Волшебный дом

Сергей Бурлаченко

Роман «Волшебный дом» – о том, как дети, предчувствующие беду, могут вдруг стать умнее и сильнее взрослых. И спасти мир, который взрослые создали, но однажды задумали сломать. Написанный в жанре «фантастического реализма», он населяет нашу реальную жизнь героями, рождёнными в другом измерении – могущественными, хитроумными, играющими пространством-временем и судьбами обычных людей. Они хитро и незаметно используют не всегда благородные замыслы землян в своих недобрых целях. Главный герой, подросток, тоже обитатель другого измерения. Под видом сироты он живёт в загадочном детском доме, чтобы помешать пришельцам – своим врагам – привнести в реальный мир беду и разруху. Как идёт эта борьба, что предстоит совершить этому подростку, какие приключения ожидают его в нашем мире – всё это перипетии сюжета. Главное же в романе – первое ощущение любви к девушке, размышления о том, что людям надо бережнее обращаться со своей жизнью, своими идеями и своим историческим временем.

«Если бы вечный странник пустился в путь в каком-либо направлении, он смог бы убедиться по прошествии веков, что те же книги повторяются в том же беспорядке (который, будучи повторённым, становится порядком — Порядком). Эта изящная надежда скрашивает моё одиночество».

Хорхе Луис Борхес, «Вавилонская библиотека».

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ВЕЛИКИЙ ОБМАН

МАЛЕНЬКИЙ НЕГОДЯЙ И ЗАГАДОЧНЫЙ КРИСТАЛЛ

Древние люди верили в сказки. В них герой стремился проникнуть за пределы обыденного мира. Он воевал и умирал в надежде достичь вершины Олимпа и стать богом. В эпоху мифов и титанов Геракл совершал подвиги, чтобы доказать свою избранность. Он нарушал порядок, заповеданный богами, бился один на один с чудовищами и соперничал с царями, надеясь стать одиноким и бессмертным, как бог.

Александр Македонский не боялся одиночества среди многотысячной разноплеменной армии, которую в IV веке до Рождества Христова вёл в поход на Вавилонское царство. Ледяными азиатскими ночами, когда храбрые гоплиты — македоняне, греки и фессалийцы крепко спали, сняв льняные панцири и укрывшись толстыми плащами из шерсти верблюдов, он, как лунатик, бродил среди шатров и жадно вглядывался в звёзды. Его гетайры мечтали завоевать весь известный им дохристианский мир, а Александр хотел сравняться могуществом с тем, кто породил Вселенную. Он догадывался, что истина заключается во владении не только Пространством, но и Временем. Бриллиантовая звёздная пыль в чёрном небе над Месопотамией гипнотизировала двадцатипятилетнего полководца и влекла его в страну одиноких богов.

В 1791 году бежавший из Парижа Людовик XVI был схвачен якобинцами в Варенне. Служащий почтовой станции Друз узнал переодетого короля благодаря его портрету, отчеканенному на монете. Национальный Конвент приговорил Людовика к смерти и ему отрубили голову. Трагедия избранничества и одиночества, пропитанная кровью короля, стала анекдотом.

Геракл, Александр Македонский и Людовик XVI продлевали Время, распиная себя на его жерновах и впечатываясь в него коренастыми фигурами, пращами и палицами, неистовыми Буцефалами, золотыми дисками луидоров. Их манила сказочная и смертельно опасная страна. Современному человеку не нужен путь в царство богов и героев. Тайком он мечтает остановить Время и погрузиться в болото уютного и безопасного однообразия. Сказка и великая мечта выродились в тупую компьютерную игру, где жизнь игрока зависит от выдумки ловкача-программиста. Чем предсказуемей ведёт себя игрок, чем он обыкновенней и послушней, тем он удачливей и безупречней. Люди хотят стать такими же заурядными обывателями, как члены компьютерной семейки Симсов, нарисовать такой же заурядный, как у Симсов, виртуальный дом на мониторе IBM, обустроить это капище и слиться с миллионами Симсов, заменивших бой с Лернейской Гидрой, царём Дарием и опьяневшей от вседозволенности чернью щёлканьем пальцев по клавиатуре. Время сыграло с человеком злую шутку. Смысл шутки заключался в том, что в ней не осталось более ничего смешного, от которого был один шаг до великого. Анекдот стал мелок и пошл. Обыватель надругался над героем. Герой легко уязвим. Он наивен, как дитя, и беззащитен перед мировой пошлостью. Заурядный человек расчётлив и незаметен, в этом его сила. Его нельзя выделить из толпы. Он утратил лицо, тщательно растоптав свою индивидуальность. Он безлик в море однообразной многоликости. Ему стало недоступно божественное одиночество, сладкая мука одоления своей ограниченности и храброго погружения в Космос, не имеющий границ. Не страшась гибели, герои делали Время тёплым наощупь и живым. Сбившись в однородную кучу, уповая на купленный за послушание гомеостаз, однажды мы заморозим и умертвим Время. Если, конечно, с нами не случится какого-нибудь чуда. Если нам на выручку не придут герои, которых мы считаем детьми.

Да, грустная погода навевает грустные мысли. С утра зарядил дождь. Над Москвой повисла угрюмая туча. Её пригнал северо-западный ветер, пахнущий лесом и речной водой. Город потемнел и как будто сжался. Автомобили убавили скорость и словно по команде сбились в многокилометровые пробки. Памятник космонавту Юрию Гагарину, карикатурно торчащий над площадью и в солнечные дни веселящий москвичей своим нелепым видом и исполинскими размерами, в сером дождливом облаке стал похож на жуткого огромного таракана, в изумлении застывшего на одной лапе. Другие, очевидно, были уже кем-то откушены.

Микроавтобус «форд» серебристого цвета послушно замер в веренице машин, уткнувшихся в выезд на Профсоюзную улицу. В салоне автобуса было душно и пахло мёртвыми цветами. Женщина лет сорока, одетая в хлопчатобумажную широкую красную юбку и льняной бесцветный жакет, торопливо набирала один и тот же номер на мобильном телефоне, подносила трубку к влажному, похожему на раздавленный пельмень уху, и долго слушала пустые гудки.

— Где эта Остроградская? — раздражённо говорила женщина жирным неприятным голосом и дёргала за подол юбки, словно хотела выдрать оттуда невидимую помеху. — Почему директора детского дома нет на месте в рабочее время? Где её черти носят?

Диль сидел справа от женщины и, вжавшись лбом в стекло, рассматривал улицу. Лоснящаяся мостовая напоминала ему море, а прохожие под зонтами — скользящих по чёрной воде медуз. Мальчику почему-то было жаль и это ненастоящее море, и этих суетливых плавунцов. Диль давно уже заметил беспричинную жалость, то и дело возникавшую где-то под сердцем и робко карабкавшуюся по горлу к переносице и глазам. Конечно, Диль легко мог управлять своими эмоциями. Этому учили в Академии Реконструкторов. «Реконструктор, не способный управлять своими чувствами, мертвец, — говорил Наставник и поднимал ладонь. — Или почти мертвец. Лига Стабильности боится реконструкторов и прежде всего охотится за теми из них, кто сентиментален. Чувства делают нас слабыми. Слабость ведёт к послушанию. А послушными очень легко управлять. Подтолкнуть их к ошибкам, ловушкам и гибели. Сентиментальность — это верная смерть».

Но чем дольше мальчик жил в этом нелепом городе, тем чаще забывал предостережение Наставника. То, что он видел и пытался понять, смущало его и иногда пугало. Диль ловил себя на том, что ему очень часто хочется расплакаться или крепко зажмуриться, чтобы укрыться в искусственной темноте, как это делают малыши. Так же, как и сейчас. «Сантименты», — беззвучно прошептал мальчик и закрыл глаза.

«Форд» фыркнул и наконец-то покатил вперёд. Женщина убрала мобильник в сумочку и посмотрела на мальчика. Её тринадцатилетний спутник, коротко стриженый худющий подросток, не шевелился. Казалось, что мальчик безмятежно спал. Это было странно. Все сироты, которых направляли в детский дом «Башня счастья», очень переживали, плакали, а некоторые беспомощно хамили, царапались и, бывало, набрасывались с кулаками на сопровождающих. Нервы есть у всех живых существ, даже у рыбок в аквариуме, что уж говорить про этих оборвашек. А худой подросток спокойно дрых, словно происходящее его не касалось. Эгоист! Мерзавец!

