялась, а основной блок жив и здоров. Сохранились и усилия — мои и братьев — по раскрашиванию иллюстраций цветными карандашами. Воспроизведу здесь одну страничку (рис. 60), а заодно и обложку другой книжки из семейной библиотеки — «Английские народные сказки» на русском языке (рис. 61).

Но чаще отец погружался в свое чтение, и я просто разглядывал Волгу. В зимнее время она была огромной белоснежной пустыней, и только вдоль нашего — городского, высокого берега — и в самые лютые морозы оставалась незамерзающая полоска шириной несколько метров. Говорили, что так происходит из-за того, что крупные заводы сбрасывают в Волгу много теплой и даже горячей воды. Через незамерзающую часть Волги устраивали понтонный мост, а по оставшейся замерзшей части люди ходили пешком (рис. 62).

Летом же по реке проплывало много всего: баржи, большие и маленькие пароходы, туда-обратно — в Тверицы — сновали речные трамваи «Бабушкин» и «Пчелка»… А в Которосли, вблизи впадения в Волгу, денно и нощно трудилась драга, выгребавшая со дна песок и ил, намывая рядом с собой песчаные острова. Думаю, она постоянно углубляла дно в том месте, где должны проходить суда. Тот «Парк Стрелка», который сейчас так любят горожане и туристы, в те времена не существовал. Большой «полуостров» намыли уже в семидесятые годы, разбили там парк, укрепили берег, соорудили фонтаны, установили памятник «1000 лет Ярославлю». А в те времена всего этого великолепия не существовало: был пустой песчаный мыс — что-то вроде отмели при слиянии двух рек у высокого берега. Это место использовали разве что как пляж в летнее время. Благоустроенного спуска от смотровой площадки вниз не было, была кое-как пробитая ногами извилистая земляная тропа. А Стрелкой в обиходе называли не этот мыс, а верхнюю часть — там, где смотровая площадка. Когда по радио пели песню «На Волге широкой, на Стрелке далекой гудками кого-то зовет пароход…» я не сомневался, что речь идет о «нашей» Стрелке. То, что дальше в песне поется «Под городом Горьким, где ясные зорьки…» меня с толку не сбивало.

Прогулки с отцом запомнились на всю жизнь. Что в них было такого особенного? — да ничего… Случай с чтением английских сказок — это редкий эпизод. Не припомню, чтобы отец как-то целенаправленно чему-то учил, что-то во мне воспитывал… Он чаще молчал, что-нибудь свое читал и лишь иногда мог на что-то обратить внимание или ответить на мои вопросы (рис. 63). Помню ещё одно событие: отец с тремя сыновьями отправился на лыжную прогулку. У каждого в семье были лыжи. У Павлика и Саши — купленные в магазине, обычные «школьные» лыжи. У отца и у меня — лыжи, когда-то давным-давно изготовленные дедушкой Иваном. Отцовские — длинные и весьма широкие: не менее 15 см! Мои — маленькие, детские. Крепления на наших лыжах тоже были «деревенские»: поперечная петля, в которую вставлялся валенок. В какой-то погожий снежный день отец собрал нас, и мы вышли на проспект Шмидта (теперь — проспект Ленина). По своей геометрии он был бульваром, то есть по его середине проходила пешеходная часть, по сторонам которой были озелененные летом и заснеженные зимой полосы. Вот по ним мы и отправились на прогулку.

Стоит вспомнить ещё один вид совместных прогулок — посещение бани. Поскольку дома горячей воды не было, то в баню ходили регулярно. Баня располагалась примерно там, где сейчас какая-то транспортная служба, вблизи мечети на ул. Победы. В баню мы шли дворами: переходили Гражданскую сразу напротив дома и углублялись во дворы и пустыри за махорочной фабрикой. Там, в частности, были грядки с картофелем, проходя мимо которого каждый из нас, благодаря отцу, запомнил латинское название растения: солянум туберозум. Внутреннее устройство бани и процесс помывки я помню смутно, а вот буфет, в который мы заходили после мытья, помню хорошо, потому что мне там полагалось получить так называемую «коврижку» — двуслойный бисквит с повидлом посередине.

