Генеральша

Сергей Куприянов

Это повесть о молодой девушке Катерине из Саранска, одаренной пианистке, родителей которой выслали из Ленинграда в 35 году, волею случая ставшей женой генерала МВД, гораздо старшего по возрасту, жесткого и грубого человека. Вместе с мужем они переезжают к месту его нового назначения – в Москву. События разворачиваются в 52-53 году на фоне времени, называемым «сталинским ампиром». Она знакомится с Ритой, артисткой Московской оперетты, яркой, дерзкой, неординарной девушкой, в которую буквально влюбляется и хочет быть похожа на нее во всем. Это история о взаимоотношениях, семейном насилии, любви и предательстве, мечтах и их воплощении.

2. Дом на Чкаловской

Так продолжалось до конца мая. Иван Никитич уходил на службу, Катя покорно выслушивала замечания и наставления супруга, стараясь не задерживать возражениями и недовольством, стремясь поскорее остаться одной и снова и снова знакомиться с Москвой. На деньги он не скупился, хотя она и не тратила почти ничего — только на проезд, мороженное и пирожки. Обедали они отдельно, а ужинали иногда вместе в столовой или пили чай в комнате, когда Иван Никитич приходил раньше обычного. Катин восторг Москвой, Галеев не разделял, и при каждой попытке поделиться своей радостью, новыми впечатлениями, Катерина натыкалась на скепсис супруга, замечания и предупреждения об осторожности и осмотрительности в транспорте и малолюдных местах.

Чем был занят Галеев, он не говорил, только загадочно намекал про сюрприз, который её ждет и про то, что скоро всё изменится так, что Катерина забудет про всё на свете. Что это был за сюрприз, она не спрашивала. Общение с супругом становилось всё больше скупым и в виду не слишком большой разговорчивости самого Ивана Никитича, да и нежеланием самой Катерины поддерживать разговор. Присутствие мужа её тяготило. Она ощущала постоянное оценивание, была скованна и напряжена. Хотя и убеждала себя, что таков закон жизни — люди живут парами и нужно терпение, чтобы этот союз держался. Какой должна быть семейная жизнь, Катя не знала. Были только воспоминания о её семье, где отец был гораздо старше матери — абсолютным и непререкаемым авторитетом, а мать выполняла функцию прислуги, возможно любимой и уважаемой, но прислуги. Она не помнила, какие были между ними отношения, была ли любовь, интимная жизнь. Отец был строг. Когда Катя была ещё маленькой и совершала какой-либо проступок, отец никогда сам не наказывал, не повышал голоса, молча и строго наблюдал, пока мать отчитает её и возвращался к своим делам. Мать всегда разговаривала с ним почтительно, на «вы», что привила и ей. Он умер в сорок шестом, немного не дожив до шестидесяти пяти, и воспоминания тринадцатилетней девочки не давали никаких представлений о семейных отношениях отца и матери. О любви она тоже ничего не знала. Только из книжек, в которых любовь казалась сказкой, несбыточной и далёкой, бесполой и романтической, Катя познавала об отношениях мужчины и женщины. Премудростей интимной жизни, которыми обычно матери наставляют дочерей, она была тоже лишена. То ли мать стеснялась этой темы, то ли груз проблем и тяжесть бытовых условий, свалившиеся на неё, скоропостижно потерявшей опору, отбили всякий опыт и память об этом.

Когда Катя оставалась одна, тяжесть напряжения отпускала. Она увлечённо читала. А когда покидала стены общежития, чтобы погрузиться опять в Москву, так увлекалась, что забывала о существовании Ивана Никитича. В эти моменты она не чувствовала себя замужней, будто не было никакого супруга, с его щепетильным отношением к сапогам и форме, нравоучениями и наставлениями. Как заигравшийся и увлёкшийся ребёнок забывает, что есть кто-то ещё и не слышит, как его зовёт мама.