Звали женщину Майя Сизифовна Кожан. Как заведующая муниципальным отделом опеки и попечительства она занималась сиротами, детьми-отказниками, их усыновителями, регулярно посещала суды и заседания комиссии по делам несовершеннолетних. Работу свою она ненавидела, но давно уже научилась скрывать ненависть за гримасой озабоченности. Все её коллеги тоже постоянно выглядели озабоченными. Видимо, они втайне так же ненавидели свою опекунскую деятельность. Женщины-чиновницы ходили на многочисленные собрания и совещания, писали горы отчётов, хлопотали о чужих детях, ругались с пьющими, хамоватыми родителями и вечно жаловались друг другу, что за всей этой чехардой не остаётся времени на собственные семьи, своих детей и личную жизнь. Мужья изменяли, стареющие родители болели, дети забрасывали учёбу, сосед из квартиры напротив норовил прижать в лифте и говорил пошлости. Все женщины курили и многие, кажется, выпивали. В общем, они подозревали, что жизнь прошла мимо. Бумажные отчёты росли, власть принимала какие-то нелепые программы по борьбе с сиротством, начальство нагоняло страху, но брошенных детей становилось всё больше. Идиотская, никому не нужная работа отупляла. Результаты этой работы были мизерные.

Майя Сизифовна ещё раз посмотрела на спящего мальчика. Чёрт возьми, если бы у неё вырос такой равнодушный сын, такой тупица, она бы его удавила собственными руками! Она еле удержалась, чтобы не треснуть подростка по худой, похожей на куриную ногу, шее.

— Чего уставились? — внезапно сказал парнишка. — Дырку прожжёте.

— Спишь? — как можно равнодушней спросила женщина. И про себя добавила: «Сучонок!»

Диль знал, что до детского дома, расположенного где-то в подмосковном захолустье, ехать около часа. Что ж, можно развеять скуку. Он выпрямился, откашлялся и задумчиво сказал:

— Вы сегодня такая красивая, Майя Сизифовна. В Средние века палачи перед казнью всегда надевали чистое белье и свежие красные балахоны. Убийца должен был быть элегантен и чистоплотен. Странное совпадение, вы не находите?

Женщина ощутила неприятный холодок в затылке. То, что она услышала, не столько оскорбило, сколько насторожило её. Сучонок хамил, причём, искусно и нагло. Кожан не привыкла к сложным иезуитским приёмам в общении, тем более с детьми. На работе все давно уже говорили, не задумываясь над смыслом слов, тараторили, как автоматы, не слушая ни себя, ни собеседника. Привычка отстраняться друг от друга была спасением от лишних мыслей. Эта маскировка помогала казаться неприступной и жёсткой. Подчинённые её боялись, посетители отделения робели и становились послушными. Но так было на работе. А сейчас мальчик-сирота провоцировал её на откровенность, и в глазах его мерцала насмешка. Он как будто знал, что тётя лишь разыгрывает строгость. А на самом деле избегает контакта, не желая быть застигнутой врасплох. Не хочет, чтобы её застукали, как старшеклассницу за куревом в туалете, и стали тыкать пальцем: «Вот, оказывается, какая ты на самом деле, Кожан. А прикидываешься паинькой. Катись отсюда быстро, фуфло!» Холодок от затылка сполз на спину. Неужели я трушу, удивилась Майя Сизифовна? Почему? Кого? Этого с куриной шеей? Ладно, не на ту напал, сопляк!

Женщина откинулась на спинку сиденья и сказала твёрдо и резко, так, как хозяева одёргивают расшалившихся собачонок:

— Сядь прилично, Мухин! Это во-первых. Перестань ухмыляться — это во-вторых. И в-третьих — не смей хамить мне. Держи себя в руках. Тут тебе не Три вокзала и не бомжатник с наркошами. Будешь хорошим мальчиком, Гриша — я тебя не трону.

— Вы чего-то боитесь?

— Что ты городишь?

— Угрожаете, это раз. Отвечаете вопросом на вопрос, это два. Зрачки расширены, это три. Налицо все признаки внезапного испуга.

— Не забывайся, Мухин! Пересядь в конец автобуса!

Мальчик не двинулся с места. Он просто отвернулся и стал смотреть в окно, которое мыл серый, плотный дождь.

— Ты меня не понял, мальчик?

— Вы же очень хотите со мной поговорить, — сказал подросток. — Не сдерживайте себя. Я не скажу вам ничего страшного. Мне тоже очень интересно побеседовать с вами по душам. Мне почему-то кажется, что вы не верите в то, что я сирота. По-моему, вы вообще мало кому верите. По-моему, вы очень одинокая и очень уставшая женщина. Жизнь несправедлива к вам. Но это только потому, что вы несправедливы к себе сами. У вас всё перепуталось, как нитки в кармане старого пиджака.

Кожан показалось, что всё настоящее происходит не с ней. То, что говорил этот тринадцатилетний сопляк, не лезло ни в какие рамки. Ещё чудовищней было то, что ей хотелось, чтобы он продолжал болтать дальше. В его ломком, негромком голосе была какая-то магия, сладкая убаюкивающая теплота. Мальчишка словно видел чиновницу насквозь, улавливал, что творится у неё внутри, и мягко предлагал выпустить это наружу. Она почувствовала, что разоткровенничается сейчас: это было рискованно и в то же время — жутко соблазнительно. Вроде как выкурить запретную сигарету в школьном туалете. Этого не могло быть — но так оно и было.

Наконец, женщина поддалась искушению и приняла решение не избегать диалога с мальчиком.

— Лёня, включи радио, — попросила она водителя. Лёня пошелестел радиостанциями, и в салоне загремел джаз-банд. Майя Сизифовна пересела на сиденье к мальчику и тихо, но строго сказала:

— Я тебя слушаю, Мухин. Так что там насчёт палача?

Наставник предостерегал Диля от психологических игр с чиновниками. Эти люди могли сделать очень странный вывод из услышанного и увиденного и натворить глупостей. Тогда задача, стоящая перед Дилем, могла усложниться. Но мальчика будоражила непредсказуемость. Дело было не в риске провалить «Миссию». Диль заметил, что обитатели города, обескураженные вопросом или внезапным поступком, часто теряли контроль над собой и становились искренними. Диля, в общем-то, не интересовали искренность и правда о собеседниках. Его увлекало конструирование логических цепочек, концы которых незаметно для собеседников всаживались в их души наподобие гарпуна. Дёргая за эти цепочки, потом можно было управлять живыми людьми, как марионетками. Это забавляло Диля, хотя и было жестоко. Что поделаешь, дети часто бывают бессознательно подлы и жестоки.

Диль вынул из кармана джинсов чёрный бархатный браслет. Наглухо застегнув его на правой кисти, мальчик протянул руку к женщине. Кожан увидела вшитый в браслет кристалл — размером с рублёвую монету, холодной бирюзовой воды, переливающийся десятком причудливых граней.

— Посмотрите внимательно на этот камень, пожалуйста!

— Что это такое?

— Неважно. Долго объяснять. Вам нравится, как он выглядит?

— Не знаю. Красивая побрякушка… У него какое-то странное, гипнотическое свечение. Откуда он у тебя?

— Нашёл случайно, — соврал мальчик. — Это опасная побрякушка. Как действует, мне неизвестно. Знающие люди утверждают, что у некоторых минералов есть душа. Она может вступать в диалог с душой любого живого существа. Если, конечно, захочет. Так вот, этот камень — говорящий. Если вы его попросите, он ответит вам на ваш вопрос. Только объясните сначала, чем вас так задела моя шутка про красную одежду палача? Я не имел в виду ничего плохого. Просто бывают случайные совпадения, от нас никак не зависящие, но впоследствии заставляющие людей зависеть от них. Я подумал, что вы можете попасть под дурное влияние случая и растеряться. И хотел вас об этом предупредить. Praemonitus praemunitus.

— Это что?

— Латынь. «Предупреждён — значит вооружён».

Кожан разозлилась:

— Мухин, ты что, сошел с ума? За кого ты меня принимаешь, бродяжка? Дай сюда эту стекляшку и… и не пудри мне мозги!

Мальчик прикрыл браслет ладонью левой руки и спокойно сказал:

— Вы очень хотите со мной поговорить, Майя Сизифовна. Но вам что-то мешает. Помеху легко устранить. Вам кажется, что вы попали в идиотскую ситуацию, но вы ошибаетесь. Ситуация самая обыкновенная, вроде случайного столкновения двух прохожих на пешеходном переходе. Перестаньте об этом думать, и всё. Я — это я, вы — это вы, мы свободны и независимы друг от друга, как два пешехода или как падающие на землю по разным траекториям капли дождя. Дождь сам по себе случаен, он всего лишь бессмысленное совпадение нескольких метеорологических условий. Он кончится так же внезапно, как начался. Но совпадение, случай — это ещё не история. А людей связывают друг с другом только истории. Они могут длиться столько, сколько им заблагорассудится. Даже быть бесконечными. И не такими безобидными, как летний ливень. Но никакой истории пока нет, она ещё не началась. Вам не о чем беспокоиться, Майя Сизифовна. Я готов ответить на любой ваш вопрос. Я даже хочу помочь вам совершить разумный выбор: удовольствоваться случаем или влипнуть в историю. По-моему, заманчивое предложение?

