Почти непридуманные истории. Из записок хирурга

Сергей Гордеев

Сборник рассказов содержит истории из профессиональной и личной жизни автора. Доктор, работая с людьми, открывает «портал» к самым интересным и сложным взаимоотношениям с человеком «разумным». Собраны самые курьезные и забавные ситуации. Каждая история требует своего авторского обрамления. Он добавил в истории свою богатую фантазию, отчего они стали более сюжетными, забавными, остроумными.Вторая часть – Настроение. Лирические стихи, которые просто попросились на страницы. Это личное.

Часть I.

Рассказы

Астигматизм

Пианино — один из самых популярных клавишных инструментов, почитаемый в народе. Предмет упования мам и бабушек и источник раздражения для детей, часами принужденных осваивать гаммы и аккорды, дабы удовлетворить амбиции предков.

Надо отметить, что ко всем положительным качествам инструмент этот является громоздким, страшно тяжелым ящиком, что делает его совершенно непригодным к перемещениям в пространстве. С такой вот «оборотной» стороной столь замечательного предмета пришлось столкнуться однажды моему другу Владимиру Рогалину. Теща, заподозрив музыкальный слух у внучки, решила сделать детям подарок и приобрела у соседей пианино с надеждой, что в старости благодарное чадо ублажит слух женщины волшебными звуками виртуозно освоенного инструмента. На долю зятя оставалась только техническая часть работы — доставить пианино домой. Одно только омрачало столь легко заключенную сделку: громоздкий инструмент следовало переместить с пятого этажа одного подъезда на пятый этаж соседнего без надежды на лифт, не предусмотренный архитектором при планировании дома.

Надо сказать, что происходило это в те недавние счастливые времена, когда девственное сознание народа не принимало денежных форм расчета. Всё обходилось личной симпатией, желанием помочь другу и заканчивалось простой веселой поседелой за бутылкой вина, нарезанной колбасой по два двадцать и «охотничьими рассказами». Участники компании расходились большими друзьями и были переполнены чувством благодарности друг к другу. Всё легко и просто.

На работы Рогалин, будучи заведующим отделением, рассудительно пригласил ординатора первого года обучения Юру, вторым помощником вызвался анестезиолог той же больницы Андрей — приятель Владимира. Если Юра находился под непосредственным началом Рогалина, то Андрей готов был участвовать в любой авантюре, лишь бы затем оторваться во второй, так сказать, «неофициальной» части мероприятия.

Итак, в один из счастливых дней они встретились… Три интеллигентных врача — розовощеких, чистеньких, в очках, готовых к употреблению. Надо отметить, что «промысловое» значение в смысле противовеса грузу мог иметь один только ординатор, выделяющийся среди коллег и ростом, и сложением. Владимир Викторович и Андрюша в этом плане могли рассчитывать только на прикладное значение. Работа предстояла малоквалифицированная, грубая, но команда была полна азарта и решимости в достижении поставленной цели.

Все дружно впряглись в бурлацкие петли, нарезанные из пожарных шлангов и пропущенные под днищем объемного инструмента предусмотрительным Рогалиным. Первая попытка поднять ящик буквально расплющила работников. Инструмент чуть не подмял под себя худосочную бригаду, изумив своей неимоверной тяжестью. Возникло короткое замешательство.

— Ты что, кирпичей туда насовал? — Андрей зло посмотрел на хозяина.

— Не-е, там только струны музыкальные, — пожал плечами Владимир. — Я заглядывал. Сам не пойму…

— Ничего себе струны… — Андрей расстегнул рубашку и осмотрел свое побагровевшее плечо.

После недолгого спора последовала перестановка участников, и усилия возобновились. Сопя и громко шаркая ногами, бригада наконец сдвинула инструмент с места. Пианино медленно поплыло из прихожей на лестницу. Далее, зубчато покачиваясь и что-то музыкально напевая, ящик поплыл пролет за пролетом к нижней подъездной площадке. Упираясь в петли и трясясь от напряжения, друзья, как муравьи, тащили пианино, застревая в углах лестничных пролетов.

На тротуаре около соседнего подъезда ребята привалились к инструменту, с трудом переводя дыхание.

— Любишь кататься — люби и саночки возить! — весомо заметил Андрюша, прикидывая перспективу второго этапа эвакуации, и невесело ухмыльнулся.

Видя трясущихся от усталости ребят, Рогалин как доктор правильно оценил ситуацию. Он быстро сбегал наверх и вернулся с поллитровкой «горючего» и закуской. Разложились тут же на пианино. Первая стопка обожгла горло, прокатилась по пищеводу и горячей волной растеклась под ложечкой. Вторая — просто растворила усталость. Бригада снова встала на ноги.

И откуда только что взялось?.. С муравьиной суетливостью ящик поволокли наверх по лестнице соседнего подъезда и опомнились только на площадке третьего этажа. Далее остановка, снова прием «горючего», закуска и вперед до следующего проема. К последней площадке добрались, что называется, на карачках, безбожно чертя инструментом по стенам и перилам и раскачивая его, как колокол. Через порог квартиры пианино пропихнули уже в беспамятстве. Локомотив, возмущенно прогремев последним аккордом, застыл в прихожей, остывая от столь тяжелого путешествия. Вот он — памятник непокоренному труду. Затих… Обиделся…

— Черт бы тебя подрал — кувалда стоеросовая! Будешь теперь тут стоять… — Рогалин ползал вокруг пианино, освобождая из запутавшихся пожарных «кишок» своих удушенных и еле шевелившихся помощников.

— Ну, всё, ребята, конец! Поднимайтесь! Всем мыться и за стол! Отдохнем, здоровье поправим! Вставайте…

Итак, застолье! Друзья уже наполнили вспотевшие бокалы и с нетерпением выслушивают благодарственную речь патрона. Далее покатилось, как и должно быть после столь серьезного и с блеском законченного дела. «Сделал дело — гуляй смело»! Вон он, мамонт-то, в коридоре, стоит как миленький…

Всё поплыло перед глазами: стол, лица, шум, веселье… Предметы и события вдруг приняли чуть дрожащие, но четкие и даже без очков различимые очертания.

Когда в квартиру вошли супруга Владимира Викторовича с дочкой, веселье было в самом разгаре. Владимир Викторович на кухне и почему-то в трусах и майке извлекал на перламутровом баяне (забытом уже лет десять назад где-то на шкафу) какие-то нестройные и сиплые аккорды. За столом жуткого вида компания, сильно кося глазами и размахивая вилками, горланила непристойные частушки, не сверяясь с темпом и мелодией гармоники. Все были настолько увлечены хоровым пением, что не заметили появления зрителей. Девочке пришлось закрыть глаза и уши… Сердце женщины не выдержало, когда компания, не удержавшись от распиравшего веселья, предприняла попытку пуститься в пляс тут же на кухне. Она громогласно заявила о своем приходе. Затем отняла баян у мужа, оказавшего слабое сопротивление, и отнесла инструмент в соседнюю комнату. Вернувшись, она увидела, что мужчины стоят вокруг стола с полными рюмками и торжественно салютуют ей, приложив руку к пустым головам.

— Ппп-иа… ни… ну… видела? — Владимир сделал попытку строго взглянуть на супругу, отчего брови и зрачки его сошлись к переносице.

— За пианино, конечно, спасибо большое! А теперь хватит! Хороши уже. — Хозяйка выхватила бутылку и убрала ее в холодильник. Обернувшись, она увидела мужа вновь с баяном на груди, и вся компания тут же запела, даже не дождавшись первого аккорда. Она вновь отняла инструмент у супруга, тот даже не сопротивлялся. По пути в комнату она резко обернулась, озаренная догадкой.… Так и есть! Мужчины стояли вокруг стола с полными рюмками и глупо ей ухмылялись.

— За присутствующих здесь дам! — скомандовал Владимир Викторович, и они немедленно выпили. Довольные собой, в грязных майках, мокрые… Андрей с ссадинами на плече и безмятежным выражением лица.

— Как вы домой-то добираться будете? — Супруга всплеснула руками.

— Я сегодня никуда не поеду! — успокоил он растревоженную Иру. — Вот он, — Андрей указал почему-то на Юру, — обещал меня здесь пристроить…

Юра улыбнулся, без очков он выглядел беззащитным пухлым ребенком.

— Всё, хватит! — Ира догадалась, что гоняться за разыгравшимся мужем бесполезно. Вся эта суета только подливала огня в праздник, и каждый последующий маневр ее с мужем принимался на ура азартными зрителями.

— Спасибо, гости дорогие! Вот вам на дорогу… До свидания! — Она открыла дверь и чуть ли не пинками вытолкала упиравшихся помощников на лестницу. Это был мудрый ход. Вернувшись из прихожей, она вновь увидела мужа, который, пригнувшись, торопливо семенил на кухню с гармонью на ремне через плечо. Несильно ориентируясь и потеряв способность к маневрам, Владимир буквально убился об окаменевшую статую жены, которая специально встала на пути следования мужа. Она стояла, уперев руки в бока, как памятник — символ борьбы с разгильдяйством. От сурового взгляда супруги он едва не выронил инструмент с плеча. Ни на кухне, ни в прихожей признаков прежней веселой жизни не оказалось. Медленно осознавая непоправимое, Владимир опустился на табурет… Праздник был окончен.

Оказавшись на темной лестничной площадке, двое друзей силились прикончить остатки невесть откуда взявшегося спиртного. Было совершенно непонятно, куда девалась музыка и из какой двери следует ждать выноса тела хозяина. Подождав немного и осиротело потоптавшись у чужой двери, они стали медленно спускаться с «Олимпа» по недавно и с таким трудом покоренной лестнице. Юра надел очки и только тут смутно осознал, как сильно набрался. Он ничего толком не различал. Всё плыло перед глазами или принимало до неузнаваемости причудливые формы и очертания. Расстояние до ступенек просто не поддавалось определению.

Как расстались и куда двинулся Андрюша, он не понял. Помнил только, что держался с ним за руку… Потом друг стал растворяться, мозаично распадаясь на плоские кубики, потерял телесность и пропал… Собрав в кулак волю и плохо разбирая дорогу, Юра на автопилоте взял курс к дому. Руки и ноги ритмично выполняли поставленную задачу. Но всё больше тревожило явное расстройство зрения, которое никак не укладывалось по опыту в количество выпитого. Не двоится, а расходится в стороны и тянет вниз, потом теряет очертания и качает из стороны в сторону. Ничего не понятно!..

В таком расстройстве Юра, страшно кося «неверными» глазами, прошел мимо своего дома, своего подъезда, где его ждали жена и дочка, вышел на проспект, затем поймал зачем-то проходивший мимо самосвал, сел в него и уехал, что называется, куда глаза глядят. Несмотря на неопределенность курса, машина, как ни странно, остановилась аккурат у дома родителей Юры. Они жили в противоположном конце города. Провалившись в темный проем открывающейся двери, Юра, наконец, закончил столь трудный и совсем не бесполезный день своей жизни. Что сказал папа и как спала мама после приема «блудного сына», говорить не приходится. Нужен просто отдых, покой, тишина… Всё!..

Утро следующего дня в комментариях не нуждается. Головная боль, погребальный звон в ушах и ухмыляющееся лицо эскимоса в зеркале напротив — атрибуты знакомого нам с детства пробуждения… Надев со второй попытки трясущиеся очки и приоткрыв тяжелые веки, Юра вновь ощутил кошмары вчерашнего вечера. Расстройства зрения не прошли… Весь мир завернулся в какую-то безумную «Евклидову» геометрию.

До работы добрался на общественном транспорте, страдая тошнотой и томимый самыми дурными предчувствиями. Что же такое они вчера пили, если даже наутро он не мог отогнать глюки и сфокусировать зрение даже на близко расположенных предметах? На ум шли недобрые мысли об отравленной водке… В отделении Юра добрался до кабинета заведующего и тяжело опустился в кресло напротив патрона. Рогалин со следами пирушки на лице с иронией посмотрел на ординатора.

— Владимир Викторович! — протянул Юра, чуть не плача. — Что за херню мы вчера с вами пили? Я… Домой ночью не попал, и вот зрение… что-то… Ничего не понимаю!

Рогалин, не отрывая смеющегося взгляда от несчастного, открыл ящик стола и протянул очки поникшему юноше.

— У тебя ведь близорукость? Так? А у меня астигматизм высокой степени! Если бы вчера дочка по секрету не сказала маме, что пьяный дядя Юра у папы «втихую» очки стырил, я бы в твоих тоже неизвестно где бы оказался. Как это ты еще до работы добрался, ума не приложу!.. Ну клоуны!.. — Рогалин сжал виски, сдерживая рвущиеся наружу воспоминания вчерашнего праздника.

От наступающего понимания у Юры отвалилась челюсть. Дрожащими руками он взял со стола очень похожие очки и надел их вместо Рогалинских… Мир, наконец, встал с головы на ноги, предметы вдруг приобрели обычные свои размеры и форму. От внезапно произошедшей трансформации Юра стал клониться вбок, хватаясь руками за Рогалина.

2001 г.

Никандр Гаврилович

и все-все-все…

Никандр Гаврилович Вихров, ассистент кафедры хирургических болезней лечебного факультета медицинского института, без сомнения был личностью выдающейся. Когда говорят «харизма», то это как раз про Никандра Гавриловича. Как-то он был заметен более других. Активен, общителен, остроумен, отчего любим публикой. Лет пятидесяти с лишним, маленького роста, очень подвижный и какой-то уютный, да еще по имени Никандр, он сразу располагал к себе. Когда он появлялся в ординаторской, уже после первого приветствия у всех повышалось настроение, появлялось желание общаться, слушать его рассказы, в которые не всегда верилось, до того они были необычные.

Был он весь кругленький: голова, туловище, голубые, как-то по-детски распахнутые глаза, нос и движения — всё было закруглено и смягчено в его образе. Родом он был из-под Нижнего Новгорода, и говорок тоже, соответственно, смягчался округлым «оканьем». Мало того, и характер у Никандра был скорее по-мальчишески озорной и незлой, что в совокупности с его округлым внешним видом вызывало положительное и вовсе не серьезное впечатление. Отличительной особенностью Никандра Гавриловича, несомненно, был юмор. Говорил он смешно всегда и везде, никогда не стеснялся своего, прямо скажем, остроумного личного мнения, — отчего мог пострадать неоднократно, — но, удивительное дело, не страдал и не унывал по этому поводу.

Круглая белая шапочка на круглой голове, плоские черного цвета тапочки, выглядывающие из-под слишком длинного халата, и серьезно-комичное выражение лица иногда смущали пациентов.

Одной чопорной даме, которая приехала как-то к Вихрову на консультацию, друзья в шутку представили Никандра как лифтера. Произошло недоразумение. В лифте, оказавшись с Никандром Гавриловичем наедине, она манерно использовала его, соответственно, как «водителя» лифта, осталась недовольна. Вышли вместе. А когда подошли к кабинету, случился конфуз. Об этом случае не преминули позубоскалить студенты. Но появившаяся кличка тотчас «разбилась» о крутой нрав хозяина. Спекулировать своим внешним видом он не позволял даже «старшим» товарищам.

На самом деле Никандр Гаврилович был прежде всего маститым хирургом. Он и все на этой кафедре были представителями «старой» хирургической школы, начинали еще со «Склифа». Вот уж где была практика. Так что хирургию он знал, оперировал много и широко.

Ординатура

— Ты, если попадешь в эту клинику, сразу найди Никандра Гавриловича и попросись работать под его началом. Сразу не возьмет, но будет присматриваться. А там уж от тебя зависит.

Так я и сделал, и, действительно, всё было не сразу, через нервы, сомнения.

Я стал участвовать в операциях Никандра Гавриловича. Было нелегко, но интересно. Он показал различные приемы при выделении органа, которые значительно облегчали дальнейший ход операции. Смотри, помогай, запоминай!

Только была одна особенность… как только он брал скальпель в руки, в него, что называется, «черт вселялся». Он зверел на глазах, ругался, бил по «кривым» рукам инструментом, в общем, отрывался по полной. Операции проходили, что называется, на адреналине. Выходишь из операционной — тебя аж потрясывает.

— Видал, а! Никандр шурует в животе, как у себя дома! Ну чума! — восторгался ассистент Саша после операции.

— Ты лучше на руки свои посмотри: пальцы целы?