И ещё вспоминается, как отец читал нам вслух.

Был, например, период, когда он нам почти каждый вечер главу за главой читал «Калевалу». Мы втроем спали в одной комнате. После того, как нас укладывали, папа садился посередине, раскрывал книгу большого формата и нараспев, старательно выговаривая непривычные финские имена, читал:

Мне пришло одно желанье,

Я одну задумал думу —

Быть готовым к песнопенью

И начать скорее слово,

Чтоб пропеть мне предков песню,

Рода нашего напевы.

Я собрал все эти речи,

Эти песни, что держали

И на чреслах Вяйнямёйнен,

И в горниле Ильмаринен,

На секире Каукомъели,

И на стрелах Ёукахайнен,

В дальних северных полянах,

На просторах Калевалы.

Их певал отец мой прежде,

Топорище вырезая…

Их певал отец мой прежде… Были и другие «читки». Например, «Сирена», «Жалобная книга», «Предложение», «Дачный муж», «Медведь», «Хамелеон» или «Злоумышленник» любимого им А. П. Чехова. Впрочем, такие чтения случались, к сожалению, далеко не каждый день: по большей части отец сидел у себя в кабинете и работал.

Когда была возможность, папа спал днем — полчасика или около того. Помню, как он однажды, это было уже в Кишиневе, проснувшись, но, все ещё не вставая, неожиданно запел, оставаясь в своей любимой, как он говорил, позе: на спине и руки за голову. Пропел какой-то романс от начала до конца.

Папа никогда не курил, редко и мало пил спиртного. При каком-то торжестве, в застолье он поддерживал компанию, но собственного желания и стремления выпить, как мне помнится, у него не возникало. Вот у меня, например, такое желание периодически возникает, а у него — нет. Хотя в цитированных выше записях расходов из записных книжек имеются и «пиво» и даже «портвейн». Так что, думаю, иногда он, все-таки от расслабляющего воздействия алкоголя не отказывался.

По утрам папа всю жизнь делал зарядку. Чаще всего это происходило на кухне, пока все ещё спят. Гимнастический комплекс упражнений был им отработан, видимо, в молодые годы. Среди прочего мне помнится, как он изображает колку дров: расставив ноги, поднимает две руки, сцепленные ладонями вверх, и резко бросает их вниз, слегка при этом приседая и делая шумный выдох. Он был очень крепок физически. Говорил, что особенности его развития сложились в детстве, когда ему пришлось лет с шести помогать своему отцу пилить тёс, причем работая снизу. Напомню тем, кто не знает: «пилить тёс» — это распиливать бревно вдоль на доски. Бревно водружается на высокие козлы, там же находится старший — мастер. Он направляет пилу и следит за точным ее движением, строго соблюдая ширину каждой выпиливаемой доски. Тот, кто тянет книзу огромную пилу, стоя внизу, напрягает и, соответственно, тренирует мышцы плечевого пояса и спины. Отец был кряжист и широкоплеч.

Периодически отец вспоминал, рассказывал что-то из деревенской жизни. Скажем, подробно описывал обряд сватовства и свадьбы. Запомнилось — потому что казалось смешным, — как показывают невесту, приподнимая платок, накинутый на ее голову. При этом вопрошают: «Хороша невеста иль нехороша?» По обычаю, надо было в ответ не только нахваливать невесту, но и бросать деньги. Рассказывал отец и про то, как бывал шафером на венчании в церкви: держал «венец» — венчальную корону — и как это было непросто физически: надо высоко держать руки, корона тяжелая, процедура длительная, а венчальный венец бывает и трехкилограммовым…

Отмечу, что, несмотря на то, что и отец, и мать были крещеными, в детстве посещали церковь, как их многочисленные предки во многих и многих поколениях, сами они верующими не были. Их мировоззрение основывалось на научной, материалистической картине мира и было вполне устойчивым, гармоничным. Потребности «утешения» с помощью религиозных образов и обрядов на моей памяти не возникало.

