«Кофе по-сирийски». Бои вокруг Дамаска. Записки военного корреспондента

Сергей Бережной, 2021

«Кофе по-сирийски» – так назвал свои записки известный военный журналист, рассказывающий о боевых действиях вокруг сирийской столицы Дамаска в 2013 г. В коротких рассказах автор рисует будни военнослужащих армии Сирийской Арабской Республики, ополченцев и журналистов информагентства «ANNA-NEWS». От внимательного взгляда журналиста не укрылись даже самые мелкие детали жизни людей на линии огня, смешные и горькие ситуации, в которых проявляются все человеческие качества.

Жаркая зима в Дамаске^[4]

Посвящается моим боевым товарищам Марату Мусину, Василию Павлову, переводчику Виктору^[5], а также сирийским бойцам, оставшимся верными присяге и сгоревшим в пламени гражданской войны.

Тогда мы были еще вместе. Потом жизнь развела нас, но не по разные стороны баррикады. Просто дальше каждый из нас пошёл своей дорогой, не пересекаясь, и лишь с Маратом мы по-прежнему продолжали идти вместе до самой его гибели. Но тогда мы верили друг другу, оберегали друг друга, спасали друг друга. Тогда мы жили другой жизнью и в другой жизни, имя которой — война.

Война — это вообще другое измерение, другая система координат и ценностей, и то, что в обычной жизни кажется безнравственным и противоестественным, на войне превращается в обыденность. Только подлость всё равно остаётся подлостью, трусость — трусостью, предательство — предательством…

Но тогда мы всё-таки были вместе…

I. Комсомольский проспект, 13

— Серёга, привет! Так, в среду вылетаем… — как всегда, заполошно заорал в трубку Марат, полагая, что его вопли парализуют волю к сопротивлению. Стоял август, по утрам носилась назойливая липучая паутина, росные утренники гоняли мурашки между лопаток, и душа давно требовала покоя и умиротворения.

— Не могу, старик, работа всё-таки, — вяло за нудил я.

— Нет, какая работа?! — задохнулся от негодования Марат. — Там такое творится! Там такие дела заворачиваются! Мы теряем Сирию, понимаешь?! Ливию потеряли, Ирак потеряли, теперь очередь за Дамаском! Если их не остановить там, то придётся драться уже на улицах Москвы и твоего Белгорода!

Внутренне холодея от возможной виновности в надвигающейся геополитической катастрофе, я всё же робко попытался убедить его в своей непричастности. По большому счёту я не очень ему верил, не только и не столько в силу политической дремучести, но ещё и благодаря способности Марата несколько драматизировать происходящее. Это много позже пришло понимание, что он просто прогнозировал и моделировал возможные варианты развития событий и озвучивал самый апокалиптический. Но тогда я подумал, что блажит профессор, скучно ему стало от вузовской рутины, бестолковых студентов, завистливых коллег, вот и решил податься в теплые края. А я ему нужен просто за компанию, чтобы не было скучно. Ко всем прочим личным неурядицам только этого мне и не хватало. В трубке сначала что-то клокотало и булькало, словно крепко бродившая брага, потом раздался уже спокойный голос моего друга:

— Чё, очень занят? Никак не можешь? Ладно, в другой раз, — неожиданно великодушно отпустил он меня с миром, словно одарил шубой с барского плеча. — Ну, ты всё-таки имей в виду, я уже со всеми договорился. Тебя ждут. Героем будешь, возможно, посмертно! — Идиотско — ехидное хихиканье прервалось короткими гудками.

Да, поговорили. Впрочем, как всегда: шум, крик, брызги клокочущего шампанского и умиротворенное «до встречи, пока». В этом был весь Марат — умница, аналитик, в чём-то по-детски наивный, легко вспыхивающий, как порох, ранимый, упрямый, короче — неповторимый, уникальный, штучный.

Но напрасно я думал, что Марат вовсе расстанется со своей бредовой идеей засунуть меня в Сирию. Он был совсем не тот, кто останавливается на полпути и отказывается от втемяшившейся в голову мысли. К тому же ему нужна была опора, нужен был рядом человек, которому бы он верил, как самому себе. И хотя я совсем не одобрял его выбора в отношении себя и убеждал его в заблуждении, он всё равно с завидным упорством методично доставал меня звонками до самого декабря.

