Когда человек не дышит

Сергей Куприянов

Книга является художественным произведением. А все ли художественное – вымысел? И все ли признанное официально – правда. Читатель сам определит для себя: что в ней считать за правду, а что за вымысел.Книга читается на одном дыхании. Рекомендуется к прочтению всем: от мала до велика.Александр Полынцев – друг автора.Инстаграм @padre_beriya

Глава 5

Лошадь надо было вести в поводу. Шла она медленно, вдумчиво переставляя ноги, словно осматривала землю своими близорукими, если можно так сказать, глазами, перед тем, как поставить на неё копыто. Возможно, в прошлом она была вороной, но сейчас её масть

определить было весьма проблематично: серые, рыжие, красно-коричневые пятна покрывали всю её шкуру, не подчиняясь никакому порядку. Мало того, при изменении цвета менялась и длина волос. Грива её вдоль шеи была коротко подстрижена, а со лба, между ушей свешивалась совершенно седая, но довольно кокетливая чёлка. Худые ноги с тяжелыми узлами суставов, тощие рёбра с натянутой на них шкурой неопределённого цвета, постоянно стрекочущие уши, размеренно болтающийся хвост, — без грустной улыбки смотреть на это было невозможно. Она понимала, что в жизни что-то не так, понимала, что нужно что-то изменить, словно «запанковавшаяся» старушка, пытающаяся поменять свой имидж. Но что и как делать, она, конечно, не знает, а скорее всего, просто уже не может. Культурка. Услышав своё имя, она виновато поворачивала голову, на мгновение перестав стричь ушами, хлопала своими изъеденными гнусом веками и кивала головой, дескать: «Да, я — Культурка, чего хочешь, человек?» Сергей несколько раз повторил её имя, гладя морду и пытаясь уложить как бы мелированную чёлку:

— Культу-у-у-рка, Культурка, а почему Культурка?

Арсений покосился на Лизу, та недалеко возилась с узлами, и, понизив голос, проговорил:

— Пукает она часто… — Серёгин воспринял это как шутку, но Арсений совершенно серьезно добавил: — Это после болезни у неё. Егорка её Ласточкой хотел назвать, а как поедем куда — мужики ржут, неудобно как-то в общественном-то месте, вот и привязалось к ней это имя. А я что? Я без претензий. Пусть веселятся.

Но кобыла стояла смирно, сонно жуя подножный корм, и ничем байку своего хозяина не подтверждала. Началось всё, когда они тронулись в путь. Происходило это так часто, что через полчаса ходьбы стало обычным, каким-то привычным и даже необходимым звуком. И когда хотя бы два-три шага слышалась только поступь некованых копыт без характерного звука, Сергей, а он шёл замыкающим, начинал пересчитывать мешки и узлы, а Лиза оглядывалась — не случилось ли чего.

В путь тронулись, как только обсохла роса. А с утра Арсений доделал волокуши. Две заготовки, которые они загнули вчера, за ночь почти высохли и держали приданную им форму. Они стали оглоблями, а их загнутые концы, едва коснувшись земли, снова приподнимались, становясь как бы полозьями маленьких санок, в этом месте и располагалась вся поклажа. Без единого гвоздя Арсений установил между этими полозьями распорки, потом из тонкого черемошника появилось что — то вроде решётки, на которую и увязали все тюки и мешки. Предполагалось даже одно посадочное место, на одном из мешков.

— Если кто устанет шибко, — проговорил Арсений и хлопнул ладонью по пыльному мешку.

Он попрощался и отправился по своим делам.

Подобные конструкции Серёгин видел в деревнях, но не в действии, в их предназначении он не сомневался, считая, что это маленькие саночки. Почему такие маленькие? Ну, наверное, для маленькой лошадки… А оказалось — вон как! Лошадка вполне обычная, просто тащить эти саночки — их Арсений называл «волокушами» — надо было не по снегу. Преимущества перед колёсами, а они были бесспорными, Сергей уже заметил. Во-первых — простота и быстрота изготовления; во-вторых — бесшумность передвижения: волокуши не трясло и ничего в них не скрипело, как иногда бывает при эксплуатации телег; а в-третьих — это, пожалуй, самое главное достоинство — чудо-повозка с лёгкостью преодолевала бездорожье. Серёгин шёл позади, видел и удивлялся, как преодолевались заболоченные участки; там, где он проваливался чуть ли не по колено, саночки тонули, ну, сантиметров на пять-десять. По колеям и косогорам, где, по его мнению, перевернулся бы любой УАЗик, их повозка проходила, лишь слегка замедлив ход. Полозья, широко расставленные в стороны, словно цеплялись за землю в нужное время, в то же время они легко скользили и по траве, и по пыльной дороге. Деревья, упавшие через тропу, тоже не представляли для них препятствия, если, конечно, лошадь могла перешагнуть лежащий на их пути ствол. Лишь один раз Лиза просмотрела пенёк, и пришлось Культурку спятить на пару шагов назад. Пень этот был сантиметров семьдесят и поэтому не прошёл под волокушами. Будь он ну хоть чуточку короче, его бы даже и не заметили.

