Император Николай I и его эпоха. Донкихот самодержавия

Сергей Кисин, 2020

В дореволюционных либеральных, а затем и в советских стереотипах император Николай I представлялся исключительно как душитель свободы, грубый солдафон «Николай Палкин», «жандарм Европы», гонитель декабристов, польских патриотов, вольнодумцев и Пушкина, враг технического прогресса. Многие же современники считали его чуть ли не идеальным государем, бесстрашным офицером, тонким и умелым политиком, кодификатором, реформатором, выстроившим устойчивую вертикаль власти, четко работающий бюрократический аппарат, во главе которого стоял сам Николай, работавший круглосуточно без выходных. Именно он, единственный из российских царей, с полным основанием мог о себе сказать: «Государство – это я». На большом документальном материале и свидетельствах современников автор разбирается в особенностях этой противоречивой фигуры российской истории и его эпохи. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

«Мамаша родила огромнейшего мальчика»

Третий сын Павла I, нареченный необычным для русских самодержцев именем Николай, родился 25 июня 1796 года, девятым по счету у своих плодоносных родителей (позже, в 1798 году, родился только брат Михаил). Августейшая супруга Мария Федоровна (урожденная София-Доротея-Августа-Луиза Вюртембергская) исправно, словно по артикулу, рожала здоровых младенцев через известные промежутки. Как автомат: два сына — шесть дочерей — два сына. Обычно присутствующая при родах невестки императрица на этот раз плохо себя чувствовала (да и терпеть она не могла вюртемберженку и ее многочисленных родственников) и пришла чуть позже, когда счастливый отец уже заказывал парадный обед на 64 куверта.

Со своей стороны радостная бабушка также явила подданным милости — пожаловала погоревшим крестьянам дворцовой деревни Панок по 25 рублей на каждый двор (всего 1450 рублей) и освободила от наказания нескольких купчин, пойманных за продажей книг, которые оказались запрещенными.

Екатерина в письме барону Фридриху Мельхиору Гриму отмечала: «Мамаша родила огромнейшего мальчика. Голос у него — бас, и кричит он удивительно; длиной он аршин без двух вершков (62 см. — Авт.), а руки немного поменьше моих. В жизнь мою в первый раз вижу такого рыцаря. Ежели он будет продолжать, как начал, то братья окажутся карликами перед этим колоссом».

Лично недомогавшая императрица не смогла крестить внука, но на крестинах в Придворной церкви Царского Села присутствовала на хорах. Крестными стали тезки — старший брат Александр (будущий император России) и старшая сестра Александра (несостоявшаяся королева Швеции).

Первых двух внуков Александра и Константина бабушка Екатерина Великая после рождения сразу забрала к себе, не доверяя их воспитание нелюбимому сыну (которого у нее в свое время тоже забрала бабушка Елизавета Петровна) и весьма своенравной «мамаше». Дочки были предоставлены заботам гатчинцев. Собиралась забрать и третьего, который уже при рождении произвел на нее неизгладимое впечатление, но не успела довести до ума «колосса». Лишь выбрала ему прекрасную няньку — взятую у генеральши Чичериной шотландку Евгению Лайон («няня-львица», как называл ее сам Николай), которая была с ним первые семь лет жизни. Ночью за басистым младенцем приглядывали бойкие фрейлины Синицына и Панаева.

Кстати, именно няня, которая в 1794 году во время восстания Тадеуша Костюшко находилась в семимесячной осаде повстанцами в Варшаве, привила воспитаннику неприязнь к полякам, рассказывая ему об ужасах и жестокостях антирусской резни первых дней бунта.

Первые месяцы по понятным причинам младенец находился в Царском Селе, близ от бабушки. Однако в день ее смерти «новая метла» распорядилась по-иному. Четырехмесячный Николай был зачислен в Конную гвардию полковником, Александр и Константин соответственно в Семеновский и Измайловский лейб-гвардейские полки, с отрывом от екатерининских воспитателей вроде «женевского гражданина» последователя философа Руссо Фредерика Сезара Лагарпа.

Так они и вошли в Историю: первые два брата «екатерининцы», Николай и Михаил — «павловцы». С различным воспитанием и мировоззрением.