По большому счёту я мало представлял себе, что такое «ANNA-NEWS» — с выпусками почти не был знаком до самого отъезда, на центральных каналах о нём ничего не говорили вообще, да и репутация Марата как противника либерального крыла власти и непримиримого борца с её «пятой колонной» одновременно вызывала настороженность провластных СМИ и замалчивание либеральными. Марата погружали в вакуум, и его детище всё никак не могло задышать полной грудью.

Всё разрешилось в мой очередной приезд в столицу под самый Новый год в кабинете у Сергея Ивановича Котькало на Комсомольском проспекте, где я позорно для себя смалодушничал и капитулировал. Сумасбродный профессор радостно потирал руки, нёс несусветную чушь, обнимал и хлопал по плечу:

— Серёга, да мы… да теперь… да такое…

Что «мы», что «такое» и что «теперь», мне было глубоко наплевать, и я уныло обдумывал, как скрыть предстоящую поездку от чужих глаз и ушей и даже от родных: им-то к чему всякие волнения. Но особенно надо было утаить предстоящую поездку на работе. Мало сказать, что не одобрят — непременно постараются выдавить белую ворону из системы, потому что им такое парадоксальное явление ни к чему. Чиновники должны быть управляемыми, а судьи тем более, поэтому судейские вообще не терпят строптивых. Они непонятны, они опасны, они предсказуемы в готовности к сопротивлению, а вот этого как раз и не надо. Это уже рудимент, атавизм, аппендикс, который должен быть безжалостно удалён. На всякий случай во избежание проблем.

В том, что я согласился, был виноват Котькало, этот последний хохол империи, и личные обстоятельства. К тому же был канун нового 2013 года, а Новый год принято начинать с чистого листа. Во всяком случае, так хотелось, чтобы все заморочки остались позади.

Ухмыляясь в бороду и хитро щуря карий глаз, Сергей Иванович многозначительно хмыкнул, оценивающе окидывая взглядом и щедро плеская коньяк в стопочку:

— Боишься? Ну-ну, хотя нет, всё правильно. Нормальный человек туда не поедет… Я вот тоже боюсь, потому и не еду.

Конечно, ни черта он не боялся, и само понятие «страх» и Котькало находились на разных полюсах. Тем более он уже побывал там, и не раз, так что по всем статьям дальнейшее моё упорство грозило катастрофой моему уже сложившемуся и выпестованному им и Маратом имиджу умудрённого опытом войны бесстрашного старого воина, не ведающего страха, каким я не был и быть не собирался. Оставалось лишь сделать небрежный мазок на уже завершенной картине. Он затянулся «Gauloises Blondes Blue» и сделал глоток кофе. Свои сигареты закончились, идти в магазин за ними не хотелось, поэтому не удержался «стрельнуть» у него. Сергей Иванович подвинул пачку, не преминув подчеркнуть с хитрой ухмылкой, что хоть сигареты и французские, но табачок сирийский.

Ну далась им эта Сирия? Сигареты отличались отменным вкусом и в продаже мне не встречались, поэтому всегда, оказываясь у Котькало, «угощался» его сигаретами. Я где-то вычитал, что «Голуаз» были любимыми сигаретами у мэтров Пабло Пикассо, Альбера Камю и Сержа Генсбура из-за особого вкуса, придаваемого смесью сирийского и турецкого табака, поэтому чувствовал свою причастность к великим. Хотя, может быть, у них просто не было выбора, а Сирия хотя и не была официально признанной французской колонией, но проходила по списку подмандатных территорий. Сергей Иванович потягивал сигаретку, запивая мелкими глотками кофе, и тихонько бормотал в бороду:

— Восток, конечно, дело, безусловно, тонкое, поэтому свежий незамыленный глаз нужен. Да где ж их найти, глазастых-то? Ослаб народец, ослаб, однако…