Сергей шагал и обдумывал последний разговор с Лизой, точнее, разговор, который произошёл последней ночью. Возбуждённые предстоящим отъездом, а, может быть, разбалованные Арсением, который оставил им обилие дров, они долго не ложились спать. Сидели у костра. Сидели и разговаривали. Разговаривали и пили чай. Пили чай и при свете костра смотрели друг на друга.

За эту ночь Серёгин получил множество ответов на вопросы, которые уже давно волновали его. Получил ответы на вопросы, которые задавал вслух, которые крутились у него в голове, но произнести которые он никогда бы не решился. А также были вопросы, о существовании которых Сергей даже не догадывался. Сейчас, шагая за волокушами, перескакивая через поваленные деревья, шли они не по дороге, а по еле заметной, петляющей тропе, которая иногда терялась в мелкаче. Под ритмичный аккомпанемент Культурки его мысли строились в какой-то порядок, и у него начинала рисоваться почти понятная, но в то же время совершенно необъяснимая, местами абсурдная картинка. Так, всё по порядку, как говорится, по полочкам.

Он действительно в прошлом, году, эдак, в двадцать третьем-двадцать пятом. Точнее из Лизиных рассказов он определить не смог, а на прямо поставленный вопрос Лиза ответить не смогла. Он в прошлом, но Лиза это прошлое прошлым-то не считает, да и все остальные: Арсений, бабка Акулина, Николай с Тимофеем, сестрёнки-кикиморы, пожалуй, тоже живут в настоящем. Да, в самом настоящем настоящем. Нет, он не сумасшедший, эти кикиморы, Иринка с Маринкой, действительно здесь живут, в своём настоящем. И его здесь никто психом не считает: ни Лиза, ни бабка Акулина… ну, наверное. Он узнал, что это бабка Акулина отправила девчонок Иринку с Маринкой его из болота вывести. Нет, он не псих, он всё прекрасно помнит: город, последние встречи… ну, там, проблемы с ЖКХ, разговоры, обсуждение его новой выставки. Да, кстати, фотоаппарат прекрасно работает, только настройки все сбились, компьютер чушь всякую показывает, что касается года и времени съёмки — по нулям всё, а остальное всё работает. Но как он сюда попал и как вернуться назад — Лиза не знает. «Бабушка ночью засуетилась, кикимор кликнула, а на следующий день и мы в дорогу засобирались, мне она ничего не объясняла», — виновато ответила Лиза на этот вопрос. Живёт она с бабушкой в лесу, пасеку держат, рыбу ловят, а коль какую тяжёлую работу надо сделать, то кикиморы какого-нибудь человека приведут, и что сами они у бабушки в услужении за провинность какую-то. И Арсений, скорее всего, не случайно рыбки половить сюда пришёл. Иринка скорей всего навела. И, вообще, это всё серьёзно, не шутят с этим. А рубаха… врачевала его эта медновласая зеленоглазая бестия не только травками… рубаха свадебная, обрядовая. Он, конечно, может к этому не относиться серьёзно, но в нём, в Серёгине, сейчас есть частичка её души, потому что не было другого способа вырвать его из лап смерти, то есть спасти от лихорадки, и что хочет он этого или нет — они теперь как жених и невеста. После этих слов Лиза глянула на него расширившимися зрачками не как обычно, а по-особому, как-то с вызовом. Все травы окрестных полянок своей колдовской непокорностью блеснули в её глазах, а, быть может, во всём виноват костёр, жарко пылавший между ними, это он и его искры, разрезавшие темноту осеннего неба, отразившись в Лизиных глазах, дали такой неожиданный эффект. Это сейчас он может рассуждать, а тогда он замер, сердце его начало долбиться, словно Копперфильд, запертый в гробу, заподозривший, что гроб этот не из реквизита, а вполне настоящий. Но потом он узнал, что всё это ненадолго, надо лишь выздороветь да в баньке попариться, да бабкиного зелья ещё надо будет выпить, она зелье-то это уже варит, наверное, и всё, никаких обязательств. При этих словах взгляд Лизы, снова кроткий и смиренный, направлен был куда-то в сторону. Потом ещё четверть часа она избегала подымать глаза, смотрела на угли и молчала, затем, словно очнувшись, пожелала Сергею спокойной ночи и отправилась спать.

