Преломление. Обречённые выжить

Сергей Воробьев, 2022

Время течёт и подхватывает своим течением нас, оставляя прошлое в прошлом, не останавливаясь в настоящем и стремительно летя в смутное будущее. Прошлое, лишь оно, может запечатлеться в нашей памяти фрагментами тех или иных событий. И эти события будут проявляться тем ярче, чем ярче, оставшийся после них свет. Он высвечивает нам дорогу, по которой идём вперёд, надеясь увидеть себя новыми людьми, преображёнными новым светом. Именно для этого мы обречены выжить. Именно для этого и даются испытания, которые нужно преодолеть. И мы их преодолеваем, тем самым утверждая жизнь, данную нам Богом.

Символы нашей эпохи

Герою прошедшего времени

Письмо старому другу Григорию Ивановичу Белову

Всё чередой идёт определенной,

Всему пора, всему свой миг:

Смешон и ветреный старик,

Смешон и юноша степенный.

А. С. Пушкин

Помнишь ли ты наш двор в хрущёвских новостройках Ленинграда? Он был для нас местом игрищ, площадкой для споров и отправной точкой всех наших скитаний — сначала по ближним окрестностям, потом по широким просторам Карельского перешейка, а далее и по миру. Наши квартиры были скупы на мебель, и чешский гарнитур из восьми предметов, за которым нужно было отстоять двух-трёхлетнюю очередь, считался роскошью. Но сколько уюта вносил он в наше жилище, служа долго-долго, перевалив из середины прошлого века в новый, не потеряв своей теплоты. Разве делают сейчас так мебель?

Твоя смежная с родителями комната в двухкомнатной квартире всегда казалась мне образцом идеального жилища. Там стоял старый фанерный платяной шкаф, узкая казённая кровать, всегда аккуратно заправленная зелёным суконным армейским одеялом, и двухтумбовый письменный стол — изделие мебельной фабрики им. Володарского. Какое отношение имел к мебели этот деятель революции, друг Троцкого, член Бунда, участник Октябрьского переворота, сказать трудно. Но мебель на фабрике делали добротную и надёжную. Настолько надёжную, что стол, к примеру, годился не только для работы — иногда он даже заменял супружескую кровать, поскольку был широк, стабилен и, главное, не скрипел. Спасибо за это, конечно, Володарскому, настоящая фамилия которого была Гольдштейн, что в переводе означает «золотой камень».

Комната твоя всегда была аккуратно прибрана, плетёная дорожка между кроватью и столом выстирана до стерильной чистоты. Я всегда заходил туда с чувством благоговения и преклонения перед чистоплотной бедностью, являющейся примером скромного русского быта. Главное, что восхищало, — ничего лишнего. Даже трёхкилограммовые гантели, всегда лежащие под левой тумбой стола, не говоря уже про пружинный эспандер, висящий на гвозде, вбитом в боковую стенку шкафа, не нарушали порядка. Эти нехитрые спортивные снаряды помогали тебе оставаться в хорошей физической форме.

От моего отца тебе перепала тонкая потрёпанная брошюра 1913 года издания «Система доктора Мюллера», где сам Мюллер доказывал полезность предлагаемых им физических упражнений и непременной закалки организма холодной водой, снегом и воздушными ваннами. В брошюре имелось большое количество фотографий автора — обладателя шикарных чёрных усов: на одной он представал с обнажённым торсом на фоне зимнего пейзажа, на другой делал зарядку по своей же методе, на третьей — что-то ещё.

Здоровый, молодцеватый вид доктора подтолкнул тебя взять на вооружение, как казалось, безупречную систему оздоровления. Но когда ты случайно узнал, что Мюллер не дожил до 56 лет и умер от банальной простуды, доверие к нему пошатнулось. Возможно, это был нераспознанный вирус, который каждый год забирал и до сих пор забирает по своему, не поддающемуся человеческой логике, принципу Мюллеров, Рокфеллеров и даже Ротшильдов. Увы, и не только их.

Тогда ты стал практиковать хатха-йогу, которая в Союзе находилась под негласным запретом. Доступ к этой литературе был перекрыт. Однако дотошные граждане всё-таки доставали где-то отдельные переписанные от руки брошюры — чуть ли не от самого Тирумалая Кришнамачарьи.

Вчитываясь в слепые буквы мятых, затасканных машинописных текстов, сделанных под шесть копирок, ты претворял в жизнь описанные там асаны. Часто я заставал тебя в позе лотоса на вязаном из старых капроновых чулок коврике. К финалу занятий ты мог запросто закинуть обе ноги за шею и надолго застыть на пятой точке, пошевеливая голыми пятками так, как это делает крыльями бабочка, сидящая на цветке. Ты почти дошёл до состояния самадхи. А учением Махамудры ещё тогда не овладел. И это хорошо, так как переход к тантрическим практикам без живого учителя очень опасен. И ты не решился встать на путь бесконечного самосовершенствования, остановившись исключительно на физическом уровне. Упанишады были большим дефицитом среди самиздатовской литературы и до тебя не дошли. Но вечный, никогда не стареющий йог Махаватар Бабаджи, для которого духовная составляющая являлась приоритетной, как и для любого истинного йога, служил примером для подражания.

Одним из таких примеров было саттвическое вегетарианское питание, и, отказавшись от «плодов насилия» — мяса, рыбы, яиц, чтобы не утяжелять свою карму и делать сознание более ясным, ты насел на каши, овощи, орехи, различные семечки и проросшую пшеницу. Когда я заходил в гости, ты выставлял на стол чашку тыквенных семечек для себя и блюдо с тонко нарезанным сервелатом для меня. Однажды посреди разговора ты стал с маниакальной жадностью пожирать эту колбасу, потому что организм непроизвольно требовал белка.

— Ты же у нас йог, — засмеялся я.

— Организм умнее меня… Он наверняка знает, что ему в данный момент нужнее. Представляешь, я был в полной уверенности, что ем семя тыквы. А рука сама тянулась за сервелатом, — не прожевав до конца последний кусок, ответил «вегетарианец».

Потом тебя увлёк Шри Ауробиндо с его интегральной йогой и надментальным разумом. Он был слишком огромен для нашего мировосприятия, не вмещающего высочайших истин. Конечно, всё это было примитивным одурачиванием, облачённым в некое подобие учения, призывающего к переходу к новому, более высокому по сравнению с человеком, виду. Но, по всей вероятности, ты хотел стать новым гомо сапиенсом, внушая мне про Истинное Сознание. Оно, мол, составляет саму субстанцию всего бытия, его чистую духовную материю.

— Вообрази, — говорил ты голосом новоявленного пророка, — что мы достигли такого состояния, когда движемся в динамике Неведения. Пусть даже просветлённого или озарённого Неведения…

— Но тем самым мы открываем ворота опасного и даже гибельного заблуждения, могущего привести к остановке в эволюции, — возражал я. — Наиболее вероятным последствием будет погружение в самообман самого разного рода, подчинение лжи во всех её видах и уступка искушениям, насылаемым силами мрака. Отход от Божественной природы, фатальное самовозвеличение, охота за сверхъестественными силами ведут к образованию неестественной, нечеловеческой и небожественной громады раздутого эго.

Однако всякий раз, когда я появлялся, ты продолжал цитировать Шри Ауробиндо, пытаясь внушить, что, кроме него, никто так не познал мир и человека в их абсолютном воплощении. В конце концов ты оставил и это, посчитав неподъёмным новый способ познания, который предлагал этот восточный «монах в миру» с его многогранным духовным опытом и многосложными практиками. Им не было конца, как не было и ожидаемого результата.

Дружище, за свою жизнь ты сменил десяток профессий. Одним из последних увлечений, а заодно и средством для добывания денег на хлеб насущный стала для тебя реставрация. Она повлекла за собою нескончаемое втаскивание в дом предметов антикварной старины и разного рода подделок и сомнительных раритетов, которым приходилось придавать товарный вид. Ты почти свихнулся. Бронзовые подсвечники, настольные лампы с зелёными колпаками, поддерживаемые бронзовыми же херувимами и наядами, бюсты великих философов и вождей, древние фотокамеры в деревянных футлярах, фисгармонии и клавесины, старинный хрусталь и фарфоровые статуэтки, настенные медальоны с изображениями сцен псовой охоты и мифологическими сюжетами Древней Эллады и, наконец, копии картин голландских мастеров и православные иконы в серебряных окладах. Прочёл ли ты хотя бы одну молитву перед какой-либо из них?

Эти безделушки в тяжёлую безденежную эпоху начала и середины 90-х выручали тебя и спасали от голодной смерти или от желания выброситься с восьмого этажа кирпичного дома, в который вы переехали с супругой в 80-х. Ты нёс что-нибудь в антикварную лавку, и какой-нибудь родственник Володарского расплачивался с тобой сухим бумажным рублём, который давал возможность выжить в те суровые и несносные времена всеобщего хаоса и развала, порождённого предательством высшей партийной элиты. Рубли были сумасшедшими, как и само время, их курс менялся так быстро и внезапно, что, будучи миллионером сегодня, завтра можно было проснуться нищим с никому не нужной рублёвой массой.

Правда, к этому нам было не привыкать. Миллионерами мы никогда не были, но и слишком бедными тоже. Тебя выручали золотые руки, а меня профессия моряка — такая же вечная, как профессия «ночной бабочки»: мы никогда не оставались без дела.

Комната твоя давно превратилась в комиссионный магазин, в лавку старьёвщика и в итоге — в хламовник. Она пропиталась затхлостью — не хватало свежего воздуха. За реликвиями собиралась пыль и ржа времён, несмотря на то что одно уходило, другое приходило. Ушёл письменный стол фабрики Володарского. На место фанерного шкафа пришёл ламинатный с антресолью до самого потолка. Там хранились артефакты ушедшего века, пересыпанная нафталином одежда и ещё что-то, что проникало в поры забитого хламом пространства.

Понапрасну мы обрастаем мохом ненужных вещей, которые когда-то казались нужными и даже необходимыми и которым мы придавали особое значение? С годами всё становилось лишним, обременительным, а выбросить не хватало мужества. Так и живём, пока после нас не придёт новый хозяин и не выметет всё под метлу. Может быть, только гантели с эспандером остаются нужными. Да ещё намоленная икона, которая в последний день сможет стать проводником на пути к Богу.

А помнишь наши увлечения?

Я был последователем и ярым адептом Поля Брега. Он ходил по рукам в машинописном варианте и считался самиздатом. Его советы по исправлению человеческой природы путём временного отказа от пищи и выработки здоровых привычек производили впечатление на советского человека.

Сам Брег был примером абсолютного здоровья и долголетия. Ходила легенда, что, дожив до 94 лет и занимаясь сёрфингом, он неудачно скатился с очередного гребня волны — и доска прихлопнула его как муху. Следуя его системе, свои голодания я доводил до недельной изнуриловки. Вместо пищи — вода. Реже соки. Худел, очищался, почти летал.

А ты подсел на Малахова. «Уринотерапия» была твоей настольной книгой. Вместо Библии. Думал найти Истину: утром стакан тёплой мочи из своего личного крана, вечером — то же и — каждодневные растирания недопитой уриной. Ты тогда по вечерам учился на «бухгалтерском учёте» в одном заштатном ленинградском институте, каждый день три часа на дорогу туда и обратно — не для слабаков! Экзамены сдавал не готовясь. Учуяв запах урины, преподаватели отпускали тебя почти сразу — без лишних вопросов. При этом больше трояка не ставили. Но тебе больше и не надо было.