Он говорил по привычке тихо и даже вкрадчиво, как бы сам с собою рассуждая, но словно гвозди вколачивал по самую шляпку и в лоб, и в грудь, и в руки, словно распинал. Голубь воркующий, глухарь на токовище, ишь, распустил павлиний хвост, обхаживает, что девицу. Достал, блин, до самого нутра достал. Тут лютое безденежье, кредиты удавкой горло сдавили, на душе скверно от неустроенности, а они со своею Сирией… Да на фига она мне сдалась! А Котькало всё нудил, прикуривая очередную сигарету, приговаривая, что для такого дела характер нужен, размазню не пошлешь… Марат подыгрывал, но по возможности тонко и даже филигранно, делая акцент на моём патриотизме: Россия, великая миссия, борьба с международным терроризмом, беззаветное служение Отечеству. Тоже мне, Станиславский с Немировичем-Данченко! Балаган устроили. Дешёвый приём, меня этим не возьмёшь! Сам кого хочешь обую, не чета этим двум интеллигентикам…

— Да, каждый мужчина хоть раз должен оказаться на войне, — делился Сергей Иванович. — Иначе что он может рассказать своим детям и внукам? Война — это тот оселок, на котором оттачивают характер. Тот лакмус, которым проверяется суть человеческая. Ну какой ты писатель, если не вкусил эту остроту, — так, диванная амёба. И потом кто лучше и тоньше настоящего писателя прочувствует чужую страну и её народ? Никто. А ты хороший писатель, даже в чём-то лучше других

Он не знал, что все эти слова и взывания к пробуждению гордыни тщетны. Тем более купить меня таким дешевым приемом бессмысленно. Ну какой я писатель? Ленивый при отсутствии мудрости, читающий мало и совсем не то, что нужно, а пишущий ещё меньше. Скучный, некомпанейский и вообще дятел тоскливый.

Что касается войны, то мужчина может добровольно оказаться на ней либо для завоевания сердца любимой женщины, либо будучи отвергнутым ею. В таком случае это рыцарский турнир самого себя с самим собою, то бишь разновидность шизофрении.

Оказаться в компании с Маратом, да ещё в Сирии — не просто верх безрассудства, но и конец судейской карьере. Это та самая «чёрная метка», когда начинают под лупой рассматривать каждый твой шаг, прощупывать, просеивать каждый миг твоей шальной или непутёвой жизни что в прошлом, что в настоящем, что в будущем. Марат — низвергатель авторитетов, основ криминально-олигархической власти, проходящий по графе «неблагонадёжный», и всякий, кто рядом с ним, автоматически попадает в тот же разряд либо вообще становится изгоем.

Так что перспективы развития судьбы были более чем прозрачны, и я пытался сопротивляться. Даже не сопротивляться, а трепыхаться. Трепыхаться пойманной и брошенной на берег рыбой, которую рыбак оценивает на предмет отпустить её обратно либо отправить на кухню.

И всё-таки я был внутренне готов отправиться с Маратом хоть к чёрту на кулички, и тратить время на меня для психологической обработки было равноценно покраске неба в пасмурную погоду. Просто ещё оставались некоторые чисто бытовые проблемы, которые надо было срочно решать. И личные тоже, но там подводили черту другие.

Эти двое с виду вполне приличных учёных мужа катализировали процессы, и внешне несокрушимая оборона была взломана.

С досадой давлю недокуренную сигарету в пепельницу и обреченно говорю, что вылететь могу только к концу января, потому что надо ещё отчёты сдать, отпуск оформить, ссуду взять… Может, им январь ни к чему? Может, к тому времени всё утрясётся в этой Сирии и я буду уже не нужен?.. Хотя при чём здесь Сирия? Ещё теплилась надежда, что оттает вдруг окаменевшее сердце любимой и тогда никуда не надо будет мчаться.

Увы, не оттаяло. Через три недели мосты будут сожжены, и я шагну в неизвестность. Добровольно. А пока Марат радостно потирает руки:

— Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону…

Это точно, ей совсем в другую сторону. Давно уже в другую… Грустные мысли прерывает ещё одна ворвавшаяся стихия. Это Олег. Писатель, арабист, каким-то образом связан с МИДом и еще чёрт знает с кем. Кричит, руками машет, радостно жестикулирует, глаза полыхают огнём. Мелькает мысль: да они тут все с фонтанчиком в голове.