Диль давно замолчал, а Кожан казалось, что она всё ещё слышит его ломкий, завораживающий своей беззащитностью голос. Сочетание этой детской хрупкости и невесть откуда взявшегося менторства («докторальный» голос, почему-то вспомнила Кожан неприятный эпитет, часто употребляемый Горьким в одном из своих романов), обезоруживало. Женщина по-лошадиному тряхнула головой, словно избавляясь от наваждения, и неожиданно для самой себя сказала:

— Как ты мне надоел, Мухин. Господи, как вы все мне надоели!

Микроавтобус уже выскочил из города и летел по Калужскому шоссе в сторону области. В серой дождливой пелене, окутавшей пространство, казалось, притаилось какое-то чудовище. Холмы и поля, испачканные приземистыми домиками, глухими заборами и куцыми рощами из калечных деревьев, были его брюхом, хребтом и лапами с когтями в виде ржавых труб. Чудовище влезло в этот мир, осмотрелось и замерло, изготовившись к атаке. Так они и застыли друг перед другом: мир, напуганный внезапным гостем, и гость, стерегущий жертву. Дождь заливал эту безмолвную картину прозрачной желеобразной массой, как биолог заливает спиртовым раствором экземпляры животного мира для кунсткамеры. День, не обещавший поначалу никаких неприятностей, мирно начавшийся с обычной поездки в детский дом с сиротой, определённым туда на проживание, на глазах портился. Кожан не могла отделаться от предчувствия, что дальше будет ещё хуже. Подросток с бирюзовым камешком был всему виной, женщина вдруг ясно это осознала. Теперь надо было что-то делать. Но самое загадочное заключалось в том, что делать ничего не хотелось. Заведующая отделом опеки утратила волю и вообще всякое желание сопротивляться, словно тоже попала в пробирку с дурманящим раствором. Она потёрла лоб и сказала, не узнавая своего пустого голоса:

— Мухин, я ничего не понимаю. Мне душно, сделай что-нибудь, ради бога.

— Закройте глаза и расслабьтесь. Сейчас всё будет хорошо, духота пройдёт. Вы устали, Майя Сизифовна, вам не следовало сегодня никуда ездить. Но работа есть работа, я понимаю. Вас расстроил дождь, он сегодня такой бесцеремонный. Перестаньте думать о нём, о своей работе, обо мне — и ваша тревога улетучится и дышать станет легче.

— И ещё этот запах мёртвых цветов. Такой мучительный и навязчивый, — прошептала женщина. — Прогони его, если можешь.

Диль кивнул. Женщина облегчённо вздохнула, сбросила туфли, по-детски свернулась калачиком на сиденье, зевнула и закрыла глаза. Через минуту она спала. Лицо её посветлело и на губах появилась невесомая улыбка.

Диль прислушался. Равномерно урчал двигатель машины, пело радио, водитель кукольно покачивался за баранкой. Мокрый туман за окном сгустился, серые облака плотно облепили автобус и «форд» утонул в безжизненном дымчатом киселе. Вокруг ничего не было видно. Исчезли, как будто и не существовали вовсе, домики вдоль шоссе, заборы, трубы, сама асфальтовая дорога с белой разделительной полосой. Диль приблизил к своему лицу браслет и прошептал одними губами:

— Гэх ора ук оро ий.

По кристаллу пробежала дрожь, камень словно подмигнул и повернулся на другой бок. На самом деле, у него всего лишь изменился цвет одной грани. Из ярко-бирюзовой она стала золотистой, потом оранжевой, а потом, набирая красных оттенков, вспыхнула малиновым и, в конце концов, бордово-свекольным цветом. Мальчик неотрывно следил за игрой света. Он явно что-то видел в глубине кристалла и одновременно читал какие-то важные знаки на менявшей цвет грани. Лицо у мальчишки неприятно изменилось. Нос заострился, губы побелели, взгляд стал жёстким и холодным. То, что он увидел, ему явно не понравилось. Показалось то ли смешным, то ли малозначимым. Он хмыкнул и разочарованно покачал головой.

— Палачом ты был фиговым, Руди, — усмехнулся Диль. — Неуверенным в себе и истеричным, как сорокалетняя баба.

Подросток ещё раз что-то шепнул кристаллу и опустил руку.

Ровно через минуту Кожан проснулась. Подросток-сирота сидел, уткнувшись лбом в стекло, и, наверное, дремал. Во всяком случае, глаза у него были закрыты. Значит, сучонок не видел, как её сморил внезапный сон. Запах мёртвых цветов исчез, теперь в салоне дышалось легко, ноздри приятно возбуждал свежий морской аромат. Женщина быстро села, нащупала под сиденьем туфли, скользнула в них ногами, поправила причёску и достала зеркальце. Ничего страшного, следов сна почти не видно. Она спрятала зеркальце и вытащила из сумочки файл, туго набитый бумагами. Документы на месте. Слава богу, всё в порядке. Мальчишка дрыхнет. Лёня-водитель слушает радио. До детского дома… женщина покосилась на часики на руке… ещё почти час езды. Ничего страшного не произошло.

Майя Сизифовна посмотрела в окно. Микроавтобус по-прежнему торчал в заторе перед Профсоюзной улицей. Но туча отодвинулась, дождь прекратился, на безоблачное небо вывалилось утреннее летнее солнце.

Бывает же такое: терпишь-терпишь — и уснёшь ни с того ни с сего, как суслик. И сон навалится какой-то странный, словно кино, которое уже один раз видела, но никак не вспомнишь, про что оно и чем закончится. Взгляд её упал на подол кроваво-красной юбки. Мальчишка что-то говорил про одежду палача. Намекал, что она, Кожан, в чём-то запуталась и что жизнь к ней несправедлива. Откуда в башке у этого заморыша такие мысли? И что он вообще мог знать про её жизнь?

Сразу после окончания пединститута она вышла замуж за бывшего однокурсника Диму. Были любовь, восторг, счастье. В двадцать четыре года она забеременела, ждали с мужем рождения сына и продолжения счастья. Придумали имя — Никита. Значит — «победитель». Но роды прошли ужасно, младенчик появился на свет с признаками асфиксии и умер на второй день прямо в роддоме. Удар был страшный. Кожан растерялась и впала в депрессию. Спас муж, ухаживавший за ней больше года и терпеливо переносивший все её срывы и капризы. Постепенно всё пришло в норму. Майя перестала видеть во сне умершего Никитку, почти забыла о ледяной игле, засевшей в сердце после его смерти. Кожан созвонилась с забытыми подругами, девчонки подняли свои связи и помогли ей устроиться специалистом в отдел опеки. Девушка рьяно и честно исполняла служебные обязанности, так как с юности была ответственной и трудолюбивой. В её карьере наметился рост. Какая-то сила ей подсказывала, что чем реже её личное будет пересекаться с работой, тем лучше. Но всё-таки однажды в сердце вернулась ледяная игла, и прошлое сыграло с девушкой злую шутку. Майя в каком-то тумане оформила документы и удочерила свою подопечную, пятилетнюю девочку, чьи родители беспробудно пили, а когда отец умер от цирроза печени, мать бросила дочь и подалась с каким-то проходимцем челночить не то на Украину, не то в Польшу и пропала без вести. Кожан занималась устройством сиротки в интернат, потом стала переживать, много читать Достоевского и Горького, вспоминать потерянного сына, плакать ночами — и всё кончилось тем, что девочка оказалась в её семье. Муж был против, но помалкивал. Только однажды сказал: «Твоя беда в том, что тебе обязательно надо самой наступить на грабли. Чужой опыт тебя ни в чём не убеждает. Ты слышишь только себя и понимаешь боль, только когда тебе самой начнут отрывать голову».

Удочерять маленькую сироту он наотрез отказался. И оказался прав. Девочку звали Нютой, это был очень худой ребёнок с нелепо длинными руками, вихляющимися, словно неудачно привинченными ногами и гадким характером. Нюта практически ничего не ела и смотрела на взрослых волчонком. За полгода, которые она прожила в семье Кожан, девочка превратила их жизнь в кошмар. Она воровала деньги, ломала подаренные игрушки, никого не слушалась, а когда Майя, не выдержав, срывалась на крик, шипела в ответ только одну страшную фразу: «Я знаю, ты убила мою маму».

Однажды ночью Кожан проснулась и увидела приёмную дочку возле своей кровати. Ребёнок держал в руке кухонный нож, девочку трясло, она из темноты смотрела на женщину мёртвыми глазами, как кобра смотрит на свою жертву перед смертельным броском. Кожан завизжала от страха, муж проснулся, сбил девочку с ног, вырвал у неё нож и, не рассчитав сил, в запальчивости сломал ребёнку руку. Потом был суд, но Кожан нашли хорошего адвоката, который довёл дело до медицинской экспертизы, признавшей девчонку страдающей маниакально-депрессивным психозом с признаками неуправляемых панических атак. Сироту отправили в приют для умственно отсталых детей, а Кожан, придя в себя, решила в работе никогда больше не поддаваться чувствам. Особенно, жалости. Она поняла, что чаще всего имеет дело не просто с несчастными детишками, лишёнными любви и ласки, а с мстительными зверьками, ищущими возможности свести счёты с теми злодеями, которые, по их убеждению, обрекли сирот на вечное унижение и одиночество.