Ты хотел выбиться из работяг в инженера. Думал — белая кость. На заводе тебя держали почти за Кулибина, на деле же вышло — одни бумажки. И после института ты стал Акакием Акакиевичем в конторе Лесного порта. Зарылся в накладных и циркулярах не хуже гоголевского коллежского асессора.

В те времена с Малахова ты перекинулся на Бутейко. Первый не оправдал твоих ожиданий. Теперь везде, где бы ни находился, ты стал умерять своё дыхание — сдерживать вдох и увеличивать выдох. Для большего эффекта обматывая свою накачанную эспандером грудь длинным банным полотенцем, чтобы уменьшить вдох до минимума. Обмотанный «пеленами» напоминал мне воскресшего Лазаря: почти не дышал, не глядел по сторонам, был сосредоточен на себе.

Что ты искал, я не знаю. Наверное, просто не хотел заболеть какой-нибудь неизлечимой болезнью. Бутейко довёл тебя почти до астмы. Временами ты стал задыхаться. Бросил систему. Размотал полотенце. А потом прочёл где-то, что это был обычный переходный криз. Стоило его пережить, и можно было бы дышать не лёгкими, а кожей. Согласись — это прямой путь к бессмертию.

Но возвращаться к Бутейко ты не стал. Его место занял Порфирий Корнеевич Иванов. Закаляйся как сталь! Каждодневные обливания холодной водой, ходьба босиком по снегу и голой земле. Ты ведь даже ездил к нему на Чувилкин бугор, на хутор Верхний Кондрючий принимать новую истинную веру в нового мессию, то бишь в самого Порфирия и бога его Паршека, которого он считал единородным отцом. А вместе они представляли святую двоицу. В свидетели Порфирий призывал Маркса-Энгельса-Ленина. Все думали, что Порфирий Корнеевич проживёт, как минимум, до 120 лет. Его последователи тоже рассчитывали на такое долголетие, но обманулись. Учитель прожил всего лишь до 85. Но и это неплохо. Всё-таки переплюнул своего предшественника доктора Мюллера. Не говоря уж про Маркса с Энгельсом.

Твои ожидания опять не оправдались, и ты, как человек, не могущий без поводыря и учителя, почти сразу же нашёл себе нового идола — Мирзакарима Сан акул овича Норбекова. Ты посещал его лекции, слушал записи, восхищался его неукротимой энергией, оптимизмом и доходчивым слогом. Он называл себя наставником эры сверхчеловека и пытался доказать, что восприятие эпифизом информации из внешнего пространства есть цель любого мыслящего человека для его совершенствования и притяжения тонких материй Вселенского Космоса.

И ты искренне поверил, что он величайший учёный-суфий и его труды должны изменить не только содержание твоей библиотеки, которая собиралась с величайшим трудом и материальными затратами, но и тебя самого. Я помню, как ты однажды принёс от букиниста два тома «Опытов» Мишеля де Монтеня по сорок рублей за том — больше половины месячной зарплаты, считая это бесценным везением. Вчитываясь в каждую строчку французского мыслителя, ты тем самым придавал смысл своему существованию.

Затем были Гельвеций, Сковорода, Гегель, Ницше, Бэкон, Древняя китайская философия. Но вдруг перед твоим взором появились три нетленные книги бытия Мирзакарима Норбекова: «Опыт дурака, или Ключ к прозрению», «Где зимует кузькина мать…» и «Энергетическая клизма, или Триумф тёти Нюры из Простодырово». После этого с полки было сметено всё предыдущее философское наследие, которое с великим упорством ты собирал, и его место заняли упомянутые книги Норбекова. Они стали тем лучом, который освещает «истинный путь» человека неуспокоенного. Чтобы «Триумф тёти Нюры из Простодырово» не пропал даром и захватил заодно и твоего старого друга, ты подарил мне десять аудиокассет с записями лекций новоявленного гуру из Самарканда.

Приняв этот «бесценный» дар только из чувства уважения к твоим уникальным экспериментам, я быстро засыпал под голос модного кумира. И «вечные» истины, вынутые из потаённых кладовых жизни, оставались неуслышанными. Но для тебя тот «свет в конце туннеля» оказался светом прожектора приближающегося поезда.

В роли поезда выступил неподражаемый Раджниш. Поскольку убежать уже было невозможно, он наехал на тебя в этом нескончаемом туннеле — слишком далеко ты углубился в сжатое и вытянутое пространство поиска собственного Я. Все остальные учителя поблекли в свете учения нового «апостола истины», который с лёгкостью менял себе имена, спорил сам с собой, богател за счёт многочисленных адептов, голосом медиума проговаривал рождённые в его «просветлённой» голове священные мантры, проводя сеансы динамических медитаций.

В 90-е исчез зоркий пригляд за всей без исключения информацией, и хлынули освобождённые потоки печатного слова, сдерживаемые доселе за искусственными дамбами. Среди этих потоков вновь вынырнул Раджниш, называвший себя теперь Ошо, вновь окутавший тебя мистическим дымом и притягательным словом «скромного пророка». Сколько тайн скрывалось в его облаках! А тайна завораживает. И ты пребывал, как заворожённый, в поле его магнетизма. Все предыдущие толкователи ему в подмётки не годились, став недоучившимися школярами и примитивными аутистами.

Это тебя и погубило. Ум твой не выдержал эзотерических изысков Ошо, которые вошли в противоречие с детства усвоенными советскими принципами и взглядами на текущую соцдействительность. Помнишь, ты говорил: «Как была проста и хороша наша жизнь в те далёкие годы. Мы не задумывались особенно над смыслами, а строили что-то большое и невиданное доселе. Оно возбуждало и давало силы для преодоления трудностей»?

Действительно, смыслы скрывались в самой простоте. Мы учились, жили, работали, получали зарплату, которой вполне хватало на скромное существование, влюблялись и скромно, по-советски ухаживали за девушками, ждущими от нас чего-то большего, о котором только догадывались. В 60-е оба влюбились в Эдиту Пьеху. Она казалась эталоном красоты и женственности. Я даже вырезал опасной бритвой из большого рекламного стенда её портрет в синих тонах, лишив поклонников удовольствия лицезреть её плакатную красоту. В то время она давала концерт во Дворце культуры им. Цюрупы. Её портрет я прятал в ученической папке, время от времени показывая его тебе.

«На тебе сошёлся клином белый свет…» — пела певица, и мы верили. Но клин тогда сходился на руководителе ансамбля «Дружба» Броневицком.

Зачем я тебе всё это рассказываю? Чтобы и ты мог оценить пройденный тобою путь, который тесно переплетался с моим. Оказывается, временем можно управлять, отправляясь на пристяжных своей памяти либо в прошлое, либо в будущее благодаря лишь воображению, которое подчас реальнее настоящего. И это нисколько не противоречит теории Эйнштейна, в которой пространство и время представляют собой единое целое.

После службы на Северном флоте я подался во флот гражданский. А если быть совсем точным — в научный. Тогда Страна Советов владела не только самым большим военно-морским потенциалом, но и солидным научно-исследовательским. Многочисленные научные суда бороздили воды мирового океана. И пока я пробирался на белоснежном научном лайнере к берегам Антарктиды, ты вышел на нового гуру, который, взяв тебя за руку, повёл к новым горизонтам самосовершенствования. Это был психотерапевт советского разлива доктор Синельников.

Его книги «Возлюби болезнь свою», «Сила намерения», «Таинственная сила слова» и многие другие стали ещё одним краеугольным камнем твоей жизни. Всё остальное отодвинулось в дальний угол и перестало существовать, кроме холотропного дыхания по методу Грофа. Одно другому не мешало. В итоге ты пришёл к выводу, что во всём виноват невроз, якобы присущий человеку с рождения. Стоит его победить — и жизнь превращается в вечное блаженство.

Когда я вернулся из очередного научного рейса, ты предстал передо мною человеком с прояснённой головой — благодаря, как ты выражался, «холотропной дыхоте» — и ясным осознанием своей исключительности и универсальной самоорганизации. Главное, что ты последовательно изживал из себя невроз — основную причину всех наших неудач и болезней. Изучив основательно метод Грофа и набравшись у создателя «Школы Здоровья и Радости» Синельникова различных околонаучных терминов, ты сыпал ими направо и налево, как щедрый сеятель, сеющий семена истины. К сожалению, они не падали на благодатную почву. Окружающие оставались при своём экзистенциальном неврозе, глядя только в себя, не воспринимая азов самой «истинной из всех истин».

Потом двух «гениев науки» заменил полковник от медицины Коновалов с его информационно-энергетическим учением! Оно тебя захватило с головой, и ты тут же забыл о своём фамильном неврозе. Хотя, положив руку на сердце, Коновалов и Синельников были одного поля ягоды. Правда, Коновалов иногда апеллировал к святым угодникам и Богородице, что расширяло круг его адептов из числа верующих. Не всех, конечно. Многие ещё помнили завет: «Не сотвори себе кумира». Но до Нового Завета ты так и не добрался. И слова Христа «…и многие лжепророки восстанут и прельстят многих» тебе ни о чём не говорили.

Всю жизнь ты блуждал в поисках истины. Кто заложил в тебя эту тягу к новому и часто парадоксальному, заставляя искать, терять и снова находить себе учителей? Забывая простую, как хлеб, истину: стоит кому-то объявить себя учителем — ученики обязательно найдутся. Примеров тому тьма. И ты один из них. Добросовестному ученику всегда хочется передать свои знания, полученные от учителя. Но передать их практически невозможно, потому что все эти ложные учения рано или поздно уходят туда, откуда пришли, поскольку они далеки от Истины.

Я уже не удивлялся, что вслед за Коноваловым, портрет которого ты всегда держал под подушкой для поднятия своего энергетического поля, появились Семёнова со Стрельниковой. Семёнова призывала самыми радикальными методами избавляться от паразитов и грибков, полчищами живущих в нас и являющихся виновниками всех наших болезней, и невроза в первую очередь. Она проповедовала регулярную чистку внутренних органов путём пития всевозможных соков, отваров, настоек и талых вод. Вершиной предлагаемых процедур значились пятилитровые очистительные клизмы. Всё это называлось уборкой организма. А когда организм чист, он ничем не болеет.

Стрельникова же предлагала при этом ещё и дышать по методу Бутейко. Это ты уже проходил. Другими словами, круг замкнулся: Стрельникова держалась за Бутейко, он, в свою очередь, за Семёнову, она — за Коновалова, тот — за Синельникова, Синельников — за Раджниша, который держался за Иванова, а тот — за Норбекова с Малаховым, и, наконец, сам Малахов держал Стрельникову, но только с другой стороны. Получился большой хоровод провозвестников новой жизни. Он существовал не только в твоём воображении, но и в окружающей жизни, поскольку всё это были реальные люди, призывающие маленького человека к совершенству и гармонии. А стремление к совершенству у тебя было в крови.

Вопрос в другом: насколько ты приблизился к этому совершенству, исследуя и применяя практики новоявленных учителей? Когда большой круг стал замыкаться на Стрельниковой, ты впустил в него ещё одного дервиша научной мысли — Сытина. Не знаю, числился ли он родственником известного в своё время издателя Сытина, но книг этот Сытин второй издал много — по числу всех органов в человеческом организме и по числу наиболее распространённых болезней.