Конногвардейцу тут же вручили курточку и панталоны сперва вишневого цвета, потом оранжевого и, наконец, красного, согласно различным переменам в цветах парадной формы полка. Звезду Святого Андрея Первозванного и крестик Святого Иоанна (тоже был произведен в «мальтийские рыцари») накрепко пришили к курточке, чтобы в играх не оторвал (при парадной форме — лента под курточкой). Супервест-безрукавка Святого Иоанна из золотой парчи с серебряным крестом носилась им под обыкновенной детской курточкой.

К Николаю уже по рекомендации Марии Федоровны приставили статс-даму Шарлотту Ливен и гувернантку графиню Юлию Адлерберг. Третий сын должен был оказаться избавленным от бабушкиных «глупостей».

Сам будущий император так вспоминал свое детство: «Образ нашей детской жизни был довольно схож с жизнью прочих детей, за исключением этикета, которому тогда придавали необычайную важность. С момента рождения каждого ребенка к нему приставляли английскую бонну, двух дам для ночного дежурства, четырех нянек или горничных, кормилицу, двух камердинеров, двух камер-лакеев, восемь лакеев и восемь истопников. Во время церемонии крещения вся женская прислуга была одета в фижмы и платья с корсетами, не исключая даже кормилицы. Представьте себе странную фигуру простой русской крестьянки из окрестностей Петербурга, в фижмах, в высокой прическе, напомаженную, напудренную и затянутую в корсет до удушия. Тем не менее это находили необходимым. Лишь только отец мой, при рождении Михаила, освободил этих несчастных от этой смешной пытки. Только в течение первого года дежурные дамы находились ночью при детской кровати, чередуясь между собой, — позднее они оставались лишь в течение дня — ночью же присутствовали лишь няньки с одной горничной».

Детям сразу же прививали оспу — нововведение, оставшееся от Екатерины.

Павел I искусственно отгородил старших сыновей от младших, уделяя меньшим повышенное внимание, как своей основной надежде. Великая княжна Анна Павловна (будущая королева Нидерландская) вспоминала: «Мой отец любил окружать себя своими младшими детьми и заставлял нас, Николая, Михаила и меня, являться к нему в комнату играть, пока его причесывали, в единственный свободный момент, который был у него. В особенности это случалось в последнее время его жизни. Он был нежен и так добр с нами, что мы любили ходить к нему. Он говорил, что его отдалили от его старших детей, отобрав их от него с самого рождения, но что он желает окружить себя младшими, чтобы познакомиться с ними».

Барон Модест Корф (лицеист пушкинского выпуска) писал: «Великих князей Николая и Михаила Павловичей он обыкновенно называл «мои барашки», «мои овечки», и ласкал их весьма нежно, чего никогда не делала их мать. Точно так же, в то время как императрица обходилась довольно высокомерно и холодно с лицами, находящимися при младших ее детях, строго заставляя их соблюдать в своем присутствии придворный этикет, который вообще столько любила, император совсем иначе обращался с этими лицами, значительно ослаблял в их пользу этот придворный этикет, во всех других случаях и им строго наблюдавшийся… Императрица с своей стороны, не обращая ни малейшего внимания на эти неудобства и маленькие мучения няни или гувернанток, никогда не удостаивала их ни малейшего смягчения в чопорном этикете тогдашнего времени, а так как этот этикет простирался и на членов императорской фамилии, то Николай и Михаил Павловичи в первые годы детства находились с своею августейшею матерью в отношениях церемонности и холодной учтивости и даже боязни; отношения же сердечные, и при этом самые теплые, наступили для них лишь впоследствии, в лета отрочества и юности».

Холодная вюртемберженка предпочитала противопоставить бабкиной любви к старшим царственную суровость к младшим, полагая, что именно таким образом она сможет выколотить из них «екатерининский дух».

Искусственно подогреваемый «семейный раскол» не мог не сказаться на дальнейших отношениях в «большом гнезде» Павла, где первые два сына чувствовали себя обделенными и, как следствие, стали центром, вокруг которого и формировались все оппозиционно настроенные «екатерининские» вельможи и военные. Вторые двое, осознавая со временем, что возможности получить корону у них призрачные, предпочитали государственным интересам военные, что отдаляло их от дворцовых интриг и раскладов.