В речи отца сохранялись некоторые элементы костромской манеры. Слышалось легкое «оканье», проскальзывали особенности ударения в некоторых словах. Скажем, не «на ло́шади», а «на лошади́», не «в о́череди», а «в очереди́», или «ревишь» вместо «ревёшь»: «Ну что ты ревишь»? Иногда он мог то, что все называют миской, назвать чашкой. Или о том, что должно куда-то вместиться, мог сказать — «уберётся»: «В этот чемодан всё не уберётся». Или об одежде, обуви или ёмкости (кастрюле, например), имеющей дыры, мог сказать «худая», «прохудилась». Впрочем, это уже довольно распространенное выражение. В целом речь отца была, конечно, городской, литературной, правильной и богатой, но некоторые костромские словечки и обороты проскальзывали. Характерна была и общая манера говорить: неспешно, певуче.

Случалось, что отец усаживал всех нас за рисование, показывал и подсказывал: сам он хорошо рисовал. Сохранился только один из рисунков таких домашних уроков, уже Кишиневского периода (подписан 3 мая 1959 г.). Это рисунок Павлика, причем далеко не самый лучший. Тем не менее, опубликую его — просто как память о событии. Голубая ваза с «золотыми» ободочками был установлена на подставку для цветов, окрашенную морилкой под красное дерево. Рисовали ее и я и Саша, но наши рисунки не сохранились.

Долгие годы в семейном архиве хранились графические работы отца, выполненные им ещё до войны. Одна из них — перерисовка тушью тонким пером маминой фотографии большого формата, примерно 30 на 40. Вторая — тоже перерисовка — довольно сложной многофигурной композиции с какой-то старинной гравюры с пасторальным сюжетом: двое — юноша и девушка — под сенью ветвистого дуба с многочисленной тщательно прорисованной листвой. Обе эти работы, к сожалению, оказались в архиве брата Саши и ныне, вероятно, утрачены.

Ещё одна традиция складывалась и прививалась в семье. Подарки ко дням рождения и прочие поздравления сопровождались самодельными рисунками, надписями и т. п. Размещу здесь одно из нескольких сохранившихся поздравлений — поздравление Павликом мамы с новым 1958 годом (рис. 65).

У отца было и ещё одно «проявление внимания к детям»: он регулярно измерял наш рост. Делалось это так же, как в большинстве семей и, думаю, во всем мире: ребенок становился у стены или у двери, к голове сверху приставляли книгу, стараясь держать ее горизонтально, и карандашом проводили на стене линию. Во многих семьях такие «линии роста» скапливались годами и превращались в своего рода музейный экспонат. Было это и в нашей семье, во всех квартирах, где довелось жить. Есть такое и сейчас: линии роста моих детей сохраняются на торце одной из дверей в квартире…

Отец же, как профессиональный научный работник, экспериментатор-исследователь не ограничился одними лишь линиями на стене, а завел, можно сказать, лабораторный журнал, в котором расчертил не только таблицу с цифрами (рис. 66), но и график на миллиметровке. И название этому дал вполне в научном духе: «Динамика роста детей». Первая запись в таблице сделана в 1950 году, последняя — в 1966. На графике, который я здесь не воспроизвожу, были также указаны данные родителей: «Папа — 170; мама — 158 по состоянию на 25 мая 1957 года».

Прогулки с отцом продолжались и в последующие годы, уже в Кишиневе. Гулять со мной он ходил на Комсомольское озеро, в Долину Роз и на бассейн «Локомотив». Надеюсь, мое перо мемуариста добежит и до этих воспоминаний.

Не знаю, каким образом отцу удалось сформировать во мне такое глубокое, непреходящее чувство любви к России: русской природе и вообще всему русскому? Не он один, конечно, повлиял, это в нас пестовала и матушка. Мама действовала напрямую, вслух проявляла свою любовь к России, к русским людям, русской культуре, языку, подталкивала к соответствующему чтению, знаниям. Отец же ничего такого не говорил. Но во мне живет переживание — как некий момент истины: во время одной из совместных прогулок мы с ним стоим на каком-то возвышении, откуда открывался вид на долину, перелески, речушку… Он молчал, мы просто стояли и любовались, и что-то вошло в меня, родилось во мне и осталось жить там навсегда. Свершилось таинство рождения иррационального чувства любви к своей стране.