Как выбраться назад? Нет, это вперёд называется, вперёд лет на сто. Кто и за что закинул его в прошлое? Он жив? Пульс примерно в норме, температура — сейчас тоже. Лиза. Лиза тоже вполне живая, он никогда её раньше не видел, чтоб ей быть плодом его фантазии, мечтаний или галлюцинацией. Она настоящая, тёплая, нет, это не бред, она переживает за него. И рубаха… ну обряд с этой рубахой, наверняка, был для Лизы какой-то жертвой, а он вчера не только не оценил этого, но и, скорее всего, обидел Лизу своей реакцией. Пенёк. Ведь знал, что рубаха — это оберег, не вчера родился да и почувствовать мог. Ну валенок, ничего не скажешь… А бабка? Бабка должна что-то знать, неспроста она ночью кикимор к нему отправила… Так или почти так думал Серёгин, думал и шагал позади волокуш, бережно придерживая сумочку с фотоаппаратом на груди. С утра была обильная роса, и, по приметам Лизы, дождя не должно было быть.

Дождя, действительно, не было, но и солнечным день нельзя было назвать. Лёгкий ветерок трепал верхушки уже почти голых деревьев, но они безропотно продолжали обнажаться, стыдливо трясясь на этом бессовестном ветру, но продолжая терять, воспринимая это как должное, как неотвратимую жестокую безысходность, свои бесценные листья. Несмотря на свои думы, Серёгин не смог удержаться от нескольких кадров. Не смог его оставить равнодушным кружащийся красно-жёлтый водоворот на фоне тёмно-синих, почти чёрных, будто грозовых туч, сквозь которые, однако, пробивались как что-то острое, опасное, словно в руках неумелого хирурга-практиканта, лучи солнца.

Но шагалось на удивление легко: с одним привалом и перекусом — была отварная рыба и жареная бобрятина — Арсений принёс. По его мнению, Лизе должно было понравиться — его хитрющие глаза стрельнули в её сторону — но есть эту бобрятину должен был почему-то только Сергей, да и Лизе говорить, что это за мясо, было совсем необязательно. Вот так, с одним перекусом, они прошагали, наверное, десятка два километров. Его мысли прервало ржание лошади. «И-гы-гы-гы» — отозвалась Культурка и замотала головой, чуть не вырвав повод из рук Лизы. От неожиданности сердце у Серёги замерло, и, наверное, даже пропустило один удар. Он осознал, что первое «и-го-го» принадлежало не Культурке. В то же мгновение приветственное ржание другой лошади повторилось.

На дороге, которую им надо было пересечь, а, может, и двигаться по ней — приближались они к ней по касательной — шла лошадь, запряжённая в небольшую одноосную телегу. Нет, она сначала шла, а теперь, когда до места их предполагаемой встречи осталось метров пятьдесят-семьдесят, повинуясь натянутым вожжам, остановилась. На телеге сидели двое. Один из сидевших соскочил, неторопливо обошёл вокруг своей лошади и, словно в этом была какая-то необходимость, начал что-то поправлять в её сбруе. Понимая, что его необычно синяя торба обязательно привлечёт ненужное внимание, Серёгин обошёл волокуши, чтобы скрыться с глаз нежеланных наблюдателей. Под полу шинели? Нет, неловко как-то топорщится. Сумочку он сунул между мешками, а сверху кинул шинель, оставшись в одной рубахе. А Лиза меж тем ничуть не колеблясь, не сбавляя шагу, смело шла впереди.

— Здорово живёшь, дядя Коля.

— Здорово, Лизавета, здорово.

Сергей выпрямился и только сейчас узнал Николая, того, первого из людей, кого встретил здесь. В три-четыре широких шага он обогнал Культурку, догнал Лизу и тоже поприветствовал Николая.