Каждому органу или болезни он посвящал книгу. По его методе заболевший орган нужно было уговаривать обязательно выздороветь. А болезнь прогонялась долгим повторением одних и тех же мантр типа «Я здоровею-крепну, становлюсь моложе». При подобных длительных заклинаниях можно было снова стать молодым. Главное — не перестараться, не перейти барьер собственного рождения. Подобных настроев у Сытина накопилось порядка 20 тысяч. Выбирай любой. И все эти настрои работали, если их повторять сутки напролёт — днём и ночью. Мэр Москвы Юрий Лужков так впечатлился методикой Сытина, что выделил его «Институту Здоровой Жизни» большое многоэтажное здание в центре столицы — для исследования новейших теорий и практик, которые оказались Большим Блефом.

После года твоих занятий по Сытину я спросил:

— Ну как? Избавился от близорукости, снял очки? Уже не беспокоит радикулит? И невроз покинул тебя навсегда? Вены на ногах больше не вспухают и ушло плоскостопие?

Тогда ты произнёс ключевую фразу: «Болезни не уходят, они перемещаются от одного органа к другому. Идеально здоровых людей не бывает. За исключением, может быть, самого Сытина». Всё — круг замкнулся, и ты больше никого в него не впускал. Христос и Мухаммед были вне этого круга. Буддой ты интересовался раньше, но он не оставил сколько-нибудь заметного следа в твоей славянской душе. Осталась пустота, работа охранника и нерождённые дети. За мной числились «героическое» прошлое, разбежавшиеся дети и внуки и та же пустота, к которой мы оба подошли. Мы пытались каждый по-своему вписаться в эту круговерть жизни. Но даже этого нам не удалось.

А что дальше? Дальше будет жизнь. Но уже без нас. Будут преодоления, поиски учителей и пастырей, указывающих путь к сытным пастбищам, неуёмная жажда творчества и бесконечные и бесплодные разговоры о смысле нашего существования, которые не решают, в сущности, ни одну нашу проблему. Мы не были ни степенными юношами, ни ветреными стариками. Мы просто были.

Ещё за год до твоей кончины я вознамерился приобрести небольшую лодку с парусом, чтобы можно было вместе пройти по живописным озёрам, посетить многочисленные острова, наловить рыбы, сварганить уху… Ощутить всю радость бытия.

И меня временами мятежит, что я так и не осуществил свой замысел. Ибо лодку с парусом я приобрести могу, но старого друга рядом уже нет. И путешествие по озёрам нашей мечты теряет для меня всякий смысл.

Харон уже перевёз твою душу на необитаемый остров безвременья.

Сандуны

В знаменитых Сандуновских банях в Москве мне приходилось бывать всего один раз. Это было в начале 90-х, когда у большинства людей денег не было не только на баню, но и на хлеб насущный. Ну разве что за исключением Чубайса с Гайдаром и их приспешников. Но они в Сандунах вряд ли мылись. Не до этого. Надо было срочно распродавать страну оптом и в розницу, отмывать будто упавшие с неба бешеные деньги. А Сандуны для этого никак не подходили.

Поскольку в те времена я ещё ходил в моря, моей зарплаты вполне хватило на вояж в Москву и на поход в Сандуны. В советские времена в неё так просто было не попасть: желающих оказывалось всегда больше, чем могла вместить баня.

Останавливались мы обычно у родственников, которые жили во 2-м Неглинном переулке. Их квартира больше походила на балаган с импровизированными застольями, песнями под гитару, алкогольными возлияниями и бесконечной суетой: походами в магазин за водкой и докторской колбасой, с жарками, парками, с пирогами, беляшами и приготовлением салатов и винегретов из того, что Бог послал.

Главой этой большой семьи, состоящей из него самого, жены, двух дочерей, их иногородних мужей, внуков и чёрного ризеншнауцера Чары, числился патриарх рижской сцены Агрий Робертович Аугшкап, сын известного красного латышского стрелка Роберта Яновича. Актёр, родившийся в театральном хитоне, обладавший воистину внушительной внешностью и несомненной харизмой. Как сказали бы в старину — был очень авантажным мужчиной. Он стоял в ряду таких мастеров сцены, как Качалов, Ильинский, Кторов. Однако никто его в этот ряд официально не ставил, но среди публики было немало его фанатов. И особенно фанаток. Сыгранный им Хлестаков из гоголевского «Ревизора» был особенно хорош — непревзойдённый сценический шедевр. Не говоря уже о других сыгранных им ролях.

И вот с этим любимцем публики мы отправились в Сандуны.

В «тёмное» дореволюционное время Сандуны заявляли о себе следующим образом.

САНДУНОВСКIЯ БАНИ,

на Неглинномъ проѣздѣ в Москвѣ,

ОТВѢЧАЮТЪ ВСѢМЪ ТРЕБОВАНIЯМЪ ГИГIЕНЫ.

РОСКОШНЫЯ ОТДѢЛЕНIЯ ВЪ 50 И 30 КОП.

съ ирландскими банями, бассейнами, разнообразными

душами и усовершенствованiями по послѣднимъ

указанiямъ науки

НОМЕРНЫЯ БАНИ

отъ 40 к. до 5 р.

(СЕМЕЙНЫЯ № № ОТДѢЛЕНЫ).

Соблюденiе всѣхъ санитарныхъ требованiй

устраняетъ возможность зараженiя въ баняхъ.

В советское время такой вывески на бане уже не было. Всё держалось на старом авторитете. Недаром их называли ещё царь-банями. Сандуны — это бренд, как сказали бы в наше время, и рекламировать его не надо. Хотя в 90-е этот «бренд» переживал упадок. Можно было наблюдать только остатки былой роскоши.

Итак, мы стоим в кассу. Очереди почти нет. Берём билеты. Входим в храм пара, омовений и релаксации. Внутри предбанника ряд занавешенных материей кабинетов. Перед ними выстроились чёрные кожаные диваны с высокими спинками, поверху украшенными резьбовым орнаментом по дереву, покрытому чёрным же лаком. Диваны расставлены напротив друг друга в три ряда, как по ранжиру. Между ними — низкие столики, на которых то здесь, то там выставлена нехитрая снедь, приобретённая тут же в буфете или у банщика: пиво в классических пол-литровых кружках, вяленая рыба, иногда водка. Всё это употребляется посетителями, собравшимися в свои тесные компании, в перерывах между заходами в парилку.

Мы с Агрием Робертовичем занимаем первый свободный диван, вешаем на крючки одежду. Мимо взад и вперёд прохаживается известный по «Мосфильму» Семён Фарада. В глазах и поджатых под чёрные усы губах узнаваемая ирония. Боковым зрением, как ворон, посматривает на сидящих по обе стороны прохода.

— Семэн! — сильным театральным голосом восклицает Агрий Робертович. — Помнишь, как мы с тобой в Барнаул на гастроли в одном купе ехали?

Фарада повернул голову и сделал вид, будто что-то припоминает.

— Мы ещё тогда бутылку спирта с тобой приговорили из моих домашних запасов.

Лицо Фарады стало проясняться и разглаживаться.

— Да-да-да, вроде припоминаю… Из какого театра?

— Из Пушкинского.

— Из Пушкинского? Конечно, конечно… Тогда в каждом купе угощали. Не то что в нынешние времена. А у вас, я смотрю, вообще голый вассер: ни выпить, ни закусить.

— Мы сегодня с племянником паримся без всяких прицепов. Так здоровее будет.

— Это да, кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт, — соглашается Фарада. А сам поворачивает нос в сторону, где выпивают и закусывают.

Но никто его почему-то не приглашает. Или не узнают, или делают вид, что не узнают, или самим мало. И на вечно ироничном лице актёра постепенно проявляется маска сарказма и лёгкого презрения.

Заходит разговор о том, почему тянет актёров именно в Сандуны, а здесь Агрий Робертович повстречал их немало. Всё дело в том, что Сандуны были названы в честь построившего их Силы Сандунова — актёра, игравшего при дворе Екатерины II. Там же выступала и его будущая жена — певица Елизавета Уранова. По слухам, их талантами императрица была восхищена так сильно, что подарила невесте к свадьбе украшения. Впоследствии благодаря продаже этих украшений и были построены бани. Сам Шаляпин был завсегдатаем этих бань. Не обходили стороной Сандуны и известные поэты, такие как герой Отечественной войны 1812 года Давыдов, Пушкин, Маяковский. Видели здесь и Чехова, и Рахманинова, и Гиляровского. Всех не перечислишь.

Из предбанника входим в банные залы. Старый кафельный пол совершенно не скользит. На отдельных участках его заменили новым — белого или голубого цвета, — диссонирующим с прежним. На новом — легко поскользнуться и упасть. Посетителей встречает шикарный в римском стиле бассейн: метров 15 в длину, окружённый четырнадцатью некогда белоснежными колоннами с лепными капителями. За колоннами — прогулочная полоса, ограждённая стенами из красного италийского мрамора. Вода в нём холодная, без признаков подогрева. В бассейне никого. Агрий Робертович настоятельно рекомендует перед парной окунуться, потому что в парилке будет жарковато. Он уже заметил в предбаннике трёх-четырёх фирменных парильщиков, которые держат жар на предельно высоком градусе.

После холодного бассейна захотелось сразу погреться. Парное помещение было огромным. Большую часть занимал крутой полок с рядом высоких ступеней, с каждым маршем поворачивающих направо и поднимающихся под самый потолок. Верхний ярус был выполнен в виде небольшой открытой беседки с П-образной скамейкой. Такое хитроумное расположение полка я видел впервые. Народу на этой «вавилонской башне» было довольно много. Разомлевшие люди напоминали дозревающие фрукты на ветвистом древе, готовые вот-вот сорваться и упасть. Некоторые так и делали, а их места занимали другие.

Не успели мы расположиться на втором ярусе, как тут же появились четыре здоровенных волосатых мужика в войлочных банных шапках а-ля Наполеон. Каждый держал под мышкой по дубовому венику. Один из них специальной кочергой приоткрыл железную дверь печного зева, а двое его напарников стали по очереди набирать в тазики горячую воду из расположенного в стене крана и закидывать её на раскалённые камни печи. Камни шипели, изрыгая перегретый пар. Народ, находившийся в верхней беседке полка, посыпался из неё как горох, прижимая уши и ругаясь матом. Вошедших мужиков это нимало не смущало, и они только продолжали поддавать жару. Причём при каждом очередном вбросе воды на раскалённые камни тот, что с кочергой, ритмично закрывал-открывал железную дверцу печного зева, благодаря чему жар быстро заполнял парное помещение.

— Сейчас, ребята, — подбадривал один из них, махая веником над головой, — ещё пару бросков — и можно будет по-человечески париться. А то сидите как варёные мухи.

«Варёные мухи» сползали всё ниже и ниже, а некоторые пулей вылетали из парной, где жар становился действительно невыносимым. После холодного бассейна мы ещё как-то держались. Я даже попытался подняться в беседку. Подняться достойно мне так и не удалось, я вполз в неё буквально на карачках, придавленный адовым жаром. Сколько так можно продержаться — не ведал. Решил на счёт «одиннадцать» уходить с позиций. На счёт «шесть» я уже чувствовал опалённые плечи, а на «девять» уши начали сворачиваться в трубочку. Волосы нагрелись, словно керамика в муфельной печке. На счёт «одиннадцать», уже не осознавая, что вообще происходит вокруг, я по инерции сполз с полка и галопом побежал в бассейн. Вот теперь только до меня дошло, для чего в бассейне столь холодная вода. С шипением охлаждаемого металла я бухнулся с головой в это римское роскошество, лёг спиной на его кафельное дно, открыл глаза и увидел сквозь холодную прозрачную воду уходящие в небо белые колонны. Поскольку потолок над бассейном был стеклянным, то видение было столь чистым, что оставалось только ждать явления ангела небесного.