За пятнадцать лет, прошедших после того дикого случая с дочкой алкоголиков, женщина убедилась, что абсолютно права. Кожан стала непробиваемой чинушей, матёрой стервой. Судьба сирот её больше не волновала.

Но сегодня что-то оборвалось, съехало с накатанных рельсов и пошло не так, как надо. Этот мальчишка не был зверёнышем, озлобившимся на весь белый свет. От него исходила угроза куда более серьёзная, чем от обычных детдомовцев. Майя Сизифовна ощутила приступ непонятной тоски, желание поскорее добраться до детского дома и избавиться от подростка. Женщина перенервничала и поэтому повела себя глупо и неосторожно, почти как Руди в тот страшный летний день 1630 года…

СМЕРТЬ ПАЛАЧА

Ровно в полдень дубовые двери, ведущие в зал заседаний городского Совета в Старом дворцовом хозяйственном дворе на Епископской горе, распахнулись, и на серый гранитный пол твёрдыми шагами ступил князь-епископ города Бамберга Готфрид Иоганн Георг II Фукс фон Дорнхейм. Высокого роста, мрачный и подозрительный, он казался старше своих тридцати девяти лет из-за смуглого лица и глубокого шрама, тянувшегося от левого виска до подбородка через всю щёку и создававшего отталкивающее впечатление, что у мужчины вместо двух щёк — целых три. Бургомистр и члены магистрата, сидевшие за длинным столом красного дерева, почтительно встали и склонили головы. Князь проследовал к своему креслу с изогнутыми в виде крыльев дракона ручками, втиснулся в него, дал знак всем присутствующим садиться и вопросительно приподнял брови. Советники бесшумно опустились на свои места и посмотрели на главу Совета, шестидесятилетнего Ханса Мирта. Бургомистр погладил лысину и заговорил очень осторожно и с большим почтением:

— Совет города надеется, что своим приглашением на внеочередное заседание не нарушил планов князя и потому не вызовет его справедливого гнева.

— Оставим галантности рыночным торговкам, — быстро сказал князь и постучал ладонью в замшевой перчатке о столешницу. — Гнев — оружие бессильных. Нам надлежит руководствоваться логикой, законами Священной Римской империи и Божьим провидением. Итак, я хочу знать, что случилось в нашем любимом городе?

Бургомистр Ханс Мирт уважительно поклонился, откашлялся и изложил суть дела:

— История доселе неслыханная, ваше преосвященство. Один из муниципальных служащих — а именно, палач по имени Руди Шварц — обратился к Совету с нижайшей просьбой.

— Какой же?

— Разрешить ему не участвовать в казни Мартина Бека, уличенного в убийстве ростовщика Люцифера Горенштейна и приговорённого за это кровавое преступление судом города Бамберга к повешению.

— Почему же не участвовать? Это что, студенческая попойка? Палач разучился приводить приговоры в исполнение или у него как назло разыгралась мигрень, одолел ревматизм или замучила подагра?

Бургомистр понимающе улыбнулся:

— Руди Шварц объяснил свою просьбу усталостью.

— Забавно! — князь-епископ вскочил с кресла и быстро заходил по залу. Бургомистр молчал и учтиво вращал лысой головой, не отрывая взгляда от белого паллиума, покрывающего плечи князя. Тишину нарушали только стук каблуков по гранитному настилу и позвякивание серебряной цепи с золотым медальоном на груди ходившего. «Толстые свиньи, — думал князь-епископ. — После того, как я вывел палача из подчинения городскому Совету, они готовы все идиотские вопросы муниципального управления валить на мою голову. Палач устал! Нет, тут что-то не так. Или эти свиньи расставили ловушку, или они что-то от меня скрывают».

Иоганн Георг задержался у высокого прямоугольного окна и посмотрел вниз, на площадь. Плотники устанавливали в центре образованного фасадами домов каре эшафот из свежеструганных деревянных брусьев. Вокруг носились мальчишки и норовили стянуть у зазевавшихся плотников доску или горсть гвоздей. Старший плотник, лохматый и от этого похожий на вздумавшего ходить на задних лапах огромного пса, орал на мальчишек и махал рукой с зажатым в ней непомерно большим топором. Смотреть на всю эту канитель было скучно и противно. Князь пришёл к мысли не затягивать решение вопроса с палачом, обернулся и громко сказал:

— Господин бургомистр! Если палач устал, замените его новым. Если нового нет, вешайте преступника сами. Если это невозможно, объявите среди граждан Бамберга конкурс на единовременное исполнение обязанностей палача. Естественно, с повышенным жалованием за совершенную казнь и дорогим подарком от меня лично. Всё?

Бургомистр Мирт сделал знак секретарю, который вскочил с места, быстро пробежал через зал и с поклоном передал князю-епископу бумагу. Князь обвёл взглядом членов Совета и понял, что оказался прав. Эти свиньи мстили ему за самоуправство. Надо было читать бумагу и ломать голову над каким-нибудь нелепым решением. Иоганн Георг, сердито стуча каблуками, прошествовал к своему креслу, сел и углубился в чтение документа.

Это было донесение начальника Городской службы порядка главе городского Совета. Тайное расследование, проведённое агентами службы, выявило кровное родство палача и его будущей жертвы. Руди Шварц и Мартин Бек оказались сводными братьями, рождёнными одной женщиной, но имевшие разных отцов. Главным доказательством этого факта был двусторонний медальон с портретами братьев, подписанный рукой их матери, урожденной Греты Шварц.

— И вы всему этому верите? — князь протянул бумагу в сторону бургомистра.

— Не верить начальнику Службы порядка у нас нет никаких оснований, — сообщил Ханс Мирт. — Расследование длилось в течение недели сразу после ходатайства палача. Секретный обыск, проведённый в доме, где проживает Руди Шварц, позволил нам стать обладателями этой улики и опереться на неё в своих доказательствах.

Ханс Мирт вытянул вперёд руку с небольшим медальоном на медной цепочке. Получалось, что рука бургомистра как бы противостояла руке князя-епископа. Князь бросил бумагу на стол и сказал сквозь зубы:

— Доказательствах чего? Что эти два молодца являются братьями? Не проще ли было под присягой спросить об этом у самого палача или его братца? И даже если они однокровки, разве это налагает запрет на совершение казни? Мне кажется, что в судебном уложении Бамберга нет ни слова по этому поводу. Или я что-то упускаю?

Глава магистрата кивнул секретарю, и тот, почтительно приняв из его рук медальон, положил его на стол перед князем-епископом. Князь рукой в перчатке брезгливо оттолкнул «улику» подальше от себя и изобразил на лице нетерпение. Бургомистр опять потёр лысину и твёрдо сказал:

— Ваше преосвященство абсолютно правы. Судебное уложение такого пункта не предусматривает. Но тут возникают вопросы, относящиеся к религиозным догматам и, наверное, к ведению Римской церкви и Святого престола. Если гражданские правовые проблемы мы в силах разрешить сами, то в трактовке божественных истин, изложенных в Библии и в книгах Завета, мы, само собой, бессильны. Ровно год назад ваше преосвященство своим указом вывели палача из-под юрисдикции магистрата и переподчинили его непосредственно себе, многоуважаемому князю-епископу Бамберга. Горожане, напомню, были недовольны этим указом. Мы, городской Совет, тоже приняли его без надлежащей радости. Получалось, что все расходы по содержанию палача: выплата жалованья, проживание и содержание лобного места для совершения казней — несли городская казна и рядовые горожане в виде уплаты пошлины, а исполнял палач только ваши распоряжения и служил лично вам, наподобие оруженосца или тайного министра. При таком состоянии городских дел нам стало ясно…

Ханс Мирт сделал паузу.

— Договаривайте, господин бургомистр.

— Нам стало ясно следующее: то, что не в силах решить городской Совет…

— Должен решить я, — подхватил князь, потёр щёку со шрамом, усмехнулся и угрожающе привстал с кресла. — И я решу, господин бургомистр. Вы намекаете, что своим решением я могу навлечь на себя гнев императора Фердинанда II и Ватикана? Успокойтесь. Ватикан таким пустяком, как личные взаимоотношения простолюдинов, не заинтересуется. В Бамберге ничто не может противостоять римско-германской власти и потому ничто не может разуверить Святой престол в заботе императора о благополучии города и нуждах его жителей. Чтобы подмять мою власть, советую найти повод весомее. Например, составьте донос, что я не крещусь на алтарь Рождества Иисуса в Кафедральном соборе или допускаю брань по отношению к статуе Святой Кунигунды у Нижнего моста. Возможно, тогда вы добьётесь приезда папского легата, который установит, кто здесь сумасшедший: принц крови или погрязшие в интригах члены городского Совета. Надеюсь, господам из магистрата это ясно? — Иоганн Георг обвёл тяжёлым взглядом собрание, молчавшее на протяжении всей его речи. — С этим всё! Теперь дальше. Я хотел бы видеть палача Шварца. Мне нужен этот дурак, которого вы облапошили в своих интересах. Где он?