Так что как в том анекдоте: «Вообще-то я белая и пушистая, просто ты тут под руку»…

Так что, шествуя с ним на обходе, все понимали, кто в доме хозяин. Еще у него была привычка: он вдруг, внезапно останавливался, доставал из заднего кармана брюк старые наручные часы и сверял время, всматриваясь в циферблат, вытянув руку. Обход останавливался, и все с любопытством наблюдали за священнодействием. Потом поднимал глаза кверху, как бы подсчитывая что-то, убирал часы и шел дальше. Обход продолжался. Скоро и я нашел дома старые наручные часы, еще со школы, фирмы «Ракета» и тоже стал доставать их из заднего кармана тотчас, как только патрон доставал свои. Мы имели успех у окружающих, хотя Никандр Гаврилович никак не догадывался, отчего такое настроение у народа. Так что и на обходах оставалось местечко чудаковатой веселости, которая витала вокруг Никандра Гавриловича.

В спорах Никандр всегда распалялся и первый переходил на личности.

Как-то на собрании кафедры он сцепился с доцентом Корневым:

— А на лекциях ты вообще несешь какую-то небывалую чушь. И как это студенты тебя слушают?

Корнев даже не обиделся, он любил потасовки.

— А кто это всё мне говорит? — спросил он, раскачиваясь в кресле, с удовольствием оглядывая Никандра.

— Ты вообще похож на старшего повара. Вот раньше, когда в какой-нибудь привокзальной столовой возникнет пьяная ссора, выбегает вот такого вида, как ты, человечек в халате и колпаке, с черпаком, разводит руками: «Извините, дескать, товарищи, но в нашей столовой распивать спиртные напитки и громко выражаться нельзя».

Сравнение было столь ярким, что, представив всю картину в красках, я покатился со смеху.

Шутка обидела Никандра Гавриловича, и, распаленный, он вдруг обрушился на меня:

— А ты! — подскочил он. — Смеешься потому, что хочешь угодить доценту! А шутки у него — дурацкие!

Боже мой! Взрослые люди! Серьезным делом занимаются, а тут «черпак».

Много что мог вспомнить Никандр Гаврилович из своей многогранной профессиональной жизни. Два года он работал в Эфиопии. Еще раньше практиковал в Арктике, где вытянул буквально с того света своего друга — американца, с которым потом они чуть не допили цистерну спирта, спасаясь от арктической стужи. Это не была какая-то пьянка. Это был союзного значения эксперимент. Проводились испытания каких-то там трубок — дренажей из новой латексной резины на возможность их использования при низких температурах.

— Эти трубки оказались очень хорошими, — вспоминал Никандр Гаврилович. — Бывало, скажешь Пашке, младшему научному сотруднику: «Сходи-ка, малец, на двор, апробируй вот этот материал… Там цистерна со спиртом стоит, так ты вот через трубочку и нацеди нам в ведерко-то». А на дворе мороз — аж семьдесят градусов ниже нуля. Американских Фаренгейтов этих я не понимал, хотя американец спорил против Цельсия. Но это уже после второй… Так вот, значит, мороз дикий. Без ушанки помочиться не выйдешь! Штаны чуть приспустил — уже примерз! Начнешь нужду справлять, а по земле льдинки стучат. Типа «Ледяной дождь», слышал? Я не только не слышал, но и не очень-то верил этим байкам, но головой согласно кивал. Интересно ведь.

— Наша красная резина-то не держала, рассыпалась на куски. Но вот эти трубки из Америки — хоть бы что!

Дружба со спасенным американцем растянулась на годы. В конце командировки тот стал звать Никандра в гости в Америку. Оглядишься, а там, чем черт не шутит, глядишь, и насовсем останешься. И никак не мог понять, почему же это невозможно для гражданина Советского Союза, наивно оценивая дружбу выше всяких там политических неурядиц. Никандру эти отношения аукнулись уже дома.

Через некоторое время его повесткой пригласили в инстанцию Госбезопасности и долго, как «школяра», таскали по всяким там кабинетам секретных ведомств, стращали и угрожали, подозревали и стыдили. В общем, сильно подозревали в тайных связях с мировым империализмом. И всюду Никандр давал свойственные его характеру, несерьезные до глумливости объяснения и никак не хотел отречься от друга. К всеобщему удивлению, уставшие от упрямого «диссидента» блюстители Государственной безопасности вынуждены были с досадой отпустить оного за отсутствием прямого состава преступления. Предупредили, правда: коли что… Или если еще раз… Никандр не помнил точно. Однако дружба уже не могла быть продолжена, оставшись теплым воспоминанием в сердцах бывших сослуживцев, живущих на разных континентах, в противоположных концах земного шара, в странах с диаметрально противоположным мироустройством.

Знакомство с «Конторой», допросы и беседы «по существу» еще более усугубили отвращение Вихрова Никандра Гавриловича к существующей политике в стране и социалистическому строю в целом. Он и до этого не скрывал своего критического отношения к советской власти. Отказался вступить в партию. А когда ему поставили на «вид» и пригрозили карьерным ростом, послал нападавших в такое далеко, что те враз поняли: Никандра не исправить, и прекратили любые поползновения с целью перевоспитать «дурака».

Дед Никандра до революции, оказывается, имел огромный двухэтажный дом, землю и занимался разведением племенных жеребцов. Жила семья вполне себе прилично. Но, когда случилась Великая Октябрьская революция, всё изменилось. Лошадьми заинтересовался сам Семён Будённый. Нетрудно представить, во что это вылилось. Коней стали забирать на нужды неокрепшей тогда еще Красной Армии. Не безвозмездно, конечно… Давали бумажку — расписку, дескать, «такого-то числа сего года одолжили у гражданина… жеребца по кличке… Вернем после победы над белогвардейской контрой или возместим денежным вознаграждением. Слава Великой Октябрьской революции!». Бумажек прибавлялось, конюшни пустели. А что сделаешь? За вилы возьмешься?

— Да что ты гоношишься, дедок? У тебя же не отнимают, дурилка ты деревенская! А одалживают на время, понял? В связи со сложившейся в молодом нашем государстве тяжелой обстановкой.

Вот тебе, «диду», и советская власть… Однако бумажки эти пригодились. Когда началась новая волна грабежа и стали искоренять «кулаков» — самых работящих и хозяйственных мужиков на селе, к деду тоже постучали. На крыльце стояли чекисты в кожаных куртках, хромовых сапогах, кобура на боку. Вот тогда-то бумажки-расписки были предъявлены представителям советской власти. Отступили большевики от деда, оставили в покое. Но смысл жизни был уже потерян. Любимое дело загублено. Так что не за что было Вихровым любить советскую власть, не за что…

Никандр Гаврилович, бывало, останавливался в коридоре, поднимал палец вверх и с чувством вопрошал:

— Вот объясни, Серёга! Как это может быть: «Кто был ничем, тот станет всем»? А? Или еще: «Весь мир насилья мы разрушим до основания, а затем мы наш, мы новый мир построим…». А зачем?!

Ответа он не ждал. Поворачивался и продолжал свой путь.

Зато Никандр Гаврилович верил в Бога. Знал много молитв, разбирался в Законе Божьем. Для меня в то время это было неожиданно. Многие заповеди из Нового завета он вплетал в современную жизнь, растолковывая смысл промысла Божьего. Для меня эти рассуждения в дальнейшем явились поводом к более серьезному восприятию мира. Как будто раздвинулось сознание, и ты вдруг увидел новые пространства, тобой дотоле невидимые и неосмысленные. Я понял, что существует не только то, что ты видишь, — всё гораздо сложнее и интереснее. Во всяком случае, я увлекся философией.

Периодически «старшие» сотрудники разыгрывали молодых ординаторов, посылая их за помощью к Никандру Гавриловичу. Так один серьезный молодой человек попросил его дать рекомендацию для вступления в Коммунистическую партию. Сцена, разыгравшаяся тотчас, была вписана в историю «Жизни кафедры». Секунду Никандр молчал, как бы не понимая происходящего.

— Какую еще такую рекомендацию? Куда? — Он так вытаращил глаза, что, казалось, мог спалить парня праведным огнем негодования.

Тот не оценил ситуацию и продолжал весьма серьезно:

— В партию, рекомендация. Мне сказали, что вы «старый коммунист» и не отказываете.

— Кто я?! — Никандр отскочил от соискателя, как от сумасшедшего.

Далее в устной форме весьма эмоционально он объяснил ординатору, что он думает о его умственных способностях, о том, что он должен на кафедре заниматься хирургией, а не… всякой. Еще о международной политике и внутренней политике страны, в частности.

— И запомни: не состоял, не состою и вступать не собираюсь, чего и тебе дураку желаю!

Ординатор обиделся.

Другой девице кто-то рассказал, что Никандр Гаврилович раздает бесплатно значки «Комсомольский прожектор». Были такие, на них был изображен профиль нашего великого вождя — Ленина, строго смотрящего, видимо, прямо в Коммунизм. А снизу, чтобы лучше ему было видно, подсвечивал прожектор с лучами. Такие значки носили в свое время комсомольские активисты. Они стояли у входа и записывали всех, кто опаздывал на работу, или, что еще хуже, тех, кто решил уйти раньше времени. Вот так и засвечивали этим самым «прожектором» своих же товарищей. Сдавали списки, ставили на вид. Стыдили, в общем…

Девица эта была очень расположена верить коллегам. Зачем ей понадобились эти «прожекторы», предположить трудно. И еще она настолько была доверчива, что скажи ей, будто на Марсе живут марсиане и разглядывают нас каждую ночь в подзорные трубы, она бы поверила. Эту сцену я видел сам. Как удивился Никандр, описать трудно. Но самое забавное заключалось в том, что девица не поверила, будто нет значков, и стала настаивать на просьбе, отчего-то думая, что тот просто жмотничает. Смеялись в ординаторской все до слез. А когда ей объяснили, как обстоят дела с «политической платформой» у Никандра Гавриловича и вообще что к чему, она сама смеялась над своим выступлением. Тоже до слез…

Кроме всего прочего, Никандр Гаврилович работал еще и в Африке. Там он вынужден был заниматься и хирургией, и урологией, и даже травматологией. Серьезная была работка, что называется, с утра до ночи, не выходя из госпиталя и не приходя в сознание.

О жизни в Эфиопии он распространялся мало. Было там жарко, и жили эфиопы. Вот и весь сказ. Эта его сдержанность породила множество смешных слухов и шуток среди сотрудников. Делалось это так: как только в отделение поступал какой-нибудь больной африканец, сестры быстро укладывали его в мою палату, шефство над которой осуществлял Вихров. На обходе Никандр Гаврилович почему-то очень удивлялся, обнаружив на кровати негра. Вокруг стояли ассистенты, доцент, студенты и медсестры. И за спиной Никандра обязательно слышно кто-то вздыхал:

— А похож… Вылитый Никандр Гаврилович. Небось из Эфиопии? Повзрослел….

Все страшно веселились. Никандр Гаврилович на это не обижался и даже пытался заговорить с гостем по-английски, страшно пугая того своим новгородским акцентом. Однако через какое-то время проделки с «подкидышами» стали доставать Никандра. Последний раз сестры затащили в палату ну просто отличный «экземпляр» — огромный, черный как смоль, высокий негр — студент университета Патриция Лумумба с паховой грыжей. Он белоснежно улыбался давившимся от смеха молодым медсестрам, толкавшим его на койку, понимая их восхищение. Но самое удачное заключалось в том, что родом пациент был не просто из Африки — его родиной была сама Эфиопия!

В этот день был профессорский обход, и народу собралось особенно много. Все чинно выстроились полукругом вокруг кровати, на которой лежал «новичок». Он заложил руки за голову и беспечно улыбался комиссии. В круге у кровати стояли мы с Никандром, как продавцы «живым товаром». Я открыл историю болезни и громко начал зачитывать подробности анамнеза и, что называется, вводить коллег в суть дела. После первых слов, что Фикаду (или как там было его имя, я уже точно вспомнить не могу) — студент из Эфиопии, публика пришла в восторг и проявила живейший интерес к непридуманному сюжету. Спектакль весело покатился по знакомому сценарию. Студенты, которые тоже были в курсе слухов о многочисленных интернациональных связях Никандра Гавриловича, были просто счастливы стать участниками нашумевшего представления. У всех был, что называется, «праздничный вид».

— Так! — вдруг громко и раздельно прервал мой доклад Никандр Гаврилович. Лицо его стало багроветь. — Это что еще такое? А! Откуда он взялся? — свирепо оборотился он к сестрам, а те уже были, что называется, в полуобмороке от смеха. На лице учителя проступила досада. И невзирая на присутствие высокого собрания и счастливого своего «найденыша», Никандр плюнул с досадой:

— Тьфу ты бестия! Серёга, этого, прости господи, «эфиоп твою мать»! Вот ты сам и будешь оперировать! Я зайду посмотрю только!..

Вот так! Смех смехом, а могут быть и дети!

В общем, Никандру Гавриловичу было что вспомнить, о чем рассказать подрастающему поколению и что передать своим ученикам.

В профессиональном плане Никандр Гаврилович Вихров был большим авторитетом. Ему посчастливилось работать и помогать на операциях «классику» желудочной хирургии — Юдину Сергею Сергеевичу в «Склифе». Он стоял у истоков образования кафедры и обучался большой хирургии под руководством академика Петрова Бориса Анатольевича.

Я практически всегда дежурил вместе с Вихровым и старался постичь тонкости экстренной хирургии, усваивая уроки и советы учителя. К лечению и тактике ведения больных относился строго.

— Как будем действовать, если у больного невозможно при пальпации определить, ущемилась ли грыжа или это просто болезненная, невправимая? Вопрос серьезный… В случае, если грыжа ущемилась, надо оперировать срочно, иначе могут быть тяжелые осложнения. Если грыжа просто не вправляется, но не ущемилась, операцию можно отложить до лучших времен.

Два часа ночи… Мы стоим вокруг кровати поступившего больного. Тусклый свет ночника, темный проем окна… Как сейчас помню эти волнующие минуты, тревожные ночи, нелегкий процесс постижения основных законов тактики экстренной хирургии.

— Надо склоняться в пользу операции независимо от сомнений, Никандр Гаврилович! Не стоит доверять домыслам. Клиника схожая, но ошибиться нельзя, — отчеканиваю выученный урок.

— Вот и сделай одолжение, иди оперируй.

Нет лучшей похвалы для ученика, как оказанное доверие. Вперед! Мыться!

Через несколько месяцев я уже стоял первым оператором, Никандр Гаврилович только ассистировал. А вскоре я мог оперировать с молодыми докторами и делать более-менее серьезные операции. Где-нибудь к середине процесса в проеме дверей операционной Никандр Гаврилович появлялся с контрольной ревизией. С минуту он наблюдал за работой бригады, насмешливо оглядывал согнувшегося в старании над раной оператора и серьезно замечал:

— Ты, Серёга, я смотрю, в эту хирургию по самые ягодицы погрузился! Спину-то прямее держи, не то утонешь! Ну-ка! Дай я сам погляжу, что там у вас…

— Ну что ж! — отходил он удовлетворенно.

— Значит, так. Ты это… Вот ту связку возьми, так… так, и потом — это… — И дальше, на руках шевеля пальцами, как ножницами, делал смешные движения.

— Вот и всё! Понял? Тут мужицкую смекалку иметь надо, а не языком лялякать!..

После этого с чувством выполненного долга он уходил спать до нового поступления.

Дежурства в большой скоропомощной больнице выдавались тяжелые. К утру едва удавалось вздремнуть, и казалось, что нет возможности подняться к конференции. Но всегда меня будил удивительно бодрый и деятельный Никандр Гаврилович.

— Нет, вы посмотрите на него! Он еще спит! Давай быстро поднимайся! Мне список поступивших за сутки нужен. Ну, Серёга! Не знаю, что с тобой делать?

Я поднимал голову, щурился на учителя, как на будильник, медленно осознавая, что одним нажатием кнопки от него не избавишься. Раздраженно рождалась одна только мысль: «Ну зачем этот, в общем-то, немолодой уже человек, отстоявший всю ночь на вахте, такой активный с утра? И что же такого радостного»? Ох, как же тяжко! Мозг просто отказывается давать команды мышцам, и любое движение глупо и напрасно… «Надо спать, Никандр Гаврилович! Просто спать…» А у этого «камикадзе» от бесконечных дежурств, видно, сбой произошел, поломка рефлексов в организме… Вот и носится с утра, как очумелый, не знает, к чему придраться… Списки подавай! «Ага, щас!»

Да… По сравнению со старым дежурантом-хирургом даже Штирлиц с его пресловутым аутотренингом — младенец, постоянно засыпающий на руле своего автомобиля. Практика… Это вам не семнадцать серий.