В помывочном отделении меня уже ожидал Агрий Робертович, который поведал следующее:

— Когда ты скатился с полка и как угорелый выскочил за дверь, фирменные парильщики всей гурьбой забрались на самую верхотуру и стали хлестать друг друга большими дубовыми вениками с таким остервенением, что я подумал: могут эдак и забить себя, если не до смерти, то наверняка до инфаркта с миокардом. — Так он выразился. — Продолжалась эта экзекуция минут десять. Кто их знал, уходил из парной заранее. Там как в преисподней сейчас. Правда, грешники все разбежались. Теперь в парную можно не ходить, потому что меньше пяти-шести ходок они не делают.

После бассейна мы решили взять тайм-аут и, завернувшись в простыни, отсидеться в предбаннике на прохладных кожаных диванах. Мимо опять продефилировал Семён Фарада. В этот раз он был в меру пьян, и на лице у него появилась маска полного благодушия. Похоже, что кто-то его всё-таки узнал. По всем статьям было видно, что ни париться, ни мыться он уже не собирался.

— Пушкинский театр, говоришь? — пропел Фарада. — Барнаул? Помню-помню, как спирт пили, а вот Пушкинский, скажу честно, не помню.

— Память нужно тренировать, — наставительно заметил мой неподражаемый актёр, — и закусывать не огурцом, а чёрной икрой.

— Ролей больших не дают, — пожаловался Фарада, — а на маленьких разве память разовьёшь. Да и гонорары не под чёрную икру калькулированы. Уже восемьдесят ролей на себя примерил, и только две главные. Я больше артист эпизода. Но характерный! — добавил он, подняв вверх указательный палец.

— Это точно! — заметил я.

— Во! — обрадованно воскликнул наш собеседник. — А вы из какого театра, простите? Что-то не припомню… Внешность заметная. Не из «Лейкома», случайно? У Марка Захарова не мог вас видеть?

— У Захарова дочь Агрия Робертовича служит, — поправил я. — А я — у Марка Исааковича Рабиновича.

— Кто таков? Не слышал ни разу. Какой-нибудь районный театр, наверное?

— Да, именно районный, — подтвердил я. — Район ЦВА.

— И где ж такой? Не припомню.

— Центрально-Восточная Атлантика.

— Что, и там играют? — не понял Фарада.

— Ещё как играют! Особенно в Мавританской зоне. Трал закинут, через час — сорок тонн скумбрии. Успевай только шкерить.

— А Рабинович при чём тут? — удивился Фарада.

— А он у нас капитаном.

— А-а-а! Так вы моряк?! Моряков ни разу не играл. Фактура не та. Хотя вот Рабинович же моряк. А я чем хуже?

— Сё-ёма! — послышалось из ближайшего к нам кабинета, завешенного сморщенной тёмно-синей материей. — Пропускаешь! Мы уже за твою «Таганку» выпили. Теперь давай за Любимова, а потом, наконец, и за тебя.

Сёма сделал губы буквой V, извинился и пробурчал:

— Затянули, гады, не хотел. Теперь приходится отдуваться. Вот оно — бремя славы! — И быстрым боковым шагом юркнул в кабинет, откуда были слышны голоса и звон посуды.

Через минуту за сморщенной занавеской дружно запели:

Уно, уно, уно, уно момента,

Уно, уно, уно комплимента…

Мы с Атрием Робертовичем под аккомпанемент навязшей у всех в зубах песни пошли на последнюю запарку. Как он выразился — «чистым паром». Это когда без веника, с коротким заходом и после окончательной помывки. Потом — холодный душ и пол-литра жигулёвского.

— Дорожи этим моментом, — сказал мне Агрий Робертович, поднимая кружку с пивом. — Он никогда не повторится.

Фарада из кабинета уже не выходил, слышен был только его голос. Пиво было кислым, с быстро оседающей пеной и недостаточно холодным. За занавеской что-то говорили про Высоцкого, про Караченцова, про Горбачёва и Ельцина.

И всё было у нас ещё впереди.

Извивы моды в стиле «а-ля Петрович»

Наш учитель физкультуры и тренер секции юных футболистов Петрович не утруждал себя поисками дефицитных кроссовок. Ему просто повезло: кто-то из родителей его подопечных привёз тренеру в подарок китайские белые суперкеды «Два мяча», достать которые в те времена было практически невозможно. «Два мяча» — это мечта каждого школьника или студента Советского Союза в конце 60-х.

Петрович эти кеды почти не снимал — был в них и в спортивном зале, и в нескончаемой сутолоке города, и в школьных классах, и на стадионах во время тренировок и футбольных матчей. Было подозрение, что он в них и спать ложился. Но поскольку этого никто не видел, то последнее предположение всё-таки оставалось на уровне гипотезы, тем более что жена Петровича эту гипотезу не подтверждала.

В итоге уже через полгода кеды потеряли свой натуральный белый цвет и приобрели «натуральный» буро-землистый. Никакие стирки или чистки зубным порошком не помогали, и в один удобный момент, когда жена в большом эмалированном тазу проваривала в ядовито-красном анилиновом красителе свою старую битловку, Петрович бросил туда и любимые кеды.

Результат превзошёл все ожидания: бурый брезентовый верх кедов приобрёл густой бордовый цвет, а битловка пошла разводами самых причудливых форм, размеров и оттенков — от слегка розового до густо-малинового в крапину.

Вероятно, с этого момента и начался отсчёт времени для моды на яркие цвета. Но мало создать культовые вещи — их ещё надо продемонстрировать публике, запустить в массы на уровне подсознания, а потом уже сделать предметами вожделения.

Культовые вещи пока в единственном варианте были уже готовы: бордовые кеды вместе с живописной битловкой жены ждали своего звёздного часа в спортивной сумке Петровича. Жена посмеялась: «Раз ты такой умный, тренируй детей теперь в том, что сам и сотворил».

— А почему бы и нет, — по-спортивному отразил удар муж, — в нашем деле важна не форма, а содержание. До Олимпийских игр пока далеко. А тренировать детей можно даже в бордовых кроссовках и цветастой водолазке.

— В битловке… — поправила жена.

Когда дети в первый раз увидели Петровича в столь необычной форме, пошли смешки и шушуканья. Но потом привыкли и на новую одёжку Петровича не обращали внимания. Тем более что тренер он был классный: его футбольная команда стала призёром района и метила в чемпионы. А это было главным.

Как-то раз Петрович пришёл на педсовет в своём, ставшем привычным, спортивном виде: бордовых кедах на босу ногу, узких «тренингах», доходивших ему до щиколоток, и в пятнистой битловке с высоким, закатанным у подбородка воротом.

Педагоги встретили коллегу непроизвольным возгласом удивления, граничащего с затаённым восторгом.

Петрович оценил ситуацию, смутился и стал оправдываться:

— Товарищи, не обращайте внимания на мой «гарнитур». Куда-то пропал ключ от шкафчика с одеждой, пришлось идти вот так, не переодеваясь… — И он, оттянув в сторону «тренинги», как клоун на манеже, раскланялся перед достопочтенной публикой, сопроводив поклон пронзительной трелью судейского свистка.

Учительница по пению от восторга захлопала в ладоши, но на первом же хлопке осеклась и стала откашливаться в платочек, чтобы как-то сгладить конфуз и смущение. Появление физрука в столь экстравагантном виде произвело сногсшибательное впечатление. Особенно на даму из гороно, присутствующую на педсовете по случаю вручения Петровичу грамоты за лучшую тренерскую работу среди школ района. Оттого ждали его с особым нетерпением.

Поискав свободное место, Петрович сел рядом с учительницей пения, довольно молодой и привлекательной. Единственно, что её портило, так это очки в пластмассовой оправе с выпуклыми объёмными линзами, делавшими её глаза похожими на глаза лемура. Когда Петрович обосновался рядом, учительница сняла очки, порозовела от смущения и превратилась просто в красавицу. Тренер это сразу оценил. И тут же признался шёпотом, что если бы не был женат, то прямо сейчас предложил бы ей руку и сердце. Наша красавица ещё больше зарделась и деликатно высморкалась в кружевной платочек. Петрович же, положив ногу на ногу, случайно задел впереди сидящего учителя химии.

На что химик, обернувшись всем корпусом, наставительно заметил:

— Эдуард Петрович, если вы надели красные штиблеты, то это не значит, что ими нужно пинать кого-то в спину.

— Это не штиблеты, — обиженно поправил футбольный тренер, — а кеды «Два мяча», по незнанию покрашенные анилиновым красителем.

— Предполагаю, что по химии у вас была двойка, — едко заметил химик.

Петрович хотел было уже возразить, что не двойка, а твёрдая тройка, но в это время дама из гороно, корпулентная женщина, одетая по неписаным номенклатурным правилам в синий кримпленовый костюм, встала из-за стола и прогудела, как туба из духового оркестра:

— А сейчас, товарищи, разрешите мне вручить грамоту Слёзкину Эдуарду Петровичу. Его команда стала победителем футбольного первенства среди школ нашего района.

— Ура… — непроизвольно вырвалось из уст учительницы пения.

— Вот именно — ура! — поддержала дама из гороно. — Эдуард Петрович достоин этой почётной грамоты!

Петрович наклонился к уху восторженной учительницы и громким шёпотом произнёс:

— Лучше б деньгами!..

Все зааплодировали. Петрович гордо поднялся на авансцену. Дама в кримпленовом костюме долго жала и трясла руку награждённому, и присутствующим выдался шанс детально рассмотреть необычную форму коллеги. Петрович был неподражаем. Он напоминал южноамериканскую водоплавающую птицу коскоробу с красными перепончатыми лапами и красным же клювом. Вечно красный «клюв» Петровича был следствием длительного пребывания на сыром и часто промозглом воздухе. Ну а «красные перепончатые лапы», как уже стало всем известно из пикировки с химиком, явились результатом неудачной покраски спортивных кедов марки «Два мяча». У всех на языке вертелся вопрос: где Петрович достал такого необычного окраса битловку? Но задать его никто не решился, даже сама дама из гороно.

Вернувшись на своё место, тренер опять что-то прошептал на ухо соседке. Её лицо ещё более зарделось и приобрело цвет спортивных кедов нашего награждённого. Машинально взяв грамоту из рук Петровича, соседка стала нервно обмахиваться ею, как веером.

Тем временем дама продолжала докладывать о повышении среднестатистической отметки по школам города.

Петрович, несколько раз посмотрев на часы, резко встал:

— Пардон, товарищи, но мне срочно нужно бежать в детсад забирать детей. У меня их четверо. И все мальчики, — зачем-то добавил он. — Эдуардычи…

Не успела представитель народного образования отреагировать на незапланированный спич, как Петрович, мелькая своей яркой обувкой, молнией выскочил за дверь.

Минуту стояла тишина, после чего учитель химии произнёс:

— Вот что значит спортивный дух и регулярная тренировка! Это вам не «аш два эс о четыре»!

Мода на красное развивалась медленно. Сначала появились красные носки. В конце шестидесятых носить их считалось большим шиком.