Не прошло минуты, как дубовые двери пропустили в зал невысокого крепыша, одетого в серую рубаху с подвязанными рукавами и кожаные штаны, заправленные в чёрные чулки из крашеной овечьей шерсти. Жилистая шея, огромные руки и выпуклая грудь говорили о физической силе вошедшего. Но бледное от страха лицо, бегающие глаза и ноги, согнутые в коленях, как будто их хозяин брёл по песку или глубокой грязи, смазывали это впечатление. Огромный плоский рот разрезал физиономию палача от уха до уха и делал его похожим на мерзкое земноводное, но не человека. Горожане прозвали палача «жаба-людоед» за этот уродливый рот и мрачную службу, исполняемую при муниципалитете.

— Руди Шварц, палач города Бамберга! — объявил секретарь. Крепыш низко поклонился присутствующим и руками стал мять подол рубахи. «Трус, — подумал князь. — Его самого надо повесить, чтобы не позорил власть епископа. А лучше — сжечь». Он стянул перчатку и протянул руку в сторону палача. Тот торопливо подошёл к креслу князя-епископа и поцеловал перстень, украшавший безымянный палец его преосвященства. Князь махнул кистью, словно отгонял назойливую муху. Палач попятился и остановился в центре зала.

— Глава магистрата передал мне вашу просьбу, майстер Шварц, — князь говорил дружелюбно, подчёркивая тем самым, что хочет помочь несчастному. — Объясните, что препятствует исполнению ваших обязанностей, и я постараюсь уладить это дело.

— Ваше преосвященство, — глухим и жирным голосом заговорил палач, — я осмелился просить временной отставки у городского Совета по одной единственной причине. За последний год количество казней возросло, и я не справляюсь с возложенными на меня обязанностями из-за внезапной слабости. Стыдно сказать, но, видно, я устал и стал мучиться головными и сердечными болями. Я прошу уступить моей просьбе и дать мне отдохнуть. Небольшая передышка — это всё, что мне нужно.

— Сколько аутодафе проведено майстером Шварцем?

— С января по июль нынешнего года — 22 сожжения еретиков по приговору епископального суда, — доложил секретарь.

— Слышите, майстер Шварц? — князь повысил голос. — Что скажете?

— Всё верно, 22 смертных приговора. Вот этими самыми руками, — заторопился палач, — мною исполнена воля Святого престола и Римской церкви…

— Вы меня не поняли, майстер. Количество меня не интересует. Вы исполняли приговоры епископального суда, так?

— Так, ваше преосвященство.

— И почему-то обратились с просьбой об отпуске к магистрату, а не ко мне, князю-епископу. Объясните, почему?

Палач испуганно глянул в сторону бургомистра, как бы ища поддержки. Но Ханс Мирт поглаживал свою лысину и молчал. Руди Шварц бухнулся на колени, ткнулся лбом в гранитный пол и что-то замычал.

— Вас вынудили это сделать, так?

— Нет!.. То есть да!.. То есть я…

— Вы попались на вранье, майстер Шварц, и решили, что магистрат закроет на вашу ложь глаза, если вы всё исполните так, как велит господин бургомистр.

— Руди Шварц скрыл от магистрата истинную причину своей просьбы, — подал голос Ханс Мирт. — И мы сочли необходимым…

— Руди Шварц скрыл это, прежде всего, от меня, ибо он подчиняется мне, а не магистрату! — Иоганн Георг перебил Мирта и развёл руками, словно удивился наивным словам бургомистра. — Майстер Шварц, скажите: осуждённый Мартин Бек — ваш брат?

— Сводный брат, ваше преосвященство!

— За что он убил ростовщика?

— Марти не выполнил условия кредитного договора. Ваше преосвященство! Я предупреждал Марти, чтобы он не связывался с этим пройдохой Горенштейном. Ростовщик выдвинул драконовские условия займа. Но Марти меня не послушался, он надеялся, что найдёт сорок талеров для уплаты процентов. Всё вышло так, как я его предупреждал. Денег не оказалось, и Марти стал упрашивать ростовщика повременить с требованием долга. Но этот Люцифер — известная сволочь! Он сначала вынудил Марти подписать вторичную долговую расписку, а потом заявил, что проценты выросли и теперь мой брат должен уплатить ростовщику в два раза большую сумму, чем прежде. Причём, немедленно, так как дальше будет ещё хуже, потому что Люцифер обратится в суд. Марти струсил. Сначала он ныл и просил у меня взаймы, потом хотел обворовать ювелирную лавку, а потом… потом…

— Потом зарезал ростовщика, угодил в тюрьму и епископальный суд приговорил убийцу к повешению, — князь поднялся с кресла, подошёл к бургомистру и повторил, глядя ему прямо в глаза. — Епископальный суд, а не городской суд, верно? А ты, олух, — князь повернулся к валявшемуся на полу палачу, — кинулся за подачкой не к тому корыту. Но мне, как представителю Святого престола и великого императора Фердинанда, истинной ценностью представляется Высший Суд, а не мелкое сутяжничество. Торговцы будут изгнаны из храма. Встань, мерзавец!

Руди Шварц поднял исковерканное ужасом лицо, по которому тёк пот пополам со слезами.

— Почему ты воспротивился исполнению приговора моего суда? Отвечай, ублюдок!

— Мартин Бек — мой брат…

— Он, прежде всего, убийца и преступник.

— Но я… я не могу поднять руку на брата…

— Это решать не тебе, а Всевышнему.

— Смилуйтесь, ваше преосвященство! Каин и Авель…

— Каин совершил смертный грех и был проклят Господом за братоубийство. А ты понесёшь наказание за превратное толкование Священного Писания. Ты — еретик и будешь сожжён вместе со своим братом-преступником, ибо… — князь положил правую руку на грудь, пальцами коснулся паллиума и торжественно возвысил голос: — Ибо лгущий о Боге строит лживый храм, который истинным христианам должно немедленно уничтожить. Сказано в Библии об отступниках и их гнездилище: «И о храме сем высоком всякий, проходящий мимо него, ужаснется и свистнет, и скажет: «За что Господь поступил так с сею землею и с сим храмом?» И скажут: «За то, что они оставили Господа Бога своего, Который вывел отцов их из земли Египетской, и приняли других богов, и поклонялись им, и служили им, — за это навел на них Господь всё сие бедствие». Да будет так. Стража, убрать отсюда этого вероотступника!

Палач завизжал и пополз к князю, в надежде ухватить его за ботинки. Но вбежавшие стражники грубо подняли несчастного, тряхнули его так, что у него хрустнули кости, и выволокли из зала. Дубовые двери закрылись. Иоганн Георг сел в кресло и с наслаждением разорвал бумагу с донесением начальника Службы городского порядка.

— А это, — князь сгрёб медальон и швырнул его по столу в сторону бургомистра, — сожгите вместе с преступниками. Аутодафе состоится завтра утром. Объявите об этом в городе. Потом потрудитесь найти нового палача и представьте мне его сегодня после вечерней службы.

О ВРЕМЕНИ И ПРОСТРАНСТВЕ

Да, именно этот сон Кожан видела несколько минут назад, когда её одолел странный дурман или с нею случился обморок, вызванный духотой и туманным бормотанием подростка. Сон или гипноз? Она вспомнила трусливого палача, коварного бургомистра, мрачного князя-епископа. Она могла поклясться, что была там, в Старом дворце на Епископской горе, и могла слово в слово повторить всё, что говорилось на заседании Совета.

Дикий бред! Какая-то чушь! Женщина непроизвольно зажмурилась и заткнула уши, словно была не в силах справиться с этим жутким воспоминанием. Она не слышала, что мобильный телефон голосит в сумке, не понимала, о чём её спрашивает проснувшийся мальчик.

— Вы совсем на себя не похожи, — мальчишка держал её за руки и осторожно встряхивал. — Всё в порядке?

Женщина вздрогнула. По лицу её пробежала тень, словно порхнула большая птица. Где-то далеко играла музыка и тенор самозабвенно выводил: «O sole, o sole mio-o… Sta infronte a te-e-e, sta infronte a te-e-e…» Наконец, Кожан пришла в себя, отодвинулась от подростка и спросила зыбким, как после глубокого сна, голосом:

— Кто ты? Только правду, без разводок.