О чём она скучала — была музыка. Она была всегда в её жизни, сколько она себя помнит. Ещё пятилетним ребёнком отец сажал её к себе на колени и её пальчиком наигрывал мелодию на пианино. Старенький «Бехштейн», который отец чудом перевёз из Ленинграда, где они жили до высылки в 1935 году, был её первой и самой любимой игрушкой. Сначала это была забава, но постепенно музыка превратилась в муштру, каждодневную многочасовую пытку, а отец — в последовательного и методичного палача, которого не трогали ни слёзы, ни мольбы, ни боль. После его смерти, каждодневные упражнения стали уже бессознательной необходимостью, рефлекторными, как у дрессированной собачки, на окрик «Але!» вырабатывается уловный инстинкт выполнить заученную команду. Потом была музыкальная школа, училище, где она была лучшей ученицей. Повзрослев, пианино осталось её самым главным увлечением, заменяя прогулки, подруг и общение со сверстниками, заполняя почти всё её свободное время.

31-го мая, утром в субботу Иван Никитич был в приподнятом настроении и на службу не спешил. Спрашивать причину такого сбоя распорядка Катя не хотела, боялась выдать своё желание поскорей остаться одной. Супруг встал позже обычного, не стал бриться и, игриво насвистывая, начал укладывать вещи в чемоданы.

— Ну вот, Катерина, переезжаем, — сказал он, немного подождав, когда Катя заинтересованно начала следить за его сборами, — Давай, собирайся.

— Куда? — она растерянно посмотрела на мужа и захлопала ресницами.

Иван Никитич сделал важное и загадочное лицо и, с нескрываем удовольствием, ответил:

— Всё сама увидишь, собирайся.

Он подошёл к Кате обнял за талию, сомкнув пальцы рук за её спиной и посмотрел в глаза. Она избегала встречаться взглядами с Иваном Никитичем. Тяжелый и проницательный взгляд бледных, почти бесцветных глаз, вызывал у неё неприятное чувство вины, непонятно за что, будто он догадывается или точно знает, но молчит и всматривается, чтобы увидеть, распознать, насколько ты врешь, что ты скрываешь, насколько ты готова к признанию. Катя отвернулась и напряглась.

— Что ты всё дичишься? Как зверёныш прячешься. Я же для тебя стараюсь… Любви — то я не прошу, просто ласковей будь. Я для тебя, Катерина, да что захочешь… А ты, как от чумного от меня шарахаешься.

Катя густо покраснела. Бросила короткий взгляд на супруга.

— Не привыкла я ещё, Иван Никитич, дайте время. Тяжело мне… Простите меня… Я больше не буду…

В глазах блеснули слёзы и Катя прикрылась ладонью.

— Ну вот ещё, — с досадой произнёс Галеев, заметив слёзы, — «больше не буду»… Прям, как маленькая… Ну что ты, Кать…

Иван Никитич обнял её и прижал голову к плечу.

— Ты меня не бойся… я тебя не обижу… Ну, всё, всё хватит сырости, скоро машина приедет, а мы не собраны. Давай, давай, — Галеев похлопал жену по попе. Катя вздрогнула, опять вспыхнули щёки.

По попе её пару раз хлопнул сосед дядя Витя, деливший с ними общую кухню в Саранске. Алкаш и дурак, не дававший прохода матери после смерти отца, ещё там, в Саранске, приговаривая: «Налилась Катюха, растет смена». Она не пожалела тогда литра молока, которое стерегла на керосинке, плеснула соседу на грудь и живот. Хоть и пришлось тогда соврать матери, что разлила молоко по неосторожности, но дядя Витя после этого старался одновременно с ней на кухне не появляться, да и мать освободила от скабрезного внимания соседа.

Воспоминания придали ей решительности. Катя нашла предлог освободиться от Галеева и вырвалась из объятий, судорожно начала складывать вещи.

— Да-да… я быстро…

Через пятнадцать минут Катя сидела на краю кровати и смотрела в окно. Нахлынула внезапная тревога. Куда они переезжают? Что за сюрприз? Будет ли она ему рада? Иван Никитич тоже молчал, напряжённо думал. Тишина и озабоченный вид супруга только усиливал тревогу. Катя чувствовала, что наступает какой-то новый период её жизни, но какой — ответить не могла. Галеев посмотрел на часы.

— Ладно, пошли…

В ту же секунду в дверь постучали.