Пятнистые футболки появились позднее, в семидесятые. Ушлые «цеховики» белые футболки бросали в чан с кипящим красителем, предварительно завязав на них множество узлов. На месте развязанных узлов появлялись узорчатые пятна. После этого «фирменный» товар пятикратно поднимался в цене, принося немалый доход. Однако мода на него довольно быстро прошла. Образовалась длительная пауза. Но в начале 90-х появились малиновые пиджаки. Именно в них облачились представители криминального и делового мира.

И наконец-то новый, XXI век «вспомнил» Петровича!

Все, кто хоть немножко уважал себя, стали носить обувку именно в стиле «а-ля Петрович». Это могли быть и красные туфли, и оранжевые мокасины, и розовое нечто без каблука, но больше всего, конечно, полюбились красные спортивные кроссовки всех оттенков. Кеды ушли в прошлое. Причём такие кроссовки уже не считалось зазорным носить с элегантным костюмом. Это стало принадлежностью дресс-кода участников богемных вечеринок и деловых раутов. И если ты, не дай бог, надел с костюмом дорогие ботинки из крокодиловой кожи — это считалось уже моветоном.

Красные кроссовки! Они открывали двери в любые престижные клубы и самые респектабельные заведения, являясь метой эпохи, универсальным кодом и паролем.

Я встретил Петровича через много лет, постаревшего, поседевшего. Бывший тренер стоял в стоптанных нечищеных ботинках неопределённого цвета, да и сам был под стать ботинкам — помят и будто покрыт пылью минувшего. Он меня не узнал. Помнили ли его ученики? Трудно сказать.

Тем не менее, сам того не ведая, никому не известный Петрович стал в один ряд с самыми известными законодателями моды. Жаль, его имя — PETROVICH — не выбито на подошве канувшего в Лету времени.

Символ эпохи

Мы будем жить при коммунизме!

Его рубеж не так далёк.

Трудом мы, подвигом приблизим

Великий день, заветный срок.

Е. А. Долматовский

Шёл 1987 год от Рождества Христова. В те приснопамятные времена я, бывало, наезжал в Москву. И поскольку место моего постоя находилось близко от ВДНХ, то я, не утруждая себя долгой ходьбой, довольно часто наведывался на Выставку, где главенствовал сталинский ампир во всей его красе и помпезности.

На главном входе обязательно проходишь через центральную арку, напоминающую Бранденбургские ворота. Пройти на выставку можно было по билетам, хотя иногда вход был свободный. По каким законам действовал этот пропускной режим, трудно сказать. Возможно, всё зависело от политико-экономической ситуации в то или иное время. В упомянутый мною год «бранденбургские ворота» пропускали граждан Страны Советов свободно. Оставалось всего пять лет до краха империи, но никто ни сном ни духом не ведал о том. Народ валом валил в павильоны ВДНХ хотя бы одним глазом взглянуть на то, что отсутствовало на прилавках магазинов.

Не доходя до главного павильона — «Союз Советских Социалистических Республик» с торжественной белой колоннадой, я приметил в одной из многочисленных боковых дорожек, обсаженных густым кустарником, толпу людей, образующих очередь, двигающуюся крайне медленно и всё время прирастающую новыми и новыми очередниками. Дорожка была довольно узкой, и, по всей вероятности, в конце был какой-то тупик: люди, дойдя до цели, возвращались обратно, продираясь сквозь плотную массу любопытствующих.

— Что дают? — спрашивали.

Многие отмалчивались, тем самым разжигая аппетит толпы.

— Наверное, копчёную колбасу выбросили, — предполагали одни.

— А может, меховые шапки? — догадывались другие.

— А вы, женщина, не елозьте под ногами, — прозвучал визгливый мужской голос, — лучше дайте пройти отоварившимся. Чего дают всё-таки? Интересно знать…

Тётка в чёрном затёртом пальто и сером вязаном платке, продирающаяся на выход сквозь очередь, передразнила:

— Чаво дають, чаво дають… Вот дайдёт очерядь, тады узнашь чаво…

«Чем же решила удивить нас советская власть?» — думал я, медленно продвигаясь в плотной волнующейся толпе к цели, представляющей собой некий загадочный дефицит. А дефицитом в те времена было всё. Перестройка перестроила весь уклад более или менее сытой и обеспеченной жизни. Покупать было нечего. А здесь с верхушки власти обещали какое-то ускорение, которое по всей логике запущенных процессов преобразования должно, в конце концов, привести нас к самому что ни на есть коммунизму.

Когда моя очередь почти приблизилась к цели, в передних рядах женщина, энергично раздвигая локтями наседающую толпу, возопила неистовым голосом:

— Что же это такое делается! Почти час отстояла, а здесь клоунада какая-то…

— Скажите, женщина, — раздался возбуждённый голос из пошатывающейся очереди, — товар закончился? На всех не хватило, что ли?

— О! — воскрикнула очевидица. — Там на всех хватит с лихвой! Стойте, стойте, люди добрые! Я своё уже отстояла!

От этих слов в плотной среде людей перестройки пробуждался ещё больший азарт добраться до цели.

«Наверняка там что-то необычное», — подумал я, наконец-то приближаясь к финишу. Насчёт колбасы и меховых шапок уже сомневался. Тогда что?!!

На этот вопрос получил ответ не сразу. В конце концов, оказавшись лицом к лицу с объектом всеобщего любопытства, долго не мог сообразить, что это вовсе и не лицо, а голый зад человека, запутавшегося головой в спущенных до щиколоток штанах. Сегодня такое назвали бы инсталляцией. Или скорее — перформансом. Зад безучастно смотрел в тусклое московское небо, нависшее над ВДНХ, над Центральным павильоном — СССР и над всем необъятным пространством нашей родины.

Я развернулся и, как ледокол, проламывающий ледяные поля Арктики, пошёл на выход, расталкивая честных и наивных советских людей. А когда по ходу меня спрашивали «Почём товар?» — без колебания отвечал:

— Люди! Бегите в сберкассу, снимайте все ваши накопления! Такого товара больше нигде не встретите.

Я оказался прав: через три-четыре года многочисленные денежные вклады добропорядочных советских граждан сгорят в костре реформ и преобразований 90-х. Все деньги вкладчиков действительно обесценятся, превратившись в ничто. И останется один голый зад пьяного мужика, запутавшегося головой в своих собственных штанах. Народ будет ходить в замешательстве, нутром чуя что-то недоброе и неизбежное. То неизбежное, к которому вела родная коммунистическая партия:

«Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» (из материалов XXII съезда КПСС).

Продавец красной ртути

Приснопамятные 90-е. Чего только не творилось на постсоветском пространстве в тот треклятый период! Страна скукоживалась, пустела, шла с молотка, народ метался, не зная, куда себя приложить. Заокеанские бонзы потирали руки: Россия уже в который раз превратилась в жертвенную корову, в необъятный рынок для спекуляций и приобретения Западом по бросовым ценам нашего сырья. Европа вздохнула с облегчением, сбросив нам излишки товаров производства, тем самым отодвинув на неопределённое время подступивший мировой кризис.

Русский мужик был тоже не лыком шит, пытался в этом хаосе вести своё хозяйство, делать какое-то дело или, как стало модно говорить, заниматься бизнесом. Но это касалось только тех, кто имел особую смекалку, упорство и расчёт. С одним таким мужиком я пересёкся в местечковом городе Псковской области Невеле, откуда были родом мои родители. Хотелось приобрести по сходной цене домик, чтобы при совсем худом раскладе — а перспективы в государстве были не радужными, всё шло к развалу — заняться натуральным хозяйством и таким образом хоть как-то выжить в этой безрадостной обстановке.

Объявление о продаже дома я прочитал на заборе рыночной площади. Забор был буквально облеплен записками о купле-продаже. В основном продавали. Записки были корявыми и в большей массе безграмотными: слова писались с чудовищной орфографией на основе местного неподражаемого говора. Знаки препинания отсутствовали вовсе. Я записал у себя в блокноте несколько адресов с более или менее внятным текстом и направился по одному из них.

Дом стоял на пересечении улиц Урицкого и Карла Либкнехта, рядом протекала заросшая камышом речка Еменка. Дом оказался добротным, аккуратно оштукатуренным и свежепобелённым. На окнах резные наличники ярко-синего цвета. Ставни с пропиленными в них маленькими сердечками были открыты настежь. Не дом, а сказка.

«Такой и стоить будет немало», — подумал я.

Хозяин встретил меня на крыльце, наверняка увидав нового гостя через окно.

— Никак по объявлению? — поздоровавшись, спросил он. — Проходите в горницу.

Он сел на гнутый венский стул, стоявший у круглого стола, накрытого белой чистой скатертью. Я сел напротив.

— Про дом скажу сразу. Сто лет ему будет скоро. И столько же простоит. Его ещё отец строил. Два нижних венца меняли в 50-е. А так — крепкий. Есть кирпичная лежанка с отоплением. Когда-то и русская печь была. Снесли. Места много занимала. А тепла от лежанки вполне хватает. Под домом погреб, холодильник заменяет. За домом сад яблоневый. Есть и сливы. Короче, всё на виду. Пятьдесят тысяч хочу.

— Так это ж какая-то неподъёмная цифра, — отреагировал я. — Шутка, что ли?

Хозяину можно было дать лет пятьдесят. Под стать цене дома. Глаз хитрый, с прищуром. Лицо гладко выбрито, волосы зачёсаны назад, руки на столе, пальцы в зацеп: большие крутят мельницу, иногда останавливаются и смыкаются домиком, что и произошло на последней его фразе.

— Пятьдесят, — повторил он. — Не рублей, конечно, мил человек, а долларов. Сейчас время такое — всё мерится на доллары.

— Так это сумасшедшие деньги! — непроизвольно вырвалось у меня.

— Ну, для кого сумасшедшие, а для кого месячная зарплата. Сейчас доллар гуляет по России с размахом, а то и под ногами валяется, не ленись только поднять.

— Не знаю, где он так валяется. Россия вообще в нищету погрузилась. Работы нигде нет. Живём тем, что Бог пошлёт.

— Ну так если пришёл дом покупать, значит, есть что-то в закромах.

— Я ещё кое-как перебиваюсь. В море хожу механиком под чужим флагом. Месячное довольствие — полторы тысячи долларов. Чтобы на ваш дом заработать, надо без продыха три года из морей не вылезать. Для меня — нереально.

— Вы ж, судя по наружности, из Москвы будете?

— Не совсем.

— Понятно — из Питера. В таких городах денежные знаки бродят особо активно. Надо просто уметь попасть в нужный поток. Сейчас америкосы выкупают у нас кое-какие секреты, особенно те, что связаны с оборонкой. За бесценок, правда. Но факт остаётся фактом. Мне родственник из одного секретного КБ^[1] сообщил: «Пришли к нам пятеро амеров, на вид натуральные цэрэушники, и стали в наших архивах всю документацию микрофильмировать. И никому не пожалуешься, всё в верхах согласовано. Потом они долго языками цокали и по секрету поделились с нами, что по отдельным направлениям мы их на 15 лет опередили. «А теперь всё, ребята, — на ломаном русском объяснили нам, — завтра это и у нас будет. Чтоб паритет, так сказать, соблюсти. Спасибо вам большое за доверие, и миру — мир»… Правда, через месяц-два снова приехали, стали предъявлять претензии, что документация подложная якобы. Попытались они воспроизвести нашу последнюю разработку — универсальный джойстик для наведения и стрельбы ракетами «воздух-воздух», — и ничего не вышло.