С раннего детства Николай увлекся рисованием. Сначала просил воспитателей ему что-нибудь нарисовать, раскрашивая это цветными карандашами. Потом сам начал понемногу фантазировать — у его няни сохранились два рисунка детских лет будущего императора: на одном изображены домик и церковь, а на другом просто домик, который Коля обещал выстроить для няни.

В семилетием возрасте живопись ему по два часа в неделю уже начали преподавать известные «исторические» художники Иван Акимов и Василий Шебуев, прославившиеся своими полотнами на патриотические темы.

Впоследствии эта страсть за ним так и следовала по всей жизни. Николай с удовольствием рисовал карикатуры, батальные сцены, лепил, брал уроки гравировки у Ореста Кипренского (сделал под его влиянием серию гравюр «Обмундирование российских войск»). Уже будучи императором, создал серию акварельных рисунков-фантазий на тему итальянской гвардии и шуточную серию карандашных рисунков, изображающую женщин в парадной кирасирской форме.

Прививать вкус ему и брату Михаилу, естественно по настоянию Марии Федоровны, поставили сурового вестфальского старика-генерала Матвея Ламздорфа, директора 1-го сухопутного кадетского корпуса. «Мамаша» считала необходимым вообще отбить у младших тягу к военным упражнениям, которыми они увлекались с младенчества. Хотя сам Павел I при назначении предупредил наставника: «Только не делайте из моих сыновей таких шалопаев, как немецкие принцы».

Какие были заслуги у Ламздорфа и почему именно его избрали в «дядьки», сложно сказать. Скорее всего, опять же в пику «екатерининцам», чем больше сечет, тем послушнее будут. По мнению барона Корфа, от его назначения «не выиграли ни Россия, ни великие князья, ни вел. кн. Николай Павлович в особенности».

Зато вестфалец нужную науку знал прекрасно — сек нещадно. По утверждению современников, «Ламздорф бесчеловечно бил великих князей линейками, ружейными шомполами и пр. Не раз случалось, что в своей ярости он хватал великого князя за грудь или воротник и ударял его об стену так, что тот почти лишался чувств. Розги были в большом употреблении, и сечение великих князей не только ни от кого не скрывалось, но и заносилось в ежедневные журналы».

Николай впоследствии дипломатично писал: «Ламздорф… не умел ни руководить нашими уроками, ни внушать нам любовь к литературе и к наукам… Бог ему судья за бедное образование, нами полученное». Еще бы — августейшей мордой об стену, как распоследнего варнака.

Заметим, что наставник не скрывал от императрицы своих чудесных педагогических методов и, очевидно, находил у нее этому полную поддержку. Настолько полную, что даже высочайше соизволила одарить садиста перстнем с добрым напутствием: «Продолжайте ваши заботы о Николае, ваши поистине отеческие заботы».

Жестокость вообще входила в джентльменский набор семейства Павла. Как-то, еще при жизни матушки, цесаревич перелистывал газеты, сообщавшие о бурных событиях во Франции, и заявил: «Что они все там толкуют! Я тотчас бы все прекратил пушками». На что умная Екатерина заметила сыну: «Vous etes une bete feroce («Ты жестокая тварь» — фр.), или ты не понимаешь, что пушки не могут воевать с идеями? Если ты так будешь царствовать, то не долго продлится твое царствование».

Кадровая политики Павла во всех сферах всегда была весьма неоднозначна. Близкий к нему Федор Ростопчин писал о том, что Павел «постоянно в плохом настроении, голова полна бреднями, окружен людьми, из которых самый честный может быть колесован без суда».

Положение осложнилось тем, что добрая няня Лайон вышла замуж и покинула дворец, Адлерберг стала начальницей Смольного института благородных девиц и тоже отдалилась.

Чуть лучше дело обстояло у других преподавателей, или, как их называли при дворе, «кавалеров». Историк Фридрих Аделунг знакомил великих князей с основами немецкого, греческого и латыни. Русскую словесность преподавал профессор Дерптского университета Григорий Глинка. Свою лепту в изучение естественных наук внесли два русина из Закарпатской Руси (была тогда в составе Австро-Венгрии) — звезд с неба не хватавшие правовед и экономист Михаил Балугьянский и профессор-физик из Мукачево Василий Кукольник, преподававший юриспруденцию и польский язык. С этим было совсем плохо, влияние няни на Николая сказалось настолько глубоко, что он прекрасно владел английским, немецким, французским, с грехом пополам латынью (запретил потом преподавать ее своим детям) и древнегреческим, но ни слова не желал знать по-польски.