— Здравствуй, здравствуй, Сергей Серёгин, а я смотрю, как будто шинелька знакомая шагает. Присмотрелся, а он уже и шинельку скинул. Неужто жарко стало? — оглядывая его с ног до головы, как будто с какой-то язвинкой проговорил Николай. — Или обновой решил похвастать, а?

Серёгин быстро глянул на Лизу — её взгляд ничего не выражал, даже казался каким-то равнодушным.

— Я сумочку снял, снял и спрятал, шинелью укрыл, там, на волокушах. А то заметная сильно торба-то моя, — а увидев понимающий взгляд, добавил: — Я не признал вас сразу-то, не ожидал, что так быстро встретимся…

— Молодец, что приоделся, вон, хоть на человека стал похож.

В Лизиных глазах блеснул интерес:

— А вы, дядя Коля, к нам собрались, да?

— Да, вон, тётке Шуре чёрт привиделся, перепугалась, хочет о чём-то с бабушкой твоей поговорить.

Лиза хмыкнула, взяла Культурку под уздцы и пошла по дороге. Сергей с Николаем двинули следом. Николай словно забыл про свою кобылу и её пассажирку, но, заметив Серёгино беспокойство, прокомментировал:

— Всю свою лошадиную жисть в обозах проходила, ей сейчас работа более чем понятна. Пойдём-пойдём, никуда она не денется.

И действительно, не успели они сделать и пары шагов, старая Серёгина знакомая, лошадь с грустными глазами, словно повинуясь невидимому кучеру, послушно тронулась за ними. Серёгин оглянулся на старуху, сидевшую на телеге:

— Я слышал, что женщина эта чёрта видела… прямо настоящего, — полушёпотом начал он.

Николай, как всегда, был совершенно спокоен:

— Ну, настоящего иль нет — не знаю, но, я понял, с рогами и копытами, — в уголках его глаз пряталась ироничная усмешка: — Она мне все уши за эту поездку прожужжала. Хошь послушать?

Серёгин закивал так, что его полуотвисшая челюсть пару раз повторила его кивки, сопровождая это лязгом зубов. Николай шагнул на обочину, пропустив вперёд кобылу — та послушно прибавила ходу. Сергей, поняв суть манёвра, тоже отошёл в сторону. Шли они теперь позади телеги, старуха, сидевшая в ней, принялась без утайки, нисколько не стесняясь, разглядывать Сергея. С точки зрения фотографа, интереса как модель старуха не вызвала. Заметил Серёгин лишь одну деталь — на ней было два платка. Верхний тёмно-серый, нет, скорее, грязно-серый, был довольно несвеж, потёрт, засален, его концы неаккуратно растрепавшись, виднелись в самых, казалось, неожиданных местах. Под подбородком, на плечах, подмышками, прямо на голове, и даже под её грудью, пропущенные из-за спины, кончики, сближаясь с себе подобными, оканчивались маленьким, обрыскавшимся, грязно-серым узелком. Но по овалу её лица, словно подворотничок старослужащего, тоненькой белой каёмочкой высовывался чистенький, скорее всего, даже накрахмаленный, платочек. Её глаза неторопливо, методично ощупывали Серёгу, но позволено ей делать это было недолго. Вопрос Николая сначала переключил её как бы на другой канал, а затем и вовсе вывел из действительности.

— Тёть Шура, про чёрта расскажите, вот, молодой человек не знает ещё, — почти прокричал Николай, как бы наклонившись над старухой. — Ну, слушай, Сергей Серёгин, — подмигнул ему и быстрым шагом стал помаленьку догонять Лизу.

— В Ялани сватья у меня живёт. Погостила я у неё чуток, но пора и честь знать, домой, значит, я собралась, — неожиданно громким голосом начала тётя Шура.

Говори она на два, нет, на три тона тише, её можно было слышать сидя на волокушах, а сейчас её, наверное, прекрасно слышали Лиза с Николаем. Очевидно, старуха была глуха и поэтому считала, что её никто не слышит.