— Григорий Мухин. Из Социального приюта для детей и подростков.

— Допустим. Что сейчас со мной было?

— Вы спали. А потом испугались сновидения.

— Так это был просто сон?

— Ну, да. Путешествие в прошлое.

— Praemonitus praemunitus, — внезапно вспомнила Кожан. — Причём здесь это?

— Догадываетесь, почему погиб Руди?

— Струсил?

— Смотря, как относиться к его окончательному выбору. Если как к случаю — то да, это всего лишь трусость. Если иметь в виду, что это фрагмент длительной и важной истории — палач погиб ради чьего-то спасения.

— Он хотел спасти брата.

— Вы опять рассматриваете случай. История гораздо интересней.

— Чья история?

— Ваша.

Майя Сизифовна опустила взгляд, чтобы скрыть волнение. «Пожалуй, он не шутит, а собирается сообщить мне что-то очень важное. Надо не спугнуть его и притвориться беспомощной. Почувствовав власть, этот выкормыш потеряет над собой контроль и обязательно проколется. Узнав его замысел, я перехвачу инициативу и загоню его в угол».

Женщина прикусила губу и, притворившись, что поражена услышанным, сказала дрогнувшим голосом:

— Всё как в сказке — чем дальше, тем страшнее. Маленький мальчик перехитрил взрослую тётеньку. Наверное, он думает, что теперь тёте ничего не остаётся, как просить у мальчика пощады. Вроде бы, так оно и есть. Отступать некуда. Надо сдаваться на милость победителя, — тут Кожан внутренне перекрестилась и сменила размышляющую интонацию на угрожающую. — Но тётя может передумать и разочаровать мальчика.

Диль навострил уши. Добыча сама шла в капкан. На всякий случай он просчитал про себя до двадцати, как советовал Наставник, и потом ещё раз прислушался к своим ощущениям. Никакого волнения он не уловил, если не считать лёгкой пульсации в правом виске, что было обычным признаком охотничьего азарта. Микроавтобус с шипением летел по масляному от дождя шоссе, а Кожан в этот момент видела за окном залитую солнцем площадь Гагарина и неподвижную автомобильную пробку. Время утратило плотность и распалось. Пространство хрустнуло, дало трещину и брызнуло красивыми, волшебными осколками. Кристалл работал, бояться было нечего.

Диль сказал очень внушительно, словно экзаменатор, поймавший нерадивого студента за чтением шпаргалки:

— На вашем месте я бы не обольщался. Если вы не понимаете, о чём идёт речь, — а вы этого не можете понимать — перестаньте блефовать и попробуйте начать всё сначала. Имейте в виду, Майя Сизифовна: вам повезло, что вы встретились со мной, а не с Остроградской. Она бы вам такого шанса не предоставила.

Кожан быстро переспросила:

— Откуда ты знаешь про Эльвиру Мухтаровну?

— Просто вы ей звонили и называли её директором детского дома, в который мы едем. А я запомнил.

Чиновница вспомнила, что так оно и было. Ей показалось странным, что этот эпизод выскочил у неё из головы. Такого с ней раньше никогда не случалось. Она строго контролировала свои слова и поступки, всё запоминала и поражала сотрудниц отдела блестящей памятью. Мальчишка прав. Она явно устала, ей надо было тихо сидеть дома, пить чай с мятой и никуда не ездить.

Подросток спокойно смотрел на неё и ждал, что она будет делать дальше. Солнечный свет, льющийся в салон микроавтобуса сквозь промытые дождём окна, обещал великолепный день. Майя Сизифовна внутренне встрепенулась. Ей показалось, что она стоит перед разгадкой какой-то важной тайны. Конечно, надо было держать марку, быть с мальчишкой издевательски властной, может быть, даже грубой. Но любопытство взяло верх и Кожан, что называется, поплыла.

— Мухин, ты похож на зубного врача, приготовившегося удалить мне больной зуб. Смотришь на меня строго и с таким сожалением, как будто увидел что-то нехорошее у меня внутри. Какую-то заразу. Ну, хорошо, удаляй зуб, если он кажется тебе испорченным. Я не боюсь и я не против.

— Только не говорите потом, что я вас обманул, ладно?

— Хорошо, договорились. Итак, ты обещал мне распутать старые узелки в кармане моего пиджака. С чего начнем?

— С самого начала. Сегодня вы в очередной раз собирались поступить против собственной совести. Сдать сироту в детдом, хотя сами лично терпеть не можете эти заведения и считаете, что в большинстве случаев они калечат, а не спасают детей. Однако вы научились вести себя двулично, оправдываясь перед собой тем, что к маленькому обману вас вынуждает ваш ответственный пост, забота о детях и здравый смысл. Потрясающее заблуждение! И вы себя убедили, что это не заблуждение, а просто такой вынужденный прикид, мулька, показуха для всех остальных. Но сегодня вас выдала ваша одежда, ярко-красная юбка. Случайное совпадение, намекающее на возможность покончить с вязкой двуличностью, которая вас рано или поздно погубит.

— Допустим, что ты прав. Хотя, скорее всего, я угодила в сумасшедший дом, где тринадцатилетние мальчики дурачат взрослых и корчат из себя Кашпировских и Гарри Поттеров. Да, в дурдом на колёсах, — Кожан говорила так, словно пыталась убедить себя в том, что в происходящем нет ничего необычного. — Детские дома, опека, милосердие — всё это не моё, допустим. Но я никогда не чувствовала в себе потребность приносить людям зло.

— Вы этого не хотели, но вы это делали, как всякий ослеплённый самообманом человек. Знаете, почему вас хотела зарезать Нюта, та крохотная сиротка с вывернутыми ногами?

— Она была больна на голову.

— Она разглядела в вас палача и испугалась, что вы тащите её на эшафот. Только сами вы в тот момент думали, что спасаете девочку, и никто бы не смог вас в этом разубедить. А она не знала, как вывернуться от вас, избавиться от предчувствия гибели и ужаса близкой смерти.

— Господи, да что ей было нужно?

— Мама. Дом. Любовь.

Три обычных слова, так просто сказанные подростком, окончательно сбили чиновницу с толку. Она почувствовала всю нелепость ситуации, когда мальчик объясняет ей, многоопытной завотделом опеки, очевидные вещи. Кожан промолчала, собираясь с мыслями.

— Впрочем, вы об этом хорошо знаете, — продолжал Диль. — Не будем толочь воду в ступе. Я предлагаю вам на выбор: случай или историю. Что предпочитаете?

— Судя по твоему наглому тону, выбор у меня только один. Историю.

Диль многообещающе хмыкнул.

— Тем более что она уже началась. Вы готовы слушать?

Кожан кивнула. Если бы не усталость, если бы не этот ужасный сон, она стёрла пацана в порошок. Ей показалось странным, что он так быстро меняется. Был сначала равнодушным, потом вдруг впал в назидание, быстро сменил его на участливость, а теперь смотрит, как охотник на дичь. Что-то здесь не так, какая-то за всем этим кроется западня. Майя Сизифовна решила вести себя осторожней. Не спешить с выводами, а внимательно прислушаться к тому, что расскажет мальчишка.

— Вы верите в переселение душ, Майя Сизифовна?

— По-моему, это чепуха.

— Верно. Потому что переселяются не души, а сами люди. Если молоко перелить из пакета в стакан, то оно примет форму стакана, но не перестанет быть молоком. Человек, его тело и душа меняют форму, но от этого сам человек не меняется. Вот тут и кроется маленькая тайна. Знаете, наверное, что есть такой эффект, когда нам кажется, что мы снова переживаем то, что уже однажды пережили? Были уже в этой комнате, видели этого человека, вели именно этот разговор.

— Дежавю.

— На самом деле, всё куда интереснее. Дежавю — это когда мы видим повтор кинофильма, но ничего не знаем про то, кем он снят и кто его показывает. Если же нам напомнить процесс съёмки и ещё раз подвести к режиссёру, то мы увидим себя совершенно другими. Такими, какими были в момент команды «мотор».

— Другими?

— Ещё бы! Мы видели другой свет, вдыхали другой воздух, слышали другие звуки. Если дать нам возможность пережить это ещё раз, вернуться на съёмочную площадку, надеть прежний костюм, повторить слова забытой роли — это может стать отправной точкой для изменения человека.

— Разве мы не обязаны доиграть до конца порученную нам роль?

— Человек, как актёр, может повести роль иначе. Сымпровизировать. Актёр трансформирует роль, роль меняет человека, человек продолжает жить с новым опытом, источает другой свет, другой запах, слышит другие звуки.

— Всё так просто?

— На самом деле, нет. Это я упростил про кино, чтобы вас не запутывать. Но суть вы, кажется, поняли.