Сам Николай так впоследствии отзывался о своих преподавателях: «Два человека, очень добрые, может статься, и очень ученые, но оба несноснейшие педанты: Балугьянский и Кукольник. Один толковал нам на смеси всех языков, из которых не знал хорошенько ни одного, о римских, немецких и, Бог знает, каких еще законах; другой — что-то о мнимом «естественном» праве. В прибавку к ним являлся еще Шторх с своими усыпительными лекциями о политической экономии, который читал нам по своей печатной французской книжке, ничем не разнообразя этой монотонии. И что же выходило? На уроках этих господ мы или дремали, или рисовали какой-нибудь вздор, иногда собственные их карикатурные портреты, а потом к экзаменам выучивали кое-что вдолбяжку, без плода и пользы для будущего».

Пожалуй, наиболее удачной кандидатурой стал рекомендованный Осипом Дерибасом генерал-майор Николай Ахвердов, преподававший историю, географию и математические науки. По мнению Модеста Корфа, «Ахвердов был лучшим из приставленных к великим князьям кавалеров; он более других имел основательности в своих взглядах и направлениях, а из ежегодно представлявшихся кавалерами журналов об успехах и поведении августейших воспитанников его журналы всего интереснее, заключают в себе наиболее подробностей и доказывают наблюдательность автора и его умение делать выводы из описываемых фактов. Он всеми средствами старался доставить своим воспитанникам пользу. Хотя императрица Мария Федоровна старалась отвлечь своих сыновей от излишней склонности ко всему военному, и сам Ахвердов не был, в сущности, военным человеком, однако он иногда, из желания доставить удовольствие своим воспитанникам, сам учил их строить и рисовать крепости, делал из воска бомбы и ядра, показывал, как надо нападать на гавани и защищать их; когда же воспитанники начинали барабанить, он приказывал закрывать барабаны платками, чтобы хоть несколько заглушить нестерпимые для него звуки». Да и сами дети спозаранку уже принимались за военные фортеции, командовали оловянными и фарфоровыми армиями, гоняли деревянную кавалерию, маршировали с игрушечными алебардами и трубами. Пока не пришли воспитатели и не начали из педагогических соображений лупить великих князей высочайшими лицами о государственную стену.

Общий смысл воспитания сводился в изложении самого Николая к следующему: «Граф Ламздорф умел вселить в нас одно чувство — страх, и такой страх и уверение в его всемогуществе, что лицо матушки было для нас второе в степени важности понятий. Сей порядок лишил нас совершенно счастья сыновнего доверия к родительнице, к которой допущаемы мы были редко одни, и то никогда иначе, как будто на приговор. Беспрестанная перемена окружающих лиц вселила в нас с младенчества привычку искать в них слабые стороны, дабы воспользоваться ими в смысле того, что по нашим желаниям нам нужно было, и должно признаться, что не без успеха». Страх и лицемерие — вот доминанты педагогики двух «павловских» малышей. Какими после этого они могли вырасти?

Как замечал самый известный исследователь царствования будущего Николая Палкина генерал-лейтенант Николай Шильдер: «Установившаяся тогда система воспитания была суровая, и телесные наказания играли в ней большую роль. Такими мерами тщетно старались обуздывать и исправлять порывы строптивого и вспыльчивого характера Николая Павловича. Испытанные им в детстве педагогические приемы принесли и другие печальные плоды; они, несомненно, повлияли на миросозерцание будущего венценосца, который впоследствии провел подобные же суровые начала в воспитание современного ему подрастающего поколения».

Иными словами, преподаватели строго блюли желания августейшей четы — младшие сыновья ни в коем случае не должны были стать заметными фигурами на политической сцене, дабы не расстраивать своих родителей. Их не готовили ни царствовать, ни умирать за трон. «Шалопаев» из великих князей не получилось.