Но время неумолимо. Я заметил, как Никандр Гаврилович стал уставать. Все эти суетливые будни, бессонные ночи, занятия со студентами сказались и на здоровье. Он еще боролся с этой, невесть откуда взявшейся беспомощностью, но не справлялся. Операции давались всё труднее. Он отдавал мне операции, включаясь только на ответственных этапах. Следил строго. Потом полностью поставил оператором, заняв место ассистента. Ругался по-прежнему, но палку уже не перегибал.

Отойдя от больших дел, он всё более стал уделять внимание бытовым своим заботам, даче и невинным увлечениям.

Ширка

Одним из таких увлечений явился Ширка — английский бульдог-подросток, подаренный друзьями Никандру на день рождения. Подросток этот сразу заявил об устоявшемся своем крутом нраве и полном отсутствии каких-либо авторитетов.

Никандр Гаврилович стал приходить на работу всё чаще покусанный и с восхищением рассказывал, как при помощи ножа или вилки освобождал ободранные свои пальцы из насмерть сомкнутой челюсти своего свирепого любимца.

К моему изумлению, его никак не смущала перспектива как-нибудь подняться утром с постели с откусанной напрочь частью тела, случайно свесившейся с кровати и привлекшей внимание серьезного своего воспитанника.

А «мальчик» — то рос явно боевым псом, и драки, свары с чужими собаками, жалобы соседей стали обычным делом для двух друзей. Ширка так просто не видел смысла в прогулке, если не находил повода схватить случайно проходившую собаку за холку или, за отсутствием оной, напугать какую-нибудь зазевавшуюся старушку, прыгнув, как родной, ей на грудь или «ущипнув», скажем, за щиколотку.

Никандр очень гордился своим воспитанником и говорил:

— Мой Ширка абсолютно бесстрашен! В драке он может погибнуть, но отступить — никогда!

Меня всё больше пугала обстановка с увлечением моего учителя. Но, видя счастливое лицо, оживленное рассказом об очередной кровавой проказе своего любимца, забинтованные пальцы и обглоданные острыми зубами ботинки, я понимал всю тщетность моих попыток упредить Никандра от возможных нежелательных последствий.

Всем известно, насколько хозяин и собака порой схожи не только по характеру, но и внешне. В случае с моим учителем это выражение явно имело свое счастливое воплощение. Оба небольшие, круглые, задорные, готовые к действию.

Ширка рос и уже знал службу. Случилось так, что однажды ночью к соседу по лестничной клетке попытались проникнуть в квартиру воры. Ширка, услышав странную возню у соседней двери, пришел в неописуемое волнение. Никандр, заинтересованный необычным поведением собаки, приник к «глазку» и сразу всё понял. Сосед профессор был в одной из многочисленных командировок и даже оставил на всякий случай ключ от двери Никандру Гавриловичу, оттого что дружил и доверял соседу.

Друзья долго не раздумывали. Резко распахнулась дверь, и перед ошарашенными грабителями возник свирепый страж Никандр в майке, черных семейных трусах, войлочных зимних ботинках на босу ногу. Он размахивал огромным топором и свирепо вращал глазами.

— Куда, мать вашу?! — заорал он страшным голосом.

А дальше на ближнего угрюмого мужика неожиданно высоко из темноты прыгнул Ширка.

Не ожидая такого «сюрприза», налетчики с грохотом шарахнулись вниз по лестнице. Еще не успев ничего понять, спотыкаясь и громко дыша, они летели вниз, отмахиваясь от назойливого животного, которое, хрипя и фыркая, с упорством атаковало шею одного из злоумышленников. Никандр, видя сломленного противника, с победным кличем кинулся преследовать врагов, размахивая над всклокоченной головой древним своим оружием.

Однако пожилой возраст не для подобных задорных развлечений. Никандр Гаврилович оступился, потерял равновесие и у самой выходной двери растянулся во весь свой «богатырский» рост, громко звякнув томагавком по кафелю.

Воры клубком выкатились из подъезда и, пригибаясь, кинулись к стоявшей неподалеку машине. Назойливая собака никак не хотела отказаться от расправы. Им едва удалось отмахнуться от очередной атаки безумного своего преследователя и захлопнуть дверь.

Никандр услышал шум мотора, кряхтя поднялся на ноги и, не найдя откатившегося в темноту, слетевшего в падении с ноги ботинка, босиком выскочил на улицу. Ширка преследовал набиравшую скорость машину вне себя от злости. Недолго раздумывая, Никандр бросился вдогонку процессии, громыхая по замерзшей земле одним ботинком и неравномерно от этого подпрыгивая. Он всё надеялся в последнем броске хватануть по багажнику машины топором, чтобы сделать «заметку», а потом по ней отыскать-таки грабителей. Однако усталость от непривычных физических упражнений сделали свое дело. Никандр Гаврилович стал задыхаться, отстал от машины и, наконец, остановился. Он так и стоял, тяжело дыша, в трусах и выбившейся майке, босой на одну ногу, опустив топор и смотря вслед удалявшейся добычи. Вскоре вернулся разгоряченный погоней и страшно злой Ширка. Он громко хрипел, чихал и фыркал. А когда Никандр повернулся и потянулся к другу, бульдог вдруг резко, с ожесточением вцепился зубами в ладонь и до крови разодрал кожу. Дескать: «Эх, салага! С тобой только на рыбалку ходить. Разоделся, как бабуин, а в подъезде тебя — слабак, видать, твой топор перевесил!». Никандр ошарашенно посмотрел на своего друга, потом на раненную руку.

— Ах ты, бандит! — изумился он. — Ты на кого это бросаешься?! — Но связываться с Ширкой в момент, когда тот только что упустил добычу, побоялся.

— Тьфу, черт ушастый! — в досаде плюнул хозяин и пошел к подъезду, тоже разочарованный результатами преследования.

— Вот, — рассказывал он, поглаживая шрам на руке и смеясь своим воспоминаниям. — А соседу-то, когда он приехал, я всё рассказал. Он мне тогда бутылку поставил. Славно посидели…

— Ну а Ширке он что-нибудь подарил? — спросил я, помня его такое азартное участие в защите гражданского имущества.

— А Ширке-то зачем? Ему ничего и не надо… Был бы повод подрать кого-нибудь.

Даже сейчас, вспоминая этот эпизод, я не перестаю удивляться тому веселому бесстрашию, с каким Никандр Гаврилович справлялся с непредвиденными трудностями по жизни.

Несомненно, бульдог, обладающий столь крутым нравом и бесстрашием, полностью завоевал сердце моего учителя.

Одним словом, Ширка повзрослел, возмужал, но по-прежнему каждую прогулку свою с хозяином считал выходом на охоту, должную завершиться доброй драчкой с преследованием.

В одну из таких прогулок в тоскливый дождливый денек, которым так богата поздняя осень, друзья, скучая без приключений, прогуливались по мокрым тротуарам города. На одном из столбов Никандр Гаврилович увидел объявление о том, что французский бульдог «девочка» готова к вязке, о чем и сообщается ее хозяевами. Вязка может происходить по ниже помещенному адресу и при успешном завершении дела… В общем, вознаграждение гарантировалось.

«А что? — подумал Никандр Гаврилович. — Ширка давно уже мужик, пора бы ему и плоть позабавить. А то всё служба да драки… Ни разу „праздника тела“ себе не справил».

Ширка в это время с преданностью смотрел на хозяина: «Ну что, командир! Думай, что делать. У меня от скуки аж челюсти свело»…

Никандр Гаврилович уже принял решение. Одно только смущало преподавателя кафедры престижного института: одет он был, прямо скажем, не для торжественного приема. Кроличий треух на голове, видавшая виды телогрейка и те же войлочные ботинки на молнии ну никак не угадывали образ ученого, кандидата наук, легендарного героя Арктики.

— Однако встречают по одежке, а провожают все-таки по уму! Очень правильная древняя мудрость, — вздохнул Никандр Гаврилович и решительно зашагал к намеченной цели. Ширка, еще не отгадав намерений хозяина, бодро засеменил за его ботинками, зорко охраняя их неприкосновенность.

Дом, подъезд и даже дверь хозяина девочки-бульдога, прямо скажем, внушали уважение. На золоченой бирке у входной двери гордо красовалось: «профессор, доктор биологических наук Берг Аркадий Иосифович».

— Видал, Ширк! — заговорил Никандр, несколько смущенный высоким рангом своих будущих родственников. — Какую невесту тебе нашел. Профессорская дочка… Так что ты там не очень. Имей понятие-то, не ударь в грязь лицом.

Помявшись на коврике и пожевав губами, он нажал на кнопку звонка. Ширка с недоумением оглядывал пышный интерьер подъезда, не понимая замыслов хозяина. Широко расставив лапы, он терпеливо ждал развития событий.

Дверь приоткрылась, и в щели показалась интеллигентного вида лысая, яйцевидной формы голова в золотом пенсне. Она недоверчиво оглядела двух подозрительных друзей и явно пришла в замешательство.

— Э-э… Чем, собственно, могу?..

— Да нет же, вы не сможете, — оживился круглый человечек в поношенной телогрейке и шапке. — А вот он, пожалуй… — Человек любовно оглядел круглое ушастое существо у своих ног. — Мы вот по объявлению… Насчет вязки… У вас ведь девочка… Французский бульдог? Так я понял? А вот, значит, у нас «жених» той же породы.

Ширка, что называется, «улыбался» во всю морду, вывалив язык красной влажной лентой. Профессор долго и недоуменно поглядел на собаку.

— Ах да! Конечно! Объявление! — наконец вспомнил он и оживился.

Он приоткрыл дверь шире и пропустил гостей, театрально прогнувшись и с симпатией рассматривая Ширку. Все трое оказались в обширной прихожей. На стеллажах огромное количество объемистого вида книг. Лапы Ширки «зацокали» по непривычному зеркальному паркету. Что говорить, обстановка завораживала богатством. Однако Ширка никак не мог понять: зачем, собственно, они здесь? И на кой ляд им нужен этот «пижон» профессор? А пристальный взгляд его «блошек» — глаз просто действовал на нервы. «Ну что уставился, Тритон?! Только дернись, подтяжки от тебя останутся». Ширка смотрел в стекла профессора, и в душе его закипала ненависть.

— Хороший экземпляр! — оторвал взгляд от бульдога хозяин квартиры и потер руки. — Ну что же… Сейчас я покажу вам нашу девочку.

Профессор углубился в недра коридора. Никандр Гаврилович согласно хмыкнул, переступил с ноги на ногу. Он освоился в новой обстановке, профессор казался ему милягой парнем. Не нравился ему только Ширка, который всё более громко хрипел и поводил круглой головой, явно не расположенный к нежным отношениям.

— Ты успокойся, чудак! — добродушно «заокал» Никандр своему любимцу. — Здесь дело, милый мой, полюбовно надо…

Не успел он договорить, как в прихожую, громко цокая и грациозно косолапя, выкатилась бульдог «девочка». Увидев красавца жениха, она робко стала приближаться к нему, кокетливо кося глазами и улыбаясь. Не успел Никандр Гаврилович раскрыть рта для ответного комплимента по поводу сучки, как все отчетливо услышали лязг сомкнувшихся Ширкиных челюстей. И в следующую секунду с нечеловеческим криком: «Наконец-то!!! — он, как снаряд, ринулся в атаку. Одним прыжком он сбил с ног рассиропившуюся было невесту и схватил ее за шею. Удивлению сучки не было предела. Выпучив глаза, она, казалось, с секунду пыталась постичь происходящее и прикинуть знание древнего инстинкта о правилах «первой брачной ночи» к действиям дикаря. Но уже в следующий момент пронзительный визг боли и обиды заставил вздрогнуть ошарашенных хозяев. Ширка рвал и терзал противника, как тряпичную куклу. В воздух полетели слюни и визг отчаяния. Сучка, не готовая к подобным «ласкам», никак не могла прийти в себя. Изумленно выпучив глаза и напряженно растопырив лапы, она чертила ими по паркету замысловатые узоры, болтаемая из стороны в сторону безумным своим ухажером, крепко державшим ее за холку.

Победа была уже почти достигнута, когда эта бестолковая сучка, изловчившись, вырвалась из челюстей чудовища и забилась глубоко под кресло. Рыча и хрипя, вне себя от ярости Ширка пытался вышибить «вражину» из убежища. Он двигал плечами по прихожей огромное кресло, разгоняя взрослых. Но обезумевшая от страха невеста отчаянно огрызалась в недрах укрытия, чем еще больше распаляла бульдога.

— Что он делает? — завизжал профессор, выходя из оцепенения. — Что он делает?! Бедная моя девочка! Прекратить!.. Сейчас же прекратить!..

Профессор забегал вокруг бесновавшихся собак, бестолково размахивая руками. Худшего раздражающего момента для Ширки трудно было предложить. Никандр Гаврилович кинулся к хозяину квартиры, пытаясь схватить его за руки.

— Не машите руками! Он этого не любит! Что вы….

Ширка в это время, отвлекшись от кресла и бестолковой своей подруги, увидел, как его хозяин схватился-таки с профессором.

«Так я и думал!» — мелькнуло в голове, и он кинулся на выручку хозяина. Прыжок, и всеми четырьмя лапами бульдог ударил в «птичью» грудь противника. Как-то сипло пискнув и раскинув руки, профессор с грохотом опрокинулся вглубь коридора, гулко ударившись лысой головой о паркет на полу. В воздух взлетели тощие ноги старика и шлепанцы. Золотое пенсне откатилось далеко в сторону.

Никандр, напуганный неожиданной всей этой чертовщиной не меньше хозяина, кинулся к старику на помощь, пытаясь оттащить совсем уже взбесившегося своего Ширку.

— Что ты! Что ты! Совсем обезумел? Разве так можно?

Крик, гам, свалка.

— Что здесь такое происходит? — раздался вдруг удивленный густой бас из комнат. В коридоре выросла фигура дородной дамы с высоким шиньоном на голове. Профессор едва мог бы достать до плеча своей супруги и уж точно отставал в силе и развитии ее бюста.

— Что здесь происходит?! — вновь протрубила дама, всё более изумляясь увиденному в коридоре. Мимо ее ног с визгом пронеслась в свои комнаты опозоренная девочка бульдог. Всклокоченный профессор сидел на полу, раскинув ноги. Он имел вид всклокоченного птенца, только что выпавшего из родительского гнезда на землю.

— Аркаша, что с тобой? Кто эти люди? Почему ты на полу?! Какого черта, я вас спрашиваю?!

— Видишь ли, тут насчет вязки пришли… И вот…

Супруга ошарашенно оглядела сцену. На лице стало проступать осознание процесса.

— Какая вязка? — Женщина уже перешла на крик и чуть не наступила на мужа. — Ты кого же это в дом пустил, недотепа?

Она сурово навела твердый палец в сторону обмишурившихся жениха и свата.

— Посмотри на этих оборванцев! Во что этот забулдыга одет? Ты что, не понял, что ли? Да они же воры квартирные… Шманаются тут по подъездам всякие, а ты их в дом?! Вязка у них, видишь ли!

Такого отношения к себе и своему любимцу Никандр Гаврилович стерпеть уже не смог. Ассистент кафедры, кандидат наук, педагог и даже герой Арктики — и вот те на… Забулдыга и вор… Приехали…

— Да что у вас тут воровать-то? — Он сделал глумливое лицо, вытаращил глаза и, сунув руки в карманы, на блатной манер неспешно повернулся кругом, оглядывая интерьер дома. На лице заиграла кривая усмешка.

— Книги, что ли, ваши глупые? — обернулся он к сгрудившимся в углу хозяевам.

Профессор икнул.

Потом Никандр вплотную масляно поглядел на супругу. Та встревоженно закрыла полы халата.

— Или собаку вашу бестолковую?.. Тьфу! — Никандр с досады плюнул и, понимая всю глупость создавшейся ситуации, нахлобучил треух на голову.

— Пойдем, Ширка, домой от этих «буржуев»! Ничего нам не надо…

Он открыл дверь и, едва сдерживаясь от раздирающего желания затянуть «Сижу на нарах!», хлопнул дверью.

Друзья возвращались домой, топча слипшиеся листья на мокром асфальте. Никандр Гаврилович никак не мог справиться с охватившей его досадой и раздражением. Он вздыхал и качал головой своим мыслям. Ширка гордо семенил за хозяином.