Марат радостно сообщает, что мы, то есть он и я, летим в Сирию. Олег улыбается и тут же предлагает обмыть это событие.

Сергей Иванович с ловкостью фокусника извлекает откуда-то бутылку коньяку, мгновение — и вот уже он в рюмках. Сам он не прикасается к коньяку, покуривает свой «Голуаз» и хитро ухмыляется. Понятно, конечно, что он не только режиссёр всей этой постановки, не только сценарист, но играет первую скрипку. Олег как бы между прочим, но напористо говорит, что совсем распустились эти «Братья мусульмане», и что бьётся об заклад, но через полгода к средине лета от этих братьев мусликов и следа не останется. А вот в Сирии нам будет посложнее.

Чокаемся, камертоном тонко и чисто звучат рюмки, лёгкий трёп не о чём с пожеланиями возвращения. Осталась неделя до Нового года, а настроение в общем-то ни к чёрту. Может, предстоящая поездка кстати и надо благодарить судьбу за эту возможность? Вот она, судьба-то, стоит, очками поблескивая и пряча ухмылку в бороду, — нашли деревенского дурачка на вакантное место живой мишени. И Марат тоже судьба — не скрывает радости, лыбится, словно золотой червонец царской чеканки нашёл. Одна судьба с двумя такими разными лицами и одной душой.

Я отдал Марату загранпаспорт — надо было поставить в сирийском посольстве визы и приобрести билеты. Денег на билет в оба конца с собою не было — карточка стремилась к обнулению: выплаты по ссудам забирали львиную долю зарплаты, к тому же сказывалось хроническое неумение распоряжаться своим бюджетом. Впрочем, эта неспособность к созданию элементарной подушки финансовой безопасности передалась на генном уровне: родители жили от зарплаты до зарплаты, периодически уходя в долговой штопор. К тому же хозяйка съёмной квартиры неожиданно преподнесла новогодний «подарок» — повысила плату, одновременно возжелав получать деньги вперёд. Так что по возвращении предстояло оформить очередной кредит исключительно для покупки билетов и валюты, которая, по словам Марата, не нужна была вовсе, разве что для покупки сувениров. Хлеба и зрелищ было обещано на халяву: развлечения на свежем воздухе — пробежки-перебежки под звуки эстрадно-симфонического оркестра местных и приезжих «бармалеев».

Вообще-то налицо был редкостный идиотизм — для организации сборов и поездки на войну взять ссуду. Хотя проведи кто-нибудь из психиатров исследования, то в линейку клинических идиотов попали бы и Марат, и Котькало, и еще немало таких же восторженно-наивных энтузиастов.

Сергей Иванович, как всегда негромко, обронил, что с обратным билетом я зря поторопился, ну да ладно, если что, то Марат сдаст его. Шутка. Хорошо, что я не мнительный и мне его шуточки — как слону утиная дробь. И вообще Бережного и Бог бережёт, так что с обратным билетом в кармане мне будет как-то спокойнее. Главное — не опоздать к самолёту.

За окном падал снег огромными хлопьями, да и вообще вечер был удивительно не по-зимнему тих и мягок. Совсем лёгкий ветерок ворошил ложившиеся вдоль проспекта снежинки, заметая последнюю надежду, что никакой поездки всё-таки не случится.

Случилась. До моего отлёта оставался ещё целый месяц. Точнее, три с половиной недели.