— Я поняла, что мной, как послушной актрисой, может кто-то управлять, разыгрывать всякие сцены с моим участием, распоряжаться моими эмоциями, чувствами, мыслями. Вообще, сбацать со мной всё что угодно. Например, сохранить мои мозги в порядке или сделать меня сумасшедшей. Прикольно! Жесть, как вы говорите! Но это какое-то мракобесие, лажа и мистика!

— Я же предупредил, что всё сложнее. То, что вы описали, действительно мистика. Но мы мистикой не интересуемся. Это для лохов. Мы обращаемся к тем, кто способен мыслить, а не впадать в кайф.

— Кто это мы?

Диль опять хмыкнул и мерзко причмокнул губами:

— Мы с вами. Вы и я.

Кожан лихорадочно соображала, как теперь себя вести. С одной стороны, ей было интересно, куда заведёт этот заумный, неправдоподобный разговор с обнаглевшим подростком. С другой, чиновнице было очевидно, что отработанная годами модель «заботливая наставница — покорный детдомовец» рухнула к чёртовой матери. Вернуться к ней уже не удастся. Для этого надо либо заткнуть ему рот, либо залить себе воском уши.

— Не воображайте себя Улиссом, искушаемым сладкозвучными сиренами. Это другая история. Вам предстоит разобраться с палачом из Бамберга. Для этого, как не упирайтесь, придётся меня слушать. Иначе до детдома мы не доберёмся никогда. Автобус станет нашей могилой.

Женщина посмотрела в окно. Пробка на площади Гагарина не рассосалась, машины сонно замерли, сбившись в кучу вокруг микроавтобуса. Солнце лизало их разноцветные крыши, которые вдруг показались Кожан начищенными до ритуального блеска коробками катафалков. Прохожие исчезли. Вокруг «форда» лежал абсолютно вымерший, сожжённый солнцем город, в который она попала неизвестно откуда и непонятно как. Это была не Москва, а лишённая воздуха и жизни фотография из глянцевого журнала.

— Лёня! — испуганно позвала женщина и только после этого увидела, что водителя на месте нет. На щитке лежали его солнцезащитные очки, радио безучастно мурлыкало какую-то чушь, а кресло было пусто. Леня исчез бесследно, какой ужас!

— Он побежал за сигаретами, через пару минут вернётся, — сказал мальчик. — Не впадайте в истерику. У вас есть счастливый шанс узнать то, что даст вам силы и желание жить по-новому. Глупо отказываться от такого щедрого подарка судьбы. Это всё равно что самому распилить бриллиант и лишить его драгоценной красоты и могущества.

Майя Сизифовна была неглупой женщиной и сообразила, что мальчишка даёт ей подсказку. Но маленькая, цепкая лапка страха не отпускала. В то, что обычная завотделом опеки попала в необыкновенную историю, верилось с трудом. И что историей заправляет малолетний оборвыш, сам, без чьей либо помощи, тоже было невероятно. Чушь собачья! Тут должна была быть элементарная разгадка. Чей-то блестящий замысел и чьё-то выверенное до тонкой грани исполнение.

Стоп, подсказка: бриллиант! И Кожан неожиданно для себя самой выпалила:

— Где бирюзовый камень?

Диль поправил на руке чёрный браслет с кристаллом.

— Браво! Вы сообразительны. Кристалл на месте. Будете слушать?

Чиновница внезапно успокоилась, как пассажир, увидевший, что поезд, на который она боялась опоздать, стоит у перрона. Поэтому она опустила голову и послушно сказала:

— Да.

Диль понял, что победил. Он сплёл сеть, заманил туда добычу, опутал её прочными нитями и теперь может довести спектакль до конца. Даже если Кожан ему не поверит или не въедет в смысл происходящего, она обречена жить по его подсказкам. Теперь у него в руках конец цепочки, дёргая за которую, можно незаметно управлять человеком-простаком. Если Наставник видит его триумф, пусть аплодирует. Глупистика, мальчишество и фанфаронство, но проделано всё с математической точностью и изяществом. В подлости тоже есть сладость. Пакость соблазнительна, а удавшаяся пакость возбуждает, как никем не замеченная, но очень выгодная кража. Вы думаете, что это всё ещё ваше, а это давно уже моё!

В конце концов, Дилю удалось подавить в себе щенячий восторг от ловкой победы и приступить к рассказу. Женщина сидела безвольная, тихая и неподвижная, словно кукла.

— Вам кажется, что вы живёте гладко и путешествуете от рождения к смерти чётко по расписанию, вроде поездов, летящих по рельсам из пункта А в пункт Б. Путешествие кажется быстрым потому, что современные люди вынуждены принимать решения и совершать поступки стремительно. Вы всё время действуете, но не размышляете. Думать некогда, да и незачем. Всё расписано и разложено по полочкам. Деятельный человек хватает то, что лежит на полочке, и только успевает запихнуть это себе в рот. Главное — успеть цапнуть выложенное, не то добычу схватит тот, кто летит следом. Успевший хапнуть — молодец, прошляпивший полочку — дурак и ботан.

— Да. Так заведено.

— Неправда. Просто вы для удобства решили, что мир устроен именно так. На самом деле, мир гораздо сложнее. Люди это знали давно, но вы однажды решили забыть об этом.

— Значит, у нас на то была причина.

— Причины не было. Был страх, что полочки закончатся, и больше хапать будет нечего. Страх заглушил все чувства и разум, стал вашим принаряженным идолом и приукрашенным царьком. Но иногда всё-таки страх отступает, и тогда человек решается шевельнуть мозгами или хотя бы вспомнить, как это делается. Сначала он беспокоится, но уже не так, как охотник за товаром на полочках. Долго мучается, но не тем, чем мучаются миллионы хапуг. И пройдя через беспокойство и мучительное сомнение, иногда вспоминает, кто он на самом деле.

— Фантастика!

— Опыт! Теперь слушайте меня очень внимательно. Время и Пространство, которые вам удобно считать плоскими и однородными, на самом деле выглядят иначе. У них множество слоёв. Древние мудрецы считали, что их пять. Такой пятиэтажный дом, пирог с пятью разными начинками. Или лучше представьте себе огромный прозрачный шар, в котором летают ещё четыре прозрачных шара. Это и есть Космос, являющийся системой из пяти подвижных Жизнесфер. У каждой Жизнесферы свои особые Пространство и Время. Характерные только для них образы, символы, формы. Но Жизнесферы, то есть Пространства и Времена, могут проникать друг в друга. Тогда в одной Жизнесфере оживают образы из иных Жизнесфер. Человек может иногда увидеть их, но система его восприятия срабатывает наподобие воздушной подушки безопасности. Толчок в сознании — и всё. Остаются лишь отпечатки, туманные следы, типа эффекта дежавю. Простенькое кино без сюжета и смысла.

— Ну и слава богу! Я не люблю сложные картины.

— О кино чуть позже. Если точно знать взаимоотношение пяти Жизнесфер, можно их сознательно видоизменять. Для человека это выглядит как перемещение из одной реальности в другую. Это описано в тысячи сказок. Ударился оземь — и стал комаром, выпил воды из лужи — заблеял козлёнком. Мы можем очутиться в мире, где вы будете, например, совой, а я мышью. Но это — там, а здесь возможен только едва заметный след о форме нашей жизни в другой Сфере, в другом Пространстве и Времени. Намёк. Скажем, волосы, похожие на птичье перо, или маленькие глазки, похожие на вздрагивающие бусинки. Если же в том мире сова убьёт мышь, то здесь это будет выглядеть, ну, например, как передача сорокалетней женщиной-чиновницей в интернат бездомного мальчугана-сиротки.

Кожан приподняла голову и медленно произнесла:

— Намёк — это моя красная юбка?

— Если заглянуть в ту Жизнесферу, словно в съёмочный павильон, и переснять старый фильм, то изменения начнутся и здесь. Как с мышкой и совой. Что-то подобное произошло и с вами, пока вы спали. Режиссёр перемонтировал киноленту и избавил мир от палача Руди. А вас — от мучительного ощущения несправедливости жизни. От безрезультатной борьбы с подсознательным страхом перед детьми. Ваш враг уничтожен. Клубок старых ниток распутан. Вы скоро почувствуете, что стали немножко другой. Вам теперь свободно и легко, как когда-то в юности.

— Но я… я ничего такого не ощущаю.

— Это не чувство. Это мысль. Бамбергский палач трусливо думал о том, как избежать наказания, и был, в конце концов, наказан. О чём мы мыслим, то и получаем. Поэтому важно размышлять, прежде чем брать что-то с полочки. А вдруг это не нужно или вообще опасно? Кстати, о чём вы сейчас так напряжённо думаете, Майя Сизифовна?