«А славная вышла прогулочка! Как это хозяину удается такие интересные места находить? Жаль только, что не дали ту большую „Матрону“ завалить… Ну да ничего! Будет еще время…»

Дырка в голове

Время отсчитывало год за годом, возраст стал брать свое. Никандр Гаврилович хоть и продолжал работать, ежедневно рано появлялся в отделении, вел больных, занимался со студентами, но в операционную стал ходить реже. Мне недоставало его сердитого участия во время операций. Да и энергичность его значительно уменьшилась. Я понял не сразу, но только работая некоторое время с ним: Никандр просто стал уставать.

— Так, Серёга! У меня тут студенты, говорят, хирургией интересуются. — Никандр Гаврилович стоит в дверях кабинета, крутя в руках ключик. — Возьми их в операционную, пусть поглядят.

Потом он достал из заднего кармана свои старые часы, отодвинул их на вытянутой руке, прищурившись, посмотрел время.

— В общем, позанимайся с ними немного… а я, пожалуй, поеду. Мне вся эта хирургия уже… Сам понимаешь… — Он поднял брови со значением.

Я заменял его с удовольствием. Мне нравилось говорить с молодыми людьми. Умными, эмоциональными. Иногда разбор материала переходил в интеллектуальные сражения. Несмотря на то что я не был «новичком» в своей специальности, мне было тяжело выдерживать их напор. Взрослые «дети» время от времени, как охотники, азартно обкладывали меня своими вопросами, как волка флажками. Аргументы, каверзные замечания, неплохие знания сильно возбуждали мою мозговую деятельность, заставляли «шарики» и «ролики» крутиться быстрее в моей голове. И я был благодарен господам студентам за это. Надеюсь, и им было интересно на занятиях.

— Так, рисую клиническую ситуацию. — Я вспоминаю интересный случай из прошлого дежурства, который изрядно нас заставил поволноваться. — Пациент с болями в животе. Приступ начался за двенадцать часов до поступления… — описываю ситуацию, при которой надо брать больного в операционную на диагностическую лапароскопию. А потом согласно полученным данным будет выстраиваться алгоритм дальнейших действий дежурной бригады. Но больной оказался, что называется, с «подковыркой», ситуация оказалась нестандартной. Помню, как мы были озадачены, анализируя клинику, анализы. И только особая настороженность, я бы сказал, интуиция заставила нас изменить тактику ведения больного, остановила нас от ненужных действий и позволила избежать ошибки. Всё более распаляясь воспоминаниями, пытаюсь передать свой азарт студентам. Интересно, может, кто-нибудь из этих дарований сумеет «разгадать» больного и поставить правильный диагноз. А я, шаг за шагом красочно расписывая наши находки, мысли и сомнения, результаты манипуляций, буду вести его к развязке.

Я уже побывал в ситуациях, когда, идя на острый холецистит, бригада с удивлением находила нетронутый желчный пузырь, а забрюшинно, в этой обрасти имелся огромный инфильтрат. Анатомия изменена. Судя по подтянутой слепой кишке, возможен острый аппендицит. Бывает такое атипичное расположение — высоко у печени и забрюшинно. Попытались расковырять плотную воспаленную ткань — испытали трудности. Появилось ощущение тревоги. Что-то не так… Не слишком ли мы активны. Разбирать плотный инфильтрат опасно. Не нарвемся ли на осложнения, которые сами же себе и больному устроим? Вдох, выдох… Считаем до десяти. В хирургии есть такое правило: легко залезть в живот, трудно вылезти! Решили уйти, дать больному антибиотики. Разбираться на холодную голову. И что? Оказалась опухоль кишки с прикрытой перфорацией. Правильно, что остановились вовремя. Оперировали позже после стихания воспаления, в плановом порядке. А еще вспоминаю, как взял ночью по дежурству острый аппендицит. Клиника классическая, сомнений не вызывала. Никандр Гаврилович дал отмашку. Ассистировал мне ординатор первого года. Хороший парень, но еще без достаточного опыта работы. Разрез, вошли в брюшную полость. Осматриваю слепую кишку, нахожу отросток. А он не то чтобы очень изменен. Как-то не впечатляет меня его вид. Ну совсем никак… Как говорится, клиническая картина никак не соответствует находке. Что делать? В хирургии существует одно негласное правило. Если сделал разрез в правой подвздошной области, а отросток несильно изменен, всё равно делай аппендэктомию. Операцию эту, пусть даже не вполне обоснованную, пациент переживет, но в дальнейшем, если когда-то возникнут опять боли в животе, это поможет избежать ошибок. Но тут меня настораживало что-то еще… Я не сразу понял, что именно. А было почему-то много мутноватого выпота в брюхе. Опять несоответствие… Брюшная полость обильно «плачет» мутными «слезами» только при серьезных поражениях органов, или откуда-то течет. А тут отросток… Никакой. Я напряг ассистента, чтобы он крючками насколько возможно расширил рану. Из маленького нижнего разреза увидеть что-нибудь сложно. И вдруг обратил внимание на маленькую семечку, приплывшую из глубин брюшной полости. Поймал, рассмотрел: семечка огуречная. Ничего себе находка… И стало доходить, что семечка эта могла появиться в свободной брюшной полости только из желудка. Из прохудившегося желудка. А это значит, что у больного не острый аппендицит. У больного прободная язва желудка. Только непонятно другое: почему больной жаловался на боли внизу живота? Прободная язва желудка сопровождается яркой клиникой. Язва «проела» стенку желудка, образовалась дыра, из которой в брюшную полость потекло содержимое желудка. Брюшина имеет колоссальный нервный аппарат. Он-то и сообщает организму о катастрофе. Прежде всего это сильнейшая «кинжальная» боль в верхних отделах живота. Позже боли растекаются по всему животу. Они такой интенсивности, что человек не может стоять, сидеть. Обычно лежит в позе эмбриона, подтянув ноги к животу, и стонет. А этот… Ходил, сидел… Ну совершенно нетипичная клиника. Пришлось переходить на верхнюю лапаротомию, заниматься желудком. Ушивать язву. А это совсем другая история. И если бы не это маленькое зернышко? Я бы сделал не ту операцию, а о последствиях даже думать страшно. А уж как Никандр Гаврилович был поражен, ходил и всё разводил руками.

— Век живи, век учись, всё равно дураком помрешь! Так-то, Серёга! Но кто бы мог подумать?! Пронесло…

Но ведь интересно! Захватывающе! Просто детективные сюжеты. С загадками, мучительными размышлениями, риском и раскрытием врага. И ты не имеешь права на ошибку. В хирургии она стоит очень дорого… Тут одних знаний не хватает. Нужна интуиция и обязательно везение… Обязательно!

Из короткого мысленного своего путешествия я возвратился в учебную комнату.

— Итак, — я обращаюсь к довольно красивой девушке тонких черт. Та довольно внимательно слушала и пристально смотрела на меня.

— Итак, что вы будете делать? — повторяю я, повышая ноту. — Берете его… Куда? В опера…

— Да что вы, Сергей Андреевич! — Она подняла тонкую бровь. — Зачем мне эта «дырка» в голове?

Вот и всё… «Дырка»… И сразу не придумаешь, что ответить. Столько учиться, узнать так много интересного, получить грандиозные знания. Тогда еще в медицину преподавали очень серьезно. И на выходе отнестись к профессии так цинично. Понятно, что девица не собиралась стать хирургом. Но на занятиях по хирургии ты — хирург. Хирург на определенное время. Лишних знаний не бывает — кто знает, как в жизни сложится. Может, и за скальпель однажды взяться придется. В остальном становись невропатологом, дерматологом, терапевтом. Создай себе «тихую заводь», занимайся, может быть, более спокойной областью. Но и там, насколько я понимаю, нужны энтузиазм, знания, любопытство, а порой и самоотверженность. И что же? Там тоже может «дырка» образоваться. «Да ты просто замуж удачно выйти мечтаешь, и вся недалека. Древний и очень правильный женский инстинкт, — подумал я. — А тут тебя, такую „культуру утонченного восприятия“, в говне заставляют копаться».

А может, в этом тоже есть «правда жизни»? Зачем лишние нервы, заботы, суета, страх перед возможной ошибкой. И эти бесконечные дежурные ночные бдения, эти подъемы по звонку и бегом в «шоковый» зал. А потом операционный блок. И не совсем понятно, с чем столкнешься. При этом мало разобраться и сделать всё грамотно — при этом еще и руки должны работать, естественно, опять все на нервах. Но это еще не всё… Начинается второй этап — необходимо «вытянуть» больного. И начинаются сомненья: правильно ли всё сделано, удержат ли швы, не возникнет какого-нибудь осложнения. Всё уже зависит не только от меня, но и от самого больного. А он взял, допустим, и раскис… Или нажрался на второй день домашней вкусной еды. Типа родственники принесли. И, конечно, опять нервы, опять волнения. Хорошо, когда рядом опытный Никандр Гаврилович… Он учитель, он знает, он — гарант успеха. Не только плечо подставит, но и этим же плечом загородит. И пусть покричит — как без крика, лишь бы на пользу дела. Дальше как пойдет. Отдать должное — в большинстве случаев больной борется вместе с нами. Терпит, верит, выполняет предписания. Шаг за шагом… Главное, не паниковать. Я всегда говорю: «Коли вам страшно — бойтесь… Страх мобилизует организм — это, если хотите, одна из защитных реакций. Вырабатываются биологически активные вещества — гормоны, обостряются рефлексы. Вы готовы к нападению. Но вот только паниковать нельзя. Паника несет человека в хаос, заставляя делать глупые поступки. Паника — предвестник катастрофы».

И боремся вместе: я за его жизнь, он — за свою. Отпускает тебя только после того, когда поставлена последняя точка в выписном эпикризе: «В удовлетворительном состоянии выписывается на амбулаторное долечивание по месту жительства». Всё! Расстаемся. Расстаемся по-разному… Одни очень тобой довольны, выказывают свое расположение, завязывают отношения… Другие сомневаются в чем-то, подавлены. И я понимаю… Пациент, конечно, перенес страшный стресс, ужасное событие в жизни, которое не забудет уже, наверное, до конца своей жизни. Но и я, представьте, тоже прожил свою «маленькую» жизнь с моим подопечным. И так «круг за кругом», день за днем, год за годом.

А можно же спокойнее, легче. Кем хочет стать эта девушка? Сегодня, когда сам я подошел к сороковой годовщине своей хирургической деятельности, многие вещи изменили полярность. Я обижался на учителя, когда он стал меньше ходить на операции. Я вроде сам всё сделаю — ты только будь рядом, помоги, убереги, если что. Поведение его мне сегодняшнему очень стало понятным. Если всю жизнь вынимаешь руками «болезни» из рассеченных тел человеческих, рано или поздно они и в тебя войдут. Вопрос только времени. И время это зависит от разных составляющих: от здоровья, состояния твоей психики, собственной энергетики и еще Божьего к тебе расположения.

Огромной потерей для меня оказался тот день, когда Никандр Гаврилович решился уйти на пенсию. В те времена уход на пенсию был событием в жизни коллектива. Если новоиспеченный покидал пост добровольно в согласии с собой и своей совестью, то организовывали торжественное мероприятие с речами, аплодисментами, памятными подарками. Иногда даже накрывали стол и продолжали уже в неформальной обстановке. Как говорится, «рвали баяны»… Бывало, наутро именинник и не понимал, идти ему на работу или оставаться дома уже навсегда.

В случае с Никандром всё было скромно и грустно. Зато руку жали профком, местком, улыбались коммунисты: «Вот вы, Никандр Гаврилович, на нас всё ругаетесь, а мы для вас соцпакет приготовили. Так сказать, завоевание развитого социализма. Пенсия в размере средней зарплаты среднего работника по стране. Хватит прокормиться и самому с супругой, да и Ширка твой голодать не будет. Еще путевка в санаторий раз в год, льготы там всякие… И наше уважение, конечно! В автобусе место уступят, через дорогу переведут». Живи да радуйся, «кури валяйся», аж до этого самого светлого перевоплощения, ну, сколь Бог даст.

— Всё, Серёга! Пора на покой. Буду с Ширкой на даче жить, клубнику выращивать. Хватит, отвоевался.

Мы сидели в холле больницы. Только что он отпустил студентов, проведя занятие в последний раз.

— Ты тут… Это…

А что я?.. Мне было тяжело и одиноко. Как будто солнце ушло за горы навсегда. Крыжовник он, понимаешь, будет растить… а я? Как же теперь изо дня в день, и без такого учителя? Такого человека?

Нет, конечно, жизнь продолжается, растут люди, занимают вакансии, суетятся, планируют карьеру, рост, перспективы. Но Никандра было не заменить. Хирург широкого профиля, герой Арктики, остроумный, предприимчивый, смелый и даже озорной… Эх! Как непреклонна быстротечная жизнь. Я бы еще много про него написал — слов не хватает. Но самое главное, он был последним из могикан — представитель «старой» хирургической школы. Академической школы, где учили не только оперировать — учили видеть больного, думать и разбираться в тонкостях коварных хирургических болезней. С уходом таких людей уходит эпоха, ее дух, строгость, очарование.

Скоро жизнь показала правильность моих предчувствий. Коммерциализация медицины, резкое снижение государственного финансирования, неразбериха со страховыми компаниями, сокращение кафедр и объединение «сухого их остатка» в кафедры «мегаполисы», где профессорско-преподавательский состав смешивался, растворялся, обезличивался. А ведь каждая кафедра — своя жизнь, это школа, традиции, научно-практические наработки. Свои, личные!.. И куда это теперь? Куда… Тоже в «сухой остаток» в виде пыли… Далее веничком в совочек и в унитаз. Дергаем за веревочку… И нет проблем. Экономия-то какая, братцы. И хорошо, что Никандра Гавриловича не коснулись эти перемены. Он, конечно, ничего не боялся по жизни, но ужиться в этом хаосе бы не смог. Точно не смог. Потому как такие изменения в медицине не только ломали саму систему — эти изменения делали людей ненужными, безликими, бедными. Как следствие, стала уходить духовность — главная составляющая милосердия. И, конечно, настроение… Никто не смеялся.

Теперь на сцену стали выходить люди с другой нервной организацией. Организация эта в виде «лабиринта» с блудливыми ходами, ямами, ловушками и тайными колодцами. Заглянешь ненароком в душу такому… и заблудишься навсегда…

Периодически мы еще созванивались с моим учителем, но это были разговоры ни о чем, типа: «Как дела? А я вот тут…». Всё уже было по-другому…

А еще через пять месяцев у Никандра Гавриловича случился обширный инсульт. Я вошел в палату. Никандр Гаврилович лежал на кровати в майке и, как он любил, в черных семейных трусах. Одеяло откинуто. Лицо инсультного больного: одутловатое, маскообразное, незнакомое. Взгляд устремлен на потолок, будто чего-то там видит. Редкие волосы всклокочены. Недвижим. Такой обширный инсульт должен был бы смести человека напрочь. Такие удары редко кому удается вынести. Чаще больной умирает, не приходя в сознание. А он выжил. Такой маленький и совсем, что называется, не спортсмен. Это, конечно, неплохо, но последствия ужасны. Инсульты меньшего масштаба, случившиеся, к примеру, в одном полушарии мозга, сопровождаются параплегией — обездвиживаются рука и нога с одной или другой стороны, в зависимости от того, в каком из полушарий мозга случился разрыв сосуда, излилась кровь, сформировалась гематома. А тут не двигаются ноги и руки с обеих сторон. Это называется тетраплегия…

Далее совершенно сомнительные перспективы. Чаще люди на всю жизнь остаются тяжелыми инвалидами. Ох, беда, беда… Не очень понимаю, как себя вести, чего делать, что говорить. Да и понимает ли Никандр сейчас вообще чего-нибудь? Доступен ли контакту? Пододвинул стул, сел у кровати. Он меня заметил, посмотрел слабо осмысленным взглядом, снова уставился в потолок. Потом я услышал его бормотание. Никандр шевелил губами, производил звуки. В несвязной этой речи разобрать что-либо было невозможно, но Никандр Гаврилович всё продолжал, не отрывая взгляда от потолка. То глаза его расширялись, то поднимались брови. Он явно переживал. И тут я понял: а ведь он мне рассказывает, как это с ним всё произошло. Повествует, что называется, в звуках и лицах. Он продолжал «говорить», совершенно не задумываясь, что ничего в его этом грустном повествовании я разобрать не могу. Но уже сам факт этой неожиданной инициативы вселил в меня искорку надежды. Ведь говорит! А значит, мыслит!