II. Белгород — Москва — Дамаск

1

За оставшееся время навел мало-мальский порядок дома и в кабинете, получил кредит, рассчитался с долгами, сдал отчёты и оформил отпуск. Чего не сделал, так это не собрал вещи и вообще не продумал походную экипировку, но эта безалаберность давно уже стала привычной. В общем-то моими сборами занимался крохотный круг посвященных. Дмитриевич^[6] выпросил для меня «броник» и «сферу» у УФСИНовской «спецухи», но с условием непременного возврата. Имущество казённое и требовало к себе особого пиетета. Зная изнутри эту систему, мне оставалось лишь пожалеть напрасные труды и заботы Дмитриевича. Тут за разорванную ткань или царапину кучу рапортов испишешь, а не приведи господи не царапины, а дырки, вмятины и прочие нарушения целостности? К тому же возврат никто не гарантировал — даст бог самому бы вернуться. Да и степень защиты «брони» оставляла желать лучшего — только от комариного укуса. К тому же титановые пластины имели вес, а это уже неподъёмные килограммы, поэтому от уфсиновских «броника» и «сферы» пришлось отказаться. Нужен был кевлар, причём не менее пятого класса защиты, но на обозримом горизонте он не предвиделся. Конечно, можно было бы попытаться купить его, но цена кусалась — тратить пятнадцать тысяч на ненужную в обиходе вещь не хотелось. Да и потом где гарантия, что он может вообще пригодиться? Есть голова, рука, ноги — стреляй — не хочу. По той же веской причине была отвергнута «сфера», тем более сутками таскать эту «дуру» — какая шея выдержит?

Павел Петрович подбирал экипировку — мягкие и прочные берцы, натовскую «цифру» и желательно песочного цвета, тактические перчатки, противоосколочные очки, наколенники и налокотники. Я мягко отказывался, убеждая, что никакого участия в войне принимать не собираюсь, что еду знакомиться с достопримечательностями и вообще буду писать путевые заметки и рисовать. Он смотрел на меня как на убогого, вздыхал и уходил, чтобы вернуться с новой идеей. Условий быта я так и не узнал у Марата, к тому же он не акцентировал на них моё внимание. Условий выполнения предстоящих задач я также не знал — на все вопросы он отмахнулся, как от назойливой мухи: отстань с такими мелочами, там сам узнаешь.

В конце концов сумку забили под завязку двумя или тремя упаковками армейских спецназовских сухпайков, аккумуляторами к портативным радиостанциям и видеокамерам, с трудом нашлось место для пачки бумаги и прочего канцелярского хлама, абсолютно не пригодившегося, но захваченного по распоряжению Марата. В уголочек засунул пару белья, нитки с иголками, бритву, щетку, пасту, футболку, трико и аптечку. Паша уговорил взять шматок копчёного сала — ну никак без него в мусульманской стране! Кстати, его потом подчистили сирийцы — ребята из охраны, но только ночью, чтобы Аллах не видел. Зато не поместились кроссовки, свитер и куртка, о чём пришлось пожалеть в первый же день, вдосталь набегавшись в тяжеленных туфлях и джинсах. Не нашлось места биноклю и компасу, перчаткам и наколенникам. Слава богу, что отказался от «броника» и «сферы».

Накануне отъезда сходил в Смоленский Собор, молча постоял у всех образов, не зная толком ни одной молитвы, поставил свечи за здоровье близких. Какое-то внутреннее беспокойство, не отпускавшее все эти дни, ушло тихо и незаметно, и душу заполнили умиротворение и благость.

Уже на вокзале Павел Петрович надел на запястье руки браслетик-чётки из нефрита с изображением крестика на центральном камешке. Велел не снимать — это талисман, с Афона, оберег.

Носил, строго исполняя наказ, да только однажды утром зачем-то снял и… забыл его. Спустя несколько часов в Дарайя меня нашли пули снайпера.

2

Москва и встречала меня утром с поезда, и провожала уже нас с Маратом в тот же вечер протокольно холодно, без сожаления, будто выталкивала за порог разлюбившая женщина: мела позёмка, грозя превратиться в метель, резкий и пронизывающий ветер норовил забраться за пазуху, выхолаживая остатки тепла, срывал капюшон и обжигающе хлестал по лицу. И на душе было муторно от ощущения ненужности и одиночества.