«Такого не может быть, — обиделись наши конструктора, — мы его уже пять лет делаем, и все МИГи оснащены этим устройством, и оно прекрасно работает». — «Дайте нам главного инженера», — говорят. Главный им всё и объяснил: мол, это изделие ручной сборки и собирает его только один человек — старейший работник нашего экспериментального цеха дядя Коля. И, кроме него, этот джойстик никто собрать не может.

— Уникально, — заметил я.

— Вот и американцы так сказали. И попросили познакомить их с этим дядей Колей. «Нет ничего проще, — ответствовал им главный, — но он сегодня в запое». — «А что это такое? — поинтересовались люди из ЦРУ, — командировка, что ли?» — «Типа командировки», — подтвердил главный инженер. «А когда же он приедет из этой командировки?» — «А это уж одному ему известно, — получили ответ специалисты из Штатов, — ценных работников мы не торопим». Американцы, конечно, ничего не поняли, но стали терпеливо ждать.

Дядя Коля появился через две недели, гладко выбритый, наодеколоненный. Потирая свои шершавые ладони, приговаривал: «Давненько, давненько не брал я в руки шашек!»

В самый разгар работы к нему подошла делегация из Америки вместе с нашим главным, который с места в карьер начал: «Вот он — герой, современный Кулибин нашего славного ВПК^[2], золотые руки советского пролетариата». На что дядя Коля сразу и отреагировал: «Палыч, ты же лучше меня знаешь, что если руки золотые, то неважно, откуда они растут, главное — чтобы пальцы шаволились».

«Вот именно, — заметил Палыч, — тем более что растут они у тебя из нужного места, и пальцы шаволятся как надо, и работу ты делаешь нужную, настолько нужную, что даже товарищи из братской Америки ей заинтересовались». — «Вот эти, что ли?» — повернулся дядя Коля к незнакомцам. «Они интересуются, как ты воплощаешь

в жизнь чертежи известного тебе джойстика». — «Я эти чертежи пять лет назад видел, — признался наш Кулибин, — с первым экземпляром пришлось долго возиться, были нестыковки, а потом пошло как по маслу, собираю с закрытыми глазами. А чертежи уже давно менять надо. В этот самый жостик я кучу доработок внёс».

— Это по-нашему! — заметил я.

— Америкосы тотчас поняли, что без дяди Коли им ничего не светит. И стали его обхаживать, узнавать, какая зарплата, чем питается, чем дышит. Очень удивились, что последнюю получку он видел только полгода назад — на предприятии денег нет. «Чем же ты живёшь тогда?» — спросили. «Чем-чем — святым духом да надеждой на будущее, — отрезал наш Кулибин, — главное — это дело. Оно у меня есть. А прокормиться — как-нибудь прокормимся, у меня жена запасливая, да и дети с внуками, если что, помогут». — «А не хотели бы вы, дорогой товарищ дядя Колли, — предложили ему цэрэушники, — переехать в Штаты и получать за свою работу пять тысяч долларов в месяц? Причём без всяких задержек». На что товарищ дядя Коля ответил: «Меня родина взрастила, воспитала и дала работу. Родиной не торгую. — И, подумав, добавил: — И спирт у вас из кукурузы гонят. Не люблю!»

Вот так и остались Соединённые Штаты Америки без советского джойстика.

— А к чему вы мне всё это рассказываете? — всколыхнулся я.

— А к тому, что амеры эти, как бы между делом, активно интересовались красной ртутью. Но никто ничего им про эту ртуть сказать не мог. А главный инженер Аркадий Палыч, когда тему вынюхал, замахал руками и, тряся подбородком, выговорил заикаясь: «Да вы-вы-вы что, ребята?! Здесь гос-гос-госизменой пахнет! Это ж сверхсекретное вещество. Из килограмма красной ртути можно сделать сотню миниатюрных ат-ат-атомных бомб размером с авторучку. Последняя разработка Минатома и об-об-оборонки!» На что ему коллеги заметили: «Да и так уже всю Россию с потрохами продали. Может, красная ртуть только и осталась. А на что она нам? Её ни съесть, ни выпить нельзя. А бомба размером с карандаш вряд ли нам и понадобится. У нас пока ещё кое-что потолще есть да посолиднее. Можем так жахнуть, что и красная ртуть не востребуется».

Но тем не менее, — продолжил хозяин тоном профессора, — теперь эта самая красная ртуть для америкосов стала как красная тряпка для быка. Приманка своего рода. Скупают её в любых количествах. А поскольку товар стратегический, секретный, то и платят за него бешеные деньги. За килограмм дают миллион, как минимум. А если ещё и сертификат к ней приложить, до десяти доходит.

— Долларов, что ли? — с недоверием переспросил я.

— Ну да, — подтвердил хозяин, — или вышка… За такие дела по головке не гладят. Но как добраться до этих цэрэушных амеров, не знаю.

— А зачем вам?

— А вот зачем…

Хозяин вышел в сени и через минуту принёс литровый китайский термос и поставил его на стол.

«Чаем будет поить, что ли?» — подумал я.

— Ну-ка, подними его, подлеца… Подними, подними, не бойся.

Я с трудом оторвал термос от стола.

— Как думаете, каков вес? — с хитрой усмешкой спросил хозяин.

— Килограммов пятнадцать будет, — удивился я.

— Ровно тринадцать с половиной кило! Как в аптеке. И стоит он тринадцать с половиной миллионов долларов.

— Никак красная ртуть?!

— Догадливый, — похвалил меня хозяин, — но не совсем так. Красной я её сделал…

— У вас здесь что? Секретная лаборатория?

— И опять догадались, не только лаборатория, но целое НИИ. И всё это умещается в моей башке.

Хозяин пригладил волосы ладонью и, привычно сцепив пальцы в замок, продолжил:

— Время и случай приведут к нужному результату. Надо лишь ими воспользоваться. Умей смекалку применить. Искусство выживать не всегда сводится к добыванию хлеба насущного в поте лица своего, доложу я вам. Веками алхимики пытались ртуть превратить в золото — не получилось. И вот пришло время, когда делается это элементарно и без особых затрат.

— Так за это можно загреметь под фанфары в места не столь отдалённые, и, как я понял, надолго.

— Но я предлагаю вам уже готовый товар: находите покупателя хотя бы на килограмм, получаете свои пять процентов, и этот дом у вас в кармане. Пятьдесят тысяч баксов как с неба. Никакого накопительства, всё быстро и честно.

— Честно?! Чего же тут честного? Продавать секретные разработки, стратегическое сырьё. Да за это таких кренделей надают, век помнить будешь.

— А Моисей Соломонович одобрил бы…

— Кто такой Моисей Соломонович?

— Урицкий. Наш дом на его же улице стоит.

— Тогда Карл Либкнехт точно не одобрил бы, — съязвил я.

— Либкнехт ничего не понимает в этих делах. Здесь надо брать пример с евреев, они народ хитромудрый. А мы всё щи лаптем хлебаем. Я предлагаю вам честную сделку без каких-либо нарушений уголовного права.

— Интересно…

— Красную ртуть я делаю из обычной ртути, по два доллара за килограмм, и толчёного кирпича, который вообще ничего не стоит. В конце улицы Герцена есть старый кирпичный завод, беру там бой, растираю в порошок и добавляю в ртуть. Откройте термосок, посмотрите, какой благородный, насыщенный цвет. Только не вдыхайте, пары ртути очень токсичны.

— Верю, — согласился я.

— И правильно делаете. Представьте — приходит настырный американец или моссадовец какой-нибудь с честными голубыми глазами сиониста: «Ртуть есть?» — «Есть». — «Красная?» — «Красная. Без обмана, сам смотри». Смотрит… «Беру оптом». — «Мульён за кило». — «А дешевле?» — «Дешевле только взбитые сливки». — «А сертификат?» — «С сертификатом вдесятеро дороже». Хотя сейчас тебе любой сертификат на принтере сварганят так, что от натурального хрен отличишь. Вот такая картина мне видится. А ему мульён отдать — как мне чихнуть. Завтра он два напечатает, а если надо, то и гораздо больше.

Только где этого лапотного американца взять? Они все по большим городам растеклись, интегрируют нас в свою экономику, советуют, как дальше нам жить, что есть и что пить. До Невеля пока что ни один амер не доехал. У нас же здесь никелевых месторождений нет, секретных производств не водится, атомные лодки не строим, ракеты не запускаем. А то, что было: обувная фабрика, молочный комбинат, швейное производство, плодово-ягодный комбинат — какое вино делали! — позакрывали. Я сам на этом комбинате работал в ОТК. Яблочное вино не переводилось. Американцам такое и не снилось. А сейчас кукуем — без работы, без денег. Ртутью я от нужды занялся. Кто-то запустил слух, возможно даже в конспиративно-тактических целях, что, мол, есть такой секрет секретов — красная ртуть. И применяют её якобы в новейших гаусс-пушках и сверхмощных боевых лазерах. И звучит ёмко и весомо. Особенно ею интересуются люди из ЦРУ и «Моссада». Деньги чемоданами возят.

— Ну, и?..

— Пока ещё ни грамма не продал. Но слышал, что идёт она шибко хорошо. Люди состояние себе на этом делают. Хотя, по сути, ни в природе, ни в искусственном виде такого вещества, скорее всего, нет. И учтите, за куплю-продажу ртути с толчёным кирпичом вышку точно не дадут. Всего лишь наложат административный штраф в размере месячной зарплаты за ненадлежащее хранение ртути. На этом всё и закончится. А где ты возьмёшь эту месячную зарплату, когда уже годами деньги не платят? Вам хорошо — пристроились у какого-нибудь грека грузы по морю возить. Одно плохо — на дом не хватает. А нам что делать? Грека рядом нет, моря нет. Одно только озеро. И то тиной зарастает. Так что подумайте над моим предложением. А может, у вас и готовый клиент есть?

— Даже если такой клиент и найдётся, то этим делом заниматься не стану. Не моё!

— Так и не моё тоже! А как выжить в такой ситуации? В нашем деле главное — красную ртуть не расплескать.

В Невеле я объявился лет через пять. Купить подходящий дом мне так и не удалось. На заборе базарной площади всё так же висели написанные от руки объявления, призывающие купить «старый, но в вполнесебе справный ИЖЮпитер скаляскай можна бес», «дом повулице Матросава ссадом и сагородом», «пародисту сабаку (смесь пудинга с ершистым терьером)», «шкап краснава дерева» и многое другое. Не было только красной ртути.

От нечего делать решил я побродить по рядам невельского рынка, присмотреться, чем народ дышит, что покупает и что продаёт. Продавали живность: гусей, куриц, а также яйца, молоко, свежий творог, домашнее сливочное масло, кроличьи шапки-ушанки, сушёные грибы, нанизанные, как бусы, на длинные нити, мёд в разнокалиберных банках, помидоры «бычье сердце», укроп-петрушку, огурцы корнишоны и… И пожалуй, всё.

«Интересно, — подумал я, — как сложилась судьба хозяина дома по улице Урицкого, угол Карла Либкнехта? Продал он свою ртуть вездесущим людям из ЦРУ или нет? Что с его красивым и опрятным домом? Может, уже приобрёл себе необитаемый остров в Карибском бассейне или в Полинезии? Где ты сейчас, мужик из Невеля? Я даже не знаю ни имени твоего, ни отчества».

И только я подумал об этом, как передо мной, словно из-под земли, предстал тот мужичок, внешне совсем не изменившийся. Стоял он за крытым прилавком, продавал сливы и яблоки. Я подошёл, поздоровался.