Это всё, что я запомнил с той последней нашей встречи. Кровать, потолок, семейные трусы и повествование, невнятное по сути и непонятное по существу. Родственники вскоре забрали старика, и доступ к телу был прекращен. Мне осталось только думать. Слишком тяжел был Никандр Гаврилович в последнюю нашу встречу. Как врач я понимал, что шансов на благоприятный исход практически не оставалось. Искорка надежды, которая когда-то зажглась в моей душе, стала угасать. Ну что поделаешь?.. Такова жизнь. Мы можем просить, страдать, надеяться… а она без сантиментов, жестко и беспощадно расставляет всё на свои места. Такая вот судьба. Такой заряженный человек, авторитет, умница, душа коллектива… Раз, и «дырка» в голове… И ведь подошел к «заключительному акту спектакля» — пенсии. Дальше самая что ни на есть свободная и интересная жизнь… Ан нет, судьба-злодейка. Работал, работал человек, не щадя живота своего, и сгорел до срока…

Жизнь шла своим чередом: кафедра, студенты, лекции, лечебный процесс, и за всем этим движением постепенно успокаивалась жизнь, установилось равновесие в атмосфере. Были поставлены новые задачи, развешаны «маяки» по маршрутам, новые интересы, переживания. Так положено. Кто-то уходит, кто-то приходит в этот мир. Равновесие — оно сродни справедливости, всё расставляет на свои места, примиряет в жизни.

Вот только с чем нельзя примириться… Невозможно. Таких могикан, таких интересных учителей, как Никандр Гаврилович, уже больше не будет. Это последние… Нет, конечно, выросли новые, вошли в ранг профессуры. Медицина развивается гигантскими темпами. Появились высокоинтеллектуальные технологии. Это другой уровень, другие запросы. Изменились люди, изменилась сама история нашей страны. Но это уже о другом. Не в обиду всему пришедшему. Просто в жизни кафедры уже не стало той уютной, солнечной атмосферы. На обходах уже нет былой веселости в задних рядах. Всё строго, сухо, по существу. И шутить не хочется. Вот и всё…

А ВОТ И НЕ ВСЁ…

Однажды раздался звонок, беру трубку:

— Слушаю!

— Серёга! Это ты? Привет! Работаешь? — знакомый до боли голос.

Это что?! Это как?! Я оцепенел от неожиданности. Голос-то живой!

— Ну ты что, глухой, что ли?

— Я?

— Ну ты, наверно, не я же…

— Такое впечатление, что вы, Никандр Гаврилович, каждый день мне звоните. — Я, наконец, стал приходить в себя. — Это правда вы?

Я услышал смешок.

— Я это, не бойся. А то, смотрю, уже растерялся.

— Растеряешься тут! Я же… — Но что я уже и не думал, что Никандр жив, говорить не стал. Я пережил сильнейшее сердцебиение. Боялся говорить дальше, голос дрожал. Вдох, выдох… — И как вы? Как здоровье?

— Хо!.. Хожу, и не только, сам на дачу езжу. На участке вожусь. Так что всё в порядке. Видал, как бывает… Мне моя старуха даже рюмочку позволяет иногда. Редко, правда… Жадничает.

Я всё никак не мог справиться с волнением. Жив!.. Не обездвижен. Ну дела твои, Господи! Недаром он не отказался от веры во времена мракобесия. Спасибо! Заметил только, что слова он растягивает, чего не было до инсульта. Но это такая малость по сравнению с тем, что было. И что могло быть…

— Вот голова только… — Он как будто угадал мои мысли. — Труднее соображать стала. Шумит. А так всё еще ничего, терпимо. Я чего звоню, у меня тут соседи по даче — хорошие ребята. Супруг приболел. Посмотри, пожалуйста, разберись там, что к чему. Помоги, люди хорошие.

— Да разве могут от вас быть люди нехорошие, Никандр Гаврилович! Всё сделаю в лучшем виде, не сомневайтесь.

— Да ты, я вижу, как был балабол, так и остался! — сказал он со смешком. — Перезвонишь мне тогда.

Я встретился с его соседями. Проблемы были решены. Они настолько оказались компанейскими, что отношения наши стали вполне себе приятельскими.

Этот рассказ был уже написан мною. Правда, без окончания, которое я дописал позже. Мне хотелось, чтобы сам Никандр Гаврилович прочитал его. Через этих самых соседей я и передал мои записи.

Через неделю он мне позвонил.

— Серёга! Привет! Я вот тут твое сочинение прочитал.

Я замер.

— Ну и как? — Сердцебиение стало слышно. Мнение учителя — приговор. Этот приукрашивать не будет. Что скажет, тому и быть.

— Ты, оказывается, не только «шьем да режем». Напридумывал, конечно, всякого… а так складно всё. А я всегда подозревал, что в голове у тебя что-то всё же есть.

Вот и пойми тут, понравилось — не понравилось. Но, зная учителя, и от этого уже был восторг. Ну, а за то, что еще и подозревал про голову-то, отдельное наше сердечное спасибо, дорогой ты мой Никандр Гаврилович! Ассистент кафедры, кандидат наук, участник экспедиций в Арктике, Эфиопии, преподаватель, учитель и вообще очень хороший человек.

Между прочим, друзьям рассказ тоже понравился. Впрочем, это я так, к слову сказать…

2002—2020 г.

Профессиональный подвиг

Мне нравится наша профессиональная многоукладная жизнь в центре. Это работа, требующая большого напряжения; это специалисты, стремящиеся к постижению и усовершенствованию новых методик; это методики, требующие соответственной подготовки от этих самых специалистов. Это сама жизнь, которая стремительно вертится на кончике иглы в центре — центре медицинской науки, центре человеческих взаимоотношений, центре цивилизации. Одним из наиболее важных аспектов работы, несомненно, являются пациенты. Ну как же! Это именно то, можно сказать, основное звено, ради которого, собственно, и происходит всё это удивительное «центростремительное» сумасшедшее движение. И если хотите, это то, ради чего мы, собственно, сегодня вместе собрались… Ради этого мы сидим в кабинете со стетоскопом на шее, это то, ради чего мы часами простаиваем около операционного стола, напряженно вглядываемся в мигающие экраны мониторов или «глазки» оптических инструментов… И армия эта, такая разная, волнующаяся, требовательная, ждет от нас участия и любви, сочувствия и высокого ответственного профессионального отношения.

А начинается всё, как водится, с «вешалки» — первичного осмотра, так сказать, первого свидания: «врач, больной, кушетка»… Здесь-то и поднимается занавес и на сцене возникают персонажи таких колоритных по своей постановке спектаклей, которые может предложить зрителям только жизнь во всей своей неприукрашенной, естественной красоте.

Диспансеризация!.. Все, как на «Зарнице», выпучив глаза, разбегаются по кабинетам специалистов. Надо быстрее — в обход очереди, не глядя, лишь бы успеть заполнить листок осмотра специалистов. Времени дают немного, а специалистов много, даже слишком много… Опоздал — нет допуска к работе! Без заветной справки с отметкой «пригоден», за подписью и печатями, нет надежды на продолжение трудовой доблести, возможности получения премий и грамот, и медалей, а стало быть, надежды в итоге на спокойную обеспеченную старость.

Перед дородным доктором во вспученных «линзах-очках», с красным мясистым лицом, — юная, трогательно смущенная медсестра из стационара.

— Чем, собственно, могу быть полезным? — воркующе спрашивает врач, стараясь быть галантным. Девушка ему нравится…

— Вот диспансеризация… — потупилась сестра. — Надо осмотр пройти, расписаться… — Не поднимая глаз, она протягивает амбулаторную карточку со списком специалистов.

— Что ж, дело нужное, — оживляется доктор, подходя вплотную к юной особе, оглядывая ее с интересом.

— Садитесь на кушеточку, пожалуйста… Ноги вот так… — Доктор присел напротив, повернул девушку ногами к себе, взялся за коленку и по-хозяйски начал ее щупать.

— Ой! Зачем это?! — вспыхнула сестра и спастически поджала ноги.

— Минуточку… — Не обращая внимания на смущение девушки, доктор подсел поближе, снова ухватился за ногу и стал ее разгибать.

Ну, это уже было слишком! Сестра решила сопротивляться.

Началась бестолковая возня… Со стороны картина выглядела довольно странно. Выпучив «линзы-глаза» и всё более наливаясь пунцовым цветом, доктор тянул девушку за коленки на себя, та же, напротив, упершись, тянула их на себя, тоже наливаясь розовым цветом. Наконец, ей удалось разомкнуть пальцы доктора, освободить коленки и оттолкнуть от себя злоумышленника. Она порывисто вскочила, поправляя короткий халатик. Осмотренная коленка сияла маковым цветом.

— Вы что, совсем, что ли?! — Девушка хотела было покрутить пальцем у виска, но удержалась.

Доктор долго дрожащей рукой поправлял очки.

— В чем дело, я не понимаю?!

Девушка, кажется, оправилась от нервного потрясения, что свойственно молодости, отдышалась и затараторила:

— В общем, жалоб особенных нет. Я проверялась… Только вот в паху совсем недавно появились эти непонятные прыщики. — Девочке стало опять не по себе, и она опять нежно порозовела… — Показать?

Доктор выпукло, не мигая смотрел на пациентку.

— Показать? — уже с угрозой в голосе повторила сестра.

Доктор то ли кивнул, то ли развел руками: «Делай что хочешь»…

— Ну… Я не знаю. Вы должны быть в курсе… Сказали вас обязательно пройти надо. Вот смотрите! — Девушка подняла полу халата. Возник ослепительно нежный овал бедра. Изящно согнувшись, она стянула узкую ленту трусов и открыла доктору волнующий участок тела.

— Что это было? — спросил он каменным голосом, не выказав должного интереса к увиденному.

«Что, что! Ослеп, что ли?!» — мелькнуло у нее в голове, но озвучено не было.

Она посмотрела на врача, врач смотрел на нее. Девочка не спеша привела одежду в порядок. Доктор не подавал признаков жизни.

— Ну хорошо, — затараторила она снова, раздражаясь тупоумию врача, — вы только напишите, что у меня «ничего такого нет», и всё… Я пойду.

Доктор тупо уставился на амбулаторную карту. Ручка потянулась к графам профосмотра.

— Вот сюда: «дерматовенеролог»… Видите? — Она готова была уже дать затрещину неповоротливому доктору. Ситуацию объяснила, показать показала. Чего еще-то?

Посмотрев карту, врач выпрямился и удивленно уставился на девушку.

— Ну, что еще? — Девушка закатила глаза, ее уже трясло от выражения лица доктора. «Пиши, козел!» — пылал ее взгляд.

— Я травматолог, любезная… Артролог — специалист по костям и коленным суставам! А вот дерматовенеролог, к которому вы так стремитесь, будет принимать после обеда в этом же кабинете… — За стеклами очков снова мигнули припухшие веки. В отражении линз практикантка увидела изумленное выражение на пунцовом своем лице. «Вот это я дала! И посмотрела, и показала»… «Диспансеризация». Выкатилась она из кабинета, заливаясь громким смехом. Посетители у кабинета съежились на диване. «Что же это он там с ней делал?» Одна бабуля поднялась и поспешила на выход.

Поликлиника, кабинеты, таблички… Длинный коридор, банкетки, горстки посетителей. На двери табличка: «Колоноскопия». «Кто не любил, тот не поймет» — кто не испытывал, тому в девственном его сознании не понять полноту ощущений и глубину, в буквальном смысле слова, переживаний этого исследования. В кабинете интеллигентного вида доктор Кирков склонился над письмом. Исследование закончено. Доктор заполняет последние строки протокола. Высокий лоб, тонкий изгиб очков. Ручка закружила в витиеватых овалах подписи.

— Всё! У вас, уважаемая, ничего опасного нет: небольшое раздражение слизистой — это несерьезно…

Высокая дама приятных черт с длинными ногтями задумчиво смотрит на полутораметровую, длинную рабочую часть колоноскопа.

— Нет, доктор! Всё серьезней, чем вы думаете. Этого прибора мне будет очень недоставать!

Такая уж эта штука — жизнь! Здесь, случается, искусственные раздражители оказываются желаннее естественных.

Кирков внимательным зрачком «сфотографировал» пациентку. Как опытный диагност и блестящий манипулятор, ежедневно проводящий глубокие исследования, он знает, когда простая диагностическая процедура из рутины перерастает в глубокое личностное переживание. Здесь главное — сердце не затронуть!..

— Да вам, милочка, показан строгий контроль!.. Зайдите ко мне через недельку, посмотрим динамику процесса, эффективность лечения. Чем бы дитя ни тешилось…

Дальше по коридору направо прием уролога. Вот уж «кладезь» парадоксов и индивидуальностей в самом широком смысле этих понятий. Сюда на «алтарь» науки люди приносят самое дорогое — предмет гордости, источник наслаждений и светлой своей радости. Как можно не волноваться и не совершать глупостей. Старик Фрейд был прав, всё от него, гада! И понимаем с возрастом: не стоило лениться, упускать, отказываться. Больше надо было и по возможности чаще… Вот только где теперь-то взять? Чем восполнить, как вернуть? Думай, «док», твой талант — наша надежда, наш еще один шанс, продленный срок, еще одна вспышка сумасшедшей нашей бедовой радости. Предупреждали, правда, еще в школе, учили: «Жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы»… Да только кто бы мог подумать, что они такие быстрые…

На приеме огромный восточного вида мужчина напряженно вникает в объяснения уролога. Проблемы навалились как-то вдруг: сколько ни старается, а жена недовольна, семейство перестало расти. Родственники косятся. Куда мужская сила утекает — не понятно… Доктор с большими грустными глазами объясняет возможные причины неудач. При слове либидо пациент покрывается испариной.

— Нужно сдать спермограмму. Анализ может прояснить ситуацию. Возьмите чашечку со столика и пройдите в санитарную комнату напротив. Как только соберете сперму, принесете сюда.

Урюк скрывается в кабинете. Проходит минут сорок. В кабинет врывается санитарка Людмила Васильевна.

— Да что же это такое, честное слово?! — кричит она в негодовании. — Уже и в туалете проходу нет, Дмитрий Семёнович! Это твой там прячется? Так и инфаркт схватить недолго!

— Я, значит, иду в комнату за тряпками, а он стоит — красавец! Штаны стянул, вывалил «привет» свой — «от бывшего братского народа» — до колен и тянет ручки, типа: «Иди сюда, детка»! Ага, щас! Размечтался! Хорошо у меня тряпки в руках были.

— Да ты что, Васильевна! С ума сошла? Какими тряпками?!

— А ты как хотел, Семёныч, чтобы он меня там того… чести лишил?

— Тебя лишишь! Ты на себя посмотри.

Васильевна обиделась.

— Это хорошо я зашла, а кабы кто из девчонок зеленых. Что тогда?

— Эти побыстрее тебя разберутся, да еще с выгодой. Хватит болтать, идем в комнату, где он?

Посреди кафельной комнаты стоял гость востока без штанов, пунцовый от негодования.

— Что за дела, доктор? Я пришел, приготовился… Жду, кто анализ делать будет? Приходит эта, — он сердито указал пальцем на Людмилу Васильевну. — Говорю: сделаешь анализ не спеша, нежно, я тебе денег дам, хорошо? А она что?! Тряпками драться!!! Что у вас тут за порядки такие? Жаловаться буду!

До Дмитрия Васильевича стал доходить смысл происходящего.

— Уважаемый, вы не так всё… Ах, боже ты мой! Я же сказал: идите в санкомнату и возьмите анализ. Сами возьмите, понятно?

Мужчина не понял.

— Это у вас там, на востоке «любой каприз за ваши деньги», а тут у нас, к сожалению, такого сервиса еще нет. Так что самообслуживание у нас. Или приходите со своим сборщиком анализов, я не против… Может, он тут и подработку найдет, кто знает?

Разошлись все друг другом недовольные.

— Ты, Васильевна, всех больных мне своими тряпками разгонишь! Мне что, рапорт на тебя писать?

— Пиши, пиши! — зло огрызнулась санитарка. — А я расскажу, какие вы тут безобразия творите. Это же надо — в общественной уборной онанизмом заниматься!

— А куда я, по-твоему, его дену? На балкон выставлю? Чтобы к нам тут пожарная тревога приехала?

Что поделаешь, издержки…

Выбрал профессию по душе — не принимай близко к сердцу простоту душевную объекта врачевания своего. Не теряй присутствия духа! Люби, лелей, нянчи его со всеми его комплексами, глупостями и слабостями! Ибо это и есть тот «диамант неграненый», тот «сырец», над которым ты должен работать — «художник».