Вылетели с задержкой и далеко за полночь. На посадке два крепких сирийца радостно обнялись с Маратом, протянули ему наши билеты, оторвали посадочные талоны, один из них повёл в самолёт. Чёрт возьми, он и здесь свой, этот неугомонный отпрыск древнего татарского рода. Да и сервис поставлен на уровне: и билеты сами купили, и на посадку сопровождают. Уже в самолёте подтянутые, с бросающейся в глаза армейской выправкой, стюарды прошли по проходу, жестом показывая на необходимость пристегнуться. До конца рейса они больше не появились и лишь после посадки замерли вежливыми истуканами у трапа. В каждом их движении, развороте головы, взгляде чувствовалась армейская школа.

«Боинг» был практически пуст: так, с полдюжины наших соотечественниц в хиджабах, несколько прилично одетых сирийцев — то ли бизнесмены, то ли чиновники, да с десяток неприметных коротко стриженных крепких соплеменников. Душа требовала общения, поэтому сунулся было к ним с вопросами, но они дружно изобразили усталость и, как по команде, смежили веки. Лишь один процедил: да электрики мы, сантехники, слесаря…

Такое откровенное игнорирование несколько обескуражило. Марат по-отечески успокоил взбунтовавшееся самолюбие, посоветовав плюнуть и растереть, сочно зевнул и, разложив четыре кресла в центральном ряду, бесцеремонно замастил себе под голову почему-то мою куртку, посоветовав спать.

— Куртку хоть отдай, мурло татарское, — проворчал я, устраиваясь в следующем ряду.

— Делиться надо, — назидательно и веско отрезал Марат и захрапел.

Невольно прильнул к иллюминатору, но ничего не видно, кроме кромешной тьмы, даже луна и та где-то беззаботно дрыхла за облаками. Космос, чёрный, бездонный, чужой, пугающий, захватывающий, завораживающий… Непроницаемая темень снаружи, темень внутри салона — чёрное безмолвие. Странный полёт, непривычный без снующих стюардесс, мониторов с мерцающим экраном, пассажиров — спящих, жующих, разговаривающих, читающих, стоящих в проходе. Парящий призрак на высоте в десять тысяч метров. И никто не хочет разделить мои мысли — все спят: и «хиджабки», и «костюмы», и стриженые слесаря-сантехники. В довесок художественный храп профессора с мощными полифоническими раскатами и с диапазоном в пару-тройку октав. Что это: демонстрация равнодушия или фатальной уверенности в завтрашнем дне? А может, просто банальная усталость от прожитого накануне суетного дня? Впрочем, какая разница?

Разложив кресла, я завалился, с наслаждением вытянув ноги. Ну как же это здорово! А что, рейс-то ведь удался! Когда ещё с таким комфортом полетаешь! На весь салон всего полтора десятка пассажиров — такой простор! Такая свобода!

3

Накануне корреспондент «Комсомолки» душетрепещуще повествовал о пережитом им ужасе при заходе на посадку в аэропорту Дамаска: город, погрузившийся во мрак, устремившиеся в небо трассеры, сполохи разрывов внизу, справа и слева под фюзеляжем и крыльями, и круто посадочная глиссада пикирующего бомбардировщика. До барражирующих аэростатов и режущих ночную темень прожекторов не дошло — видно, закончился вискарь.

В ожидании «фейерверка» прильнул к иллюминатору, но Дамаск притягивал весёлой россыпью огней, вскарабкавшихся справа на вздыбившуюся гряду и перемешавшихся с густо засеявших небо звёздами. Впрочем, освещался только центр столицы да новый район, а весь север, восток и юг слились с чернотой ночи. Там мятежники, там свет ночью не включают — опасаются авиации, хотя давно трубят, что у Асада нет ни «вертушек», ни самолётов.

— Сон разума рождает чудовищ, — неожиданно прохрипел, зевая, Марат. — Это я про мусликов^[7]. Боятся света, шайтаны, а раз боятся — значит, уважают. И нас тоже уважают и боятся, — веско подытожил он, раскрывая в сочной зевоте рот и отряхивая сон. Удивительно, но он проснулся точно по расписанию.