Фотографирование

В этой книге много фотографий. Большая часть из них — любительские, сделанные отцом и Павлом. В следующих томах будут и фотографии, сделанные Сашей и мной. Наш семейный опыт увлечения любительской фотографией стоит отдельного рассказа. В этом томе — первая часть этого рассказа, относящаяся преимущественно к пятидесятым годам. Хотя в описании некоторых фотографических процессов я опираюсь и на собственный опыт, обретенный в более поздние времена.

Отец увлекся фотографией ещё в двадцатые годы, когда учился и работал в Омске. Во втором томе повествования есть несколько его фоторабот тех лет. После переезда в Ярославль у отца своего фотоаппарата не было, но он мог пользоваться институтской фотокамерой Exakta — изделием знаменитой германской компании, ставшей впоследствии называться Praktika. Постепенно отец обзавелся и всем необходимым оборудованием. Красный фонарь довольно необычного вида — в деревянном футляре со стенкой из красного стекла, кюветы разных размеров, фотоувеличитель, бачок, колбы, воронки, химреактивы. Всем навыкам обработки фотопленки и процессу печати фотоснимков он обучил сперва Павлика, потом и нас с Сашей. Как это было им организовано в Ярославле, я не помню, но хорошо помню, как в нашей квартире в Кишиневе отец оборудовал фотолабораторию, использовав для этого ванную комнату. Он изготовил из досок откидной стол, прикрепленный одной стороной к стене, сделал над ним стеллажи, так что всё, что нужно было под рукой. Красный фонарь висел под стеллажами, на стол, поднятый до горизонтального положения и зафиксированный деревянной ногой, устанавливался увеличитель, рядом располагались кюветы, тут же была ванна и краны с водой.

Раствор приготавливался в большом — литровом — стеклянном химическом мерном стакане. Проявитель и закрепитель в виде порошков, упакованных надлежащим образом, покупался в фотомагазинах. Дома упаковки вскрывались и засыпались в емкость согласно инструкции: метол-гидрохиноновая или фенидон-гидрохиноновая смесь для проявителя, тиосульфит натрия — для фиксажа, он же закрепитель. Затем порошки надо было залить водой и, помешивая, растворять. Помешивать следовало специальной стеклянной палочкой (папа принес с работы из кафедральной лаборатории) и при определенной температуре, для чего требовался водяной термометр. Затем раствор надо было отфильтровать, используя фильтровальную бумагу, уложенную в стеклянную воронку.

Проявлять и закреплять следовало как пленку, так и фотоотпечатки, а для этого надо было готовить разные проявители и закрепители, хотя потом появились универсальные. Пленка проявлялась в специальном бачке из темного непрозрачного пластика (бакелита). Внутри бачка имелась катушка со спиралеобразной нижней стенкой. Надо было научиться в полной темноте, наощупь вынуть отснятую пленку из фотоаппарата и аккуратно, не прикасаясь пальцами к ее поверхности, держа ее только за кромку, вставить конец в запорное устройство катушки и медленно навернуть, вставляя край пленки в спиральную канавку. Затем катушка с пленкой помещалась в бачок, закрывалась крышка, и в специальное отверстие заливался проявитель. Отверстие для залива жидких реактивов и носик для выливания сделаны так, чтобы свет никоим образом не мог проникнуть внутрь. Проявлять надо было минут около десяти, время от времени вращая катушку за ось, торчащую из крышки. Затем проявитель выливался, заливалась вода. Пленка промывалась. Потом заливался закрепитель, надо было вращать ещё минут десять, потом снова промыть, и пленку можно вынимать. Тут наступал момент истины: становилось видно, что получилось, а что нет, какие кадры получились более или менее неплохими, дающими надежду на то, что снимок удастся напечатать. Затем пленка просушивалась: подвешивалась на бельевой веревке за прищепку.