Вот Максим Давидович — старший уролог отделения. Он уже давно постиг эту «культуру утонченного наслаждения», понял необходимость деликатного обхождения с жертвами, так сказать, к этой «культуре» прикоснувшимися. Он внимательно через очки осматривает мужчину, затем, пока тот застегивает штаны, весомо произносит:

— Учитывая симптомы заболевания… — делает паузу, задумчиво снимает очки, трет надбровные дуги, — мне необходимо осмотреть еще вашу жену… и детей тоже приводите… Вот так-то, голубчик!

Далее разыгрывается спектакль с драматичным и слезливым сценарием, типа: «За это можно всё отдать»! Но здесь уже важно не перегнуть палку. Можно и навстречу пойти — почему нет, на определенных условиях. Главное ведь — это здоровье пациента! Всех всё равно не перелечишь, правда ведь? Так-то!

И, конечно же, забываются все невзгоды и трудности, когда после упорного труда получаешь хороший до необычайности результат.

Ну хотя бы вот тот старик, Пётр Макарович, восемьдесят три года… Пришел на прием: «Не хочу сдаваться!» Как это на старости лет плоть не потешить да не покуражиться? Вон они, бабушки-подружки, что едрены яблочки — сами в рот просятся!.. Есть еще спрос, значит, надо, чтобы было что и предложить. Восемьдесят три года! Что, поезд ушел? Врешь, не возьмешь! Есть еще тот «порох в пороховнице»! Заплесневел, правда, немного, но ведь это поправимо! А научный мировой прогресс на что? На что надоть всё движение энтой самой науки, если пожилому человеку на старости лет «любовного» праздника не справить? Зачем жил, спрашивается? На что деньги всю жизнь копил? Нет, есть такая буква в медицине! «Фаллопротезирование» называется… Это вам не таблетки бесполезные глотать, одна изжога… Прорыв в медицине! Не хочешь — заставит, не можешь — сама в пляс идет! Только успевай… Поворачивайся!

Урологи отнеслись к дедушке душевно, с пониманием. Заказанный протез из-за границы ждали с нетерпением, волновались, ну как одна семья. Дедушка лег в клинику накануне и ожидал операции с философским спокойствием.

На конференциях объем операции обсуждался уже неделю. Всех веселила перспектива помочь необычному своему пациенту, и буквально каждый в центре считал своим долгом принять непосредственное участие в деле восстановления половозрелой активности всеобщего любимца. Что тут только не предлагалось от различных служб: и спинномозговая анестезия, и ультрафиолетовое облучение крови с возвращением очищенной плазмы в омоложенный организм, и кардиологическое пособие с применением, в случае срыва сердца контрпульсации, и допплерография необходимых сосудов в рабочем органе, и даже энцефалограмма на пике эмоционального возбуждения. Последнее, правда, многие считали излишним: «Читать мысли во время интимной близости всё равно что подглядывать в замочную скважину», нехорошо. Хотя какие там мысли… В общем, центр лихорадило, как невесту перед «первой брачной ночью».

Один вопрос только явно волновал специалистов: насколько адекватно выставлены показания к операции.

Аркадий Валентинович заведующий урологическим отделением, решил еще раз уточнить ситуацию. Они сидели друг против друга.

— Дедушка! Зачем вам протезирование? Это д… дорого… Да и небезопасно в вашем-то возрасте…

— Вишь какое дело, сынок! — Дед оживился. — Я один ведь в трехкомнатной квартире живу. Подружки ко мне в гости ходят, помогают, убираются… а мне… — Голос его дрогнул, глаза влажно заблестели. — И поблагодарить-то их нечем! Стыдно мне, вот что!

Такая вот у нас мужиков — нелегкая доля!

Опять на конференции возникли споры: «Надо — не надо, сможет — не сможет».

— Послушай, Аркадий Валентинович! — не удержался я. — Может, он чего недопонимает? Зачем деда мучить?.. Ты ему объясни, что бабушкам-то, его подружкам, может, и не «горячий его привет» нужен, а квартира трехкомнатная. Может, он на этом и успокоится. Траты-то какие, ужас… И ради чего?..

— Вот ты пойди сам и объясни! Я уже устал отговаривать. А потом — лишишь деда надежды, и что? Он, может, тогда еще быстрее окочурится. Кто отвечать будет?

Ну да… Быть в ответе за всё, что творишь! Сильное ощущение.

Мне представилось выражение лица очередной дедовой претендентки, какой-нибудь там тети Моти, которая после очередных «безопасных» игр со смешным своим импотентом вдруг уткнется мягким местом в такой «весомый аргумент», что хоть, как у героя Щорса, на перевязь подвешивай. И попробуй откажись тогда после стольких томных заигрываний. И лукавое, раскрасневшееся лицо сопящего деда, наваливающегося на озадаченную до паралича свою жертву. И его счастливое: «Щас… щас, голубка моя»!.. И ее прощальный крик… И последний вздох….

А то, может, они будут бегать, мелко семеня вокруг стола, друг за другом, всё громче сопя и резвясь, как дети… И что в этот момент будет думать тетя Мотя? И хватит ли дыхания у деда? Чем дело закончится? И чем сердце успокоится?

— Слышь, Валентиныч! Ты ему это… Протез-то полегче вставь. Ну, чтобы там его не очень заносило…

— Проще всего женьшень — корень такой. Привязываешь его к члену… Ну сам понимаешь… Но в данном случае всё серьезней, чем ты думаешь. — Аркадий Валентинович гордо блеснул очками. — Протез-то наш дед не просто так, а за пять тысяч долларов себе выписал! Уже на таможне оформление проходит. Вот так-то!

— Ничего себе!.. И это в наши-то дни и в его-то годы? В стране, значит, экономический кризис, а тут вот вам! Шикарную жизнь себе решил устроить! Ну дела!.. Да он просто сдвинулся у тебя и всё! Психиатру-то вы его хоть показывали?

— Что значит сдвинулся? Между прочим, дед серьезно настроен. В наше время вот таким «этим своим» деньги можно зарабатывать! И неплохие.

— Ну да… — обескуражено протянул я. — Мне это как-то в голову не приходило.

— А тут, милый мой, в голову как раз ничего брать не надо! — Заведующий похлопал меня по плечу. — Все наши беды мужицкие от головной боли идут. Вот видишь, дедушка бросил глупости думать и решил делом заняться.

— Может, он и прав… — задумчиво протянул я, прикинув вдруг, не слишком ли много я беру сам себе в голову…

— Главное, чтобы дети его не узнали, «на какое такое» лечение он у них столько денег потребовал!

— Главное, чтобы у деда еще детей не прибавилось! А то настрогает в запале — разбирайся потом, кто кому должен.

В операционную деда провожали всем коллективом. Сбежались посмотреть на уникального «Казанову» и молоденькие медсестры. Они стояли поодаль вдоль коридора, перешептываясь и прыская в ладошки, боясь несерьезностью своею нарушить торжественность момента. А вдоль шеренг провожающих медленно проплывала каталка со счастливцем. Лысая голова, обрамленная птичьим пушком, царственно покоилась на подушке.

— Поехали! — по-гагарински подмигнул он стоявшей у дверей дородной сестре, и та зарделась, смутившись.

На операцию я не ходил. Вид рассеченной самой нежной интимной плоти и столь искусственное ее восстановление, пусть даже во имя высоких соображений, наводит на меня депрессию. Но, как и весь коллектив центра, искренно болел за результат эксперимента.

Однако всё задалось! Дедушка, несмотря на свои годы и долгие переживания (черпая силы, видимо, из счастливых своих перспектив в ближайшем будущем), на удивление легко справился с нанесенной его организму агрессией. Неделю после выписки деда урологи важно ходили по центру, свысока поглядывая на другие службы. И было с чего. В восемьдесят три года поднять человека «на ноги» в буквальном смысле этого слова! Это дорогого стоит! «Не удалять больной орган, а лечить и вернуть к жизни!» — вот что читал я в глазах заслуженно гордых собою коллег. «Мы первые!»

Ну что ж… Я тоже гордился заслугами нашего центра. Это же все-таки родной наш центр, наши удивительные, такие талантливые люди, наш город, в котором мы все живем, наша страна, такая большая и удивительная, в которой всё это происходит и рождается.

А пациент наш пропал… Растворился, можно сказать, в череде дней. Он окунулся в удовольствия открывшихся перед ним встреч, любовных утех и побед. Жизнь для деда, видимо, закрутилась в обратную сторону.

А в центре наступили серые будни. Приемы, обходы, операции… Как ярко и как кратко освещают нашу монотонную жизнь выдающиеся и такие редкие победы. Как хочется праздника! И как редко он случается. Но жизнь идет, конвейер работает, работа продолжается… И новое возможно где-то впереди.

Не далее как вчера, повстречавшись с Аркадием Валентиновичем, я вдруг вспомнил о давнишнем нашем пациенте.

— Вот как раз! Хотел тебе рассказать… Дед-то недавно ко мне на осмотр приходил!

— Да ты что! Жив курилка! И как красавец? Небось уже узорами весь зашелся? — Я так обрадовался, будто дед этот — мой родственник.

— Дед-то в печали! Приехал, чуть не плачет.

— Что, протез сломал, что ли?

Валентиныч болезненно поморщился.

— Что же тогда ты мучаешься? Отличная работа, блестящий результат! Что еще надо, чтобы встретить старость!

— Представляешь, приехал без предупреждения.

Он как наяву снова представил последнюю встречу со стариком.

— Беда, Валентиныч! Слегла партнерша. Поначалу-то всё бегала быстро так, мелкими шажками… А потом, значить, задохласть, сникла, вся потом взялась, ну и сдалася. Пока разглядел, что к чему, а уж ей нехорошо. В больницу уложили. Инфаркт, говорят.

— Насколько помню, это уже вторая у тебя?

— Третья слегла, — сокрушенно покачал головой дед…

— Ну ты даешь, Макарыч! Протез-то вроде я тебе без мотора ставил, откуда же такая убойная сила?

Дед сокрушенно молчал.

— Ну вот что! Я тебе расписание твоих упражнений распишу. Сколько, когда, время контакта. Может, хоть это поможет спасти чью-нибудь «заблудшую душу». Ну ты и черт, Макарыч! Кто бы мог подумать!

А в уме мелькнула шальная мысль, ну так, ненароком… Что если Петю этого с тещей познакомить? Вернувшись из мечтательных размышлений, Аркадий Витальевич строго посмотрел на своего явно выздоровевшего пациента.

— Может, тебе возрастной контингент сменить? Ну, там… Помоложе девчонок того…

— Что ты! — всполохнулся дед. — Какие там! От них одна тряска. В смысле трясет очень…

— Ты чего, пробовал, что ли?

Дед досадливо махнул рукой.

— А я душевно люблю, чтобы не спеша, и поговорить было о чем, и вспомнить чего…

«Ага, то-то они у тебя как мухи…» — зло подумал Аркадий Витальевич. Ситуация становилась тупиковой. Надо что-то делать.

— И вот что, Макарыч! — Аркадий Витальевич вздохнул решительно. — Еще одна жертва, и я снимаю с себя всякую ответственность. У меня впечатление, будто я тот доктор, что создал Франкенштейна!

— Кого? — испугался дед.

— Франкенштейна! Монстра такого страшного, понял? И кое-кто мне его очень напоминает!

— Если что, я «игрушки» этой твоей тебя лишу. Протез снимать будем. А то, боюсь, если так дальше пойдет, ты, Петя, в деревне всех кур передавишь!

Дед вздохнул.

— Да, да! Мне, знаешь, эти твои «боевые потери» ни к чему. Я и так из-за тебя спать плохо стал! В общем, так, я тебя возродил… я его… Сам понимаешь.

Аркадий Витальевич со значением смотрел на деда. Тот повернул голову и тоже посмотрел на доктора. И тут он заметил, как в глубине глаз у своего подопечного мелькнул искоркой чертик… И в голове прозвучали знаковые слова Верещагина: «Вот, что ребята. А пулемета я вам не дам!».

«Ах ты, дед! — промелькнула мысль. — Старый козел!» Он обхватил голову руками, прикрыл глаза, опустил голову, упершись локтями в колени.

«Радоваться успеху, или огорчаться последствиям деяний своих?» — вот вопрос, который задаю я себе в конце этой грустной истории. Такая вот высокая ответственность лежит на человек — враче, принимающего пациента, обследующего его, определяющего ему диагноз и с готовностью взваливающего его проблемы на свои плечи.

2005 г.

На приеме у проктолога

Интернатуру я проходил в Н-ской районной больнице. Помню всесокрушающее чувство любопытства, которое не давало мне спокойно ни отдыхать, ни вообще думать о чем бы то ни было, мало касающемся медицины. Интернатура — это обучение молодого врача после окончания института в течение года на какой-нибудь клинической базе. После сдачи экзаменов по окончании интернатуры специалист, что называется, «уходит в свободное плавание». Но вот этот последний этап обучения, когда тебя все учат, за тебя отвечают, можно даже сказать, любят, является одним из самых очаровательных периодов в жизни выпускника. Работать допускают везде, ответственности никакой, ошибиться не позволит коллективный контроль. В общем, живи и радуйся.

Вот в один из циклов «светлой» моей интернатуры я и попал в поликлинику. Отчетливо помню большие длинные коридоры этажей с множествами кабинетов, томящихся на банкетках пациентов, большие окна с рамными переплетами и ласкающуюся в стекла зелень кустов… Объединяющим признаком всех амбулаторий и поликлиник нашей полосы, несомненно, является обилие «санпросветных» листков бюллетеней и стенных газет. В свое время это считалось признаком активной общественной жизни того или иного отделения и говорило о здоровом климате в коллективе. Вот все и старались, как могли. Холл, в котором находился хирургический кабинет, буквально пестрил лубочными листами с детскими рисунками. На одном из них зеленого цвета микроб с огромной осьминожьей головой, захлебываясь от злости, душил девушку с непропорционально слабым телом и несчастным выражением лица. Судя по надписям, микроб был из отряда кишечной фауны, а несчастная забыла вымыть руки до обеда и после посещения туалета, вот вам и результат… Несмотря на старания художника, картина эта никак не вызывала жуткого страха, а даже наоборот — смешила. Выражение так называемого «лица» микроба было настолько глупым, что требовалось определенное самообладание, чтобы без взрыва истерического смеха постичь мысль, заложенную активистами в тематику «листка». Смеялись даже дети, которых силой тащили мимо листка пусть даже к стоматологу.

До сих пор, если мне случается бывать в этой самой моей поликлинике, я стараюсь еще раз окунуться в этот нафталиновый мир творческой общественной жизни. Листы «Санпросвета» и сегодня обильно покрывают стены коридоров, и порой мне кажется, что время чудесным образом остановилось на этом «пятачке» во вселенной.

И я снова и снова, млея от теплой ностальгической волны, с волнением прочитываю понятные моему сердцу призывы и предупреждения типа: «Курение приводит к затяжному развитию уже в детском возрасте», «Бешенство возможно предупредить…», «Снижение аппетита ведет к потере веса», «Вялость и сонливость», «Жизнь и деятельность аскариды в кишке млекопитающих».

В кабинете в первый день цикла обучения я обнаружил хирурга Василия Степановича — местную знаменитость. Не погружаясь в сложную хирургическую жизнь многопрофильных стационаров с конкуренцией и сумасшедшими нагрузками, он нашел себя в малой — амбулаторной хирургии. Он так вжился в образ поликлинического хирурга, что стал буквально неотъемлемой частью хирургического кабинета. Более того, со временем Василий Степанович дослужился до должности заведующего этого самого кабинета и отдавался любимому своему занятию с той самозабвенностью, с которой в российской глуши никем не признанный и ничего, собственно, особенного не требующий народный интеллигент трудится над проблемой улучшения формы человечества или просто приносит облегчение людям, отдавая им свое умение, какое есть, как говорится, что имеет, но всё до усталости, до конца и без остатка.

