Сорок дней пути

Сергей Валерьевич Захаров

«…А там дёрнуло, вспыхнуло, ослепило – и стихло. Мать, изнатужившись, изогнувшись, всхрустнув всеми суставами и костями, отъяла седьмую змею, выжила ее из себя, и ничто больше не связывало их. Тело мамино распрямилось, излегчилось и опустело. Семь бордовых печатей перестали кровоточить…» Тебе 16, и ты только что осталась без матери – можно ли представить ситуацию страшнее? Именно в таком положении оказалась главная героиня повести. И помочь ей никто не сможет – только она сама.

© Сергей Захаров, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая

…И дедушка, ущербный «Хемингуэй», названивал с хмурого утреца, выл озадаченным зверем.

— У-у-у, Валечка-то, Валь… ик… люшечка наша, чего утвор… ик… рила, дочечка-то, у-у-у… — разбирала девочка, ожидая: спросит дед, не спросит — про то самое? Угадала мама или нет?

Спросил. Провывшись едва, проикавшись, слово в слово спросил — как пророчила мать. Словно в воду глядела — в безжалостную и чужую воду.

— А скажи, внучечка: не оставляла ли мамка чего? Не давала ли чего сохранить — перед тем, как в больницу лечь? Ты скажи, деточка, как есть. Дедушке можно — дедушка тебя любит. Дедушка тебе рОдный. Своя кровь, уу-у-уу…

И снова взгудел икающей трубой Иерихона, а девочка с вопросом тем и глотнула, во второй, за полкруга, раз — твёрдого воздуха. Страшного воздуха. Камня. Набьёшь им против воли легкие, а дальше — стоп! Ни вынуть, ни внять, и сходятся в лезвие грани, и стой, балансируй, держись на кровящих ступнях…

Не выстоять. Поехала девочка по обоям вниз, а в глазах, сквозь хвостатые искры: зверёк. Детёныш звериный, не разбери чей — голый еще и слепой, незадолго на свет явленный. Наобум тычет влажной мордахой, щупает суженный мир… Ищет. Ищет сосок на мамкином брюхе, а соска — нет! Ни мамки, ни брюха, ни соска — ничего. Нет жизнетворной связи, а розовым-детским в стороннюю твердь — не из приятных занятие. Жутковато это — когда в твердь. Совсем, начистоту, никуда.

Так прихватило — и отмякло, отлегло. И правильно, что отлегло — она же, как мама. Должна быть, как мама. Умная, сильная и, если нужно, злая — неизвестно вот только, будет ли.

Антикварная трубка качалась на аспидном проводе, гундосила выцветшим дедом. Понятно, расклеился. Понятно, страдает. А ведь спросил! Так вот и брякнул в лоб, на другом ладу — почти без спиртом согретой слезы. Всё, как пророчила мама. Вот и поди разберись тут, если даже дед родной…

А старик, меж тем, был ей ближе всех остальных — кроме бабушки и, разумеется, мамы.

…«старик без моря», как звала его мать. В словах ее много было верного. Дед, багровое мясо, походил на самого Хема и всех его брутальных героев разом — да только схожесть эта на внешности, главным образом, и заканчивалась.

Всякий, знавший старика ближе, понимал: уж этот-то не пошел бы, как Сантьяго, в море воевать упрямую рыбину — ни за какие ковриги! Он, скорее, дождал бы того, настоящего Старика, на берегу да и скупил все за полушку-бесценок, или другим каким взял обманом — коли нашлось бы там, что брать. Вот именно — «коли нашлось бы»: в том беда, что у Стариков настоящих так чаще всего и бывает: зубы на полку, а ветер — в карман.

Не-е-ет, её дедушка был из других — и как станешь его винить за то? Таким уж он уродился — торгашом и выжигой, и выходило каждый раз, что людям от общения с ним — ни навара, ни душевного благолепия, а сам дед, напротив, только богател, наливался угрозистой мощью и багровел еще более.

Взять хотя бы цыгана бельмастого Мишку: ни в какую не хотел тот продавать старику Бармалея, искрометного жеребца, и не продал бы, точно — когда б не вызнал случайно дед, что пришлый цыган — запойный алкаш в завязке, да не стал бы совращать «рому» дармовым самогоном.

И совратил ведь — опоённый безумец Мишка спустил-таки прекрасного выродка ни за грош. Деду коняга и нужен-то был не пойми зачем: так, покуражиться перед деревенскими молодыми курвами — Мишка же, протрезвев, убивался в прокуренный голос и дважды пытался повеситься: Бармалей ему светил Вифлеемом.

Пробовал Мишка воззвать и к дедовой совести, не ведая, что товара такого у деда нет: ходил на усадьбу, мешал шелковые, со слезой, просьбы с суматошными угрозами и хватаньем за латунный грибок финаря — но здесь дедушка был твёрд, как Роберт Джордан.

— Шел бы ты Миша, со двора миром. Все по обоюдному согласию. Сыны подтвердят. Неча водку жрать, коли не умеешь! Сразу дело, а потом магарыч! — выслушав цыганские тирады, поучил-резюмировал дед и показал, для убеждения, волосатую кувалду кулака.

Игорь, старший дедов сын, курил, боковато улыбаясь, у крыльца и смотрел не мимо, а СКВОЗЬ цыгана на вилы у того за спиной. Цыган проследил взгляд его — и заметно сник. Вилы стояли зубьями вверх и нарядно блестели.

Остерёгшись даже плюнуть, Мишка подался прочь, а вскоре исчез из деревни вовсе, запил снова окаянным винтом и, по слухам, зарезан был в городе, в привокзальной пивнухе, четыре недели спустя — да кому с того какое горе?

Дед жил крепким хозяйством, каждый сезон забирал по окрестным сёлам малину задёшево и пёр на небросовом «двести восьмом» на Москву. С «малиновых денег» был и «Туарег» едва ли не с нуля, и новый, в три этажа, дом с угловой ротондой, и кубышка, на какую можно бы обосноваться в парижском полукурятнике с видом на Нотр-Дам — а старик всё искал, кого бы облапошить да нагреть, пусть даже по мелочи, и каждой удачной афере радовался, как срочник — вокзальной шалаве.

Такой вот «Хемингуэй» — в барыжьем варианте. Дедушка, ити его мать.

А всё одно: старика девочка понимала — во всех его непонятностях. Дедушка бывал вреден, часто мерзок, ещё чаще — жесток. Но даже жестокость его была незамутненной, искренней жестокостью ребёнка — она же и сама едва перестала водиться с куклами. Потому и деда, страховитого дитятю в полтора мясных центнера — понимала. До сегодняшнего звонка.