Следующий этап — печать фотоснимков на фотобумаге. Это священнодействие происходит при свете красного фонаря: красные лучи не засвечивают фотобумагу. Пленка вставляется в фотоувеличитель, его лампа просвечивает выбранный кадр, через систему линз проецируется негативное изображение на плоскость — фоторамку, лежащую на подставке фотоувеличителя. Выбирается размер будущей фотографии — путем перемещения фотоувеличителя вверх-вниз по своей вертикальной штанге-стойке. Изображение наводится на резкость, затем лампа в увеличителе выключается. В рамку вкладывается фотобумага нужного формата (6 на 9, 9 на 12, 9 на 14, 13 на 18, 18 на 24 или 24 на 30 — это наиболее распространенные форматы в СССР). Затем лампа увеличителя включается и начинается отсчет времени, необходимого для экспозиции. Делают это, просто считая вслух или про себя «один-два-три-четыре…». Определяют нужное время на глаз, исходя из плотности негатива и методом проб и ошибок. Если дал времени слишком мало — недодержка, на снимке будут лишь бледноватые контуры, слишком много — передержка, все быстро начнет чернеть при проявке. В процессе экспозиции иногда применяются нестандартные приемы. Например, можно рукой частично перекрыть светопоток в той части кадра, которая кажется слишком прозрачной. При этом рукой или предметом надо непрерывно двигать, чтобы не получить проекцию неподвижной тени. Существовало множество подобных уловок, призванных улучшить не слишком удачно снятый кадр. Экспозиция завершается, когда выключателем гасится лампа. Бумага вынимается из рамки и погружается в кювету с проявителем. Кювету слегка наклоняют, погружая край листа так, чтобы обратная волна быстро и равномерно намочила всю поверхность. Теперь надо покачивать кювету и наблюдать за ходом собственно «проявления» — появления изображения. В момент, когда кажется, что достигнуто оптимальное качество картинки, бумагу вынимают, промывают в кювете с водой (она стоит посередине между проявителем и закрепителем) и затем погружают в раствор фиксажа. Там фотография должна полежать минут 10—15, после чего ее можно вынуть, снова промыть и вынести на свет божий, чтобы всем показать полученный результат. Потом фотографии сушат — иногда просто развешивая или раскладывая, иногда — глянцуют, накатывая резиновым валиком на стекло, предварительно обработанное спиртом. Завершается процесс обрезкой краев фотоснимка, если в том есть необходимость. Для этого применяются резаки, в том числе — фигурные, дающие затейливый резной край фотоснимка.

Согласитесь, что этот процесс настолько отличается от современной цифровой съемки на телефон с мгновенным просмотром результатов, что следует признать: это два совершенно разных по всей своей философской сути не только вида деятельности, но и явления. Столь радикальное отличие процесса рождения и появления фотоизображения делает и сами фотоизображения отличающимися друг от друга на квазирелигиозном уровне — как священное и профанное.

Игру в метафоры можно продолжить и иным образом. Те фотографии, которые мы производили сами, погружаясь в вышеописанный процесс, не отличались высоким качеством, они были часто недостаточно резкими, контрастными и т. п. Можно сказать — туманными, но можно и — мистическими (mist — туман по-английски). Современные цифровые фото не требуют никаких знаний и навыков, не говоря о трепете и длительном тревожном ожидании: получится или нет? Современные технологии автоматически выдают превосходное (в техническом отношении) качество изображения. То есть снова возникает мысль о двух процессах и их результатах — профанном (ясном, рациональном, технологичном) и сакральном (мистическом, многозначном, непредсказуемом по своему появлению на свет и неопределенном по результату).