Самолёт клюнул носом и понесся к земле, так и не включив огни. Крутая глиссада с креном влево, и вот уже колёса плавно коснулись взлётки. Посадка из разряда фантастики — мягкая, неслышная, в одно касание. «Боинг» почти подкатил к стеклянным дверям аэровокзала, тут же неслышно подъехал трап и мы гуськом потянулись в здание.

Аэропорт был пуст. Девственно пуст. Вообще. Абсолютно. Лишь в конце зала маячило несколько штатских. «Хиджабки» сразу же прошли к ним и через мгновение растворились, крепыши сбились в стайку, но как-то слишком профессионально, спина к спине, будто заняли круговую оборону. Откуда-то вынырнул коротко стриженный шатен в гражданке, что-то коротко бросил им, и они всё так же плотно сбитой римской когортой последовали за ним.

В одно мгновение зал прилёта обезлюдел, и мы с Маратом осиротели. Опустив сумку на пол — три десятка кило аппаратуры и снаряжения буквально отрывали руки, я открыл было рот, чтобы поинтересоваться у этого полоумного профессора о своей дальнейшей судьбе, как всё разрешилось тотчас же само собой.

Из пропитанного едва уловимым сладковатым запахом воздуха материализовался невысокий сириец средних лет в цивильном, из тех, о ком говорят «крепко сбит и ладно скроен», молча забрал у Марата наши паспорта, показал рукой на высокую резную дверь и исчез. Мистика — то ли был, то ли нет, то ли наваждение. А как же паспорта?

— Авиаразведка, — небрежно, с видом знатока бросил Марат, распахивая дверь VIP-комнаты. — Самая мощная спецуха, ни одного случая предательства. Комендантский час до семи, так что пару часиков еще можно вздремнуть.

— Постой, ты что-то насчёт предательства… — начал было я, но Марат оборвал:

— Восток — дело тонкое, говаривал незабвенный красноармеец Сухов, а уж он толк в этом знал. И вообще здесь предательство вовсе не предательство, а банальный бизнес. Просто вопрос в цене: если сегодня за тебя мало дают, значит ты пока ещё не в цене, значит, стоит поторговаться и отложить сделку на время, но непременно всё равно продадут. Бизнес — ничего личного.

Утешил, блин, не думал, что еду в качестве товара.

Не успели обосноваться в VIP-комнате, как вновь проявился сириец из ниоткуда и из ничего, молча вернул паспорта и так же внезапно исчез. То ли был, то ли не был, но я даже не заметил, куда он делся.

— Блин, джинн какой-то, — проворчал я, рассматривая паспорт. На странице красовался штамп месячной сирийской визы.

В недоумении я повертел паспорт и поднял взгляд на Марата: никто ничего даже не спросил, молча шлёпнули месячную визу и всё, управились. А если я задержусь? А если авиасообщение отменят? Да мало ли вообще что может случиться…

— Раньше застрелят, а месяц — это они карт-бланш дают, — утешил он и смачно зевнул. — Слушай, давай спать, а? Утром работать, а ты тут викторину затеял. Спи, давай.

Марат завалился на диван под портретом Асада, и через минуту его мощный храп взорвал библейскую тишину ночи. Конечно, нервы у этого чудака толстые, как жгуты, и вообще ему не впервой здесь околачиваться, но где внимание к моей персоне и забота? Где чуткость? Я бесцеремонно пнул его коленом в бок.

— Ты чего? — не размыкая век скучно поинтересовался Марат.

— Курить хочу.

— Ну и кури, а я при чём?

— Где курить? Место где?

— А где хочешь.

— Выйти на воздух можно?

— Тебе можно. Там тебя как раз снайпер ждёт. Познакомиться не терпится. Послушай, до семи делай что хочешь, только от меня отстань. Спать хочу.

— Ты скотина, Марат. Привёз невесть куда, курить не даёшь, кофе не предлагаешь, просто свинство.

— Можно подумать, что у нас тебя с кофиём встречают.

Мне не спалось — было не то что холодно в нетопленной комнате, но как-то стыло и зябко, что ко сну ну никак не располагало, к тому же порок любопытства гнал наружу. Зал прилёта был по-прежнему пуст. Никого. Абсолютно никого! Лишь едва уловимый запах, сладковато-приторный, бродил в обнимку вместе со мною. Тот самый, что встречал у трапа самолёта, — запах цветущего сирийского жасмина, легкое смешение маттиолы и алиссума.