Надо отметить: поликлиника, что называется, стояла на «перекрестке основных жизненных интересов» горожан и была местом и учреждением весьма популярным и даже «бойким». Как и все нормальные граждане, жители города заболевали, мучились коликами в животе, влюблялись, разочаровывались, отчего болели еще чаще, иногда дрались, получая травмы и царапины, пили не меньше, чем в остальных областях и местечках нашей Родины, и ровно так же мучились с похмелья, мечтая о маленьком, совсем небольшом «больничном» синеньком листочке, но только чтобы сразу, сейчас, с утра и можно без закуски… Одним словом, без поликлиники в нашем городе, как и везде, — никуда… В городе Василия Степановича знали буквально все и старались как можно меньше попадаться хирургу на глаза. Средних лет, сухощавый, выше среднего роста, он мог внушить впечатление. Однако круглые, близко расположенные по-галочьи светлые глаза, крючковатый нос, широкие скулы и мелкая кудрявая плоская шевелюра над оттопыренными ушами придавали лицу Василия Степановича выражение какой-то гротескной свирепости и в то же время несерьезности. Это смущало посетителей и рождало среди провинциалов слухи то о железной воле и чудовищной силе хирурга, то о скрытых влечениях. На деле всё обстояло куда как более чем безобидно. Василий Степанович был до беззащитности добр, любил домашних животных, разводил в своем кабинете аквариумных рыбок, в прошлом танцевал в каком-то юношеском ансамбле и даже жену имел — микропедиатра. Разговаривая с кем-нибудь, он вставал в «первую позицию», раскидывая мыски стоптанных шлепанцев, и складывал ладони «лодочкой» у груди. Смеялся при этом мелким бисером, жеманничал и часто моргал глазами. Из вредных привычек, известных мне, были курение самого что ни на есть ядовитого «Беломорканала» и употребление до крутизны крепкого грузинского чая, сшибающего с ног любого зеваку, неразумно рискнувшего отхлебнуть из чайничка Василия Степановича.

Первый день на приеме… Я скромно уселся в углу, приготовился внимать и слушать. Вид кабинета, кушетки, просторной светлой перевязочной с белым операционным столом, массивная бестеневая лампа на потолке наводили на меня тот благоговейный трепет, который, наверное, испытывает маленький мальчик, впервые пришедший на прослушивание в церковный хор и увидевший в высоком храме потемневший от времени торжественный орган. Сам Василий Степанович курил папиросу, сидя за столом, скрестив худые ноги. Перед ним стояла чашечка «Петри», куда он постоянно забывал стряхивать пепел. Серые столбики с папиросы то и дело сваливались на полы его халата, оставляя на девственной белизне рассыпные дорожки. Беспорядок этот безмерно расстраивал хирурга. Заметив вдруг грязь на одежде, он всплескивал руками, вскакивал, тряс полами халата и скверно ругался. Мое присутствие он особенно не отметил. Но чувствовалась в его движениях некоторая манерность и чрезмерность, свойственная сценическому настрою творческой натуры. Впрочем, мое настроение не позволяло концентрироваться мне на мелких глупостях. Я постигал торжественность момента, и сидящий напротив меня человек в белом халате, колпаке и белых, до невозможности похожих на кальсоны, хлопчатобумажных штанах был овеян неким ореолом таинственности и средневековой магической силы. Время начала приема наступало неотвратимо. Я волновался, Василий Степанович курил, стрелка часов на стене с тихим сухим щелчком передвинулась на ту грань, которая навсегда отделила от меня время безмятежного моего школярства и открыла путь трудного постижения серьезного и ответственного процесса таинства врачевания.

— Можно? — В кабинет протиснулась полная, с одышкой женщина лет пятидесяти. Не дожидаясь приглашения, повернулась, закрыла дверь кабинета, потом так же обстоятельно развернулась, поправила платок, подошла вплотную к столу и молча закивала плаксивым лицом Василию Степановичу, выражая ужасное страдание и боль.

— Ну что, голубушка! На что жалуешься? — Тон показался почти приятельским. Я было подумал, что Василий Степанович повстречал свою старую соседку.

— Да вот, замучил проклятый! Геморрой этот… Как на двор нужду большую справлять, так на крик кричу, сил больше никаких нет! А вот уж дня два так и ни сесть, ни встать, света белого не вижу! — Женщина плаксиво подтвердила справедливость жалоб самым что ни на есть несчастным выражением лица.

Из дальнейшего расспроса проясняется диагноз: тромбоз геморроидальных узлов, заболевание острое, сопровождающееся воспалением и резкой болезненностью в области прямой кишки. Женщина так измучена, что никак не смущается перспективой осмотра. Одна надежда — это врач, лишь бы помог, лишь бы побыстрее избавил… Забыть эту лютую навязчивую боль — единственная мысль в сознании женщины, готовой на всё во имя облегчения страданий.

Василий Степанович оживляется. Он решительно загоняет пациентку на кушетку, заставляя встать ее на карачки. По-врачебному это звучит «коленно-локтевое положение», однако, услышав эту фразу, больные, как правило, полностью теряют ориентацию в пространстве. Они долго, с овечьей бестолковостью вертятся из стороны в сторону на кушетке, не понимая, что, собственно, от них требует доктор.

А иногда принимают вдруг нелепые и совершенно непригодные для осмотра позы. Наша пациентка старательно и безрезультатно овладевала кушеткой, внимая объяснениям хирурга. В итоге Василий Степанович вынужден был, что называется, «в лицах» показать, как должна выглядеть поза больной, выставив локти и подогнув под себя ноги. На лице женщины проступило понимание:

— А!.. Ясно!.. Так бы и сказали, дескать, надо встать раком, а то… Локти, колени! — И уже вполне осознанно, громко сопя, стала принимать заданную позицию.

Василий Степанович уселся бочком рядом и деловито нацелился на объект исследования. Со стороны на фоне большого окна с пробивающимися лучами солнечного света картина смотрелась до умиления мирно. Тень же от «идиллической» группы на потертом линолеуме смотровой, однако, рисовалась куда как более забавно, принимая в результате проекционного искажения формы и движения откровенно интимного содержания. Увлекшись своими наблюдениями, я на мгновение забылся и упустил ощущение торжественности момента. Чтобы сосредоточиться, я стал думать о серьезных вещах.

…Вот я сижу на лекции в актовом зале клиники пропедевтики… Академик И. Х. Василенко важно потрясает дужками очков в воздухе:

— Геморрой — очень распространенная болезнь среди населения всего мира. Только одна половина человечества предпочитает молчать в своем страдании, потому что, видите ли, стыдно, а вторая — кричит потому, что уже нет силы терпеть — больно!..

«Прав был старик! Досиделась тетя до стадии той самой второй половины, вон как ее, болезную, ломает… Смотреть страшно!»

Вернувшись из своего короткого мысленного путешествия в смотровую, я вздрогнул… Василий Степанович сидел в той же позе, деловито осматривал влагалищные зеркала, вертя их в руках и примериваясь. Прибор этот был мне знаком — само название, что называется, говорило о назначении инструмента… Я вдруг понял намерения своего «учителя», и мурашки побежали у меня по спине от тяжелого предчувствия. Один вид этого громоздкого для подобного осмотра инструмента вызывал тоскливые мысли. Впрочем, практические познания мои в области амбулаторной хирургии, а особенно в проктологии, были равны нулю. И волнения эти я отнес просто к некомпетентности и «девичьим» своим страхам. Да и обстановка в смотровой выглядела безмятежной и мирной. Больная, обвыкшись с новой для себя позой, покорно держала паузу, ожидая инициативы доктора. Он совсем не был виден за обширными округлостями, выставленными для осмотра, и, видимо, как комар, не являлся для нее предметом волнения. Василий Степанович приготовил зеркала, отложил окурок в чашечку петри и, примерившись, решительно ввел инструмент между ягодиц в больное место. Не осознав полностью произошедшего, та мгновение, казалось, знакомилась с так внезапно посетившими ее ощущениями. Она с шумом втянула ноздрями воздух, глаза вылезли из орбит, пальцы вцепились в края кушетки. У меня похолодело в груди и предательски вспотели ладони. Не отметив особых реакций со стороны жертвы, воодушевившись, Василий Степанович нажал на ручки инструмента, раздвинул зеркала до максимума и, склонившись, очень серьезно заглянул внутрь организма… Приходилось ли вам, уважаемый читатель, услышать близкий паровозный гудок? Да так, чтобы произошло это для вас совершенно неожиданно. В детстве мне посчастливилось увидеть на станциях этих «реликтов», и однажды я был сильно напуган сигналом проходившего мимо паровоза. После этого я затыкал уши и впадал в панику каждый раз, как видел эти огромные страшные машины, до самого их исчезновения с железных дорог страны. Так вот, женщина на манипуляцию Василия Степановича издала такой «гудок», что заставила меня вспомнить и детство, и себя, перепуганного насмерть. Я подскочил на стуле, уронив на пол ручку и тетрадку для записей. Крик огласил своды кабинета. Задребезжали стекла, ахнула медсестра Лиля, помогавшая Василию Степановичу в перевязочной. В холле у дверей кабинета перекрестилась старушка, ожидавшая приема на кушетке, затем поднялась и мгновенно покинула поликлинику, забыв вернуть карточку в регистратуре.

— Держите ее! — заблеял Василий Степанович, обращаясь уже ко мне весьма серьезно. Он трясся, как ковбой, держась при этом обеими руками за злополучные зеркала, всё еще находившиеся в предмете исследования. Пытаясь избавиться разом и от инструмента, и от доктора, женщина выделывала чудеса акробатики. Еще не зная, что делать — навалиться и держать женщину за ноги или оттаскивать от нее увлекшегося процессом Василия Степановича, я вскинулся навстречу соперникам. Однако больная не стала дожидаться практиканта… Застонав от натуги и бессильной ярости, она изловчилась и вдруг выдала через широко открытый «глазок» инструмента густую коричневую струю — та ударила прямо аккурат в грудь доктора. Затем нежданный «гостинец» плюхнулся на халат чудом убравшего лицо Василия Степановича и безобразно растекся по его отглаженной белоснежной чистоте халата. Тот вскинулся, охнул и отпустил ручки зеркала. Воздух в смотровой стал «сгущаться». Почувствовав облегчение, пациентка, натужившись, избавилась от ненавистного зеркала самым радикальным образом. Блестящий инструмент, описав в воздухе широкую дугу и брызгая по стенам остатками содержимого, зазвенел по кафелю. К счастью, не поспев в гущу событий, я как во сне видел вскочившего Василия Степановича — расставив ноги и подняв по-бабьи полы опозоренного халата, он изумленно переводил взгляд от растекавшегося пятна к предмету, его исторгнувшего…

— Да ты что же это?! — воскликнул он, срываясь на фальцет. — Да ты же меня обделала! — Казалось, случившееся никак не умещалось в голове доктора.

— А ты как думал? — сердито и ничуть не смущаясь вскинулась женщина. — Эдак тут и убить могут! Тут и здоровый обосрется от такого-то лечения!

Пунцовая от пережитого, она с удовлетворением осмотрела дело «рук своих».

— Ну и ну!.. — Женщина говорила, горестно качая головой, не забывая при этом деловито натягивать обширные панталоны.

Василий Степанович имел вид уязвленного весеннего грача, которому в грубой форме отказали в брачных ухаживаниях. Он стоял посреди смотровой, гордо вытянув шею и зло мигая круглыми глазами. Вокруг халата засуетились медсестры, еле удерживаясь от смеха. Затем он поднял руку, начал выговаривать в сторону пациентки что-то об уважительности, о культурности и о том, что надо очищаться перед осмотром доктора.

— Вот сам и очищайся! — махнула рукой больная и сердито хлопнула дверью. Прием был сорван.

«Ничего себе!.. — думал я, возвращаясь домой. Тропинка в парке была оживлена играющими солнечными зайчиками. Кроны молодых березок сплетались зеленым сводом над аллеей. Медленное движение ветвей над головой, шелест листвы, птичье щебетание настраивали на философское настроение. — Выходит, непростое это дело — быть эскулапом-интеллигентом в провинции и работать, не щадя себя, на благо всего человечества в тихом светлом кабинете». Тут и «обделать» могут, невзирая на твои старания и высокие стремления. Голова шла кругом от пережитого за весь рабочий день. Однако случай с неудачным осмотром особенно не шел у меня из головы. Что-то не укладывалось в этой ситуации и серьезной, и смешной одновременно. Мне было жаль Василия Степановича, и его халат, и его «поруганную» честь… С другой стороны, как не пожалеть больную, которая с таким доверием и надеждой обратилась к врачу, а в результате вынуждена была сопротивляться предложенной помощи всеми доступными средствами в полном смысле слова. Я вновь подавил приступ смеха, вспомнив выражение лица Василия Степановича и его отчаянное «Держите ее!». А прикинь, если бы я все-таки подоспел к этим сумасшедшим вовремя. Нет, это уже невозможно! Две девушки, проходя навстречу, опасливо оглянулись на меня, потом прыснули от смеха, отвернувшись. Всё правильно… Прохожий, давящийся от смеха без видимых на то причин, не может не вызывать соответствующей реакции со стороны окружающих. Что за люди?.. Интересно, как бы они среагировали на меня, если бы узнали, к примеру, что наш район в прошлом году был неблагоприятным по бешенству? Может, я укушенный! И вот вам такой «весельчак» без привязи… Смех, девушки, дело серьезное!.. Я вот хоть и не могу удержаться, да все-таки не знаю, над чем, собственно, я так заливаюсь? Смеяться или задуматься следует над всем этим? В чем же все-таки дело?.. А может, всё проще? Ведь можно было предположить, что при воспалении геморроидальных узлов введение такого жесткого инструмента просто непереносимо для пациента. Трудно даже придумать, на что рассчитывал Василий Степанович, раздвигая бранши волшебного инструмента. Что она зайдется от бабьего счастья: «Спасибо, доктор! Мне стало легче!». Волшебник доктор — довольный пациент. Чушь какая… С другой стороны, эта тетя… Тетя «Мотя»… Ну болит, понятное дело… Тяжело. Но ведь надо еще соображение иметь: идешь к доктору — смотреть будет. И понятное дело, придется зад заголять, а не глазки строить. Поэтому надо не горохового супу с вечера наедаться, а гигиену соблюдать — очищаться! Прав ведь был доктор: готовиться к осмотру надо. Слово-то какое нелепое нашел — «очищаться»!.. Но ведь прав! В конце концов, ему же рисковать… Имеет он право потребовать соблюдения правил техники безопасности? Сама жизнь показала, что имеет! Так вот и получается — «смех и слезы»… Впрочем, всё правильно! Каково лечение, таков и результат, как посмотрел, так и показали… Всё логично и даже понятно… И режиссером всему этому спектаклю — ее величество «глупость»! Вот такие дела…

Спал плохо, всё чудилась старуха, кричащая: «Разойдись, всех положу!» И понял я к утру простую истину: мало у меня на серое вещество присело полезных знаний. Что-то мы с Василием Степановичем не догнали. Вот конфуз…

Наутро, идя на работу по той же тропинке, я твердо был уверен, что пойду учиться после практики в ординатуру и потом куда-нибудь еще… дальше.

2010 г.

Приятного аппетита

Легкий завтрак на скорую руку перед судорожной эвакуацией на работу организм всерьез не принял. Наверное, поэтому уже после утреннего обхода и приема пациентов желудок предпринял первую попытку напомнить о себе. Как раз, когда я опрашивал вновь прибывшего пациента, желудок вдруг заурчал, предупреждая о своей недостаточной наполненности. Больной замолчал на полуслове и прислушался.

— Ладно, голубчик! — Я поспешил замять ситуацию и переключил внимание на его собственные проблемы. — Сейчас я вам распишу лечение, и вы будете исполнять рекомендации… режим, ограничения, диету…

Закончив консультацию, я посмотрел на часы. Двенадцать… Не самое удачное время для обеда. В ответ на мои мысли желудок обиженно сократился, вызвав сосущее ощущение под ложечкой. Пытаясь обмануть своего «друга», я выпил стакан воды. На определенное время этим приемом удалось приглушить чувство голода. Я вернулся к своим обязанностям.

Так, уговорами, хитрыми уловками, а иногда и просто силовым подавлением мне удалось-таки сохранить режим правильного питания, и ровно в четырнадцать ноль-ноль, прыгая через две ступеньки, я спешил в кафе.