Женщина помотала головой, как бы отстраняясь от Диля и звука его голоса. Выходило нечто странное. Она была не она, её жизнь была не её жизнью, сирота был не сиротой, а вообще неизвестно кем, каким-то гениальным ребёнком, свалившимся ей как снег на голову. Дитя индиго, ха-ха!.. Что теперь делать? Как вести себя с директором детдома? Скрыть правду или выложить ей всё начистоту? Но кто поверит её рассказу? И что вообще в данном случае следует называть правдой? Узелки распутаны, сказал мальчик. Но почему тогда так путаются мысли? И почему так раскалывается голова?

Кожан прикрыла глаза и откинулась на спинку сиденья. «Надо было захватить из дома спазмалгон или анальгин. Таблетка сейчас не помешала бы, — вяло подумала чиновница. — Может, Лёня догадается купить минералки? Или мятной резинки? Кстати, почему его так долго нет?»

В ту же секунду она различила воркотню мотора, мягкое покачивание и холодный ветерок, какой проникает в салон быстро движущегося транспорта. Майя Сизифовна выпрямилась и вытянула шею. «Форд» мчался по мокрому от дождя шоссе, шофёр был на месте, одной рукой он придерживал руль, а в другой руке, сложенной пополам наподобие циркуля, у него меж пальцев красиво и вкусно дымилась сигарета.

Москва осталась далеко позади. Мелькнул сине-белый указатель «Ватутинки». За Ватутинками автобус свернул направо, нырнув носом, съехал с шоссе на бетонку и покатил в сторону леса. Еще через десять минут он остановился перед зелёными решётчатыми воротами, за которыми был виден островерхий четырёхэтажный особняк, выстроенный в европейском стиле. Окна с матовыми стёклами резко выделялись на фоне белых стен, рассечённых прямоугольниками и диагоналями коричневых швов-фахверков. По низу кровли весело танцевали буквы «БАШНЯ СЧАСТЬЯ». На красной черепичной крыше торчали несколько круглых телевизионных тарелок.

Кожан посмотрела на притихшего парнишку.

— Итак, я — это Руди. А кем был ты?

— Меня там не было. Это не моя история. Переиграна ваша роль, а не моя. Меня раздражала ваша самоуверенность и я попросил режиссёра вмешаться, — Диль ещё раз показал женщине браслет с кристаллом. — Он вступил с вами в диалог, потому что вы показались ему неплохим человеком, достойным помощи и спасения.

Женщина резко выпрямилась, глаза её недобро сверкнули.

— Я не верю ни одному твоему слову, мальчик. И подозреваю, что ты не спаситель, а отъявленный мерзавец и негодяй. А думаю я сейчас вот о чём: кто ты на самом деле и зачем ты всё это затеял, Мухин?

Охранник распахнул ворота, ногой откинул с дорожки забытую детьми пластмассовую куклу и помахал гостям рукой, словно встречал старых знакомых. Автобус мягко въехал во двор и, вздохнув, остановился. Диль показал охраннику средний палец и прошептал Кожан, цинично осклабившись:

— Сучонок, выкормыш и никому не нужный детдомовец. Но вам я, возможно, ещё понадоблюсь. Или вы — мне.

Женщина успела заметить на правой руке у маленького хама обычные механические часы на дешёвом пластиковом ремешке. Никакого чёрного браслета, украшенного камнем, не было и в помине.

ОЧЕНЬ ВАЖНЫЙ ДОКУМЕНТ

Всякая история двойственна. В теле одной истории живут два сюжета: внешний и внутренний. Читатель всегда выбирает тот сюжет, который ему очевидней. Или наберёмся смелости и скажем иначе: он предпочитает историю, которая не порабощает, не сковывает, не тяготит его ум, а даёт ему расцвести и ярко блеснуть своей трактовкой и своим пониманием жизни на фоне того или иного сюжета облюбованной истории. Читатель вправе гордиться улыбнувшейся ему удачей. За нагромождением слов, фактов и характеров он обнаружил то, что для других людей осталось скрыто за семью печатями. Важно не как рассказано, а как услышано. Исходя из этого, совсем нелепо присваивать лавры первооткрывателя рассказчику, а не слушателю. Фокус в том, что рассказчик здесь ни при чём. Он сам взял на себя труд рассказать случившееся, его об этом никто не просил и ничего за приложенные усилия не обещал. Прихоть словоохотливого путника, случайно заночевавшего у чужого костра, и только. Какую именно историю хотели услышать те, кто греются у огня? Это никому неизвестно. Не знает об этом и болтливый рассказчик. Он, подчиняясь своей фантазии, переплетает сюжеты причудливым образом. Внешнее и внутреннее то подменяют, то подстёгивают, то запутывают друг друга. Часто выходит вообще нечто несуразное. Рассказчик выкладывает одну историю, а слушатель слышит другую, ту, которая ему понятней и которая ему дороже. Разойдясь в разные стороны, рассказчик и слушатель унесут с собой каждый свою историю, которая им кажется одной и той же. Чем больше расстояние между бывшими собеседниками, тем очевиднее несовпадение сказанного и услышанного. Но одновременно с увеличением расстояния между бывшим и настоящим, между двумя странниками, ставшими полюсами повествования, несовпадение убывает и стремится к нулю. И здесь спорить о достоверности рассказанного и услышанного, о преимуществе того или иного, о достоверности двух сюжетов, соперничающих в поле одной и той же истории, вообще нет никакого смысла. Целое дробится на осколки, но каждый осколок несёт в себе память о целом. Закономерности подчинены случайностям, а случайности, как ни верти, ведут к незыблемым законам. Внешнее оборачивается внутренним и наоборот. Так древний миф о каком-нибудь былинном герое или сказка о Царе Горохе из тридевятого царства неожиданно перекликается с сегодняшней действительностью и нас одолевает приятная оторопь, что мы это знаем и можем предположить, что будет дальше.

Так стоит ли заранее граничить фантазию и реальность? Возможно, что они и есть два сюжета одной и той же истории? Не верить в их единство можно. Но есть ли смысл в отрицании того, что было, только потому, что с нами такого пока ещё не случалось?

Мало того, изначально рассказчик тоже ведь был слушателем. Узнав историю, он, первым делом, вычленил из неё то, что привлекло его более всего, удалил лишнее и передал следующим любопытным, то ест нам, свой собственный сюжет, который отстоит от первоначально освоенного им сюжета ровно настолько, насколько он уже отстоял от действительно имевшего место быть в некотором хронотопе важном случае в тот момент, когда неизвестный нам рассказчик передал его неизвестному слушателю, ставшему впоследствии для нас известным рассказчиком. Клубок причинно-следственных связей, таким образом, запутывается с каждым новым витком всё больше и больше. Поэтому вряд ли стоит доверять тому, кто смело заявляет: «А на самом деле было вот так». Скорее всего, это «на самом деле» — всего лишь эгоистичная форма подчинения своей воле воли слушателей из личных корыстных побуждений. Потому что никакого «на самом деле» не существует. Есть мы и есть необъятных размеров пространственно-временная материя, которая шлёт нам сигналы, сигналы особого свойства. Сигналы отсылаются нам абсолютно бескорыстно. Нам передаётся не факт, а опыт. Делается это с помощью метафор, образов, мифов и сказаний. Только сняв и отбросив шелуху сюжета, мы доберёмся до ядра, в котором заключён опыт.

Тот, кто хочет набить карманы шелухой, волен опровергнуть нашу историю. Ухватиться за один из её сюжетов, глубокомысленно прищуриться и важно заявить: «А на самом деле такого не было!» Даже не будем спорить. Дискуссия нелепа, так же как спор о первенстве курицы или яйца. Наш аргумент — это вневременной опыт, в котором и яйцо и курица не существуют отдельно друг от друга. Вдумчивый читатель это понимает. Для него важен не алгоритм воспроизводства курятника, а метафора цикличности жизни. С этой точки зрения настоящий читатель легко и великодушно пропустит множественные сюжетные подробности нашего рассказа. Человеческий опыт подсказывает, что как только разрываются связи между поколениями, центробежные космогонические силы швыряют цивилизации в небытие и топят их там бесследно, как океан несчастную Атлантиду. Когда родители забывают своих детей, а дети презирают родителей, дают им насмешливые клички и даже идут на них войной, пробуждаются дремавшие веками разрушительные, гибельные демоны космогонии. Наше время, время гонки за индустриальными, сугубо материальными, отчётливо вещественными ценностями уничтожило центростремительность и раскрутило центробежность. Так ли хитроумно, беспощадно, изощрённо и сложно происходило всё то, что происходило на наших глазах? Оно могло быть именно так и только так, как мы это рассказываем. Или могло быть иначе. Документ, попавший к нам в руки, мог быть только таким, каким мы его здесь представляем. Так же, как мог быть и совершенно другим. А сюжетолюбец скажет, что такого документа вообще не было, поскольку «на самом деле» всё произошло совсем иначе. Хотя откуда бы ему всё это знать, верно? Энному слушателю и энному плюс один рассказчику?

Конец ознакомительного фрагмента.