— Входи! — скомандовал Галеев. Катя встала и хотела взять чемодан.

— Да оставь ты его! — прикрикнул Иван Никитич.

В комнату вошли водитель Скворцов и незнакомый сержант, вытянулись и отдали честь.

— Разрешите, товарищ полковник!

— Давай, Скворцов, давай! Заждались уже.

— Товарищ полковник… так и десяти ещё нет, — попытался оправдаться Скворцов.

Они схватили вещи и вышли. Галеев с Катей пошли следом.

Ехали недолго. Машина выехала на большую широкую улицу немного проехала и остановилась перед большой аркой того самого дома с маленькими античными дворцами на крыше. Сердце бешено забилось и бросило в жар.

— Ну вот Катерина, теперь это твой дом.

Галеев вышел из машины и, сощурившись, посмотрел вверх. Катю сковал неведомый страх. Ни в каких снах, самых дерзких фантазиях не могла она себе представить, что она, простая девчонка из Саранска будет здесь жить. Она стояла перед этой исполинской громадой, с трепетом и страхом смотрела на кладку огромных рустовых камней, словно на крепостную стену, за которой обитало сказочное чудовище.

«Что это? Сон? Что ждет меня за ней? Чем я заслужила, а может, провинилась? Может это не дворец, а наоборот, моя тюрьма?» — думала Катя. Она заметила в окне на третьем этаже девочку, лет шести, та махала ей рукой, улыбалась и вовсе не казалась несчастной. Дурные мысли улетучились, страх отпустил. Она даже выругала себя за это глупое суеверие.

— Ну, давай, Катерина, — подтолкнул Галеев, — как хозяйка, первой и заходи.

Катя робко переступила порог подъезда, поднялась по ступенькам широкой лестницы, устланной ковровой дорожкой и остановилась. Слева стоял стол, за которым сидела строгая вахтёрша и пристально глядела поверх очков. Гораздо строже, чем в общежитии, с которой потом даже подружилась, будто она была самой главной вахтёршей во всём СССР.

— Ты к кому?! — важно спросила женщина и поднялась. Катя оробела и повернулась к Галееву.

— Прямо! — Галеев показался в проеме двери, взял за локоть Катю и легонько подтолкнул.

— Здравствуйте товарищ полковник! — увидела вахтёрша Ивана Никитича и строгость сменилась угодливостью, — Ваша доченька? Взрослая какая…

Скворцов, идущий сзади, чуть не споткнулся, расплылся в улыбке и слегка хмыкнул. Галеев обернулся. Скворцов сделал вид, что вытирает нос, поставил чемодан и, пряча взгляд, стал отчаянно его тереть.

— Это — моя жена! Галеева Катерина Дмитриевна, запомните, пожалуйста!

— Извините, товарищ полковник, обязательно запомню! Проходите, проходите, Вам на седьмой? Где Сомовы жили?

Галеев взглянул на вахтёршу, всем видом давая понять, что ещё одно слово и он что-нибудь с ней сделает. Вахтёрша потупила взгляд, опустилась на стул и замолчала.

Галеев подошел к металлической решетчатой двери и нервно позвонил.

— Ведьма, — тихо произнёс Иван Никитич, разозлившись на вахтёршу. Не то чтобы Катя была удовлетворена таким отлупом вахтёрши, но почувствовала некоторое удовлетворение, что есть кто-то, кто мог постоять за неё. Сколько раз ей приходилось сталкиваться с хамством и высокомерием людей, которые хотели поднять перед ней свою ничтожную значимость исключительно грубостью и невежеством и только сейчас все они, в лице этой вахтёрши, получили достойный ответ. За дверью что-то щелкнуло, дверь открылась, и из неё вышла женщина.

— Здравствуйте, — она приветливо поздоровалась, — Проходите.