Надо заметить, кафе в нашем центре имело весьма приличный и уютный вид. Спешно устремляюсь к стойке, хватаю меню. Читаю. Строчки прыгают перед глазами. Вдох, выдох… Так, салат из капусты с морк… На фиг! Яйца перепелиные под майонезом. Ешьте сами, они с… Свекла, тертая с черносливом… В чем дело? Что это за меню такое?! Слабительное какое-то. Ах вот. Я, оказывается, не ту страницу читаю… Ну вот, совсем другое дело! Суп харчо со сметаной. Хорошо… Суп овощной… Этого еще не хватало! Зачем он вообще, такой суп? Нетушки… Борщ со сметаной, неплохо. Сглатываю слюну. Так, что на второе… Мясо в горшочке… Это такое… Горячее, душистое… Отлично! Свиная отбивная в грибном соусе… Обалдеть… Но готовят долго… Держаться нету больше сил… Дальше. Ежики мясные с гарниром… Ежики мохнатые, лапки кривоватые… Что там еще? Котлеты морковные со сметаной. Ну уж дудки! Мой друг этого фокуса не оценит. Так, вот котлета по-киевски. Это когда она такая толстенькая, жирненькая, в золотистой хрустящей обсыпке… А внутри там, в самом центре, огненная масляная дразнящая начинка! Вот черт! Легкое головокружение. Дрожь в руках.

— Так, Танечка! Будь любезна. Мне борща, и пусть подогреют, а то подают еле теплый, как для слабонервных. Дальше мясо в горш… нет, может, все-таки мяса?.. Ежики к черту! Ну что же брать-то? — Я в панике метался между строками меню. Желудок начал трясти меня изнутри, как грушу.

Танечка смотрела на меня, подперев ладошкой пухлую щечку. В глазах играли веселые искорки:

— Что, проголодались, что ли?

— Нет, наоборот, — огрызнулся я.

— Там, за углом, — показала Таня и прыснула в ладошки.

— Значится, так, — сказал я, посерьезнев, — котлета по-киевски, два хлеба, компот… Два. И побыстрее!

Я сел за столик и переключил внимание на зимний пейзаж за окном. Серое небо, серые сугробы на газонах, черный асфальт. Темный размытый лес в отдалении. Черные деревья с прозрачными кронами. Черные нити ветвей, устремленные вверх, застыли в ожидании солнечных теплых дней. Ах, как еще нескоро, братцы, нескоро… Ближе к нашему зданию широкая магистраль. По шоссе плотной колонной двигаются машины. Один поток в центр, другой в обратную сторону. Разноцветные, грязные и блестящие. Дорогие и не очень… Суетливо двигаются, суетятся, пытаясь обогнать друг друга. Зацепившись за провода, степенно двигаются трамваи, похожие на пузатые прозрачные витражи. Огни желтые, красные, много… Дорога походит на реку. Течение — это движущийся поток машин. Только движение это неровное, то быстрое, то медленное, но всё равно завораживает. Как там: без конца можно смотреть на огонь, небо, бегущую воду. Вот вам еще — на поток машин, двигающихся по дороге.

Заныло под ложечкой. Желудок с недоумением напомнил: «Ты не забыл, зачем пришел сюда, дядя?» Действительно, что же это? Я оглянулся. Ну вот, девочка спешит к моему столику. На подносе тарелка с едой, над тарелкой пар. Наконец-то! Я с энтузиазмом взялся за дело. Не отрывая глаз от пышущего жаром борща, быстро развернул салфетку, схватил ложку, вилку. Как Бармалей кинжалами, чиркнул ложкой о вилку, полетели искры (кажется).

— Приятного аппетита! — улыбнулась девушка.

Я сразу вспомнил эпизод фильма «Напарник» из трилогии «Операция „Ы“ и другие приключения Шурика». Когда отбывающему пятнадцатисуточный срок хулигану, которого блестяще исполнил актер Смирнов, привезли обед. Так вот, на пожелание капитаном милиции приятного аппетита тот в негодовании затряс в воздухе ложкой, типа «ты еще тут мешаться будешь!». Не знаю, как вы, но я каждый раз до слез смеюсь над этим эпизодом. Блестящее кино, блестящие актеры… Метнул недоумевающий взгляд на миловидную официантку. Прогонять ее ложкой было бы глупо.

— Сы… пасибо! — спастически просипел я, уже засунув в рот ложку.

Ну что можно сказать о накрывших меня ощущениях… Наверняка каждый из читающих сейчас эти строки испытывал, и не однажды, чувство голода и знаком с теми восторгами, которые испытывает организм в процессе поглощения пищи.

Голод наряду с сексом, страхом, жестокостью, тягой к любви является одним из самых сильных инстинктов, записанных на генетическом уровне в подкорке головного мозга. Так что могу отметить, что в голове у меня загудело, сознание «отъехало». На время организм как бы отодвинул мое «я» и взял, что называется, ситуацию в свои руки. Сам я погрузился в ощущения. Мне вспомнилось, как еще в детстве добрейшая собака, с которой я много играл в гостях у соседей, с рычанием кинулась на меня и пребольно укусила, когда я решил поправить ее миску, в которую только что положили мясо. Права была собака… Еда прежде всего! Напугала меня маленького, дура. Дружба распалась.

— Приятного аппетита, Сергей Андреевич! — услышал я.

Два врача гремели стульями, занимая соседний столик рядом с моим. Они улыбались мне одинаково. Голодные, подумалось мне. Не ничего…

— Спасибо! И вам насытиться с удовольствием!.. — Я тоже растянул губы как можно ближе к ушам. Не переставая улыбаться, повернулся к тарелке.

Но сумасшествие прошло. Желудок благодарно принял горячее и теперь ждал продолжения банкета. Та же приветливая девушка поставила передо мной тарелку с котлетой. Вспомнил занятия, которые проводил со студентами по теме пищеварения. «Первая фаза секреции, — рассказывал я с энтузиазмом, — сложнорефлекторная». Это когда субъект видит пищу и желает ее. В этот момент зрение, обонятельные ощущения передают сигнал в головной мозг. Происходит оценка ситуации, и вот из подкорки по блуждающим нервам уже бежит электрический сигнал, разбегается по веточкам в слизистую желудка к обкладочным клеткам. Сигнал этот ударяет в пресинаптическую мембрану, выделяются медиаторы, те проникают в постсинаптическую мембрану, оттуда к рецепторам обкладочной клетки. Клетка же на ацетилхолин начинает выделять первичную соляную кислоту, сбрасывая все свои запасы «солянки» в просвет желудка, активируется синтез гастрина и гистамина. И процесс пошел… В просвете желудка становится очень кисло. Хозяину тоже… Вот тут-то и необходимо быстро доставить пищу в организм. Первое блюдо в виде жидких бульонов еще больше стимулирует кислотообразование. И всё это для того, чтобы наступила вторая фаза секреции — нейрогуморальная. Тут желудок уже обнимает пищу, начинается, так сказать, «неспешное страстное танго». Включаются другие механизмы секреции… Есть еще и третья фаза… Ну, что это я раздухарился. Интересно? Не очень? Ну ладно… а студенты слушали… Куда им деваться.

Выглядела она ровно так же чудесно, как я ее и представлял. А аромат!.. Боже мой! Спасибо, что даешь мне возможность вкушать такую прекрасную пищу!

— Ну как вы, Пётр Васильевич, провели выходные? — Услышал я беседу коллег за спиной.

Пётр Васильевич — профессор, терапевт. Заранее представлю и второго собеседника: Аркадий Иосифович — известный в городе отоларинголог (лор). Раньше я не замечал, чтобы они близко дружили, но вот едят… Впрочем, какое мне дело? Обоим за шестьдесят, коллеги, интеллигенты, вот и взаимный интерес…

— Летал в Сочи, знаете…

— Да вы что! — удивился Аркадий Иосифович. — На такой короткий срок. Это же тяжело, туда-обратно.

— Я еще за свой счет брал.

— Что же хорошего зимой в Сочи? Летом — понимаю, да и то, по мне, так море там не восторг, пляжи сплошь галька.

— Конференция там интересная проходила, по заболеваниям легких, моя тема. Да и друг у меня там живет, предприниматель. Раскрутился неслабо. Крутым стал. Рыбалку устроил, потом развлечения разные. Скучно не было. — Пётр Васильевич блеснул очками, усмехнулся воспоминаниям.

— Ну, это другое дело. А я, знаете, Пётр Васильевич, культурный уровень повышал. Удалось в Большой попасть. Слушал «Иоланту» Чайковского.

— И как? — Профессор склонил голову набок.

— Такая лирическая история! Девушка слепая. Вокруг любовь. А как поют! Душа в мурашках! Какое сопрано!

И вдруг, сморщив лоб и закрыв глаза, он запел волнующе:

— Нет, назови мученья, страданья, боль: о, чтоб его спасти, безропотно могу я всё снести… — Голос его завибрировал, затихая. Аркадий Иосифович открыл повлажневшие глаза.

Не успел я выйти из очаровательного оцепенения, как зазвучал новый надтреснутый, дребезжащий тенор. Стал раздуваться профессор:

— Ангел светлый, дорогая, пред тобой склоняюсь я…

— Замечательно! Аплодисменты, Пётр Васильевич!

Коллеги глядели друг на друга и улыбались. Я тоже улыбался. Во дают! Дурики!

— А знаете, Аркадий Иосифович, когда я впервые приобщился к опере? — Профессор, кажется, волновался. — В шесть лет меня отец повел в Большой театр. Шла опера «Золотой петушок». Помню, отец мой, тоже в сказку попавший впервые, всё тыкал пальцем в потолок, дескать, смотри, сынок, красотища какая. Роспись действительно была великолепная, но что там потолок. Волшебный мир красок музыки и чарующего многоголосья захватил меня целиком. Поглотил, так сказать, с потрохами. Это было посвящение. После этого классическая музыка в зале Чайковского. И знаете, слушаешь, казалось бы, знакомое произведение, но прозвучала композиция, а ты вдруг услышал новые, дотоле неслышимые звуки, которые сильно дополняют и украшают произведение.

— Вот, вот и я, — заспешил растроганный Аркадий Иосифович, — фанат искусства. Готов мчаться в Петербург в Мариинку на премьеру и обратно в Москву, в зал Чайковского на «Золото Рейна» Вагнера. И, как и вы правильно отметили, испытывать новые и новые восторги.

«Сильна медицина!» — подумал я и решил наконец заняться котлетой. Положив первый кусок в рот, я ощутил сочное удивительное нечто, отчего даже прикрыл глаза. Вкус изумительный! Захрустела корочка, мясо почти сладкое, мягкое, само в горло проскальзывает и далее к желудку. А тот ждет… Заурчал уже как хищник, почуявший дичь. Я старался есть не спеша, маленькими кусочками, чтобы продлить наслаждение. Активизировался вкусовой центр, забегали нервные импульсы по нейронам, аксонам, синапсам, к «обкладочным» клеткам. Процесс пошел! Одним словом, нейрогуморальная фаза секреции. В ушах зазвучали сонеты Шекспира, музыка Чайковского… Арии Аиды… Какие все-таки высококультурные люди мои коллеги. Создали такую трогательную, волшебную атмосферу. Надо бы тоже как-нибудь свой «культур-мультур» поправить. В смысле поближе к театру на спектакль какой-нибудь… С этой мыслью я отправил в рот очередной сочный кусочек мяса.

Коллегам принесли первое. На время воцарилось молчание. Уткнувшись в тарелки, они сосредоточенно застучали ложками, с явным удовольствием поглощая содержимое. При этом я заметил, что оба вкушали овощной супчик. Дурики…

Я подумал, что очки Петра Васильевича сильно увеличивают содержимое тарелки, когда он к ней наклоняется, или в этот момент ему всё равно? Откинулись они на спинки стульев почти одновременно, вытерли губы салфеткой. Вот это синхронность! Не первый раз обедают. Зазвонил мобильник.

— Да! — Пётр Васильевич свел брови к переносице. — Что получили при пункции? Мутная жидкость. Сколько? Вот вам и температура! Срочно на анализ — бактерии, цитология, полный расклад.

Он блеснул очками и как будто преобразился.

— Представляете, — он обратился к собеседнику, — всего три месяца назад пациент перенес, казалось, невинную респираторную инфекцию. К врачу, естественно, не пошел. Далее распространение процесса: бронхит — он пьет какие-то травы, типа «грудного сбора». В результате весь этот «компот» проваливается глубоко в легкие. Пневмония. Мы, конечно, бомбим антибиотиками легочную ткань, но ответ слабый. Теперь легкие отфильтровали воспалительный процесс за свои границы — вот вам и плеврит, жидкость в плевральной полости — осложнение. Вот к чему приводит самолечение. Что прикажете делать?

Докторам принесли вторые блюда. На этот раз предпочтения разнились. Если в тарелке Петра Васильевича томились мясные ежики с вермишелью, то Аркадий Иосифович заказал рыбу. Сами понимаете — фосфор! Пища для умных.

Соседи так же отдали должное каждый своему блюду.

— Да-да! — продолжил беседу Аркадий Иосифович. — У меня как раз был пациент. Блестящее подтверждение вашему наблюдению. Тоже «самолеченец». Началось с ОРЗ, легкого насморка. Полоскал нос — подумайте только! — мыльным раствором. Сначала слизь из носа шла прозрачная, липкая. Прошло семь-восемь дней, а соплей-то всё больше. Тут бы этому чудику к врачу обратиться, «Ухо Горло Нос» такой здесь работает. — Аркадий Иосифович зло ухмыльнулся. — Так нет же, продолжает мылиться упрямец. Теперь встает утром, начинает сморкаться и насмаркивает — вы только вдумайтесь, Пётр Васильевич! — целую раковину соплей с зеленью. Видимо, заподозрив типа «что-то не так», пациент решил наконец обратиться к врачу. Я был поражен, когда заглянул ему в хоаны. А горло! Боже правый! Бордово-синюшного цвета, отечное, гнойные пробки в миндалинах, стафилококки буквально видны глазом, как откормились! И гуляют тысячами, тысячами! Я чуть шпатель не выронил. — Аркадий Иосифович в негодовании затряс вилкой в воздухе.

Я открыл глаза… «Это что было?» Волшебная атмосфера тонких материй вдруг перестала двигаться. Голубые, желтые, розовые дрожащие пастели, голоса, музыка — всё остановилось! Вдруг эта материя покрылась трещинами, стала мозаично распадаться… и откалываться, как плитка в туалетной комнате. Во рту пропала слюна. Волшебное мясо потеряло аромат и стало пресным и каким-то осклизлым. Я даже не смог проглотить уже разжеванный кусок. Пришлось для облегчения процесса запивать компотом. Желудок тоже затих…

— Все эти сопли, — не унимался беспощадный Аркадий Иосифович, — заглатываются в желудок, вот вам и распространение инфекции! Дальше катар желудка, раздраженная прямая кишка, жидкий пенистый зловонный стул два-три раза в сутки. Вот так! — продекламировав это, лор-врач снова принялся за рыбу.

Пока он сопел, вынимая из зубных протезов застрявшие рыбьи кости, я поспешил к котлете.

Аппетит отказался быть мне союзником. Не понравились, видите ли, друзья мои — подельники… Ничего, я и сам без аппетита, на раз-два-три… Мне удалось проглотить еще два-три кусочка. Желудок подозрительно молчал. Доесть я не успел…

— Да… — задумчиво протянул Пётр Васильевич. — Похоже, в недалеком будущем это будет мой пациент…

— Скорее всего. У него уже кашель, хрипы.

— Тут главное опять же успеть… Я помню случай из практики. Ну такой запущенный, уже гнойный бронхит, ужас! Больной харкал гнойной мокротой.

Мой желудок икнул. Это был первый его отзыв со времени последнего кормления. Прямо скажем, не вполне внятный, тревожный отзыв.

Пётр Васильевич закончил с мясным криволапым ежиком и продолжил:

— Мы с моим лаборантом решили исследовать харкотину пациента. — Пётр Васильевич блеснул очками. — И что вы думаете — оказалось, что в слизи присутствовали плотные цилиндры. Мы их достали, изучили. И что вы думаете? Оказалось, это слепки с бронхов. Мы их порезали… — Пётр Васильевич для наглядности выкатил на тарелочку макаронину и ножиком начал ее членить, как ту трубочку — из харкотины.

Я как раз разрезал чрево котлеты, и оттуда вытекло то самое «огненное», что я так долго ждал. Руки мои дрожали. Но я уже потерял ориентацию. Желудок послал мне слабый икотный посыл, типа: «Что это?». Но я решился и с остервенением стал запихивать остатки котлеты в рот. Жевательные мышцы мерно выполняли свою работу, язык пропихивал разжеванный комок к пищеводу.

— Мы высушили эти цилиндры. — Пётр Васильевич блеснул очками на застывшего Аркадия Иосифовича. — Я взял этот субстрат… — Профессор вилкой подхватил макаронину, поднес к носу. — Запах не просто тухлый, но остро гнилостный… Аж глаза слезятся! — Пётр Васильевич скорчил прескверную гримасу. — Далее берем образец под микроскоп…

Конец ознакомительного фрагмента.