— Почём сливы? — спросил. — Из своего сада, небось?

— А откуда им ещё быть? — ответствовал он с неохотой. — Из сада и есть, из собственного.

— На улице Урицкого с Либкнехтом?

Продавец промолчал.

— Не узнаёте?

— Не узнаю! — пробурчал он, пряча голову куда-то под прилавок, будто что потерял.

— Ну, дом у вас ещё покупал за пятьдесят тысяч, — напомнил я. — А вы мне предлагали красную ртуть реализовать через «платных агентов империализма». Получилось что-нибудь?

После этих слов продавец мой и вовсе стушевался, начал скороговоркой бубнить «ничего не знаю, ничего не помню», а потом совершенно членораздельно произнёс:

— Я вообще в первый раз вас вижу. Вот так!

Обознаться я не мог. Ну, не хочет человек вспоминать старое, это его дело. Мало ли какие события произошли в жизни. Можно только гадать.

Уже на выходе с рынка кто-то сзади коснулся моего плеча. Обернувшись, я увидел хозяина не купленного мною дома.

— Да помню я вас, — признался он. — Уши повсюду. Всего сразу не расскажешь. Соседка по прилавку учует что, завтра весь Невель знать будет. Фээсбэшники отучили меня лишнее болтать. Как только возникли в 95-м, так сразу ко мне и заявились. «Показывай, — говорят, — свою красную ртуть. Всё про тебя известно, перед нами лучше не юлить». Эти ребята покруче цэрэушников и «Моссада» будут. Выложил им свой заветный термос на тринадцать миллионов от греха подальше. «Это всё?» — спрашивают. «Всё». — «Верим, — смеются, — потому что знаем». Откуда они обо всём знают?

— Ну, у них работа такая.

— Потом, по всей вероятности, начальник говорит: «Каждое дело должно соответствовать статусу хозяина, а статус хозяина — делу». Так и сказал. И понял я, что мой статус — продавать яблоки на базаре, большего мне не дано. Термос они у меня забрали и очень наставительно рекомендовали ничего никому не рассказывать. Вам рассказываю, потому что вы отчасти в курсе моих дел. А так и поделиться не с кем. Кстати, дом купили?

— Нет, так и не купил. И даже славно, что не купил. Хорошо, что вы тогда такую цену заломили. Обстоятельства поменялись, да и жизнь стала как-то выравниваться. Сюда приезжаю только погостить. На родину предков.

— А то подумайте, отдам в десять раз дешевле: всего за пять тысяч. Сумма для вас должна быть подъёмная.

— За пять я взял бы тогда не рассуждая. Сейчас уже не нужно.

— Жаль. Всё меняется. Хотел стать миллионером, в шаге был… А теперь вот яблоками со сливами приторговываю. На пенсию не прожить. Ну, бывайте!.. Вспоминайте иногда неудавшегося коммерсанта из Невеля. Но знаю наверняка, что на красной ртути многие нажились и даже состояния немалые сделали. У каждого свой бизнес.

— «Бизнес» в переводе означает «дело», — добавил я напоследок. — Но один делает дело, чтобы реализовать себя, а другой — чтобы только заработать, да при случае ещё и ближнего своего облапошить.

Расставался я с хозяином дома по улице Урицкого с чувством удивления и досады от того, что кругом одни потребители, что сметка русского мужика приобретает какой-то нерусский характер с замахом на большой и лёгкий куш. Скоро и пахарей настоящих не останется.

А ведь сказано: в поте лица будешь добывать хлеб свой.

Антиквар

Я встретил его на рынке. Он держал лавку старых вещей, где можно было купить всякую всячину, начиная с гребешков-расчёсок и кончая чугунными утюгами, в чрево которых засыпались когда-то пылающие угли. Перечислять всё обилие товара, выставленного им на обозрение в небольшой деревянной лавчонке, заняло бы слишком много времени.

С Сашей — хозяином этих «сокровищ» — мы сошлись на почве литературы, поскольку большую половину прилавка занимала старая книга — такой импровизированный букинистический развал на любой вкус. Книги им брались частью из личной коллекции, частью приносились доброхотами, желающими избавиться от обременительного груза книжных шкафов и полок, груза, который в XXI веке потерял свою непреходящую ценность в силу изменившихся обстоятельств, уклада жизни и смены приоритетов.

При желании у Саши можно было заказать полное собрание сочинений любого русского или зарубежного классика XIX–XX веков, поскольку он собирал информацию от владельцев всего этого ставшего ненужным былого богатства, и при первом же звонке сделка купли-продажи осуществлялась без дополнительных хлопот. Книги почти ничего не стоили. Многие отдавались просто так или обменивались на что-то равноценное: например, Киплинг на Фенимора Купера или Толстой на Достоевского. Два-три человека — завсегдатаи его переполненного вещами и книгами ларька — пользовались этим импровизированным развалом как библиотекой и брали для чтения ту или иную книгу, потом меняли её на другую. В любом случае чувствовалось какое-то движение, слышалось шуршание страниц, шла перетасовка известных и неизвестных авторов, выстроенных в шеренгу, в плотном строе корешков толстых и менее толстых обложек: Улицкая — Чехов — Ленин — Беляев — Одоевский — Сорокин — Ефремов — Пелевин — Толстой — Донцова — Майн Рид — Акунин — Пушкин — Прилепин — Загоскин — Рубина — Шишков — Маринина — Гроссман — Дашкова — Салтыков-Щедрин — Макс Фрай — Тэффи — Лимонов и др. Сплошной винегрет.

— Читают единицы, — жаловался Саша, — а покупателей один-два за неделю. И то — из нашего поколения. Старая гвардия, так сказать. Больше интересуются старьём. А чтобы всему этому барахлу стать антиквариатом, нужно ещё лет тридцать, а то и пятьдесят. Вот, к примеру, фотоаппараты. Возьми хотя бы «Киев». Высший класс механики и оптики! Не фотографирует, а рисует. Каждый штрих запечатлевает. А кому сейчас нужен? Никому! В лучшем случае за десятку возьмут как винтаж: поставят на каминную полку или в витрину какого-нибудь магазина. И — всё! Вещь потеряла своё назначение. И так всюду.

— Возможно, ты и прав, — соглашался я.

— В ходу только гаджеты. Русского заменителя не нашли, а слово — идиотское! В этих гаджетах чего только нет: и телефон, и библиотека, и справочное бюро, и банк, и почта, и билетная касса, и радио с телевизором, и фотовидеокамера, и работа, и знакомства, и общение. Всё — не отходя от кассы — по интернету. Причём, надо заметить, «интернет» везде пишется с большой буквы, как имя собственное или слово «Бог». Он-то и подменил нам Бога или в крайнем случае знающего всё и обо всём сверхчеловека, который волей-неволей становится чем-то вроде лепшего друга и советчика.

— Ну, насчёт Бога это ты хватанул.

Но Саша продолжал, не обращая внимания на мою реплику:

— Я иногда думаю: что, если по каким-то причинам интернет этот отключится? Что будет тогда?! Это же катастрофа, вселенский коллапс. И тогда этот дерьмовый гаджет превратится в кусок пластмассы с потухшим экраном и у его владельца потеряется смысл существования. И возникнет закономерный вопрос: кто кем владел? Человек гаджетом или гаджет человеком. Ответ, по-моему, очевиден.

— Ты прямо-таки рисуешь картину апокалипсиса: толпы лишённых интернета гаджеистов, как безумные, несутся по земле, сметая на своём пути всё, что было создано цивилизацией.

— Ну, может быть, и не совсем так, но что-то в этом роде, — соглашался Саша.

— Человек, стремясь к совершенству, изобретает нечто новое и более целесообразное, — пытался я внести в разговор свою лепту.

— А где предел этой целесообразности? Не перешагиваем ли мы ту красную черту, за которой стоит сам чёрт. В старых вещах, сделанных руками человека, кроется частица души их мастера. Ведь руки — живой инструмент Создателя. А современные вещи? Это порождение лукавого ума и роботов-автоматов, проникновение цифры в наше сознание. Будь то хотя бы тот же гаджет или автомобиль. Даже современное письмо превратилось в тупое механическое нажимание на клавиши ноутбука. А раньше? Само писание, неважно чего, — это же творческий процесс! Достать гусиное перо, очинить его должным образом, купить за пять гривен чернил, писать, писать и плакать, пока грохочет слякоть, как говорил Пастернак. Не было тупой механики — был уникальный процесс сопряжения мысли, пальцев, самого делания и его результатов. Написанное от руки или на компьютере — это совершенно разные вещи. Уходит рисунок письма, его так называемая печать ума. Это касается и вещей. Не могут быть умные руки при тупой голове. Одно порождает другое. А вещи — дети нашего сознания и нашего делания.

— Наверное, потому ты так и привержен этому миру старых предметов, которыми себя окружил.

— Отчасти да, — соглашался он. — Но заметь, бизнеса здесь никакого нет. Богатым этот товар не нужен. У бедных деньги только на хлеб насущный. А ценителей кот наплакал. Тем более все вещи здесь — практически вторсырьё. Но от него веет каким-то реликтовым теплом. В современных изделиях этого нет. И ещё одна интересная деталь: почти все сделанные в XX веке и ранее вещи поддаются ремонту в случае какой-либо порчи. Чего не скажешь о веке XXI. Всё на выброс. Что-то сломалось — не проблема, пошёл и купил новое. Продлевать срок службы предметов быта стало даже некоторым моветоном — неприлично. Подозреваю, что в современное производство закладывается тот минимальный срок окончательного износа, когда вещь просто требует её заменить. А если у вас появится навязчивое желание что-то отремонтировать, то зачастую ремонт станет себе дороже

— Я понял, твой бизнес нулевой. Дивидендов не приносит. А смысл?

— Практически вся моя выручка уходит на погашение аренды ларька. Иногда остаётся на две пары новых носков. Смысла вроде никакого. Но всё деньгами не измерить. Я здесь через эти вещи соприкасаюсь с прошлым, с воплощённой и застывшей в них историей. Посмотри на эту старую настольную лампу 50-х годов. Почти произведение искусства! Создавал её наверняка художник: массивная круглая подставка из карельского мрамора, классическая колонночка из того же мрамора со скромным металлическим цоколем и уходящей под стеклянный зелёный абажур капителью. Вот я её включаю: чувствуешь, какой мягкий, спокойный свет? Этот свет придаёт уют любому дому, помогает расслабиться. Здесь никакой йоги не надо. Включил — и медитируй на здоровье. Разве современные лампы на такое способны?

— Согласен. Но это мало кто понимает.

Мы нередко, особенно в летние месяцы, ненамеренно встречались на побережье залива. Гулял Саша всегда босиком, с обнажённым торсом. Он напоминал Геракла в миниатюре: хорошо отшлифованные грудные мышцы, накачанный пресс, внушительные бицепсы. Подводил только рост, который вписывался в ленинские параметры. Лысина тоже служила своего рода напоминанием о вожде мирового пролетариата. Но на этом сходство заканчивалось. Несмотря на годы, тело его было сбито, упруго, с хорошим рельефным узором мышц. Чувствовалось, что внедрённый в наш образ жизни 60-х годов культуризм не обошёл его стороной.