Катя заглянула в кабинку лифта и растерялась, полагая, что за дверью должна быть уже её новая квартира. Она даже не сразу поняла, что это за помещение. Когда все погрузились, женщина захлопнула дверь и нажала на кнопку. Лифт дернулся и поехал вверх. Катя почувствовала какой-то приятный спазм внизу живота, вздрогнула и закрыла глаза. Галеев был сосредоточен, женщина взглянула на Катерину. По щекам разлился румянец, предательски выдавая необычное чувство. Лифт вскоре остановился. Катя открыла глаза и смутилась. Она набрала воздуха и вышла вслед за Галеевым. На площадке было две квартиры. Они подошли к двери. Иван Никитич, звякнул ключами, и распахнул перед Катей дверь.

— Ну, давай, Катерина, — торжественно сказал Галеев, — принимай владения.

Квартира встретила запахом паркетной мастики, полной тишиной и полумраком. Катя осторожно прошла по коридору вглубь.

— А где наша комната? — спросила она Галеева шёпотом, словно боялась кого-то потревожить.

— Какая комната?! Вся квартира твоя! Ты понимаешь?! — громко и радостно рассеял тишину Галеев.

Он прошёл в зал и распахнул шторы. Свет мгновенно заполнил всё пространство огромного зала. У Кати перехватило дыхание.

— Скворцов! Оставляйте вещи и свободны!

Сержанты внесли в зал чемоданы, козырнули и вышли, вертя по сторонам головами. Катя, не понимая, что всё это может принадлежать ей, пусть не ей одной, её мужу и ей, что она тут единственная хозяйка, опустилась на чемодан и зачарованно оглядывала зал. Галеев распахнул шторы на других окнах. Площадь громадной, почти квадратной комнаты, дополнялась большим, во всю ширину комнаты, эркером с огромным сводчатым окном и двумя узкими по бокам. В эркере стоял рояль, накрытый льняной тканью. Посреди комнаты располагался большой овальный стол с шестью зачехленными стульями. Зал венчала большая бронзовая люстра, свисающая из лепной круглой розетки. Высокий потолок обрамлял, словно массивная рама картины, лепной бордюр. Из мебели, кроме стола и рояля, был большой буфет, диван и два кресла, также в светлых льняных чехлах. Между креслами у стены, возвышалась радиола, походившая на большую громоздкую тумбу.

— Ну как? — после некоторой паузы спросил Иван Никитич, видимо ещё сам не привыкший к тому, что он здесь не гость, внимательно и с тревогой рассматривал комнату. Катя молчала, потрясённая и оглушённая этим простором и великолепием. Она продолжала сидеть на краешке чемодана, боясь шевельнуться, встать и осмотреть всю квартиру. Любопытство сковал необъяснимый страх, будто она воришка случайно попавшая в эту квартиру и вот-вот должен прийти хозяин, какой-то страшный и жестокий.

Галеев, видя растерянность жены, подошёл и присел на корточки перед ней.

— Ну что ты? — взял он её за руку, — это теперь твой дом, наш дом! Нарожаешь мне деток, места вона сколько! Заживём, Катерина!

Иван Никитич вскинул руки и окинул комнату. Восторг и радость на лице внезапно сменила тревога. Он встал.

— Ладно… давай посмотрим, что у нас там?

Галеев взял Катю за руку и потянул за собой. Ноги не слушались. Катя продолжала сидеть и пыталась собрать мысли. Её рука выскользнула. Иван Никитич не стал силой поднимать её и вышел. Катя осторожно встала и медленно, еле касаясь рукой стола, прошла к роялю. Она бережно отвернула ткань и открыла крышку. Как долго она не касалась клавиш. Как соскучилась она по ним. Ряд желтоватых клавиш отливал ровным матовым блеском. Она нежно дотронулась до них и взяла аккорд. Еле слышно, робко, сама боясь нарушить покой кого-то невидимого хозяина этой квартиры. «Блютнер», словно понимая таинство момента, отозвался мягким тихим до-минором. Катя дождалась, когда растает последний звук, набралась смелости, села за рояль и тихо, осторожно заиграла ноктюрн до-минор № 13 любимого Шопена. Постепенно музыка становилась громче, отпускала робость, но накатила такая необъяснимая грусть и горечь, что, когда Иван Никитич вошёл на звуки музыки и обнял Катю за плечи, она упала головой на руки и разрыдалась. Она пыталась убежать, чтобы не показывать своих слёз, но Галеев схватил её и прижал к себе.