Приведу пример одного из ранних (1956) года опытов Павлика, забавный тем, что на один и тот же кадр фотопленки произведено две фотосъемки (рис. 67). Такое было возможно в фотоаппарате «Смена», в котором перемотка кадра осуществлялась вручную и, если забыть перемотать, то на уже отснятый кадр наложится следующий. На этом кадре две композиции. Одна — я и мама читаем журнал, на другой — Саша или Сережа с баранками на шее. И тот и другой сюжет были отсняты и без наложения, я привожу их в этой книге.

Наряду с любительскими фото в семейном архиве и в этой книге немало фотографий, сделанных профессионалами. Иногда это фотографии, сделанные в фотоателье, нередко — «официальные», сделанные институтским, например, фотографом. Есть и профессиональные фото, сделанные в ходе специально организованной, как сейчас сказали бы, фотосессии. Об одной такой я уже рассказывал в предыдущем томе, но хочу ещё раз о ней вспомнить.

Речь идет о серии фотографий, сделанных за несколько дней до моего рождения, в первых числах июля 1950 года. Папа, мама, Павлик и Сашенька выехали, как они потом рассказывали, на бричке, запряженной лошадью, которую звали Тайга, из учхоза в город. С ними был и фотограф — студент Саша Соколов (об этом имеется запись в маминой «Общей тетради», Павел в цитируемых далее «Воспоминаниях» предполагает иное). По дороге было большое поле с уже высоким овсом. «В овсах» они и фотографировались. Но прежде чем показать фотографии «в овсах», посмотрим на фотографию, очень похожую, как будто из той же серии, но это другая съемка, происходившая в июне 1950 г. (фото 68). Фотографировал, думаю, папа сам. Возможно, тогда и пришло в голову организовать фотосессию, пригласить фотографа и нарядить детей.

А теперь перейдем к знаменитой — во всяком случае, в пределах нашей семьи и в кругу близких родственников — серии фотографий «в овсах» (рис. 69—72). Мы любили рассматривать эти фотографии спустя годы и десятилетия, снова и снова вспоминать отдельные эпизоды. В детстве я огорчался, что «меня тогда ещё не было», но потом смирился… В своих «Воспоминаниях» Павел уделил этому эпизоду абзац.

Мы ехали на тарантасе, мама записала даже кличку лошади — Тайга. Снимал нас папа, либо один из сотрудников института, известный как хороший фотограф. На набережной Волги в беседке фотографировал уже папа. Саша очень не любил фотографироваться и закрывал глаза, чтобы его не снимали. Взрослым легко удавалось его перехитрить. Саша не мог долго стоять, зажмурившись, вскоре он открывал глаза, и его тут же фотографировали. Как правило, он понимал, что его обманули, и громко плакал. Это также сохранилось на карточках. В те годы у него были длинные светлые волосы, некоторые взрослые думали, что перед ними девочка. Наименее осторожные это и говорили, вызывая у Саши горькие слезы. Было немыслимо предположить, что через несколько лет его волосы станут толстыми и черными, а их хозяин будет развлекать одноклассников на уроках труда, подравнивая себе прическу слесарными кусачками.

Два красивых златокудрых ребенка на рис. 69 — мои братья. Сашенька закрыл глаза, не желая фотографироваться. Павличек одет в красивую расшитую красную косоворотку, которую сшила, побывавшая в гостях родственница Ася Малич.

Теперь посмотрим ещё на два портрета. На первом (рис. 70) — Павлик, прищурившийся от солнечных лучей. Все такое русское: и небо, и дали, и овес, и косоворотка, и мальчик…

На следующем снимке (рис. 71) портрет Сашеньки. На этот раз его все-таки удалось застать на мгновение врасплох: не успел ни заплакать, ни закрыть глаза.

А вот и вся семья, погрузившаяся в овес: Павличек сел поближе к маме, Сашенька — на коленях у папы (рис. 72). Все веселые, здоровые и молодые… А на горизонте можно разглядеть храм в селе Кресты. Он и сейчас там стоит (Крестобогородская церковь). Только все вокруг застроено, в том числе и поле, а мимо храма пролегает Московский проспект.

Эта памятная поездка завершилась в Ярославле, на Волжской набережной, в знаменитой беседке (рис. 73—75).