Потом он будет преследовать нас везде: и в Дамаске, и в Дарайе, и в Гуте, и в Думе, и в Харасте. И будет забивать запах крови, запах сгоревшего тротила, запах войны. Ночь растворила и впитала в себя аромат цветущего жасмина, и хотелось верить, что это запах крадущейся весны, пробирающейся среди растяжек и мин, запах нарождающейся жизни, запах мира. Дай-то Бог!

Обойдя огромный зал, поднялся на второй этаж, но там оказалось так же безлюдно и пусто. Побродив еще немного, вышел через бесшумно раскрывшиеся стеклянные двери, достал сигареты, закурил. Где начало, где конец, где вообще границы аэродрома — ни черта не видно. И вообще ни огонька, только моя мерцающая сигарета. Неожиданно из-под земли вырос крепкий сириец с короткой стрижкой в пиджаке и начищенных до блеска туфлях. Возник внезапно, словно чёрт из табакерки выпрыгнул или джинн из бутылки:

— Не надо курить. Вредно для здоровья. — Негромко, но веско, на русском, пусть и с едва уловимым акцентом, но таким тоном, что уточнять причину столь трогательной заботы о моём здоровье почему-то расхотелось. На подсознании мелькнуло маратовское предупреждение о снайперах. Чёрт возьми, мне это начинает не нравиться. Описав дугу, сигарета нырнула в урну, и тотчас же сириец растворился в ночи — то ли был, то ли не был, то ли привиделось. Мистика какая-то.

И хотя здесь было теплее, чем в здании, но испытывать судьбу желание пропало. К тому же этот сладковато-приторный запах жасмина потерял свое романтическое очарование.

Утро довольно быстро размыло черноту ночи, окрасив всё в серые унылые тона. Однотонное, без облачков, пепельно-дымчатое небо сливалось на горизонте с унылой серой землей с редкими чахлыми кустами.

Марат издал рык, повернулся на бок, открыл полусонный глаз, ощупал взглядом комнату, сел на диване и, позёвывая, поинтересовался:

— Сколько натикало?

— Полвосьмого, протри глаза, чудовище, часы напротив, — не очень приветливо отозвался я и тут же перешел к прозе жизни. — Кофейку бы сейчас.

— Кофею, говоришь? Икра, говоришь? Павлины? — Марат окончательно проснулся и теперь дурачился. — Щас будет тебе и кофий, и какава с чаем…

Ему всё нипочем, этому большому ребёнку с удивительной мешаниной ребячества, безрассудства, бравады, энциклопедичности, аналитичности, приправленных полным пофигизмом.

Неожиданно дверь распахнулась, и вошедший сириец, улыбнувшись, молча поставил на столик круглый поднос с двумя чашками кофе, приложил правую руку к груди и тут же исчез.

Наваждение какое-то. Прямо-таки дух, привидение в цивильном, но кофе же вот он, рядышком, руку только протяни! А аромат… Божественно!

Марат, видя моё недоумение, расхохотался:

— Любой каприз, и, заметь, халява, сэр! Никакого таинства: нас просто банально слушали, а может быть, и рассматривали.

Я обвёл взглядом стены и потолок, потом кресла и диван, на котором возлежал Марат, и даже самого профессора, но ничего не заметил. Впрочем, совсем немудрено спрятать здесь любую аппаратуру, не то, что крохотный микрофончик или камеру.

— Расслабься, это же авиаразведка, лучшая спецуха у сирийцев. Не заморачивайся, пей кофе, пока горячий, такого ты ещё не пробовал, и наслаждайся жизнью.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

4

Описываемые события относятся к январю — февралю 2013 года за два с половиной года до ввода российский войск.

5

Сирийский переводчик. Использован псевдоним. Подлинное имя не раскрывается.

6

Вишневский Александр Дмитриевич.

7

В данном случае мусульманские радикалы.