— Ну что ты, дурёха… ну разве можно быть такой? Люди кругом… злые, с ногами в душу влезут и вытрут их об неё. Ты за меня держись, я тебя никому, слышишь, никому в обиду не дам! Ну, родная, ну что ты… радость, ведь, какая. Ты разве могла мечтать… Ну…, — Галеев крепко прижал её к себе и сам растрогался. Пожалуй, впервые за много лет Катя впервые почувствовала искренность и нежность в словах Ивана Никитича. Она обняла его и ещё сильнее расплакалась.

Все выходные они провели вместе. Иван Никитич хоть и был, как обычно не многословен, деловит, но была пробита стена отчуждения и Катя уже не чувствовала того нависающего гнёта от его присутствия, напротив, старалась чем-то угодить, увлечённо бралась за уборку, любую работу по дому. Наступило такое вдохновение и желание, что-либо сделать, что Иван Никитич даже её останавливал.

— Ну, Катерина, тебя не останови, ты так весь дом будешь драить. Отдохни, посиди, поиграй что-нибудь.

Но её это еще больше раззадоривало. Квартира была огромной, четыре комнаты, необъятная кухня, кладовая по размерам с, их в Саранске, спаленку. Всё было в диковинку: унитаз, душ, горячая вода, газовая плита, чудные выключатели и краны. И телефон. Катя с трепетом снимала трубку, слышала потрескивающее «ля» и тут же с игривой улыбкой, вешала назад. Всё вызывало её восторг.

Когда Катя, с искренним энтузиазмом, начала делиться своими планами с Иваном Никитичем о благоустройстве, бытовых мелочах, питании, что обязательно будет что-нибудь печь или готовить какие-нибудь вкусности, Галеев снисходительно улыбнулся, посадил её на колени, положил её руку на свою ладонь и накрыл другой.

— Я в жены, Кать, не кухарку брал. Ты тут марафет можешь наводить, как тебе хочется, цветочки, там, вазочки, но вот прислугой быть не надо.

— А кто же всё это будет убирать, готовить? — удивилась Катерина.

— Ты как-то не до конца понимаешь, жена Галеева — эт статус, Кать. Его нести надо. Ты девчонкой набегалась, хватит.

Катя посерьёзнела, выпрямилась и встала.

— Я… не пойму, Иван Никитич, как это нести?

— А ты присматривайся, наблюдай, больше серьёзности. А то чуть что — ты в слёзы. Гардеробчик обновить надо. Я в этом деле-то не большой знаток. Если что достать, отрез там, туфли, скажи. Посолидней будь. А то вон, как девчонка… косички, — Иван Никитич подбил, висящие бубликами косы.

— Это я дома, чтобы не мешали, — смутилась Катя.

— Может причёску какую сделаешь… В общем, Катерина, подумай. А за дом не переживай… Будет кому следить, — Иван Никитич, чиркнул спичкой, закурил, загадочно прищурился.

Катя не придала значения последним словам, потрогала себя за косы и задумалась над своей «солидностью». Как это? Что ей, одеваться, как сорокалетней? Сделать завивку, как у артистки Серовой? В голову лезла «Мачеха» из «Золушки», последнего фильма, который она посмотрела в Саранске.

«Соответствовать»… Как?»

Вспомнилась та надменная дамочка на вокзале. Катя вздохнула и решила, что она обязательно что-то предпримет, но не сейчас. Сейчас ей нужно закончить стирку.

Единственным препятствием, которое мешало ей полностью окунуться в радость новоселья и которое не давало ей покоя — была тайна. Чья была это квартира? Кто в ней жил? Что случилось с этими людьми? Кто такой Сомов, про которого упомянула вахтёрша? Тут жила семья, были дети. Катя находила детские рисунки, тетради, игрушки. Их было немного, словно их не успели спрятать или забыли впопыхах. Куда они делись? Что произошло? Она видела инвентарные номера на мебели и на некоторых вещах, которые никак не могли быть казёнными. Одна догадка сменялась другой, более страшной.

Конец ознакомительного фрагмента.