— Тело нужно держать в тонусе, — говорил он, — я до сих пор балуюсь гирями, качаю пресс, гуляю по утрам. Бег не признаю, можно сорвать сердце. К бегу нужно относиться осторожно. Так же, как и к солнечным ваннам. Наш народ ленив, если не на работу, встают поздно, выползают на пляж, да ещё с детьми, к полудню. В полдень солнце самое вредное, обгореть можно за 15 минут. А ранним утром это исключено: лучи косые с благодатным ультрафиолетом. В 10 часов нужно с пляжа уходить, а не приходить на него. Я к концу июня тёмный, как негр, и ни одного ожога на коже.

Хочу вот до ста лет дожить в здравии и силе. Все шансы на это есть. Мы с моим дядькой соревнуемся — кто дольше проживёт. Он одного со мной года. Тоже ведёт зверски здоровый образ жизни. Моржуется до поздней осени, гантели, питание по аюрведе. Иногда в ранние часы по пляжам Юрмалы делаем совместные заходы километров по десять-пятнадцать. Беседуем, в основном о том, как сохранить здоровье на долгие годы. Главное — укрепить сосуды и сердце. Каждую осень делаем себе такую смесь: выжимаем десять лимонов, туда же выдавливаем пять головок чеснока и перемешиваем всё это с мёдом. Мёда нужно литр-полтора. Смесь настаивается две недели в тёплом месте, потом процеживается и принимается утром по столовой ложке. Это и есть лучшая профилактика для сосудов. А ещё собираемся с дядькой подсесть на янтарную кислоту. Говорят, эликсир бессмертия.

— Знал одного армянина, — решил я привести пример из жизни, — утром зарядка, диета по Дюкану, во рту всё время инжир, не пил, не курил, прогуливался всегда подальше от загазованных центральных улиц. Короче, тоже делал всё, чтобы прожить длинную и счастливую жизнь. До тридцати не дожил. Сердце. А его однокашникам уже за пятьдесят перевалило — и курят, и пьют, и зарядку не делают, и смогом дышат. И хоть бы что.

— Армянин? — переспросил Саша. — Значит, не в своей среде жил. Здесь климат не для южного человека, плюс неэндемичные продукты, плюс чуждая среда обитания, плюс ещё что-нибудь. Вот в итоге и выходят одни минусы.

— И ещё он не принимал янтарную кислоту, — заключил я с иронией.

— Да, янтарная кислота… Это большой вопрос. На могильной плите твоего знакомого можно было бы с полным основанием высечь эпитафию: «Он вёл здоровый образ жизни». Здоровый образ жизни не для того, чтобы жить долго, а для того, чтобы жить качественно.

— А что значит качественно? — поинтересовался я. — Всё это общие слова. Приведи конкретный пример.

— Пример, пример… — задумался Саша, — конкретный… Начало восьмидесятых. На речном круизном пароходе «Советский Союз» познакомился со своей будущей женой. Королева была! На неё все мужики глаз тогда положили. А досталась мне. Не круиз был, а сказка из «Тысячи и одной ночи». Гуляли тогда на всю катушку. Главное — было на что. До этого год в геологической партии провёл в полярной тундре, деньги немалые заработал. Можно было квартиру купить. А я праздник жизни устроил. Вот и в Горьком, куда зашли на короткое время, сразу — в ресторан. Из окон Волга видна: теплоходы плывут, наш «Советский Союз» у причала отдыхает, день ясный — красота! Ну я шампанское брют заказал, чёрной икорки, фрукты… Сидим, наслаждаемся жизнью, шампанское в нос бьёт, икра на языке тает. Сейчас мне это и даром не надо. А тогда… Хотелось пыль в глаза пустить. Тем более что рядом королева такая.

Да ещё назойливо вертелось в голове: «Человек создан для счастья, как птица для полёта…» В школе ещё учили: не то Горький, не то Короленко.

Пока мы так сидели — а счастливые часов не наблюдают, — смотрю, а наш пароход уже швартовы отдаёт. Разворачивается и положенным курсом идёт вверх по течению. Выбегаем на набережную — всё, конец: машины у «Союза» на полный ход поставлены, только пенный бурун за кормой. Гудочком погукивает, бестия. Нас голяком на причале оставил. Что делаю я? Не могу же при своей королеве марку потерять. Приметил у четвёртого причала катер водной милиции на подводных крыльях. Подбегаю. Двое мильтонов сидят: один лейтенант, другой сержант, рубахи голубые, фуражки с белыми чехлами — красавцы.

«Товарищи, — обращаюсь к ним, — отсюда пароход только что отошёл, а мы отстали. Помогите, если можно». — «А чем мы поможем? — зевает лейтенант. — Не погонимся же за пароходом вашим, его и след уже простыл». — «Так я не бесплатно…» — «Не, у нас горючее лимитировано. Только по экстренному случаю выезжаем». — «Так это и есть экстренный!» — говорю. «Да-да, экстренный! Не хватало ещё, чтобы милиция туристов по Волге катала», — хриплым голосом заявил старшина, а лейтенант активно закивал головой и подтвердил: «Вот-вот, отродясь ещё такого не бывало».

«Ну, — думаю, — зря я, что ли, на Чукотке ноги и другие органы морозил?»

«Даю четвертной за посадку и ещё столько же, когда к борту «Союза» подойдём». Лейтенант посмотрел на меня снизу, оценил мою красавицу и произнёс умиротворённо: «С этого надо было и начинать…»

Сели мы в катер, сержант включил зажигание, катер взревел своим многосильным мотором, вышел на фарватер и сразу встал на крылья. Скорость почти как в самолёте. Моя Дульцинея от счастья сияет, водная милиция улыбается, а герой — я! Будто не на подводных крыльях летим, а на крыльях любви. Да в принципе так и было. Минут через пятнадцать показалась корма нашего ковчега. Лейтенант поравнялся с бортом, вырулил на уровень ходовой рубки и в мегафон дал команду: «Прошу сбавить ход! Примите на борт пассажиров!» Народ на палубу высыпал. Все глазеют. Капитан машину застопорил. Пароход по инерции всё ещё движется. Матросы парадный трап с левого борта приспустили, и катер к его нижней площадке плавно подрулил. Я свою даму под ручку с катера ссадил, сам героем на трап вспрыгнул, и мы красиво на борт своего парохода поднялись под завистливые взгляды пассажиров. Особенно женщин. Милиция сделала почётный круг около нашего белоснежного лайнера, пожелала нам счастливого плавания и была такова.

Нам тогда удалось догнать «Советский Союз». Сейчас это уже невозможно.

Два-три дня только и было разговоров по этому поводу на пароходе. Наше романтическое путешествие стало настоящим событием в спокойных речных буднях. Мы всюду видели восторженные, а иногда и завистливые взгляды пассажиров. Ну а я сравнивал себя, как минимум, с Гераклом, совершившим очередной, тринадцатый, подвиг.

Вот вам и пример проявления пламенных и почти бескорыстных чувств. Почему «почти»? В следующую же ночь сделал ей предложение стать моей женой. Здесь, конечно, корысти особой и нет, но время и ситуация были выбраны мною точно. Она, не скрывая своего восторга, сразу и согласилась.

«Вот оно, качество жизни, — думалось мне, — вот оно, «горьковское» счастье!»

По прошествии лет всё это ушло в предание. Выросли дети. Нас оставили в двухкомнатной квартире. И это отчасти спасает: у неё своя комната, у меня своя. Говорить нам не о чем. Общих тем и похожих взглядов на жизнь не оказалось. Жена моя стала толстой, неповоротливой и непривлекательной. Пересекаемся изредка на кухне. Она готовит для себя, я, соответственно, для себя. Еда её, в отличие от первых лет супружества, стала невкусной, пресной, просто несъедобной. А какая была кухарка! Борщи с золотистой масляной плёночкой — не оторваться, шедевр! Беляши — за уши не оттянешь! Треска в томате — гастрономический изыск! А потом всё хуже и хуже. В конце концов — никак. Пришлось самому стряпать. Да у меня уже и диета своя. Беляши из неё, например, исключаются полностью. И так далее. В общем, стали совершенно чужие люди. Почему так? Никто не знает. Печально всё это. А ведь готов был на безумства ради неё. А сейчас и видеть неохота. Совершенно другой человек. Ну, и я для неё, наверное, тоже. Преимущества автономной жизни всё-таки перевешивают её недостатки. Так мне видится сейчас. Не надо отчитываться: куда пошёл, о чём думаю, почему так поздно, зачем новый пиджак надел; положил вещь на место — там её и взял, всё на своих местах, на своих полочках, порядок, и никакой суеты… Не прав был Алексей Максимович. Пушкин оказался мудрее: «На свете счастья нет, но есть покой и воля».

На какое-то время Саша пропал из поля моего зрения. Ларёк его на рынке опустел, а потом и совсем исчез — снесли. Но однажды совершенно случайно встретил его на юрмальском пляже рано утром. Он прогуливался по песчаной прибойной полосе — дышал озоном набегающей на берег волны.

Саша, как всегда, очень приветливо поздоровался. Мы сели на ближайшую скамейку и стали делиться новостями. Новости были обычные. Ничего особенного за это время не произошло, если не считать, что Саша бросил свой антикварный бизнес, поскольку хозяин повысил арендную плату. И антиквар, подогнав дебет к кредиту, осознал, что дальнейшая его деятельность на этом поприще — это сплошной убыток. А делиться пенсией с хозяином по меньшей мере смешно.

— Пенсия небольшая, — отметил он, — но мне хватает. Я же по ресторанам не бегаю и по круизам не шастаю, как в бесшабашные молодые годы. Был, конечно, какой-то примитивный, искусственный смысл в моей торговле барахлом. А сейчас и занять себя нечем. И борьбы за существование нет. Всё как-то гладко идёт, без особых эксцессов и волнений. Стимулы ушли, остались одни прожитые годы. Да старые книги. Гоголем упиваюсь. Сколько в нём правды жизни! Разве современный писатель способен на такое богатство изображения человеческих характеров?

— За здоровьем всё так же следите?

Мы почему-то перешли на «вы».

— Больше по инерции. Состязаться не с кем. Дядька ушёл в мир иной. Не то янтарной кислоты перебрал, не то ещё что-то не так сделал. Ведь никто и не знает, как надо, а как не надо. Всё это от ума. А ум наш недалёк. Сами знаете. С ним в царствие Божие не попадёшь.

Нас постепенно стали досаждать мелкие дюнные мушки. Садились на руки, на голые икры (поскольку мы были в шортах), реже на лицо. Саша никак не реагировал на их назойливое посягательство. Но они ползали по коже, неприятно щекотали, и я стал бить по ним ладонью.

Когда пара мушек упала на влажный песок, Саша сильно изменился в лице и, с укоризной посмотрев на меня, произнёс:

— Зачем же так?! Это абсолютно безобидные создания. Вы только посмотрите, как гениально они сотворены. Какое совершенство и свобода полёта. А фасеточный глаз? Такого глаза нет ни у одного животного, ни у человека. Муха видит то, что человеку никогда не увидеть. Поляризационное зрение — это почти шестое чувство. Поэтому-то муху так нелегко поймать. Я бы на вашем месте не стал уничтожать это творение лишь из-за того, что оно по своей естественной природе вдруг село на ваши телеса…

Саша встал, посмотрев на меня с большой укоризной, и молча, не попрощавшись, пошёл, свесив голову, дальше, по своему выбранному маршруту. Всем своим видом он походил на только что прибитую мной муху. После этого случая я больше его не встречал.

Примечания

1

КБ — конструкторское бюро.

2

ВПК — военно-промышленный комплекс.