— Отошла от деревни я, значит, с версту, не больше, гляжу — на тропинке козёл стоит. А Анисья, сватья-то моя, жалилась мне, что козёл у неё потерялся. Славный козёл у Анисьи был — здоровый, полтелёнка — не меньше. Да не в этом дело, красавец, а не козёл: борода седая, сам чёрный, шерсть блестящая, а рога крученые, точёные, а нраву какого дерзкого был — все собаки его боялись. Шибко переживала Анисьюшка — две ночи на то время её Костя дома не ночевал, — старуха замолчала и задала Серёге вопрос, которого он никак не ожидал, считая, что старуха находится где-то там, в себе, в своих переживаниях. — Ты понял, что Костей она козла этого называла? — пронзая Серёгина своим взглядом, спросила тётя Шура. Серёгин закивал. — Вот, гляжу, на тропке козёл, значит, на меня уставился, я ему: «Кось, Кось, Кось», а он мне: «Мя, мя-я-я», — ну и подходит ко мне, значит. Ну, гляжу, так и есть, Костя. И борода, и шерсть, рог один у него обломан был, так у этого тоже кончик рога обломан как будто. Только глаза, глаза мне сразу не понравились, дикие они у него какие-то были, ну, думаю, понятно, ведь три дня бедный Костенька в лесу уже бродит, вот и одичал. Доброе дело, думаю, сделаю, недалеко ведь от деревни ушла-то, отведу козла, а в лесу-то и волки могут быть, пропадёт животное. Ворочаюсь я, значит, обратно, в деревню, ну и маню его, значит, за собой — идёт потихонечку, с неохотой так, то меня рассматривает, то травку жуёт, но идёт. Ну, надоело мне эта канитель, солнце уж скоро закатится, а мне ещё пять вёрст до дому топать, а всё ноженьками. А дома, я, чай, не бездомная какая, хозяйство… Ну вот, взяла я верёвочку пеньковую, у меня в котомке завсегда верёвочка есть, на рога ему накинула, да узлом и завязала. Вот тогда дело-то и пошло — идёт козёл за мной, а куда ж ему деваться-то. Я быстренько так иду, чуть замешкаюсь, того и гляди, рогами пониже спины получить можно… Да и оглядываться боязно, у него глаза какие-то нехорошие… — бабка помолчала чуть и снова обратилась к Сергею: — Ты, молодой человек, глаза у козла когда-нибудь видел?

Серёгин поднял к небу глаза — ему вспомнились несколько снимков, что же в них примечательного… Необычный зрачок, прямоугольничком, и располагается не как у кошки — сверху вниз, а горизонтально — вдоль глаза. Он утвердительно кивнул, но старухе его ответ совсем не был нужен.

— И раньше-то жуткие глаза у него были, а щас обернулась, а он такой ненавистью на меня глядит — жуть, а в зрачках — словно огонь дьявольский. Ближе к деревне заупирался, я верёвку на плечо и волоку его, стало быть, крепкая верёвочка была… А вот когда кресты на маковках из-за поворота видно стало, козёл вообще всеми копытами упёрся и не идёт. Повернулась я к нему, а в глазах у него огонь бесовский так и пылает, аж глаз-то самих не видно. Вспомнила я про Господа сразу, ну и прочитала Исусову молитву. Заревел козёл тогда рыком звериным, на дыбы встал, чуть копытом меня не ударил и исчез. А верёвочка петлёй завязанной на тропинку упала, я тоже от неожиданности такой на землю упала, спину, вон, шибко зашибла, — старуха сморщилась от боли, попытавшись распрямиться, — но сгоряча не почуяла, сразу-то соскочила, да бежать, и верёвочку ту там прямо бросила, а ведь такая хорошая верёвочка была, — старуха замолчала, то ли прислушиваясь к больной спине, то ли сожалея об утраченной верёвочке.

Когда их глаза встретились, увидел в них Серёгин поиск поддержки, необходимость высказаться.

— И, понимаешь, я ведь собственными руками к сватье-то, значит, чёрта чуть не привела. Это наказание нам, — старуха снова уставилась на Сергея, но теперь её взгляд был более оценивающий, — за внучку нашу… — она чуть понизила голос, словно собиралась доверить какую-то тайну, и снова замолчала, сомневаясь, говорить её Серёге или нет, да какой он ей Серёга, она ведь и имени его не знает, и знакомы-то они с полчаса, и видятся впервые. Первый, а, возможно, и последний раз.

Это так Серёгин рассуждал, а что происходило в голове старухи? Но она всё ж решилась.

— Не, вообще-то Алёнка девка хорошая была — умница, красавица… работящая такая, это, стало быть, когда дома-то жила. Но на беду грамоте её родитель обучить вздумал. Все на покос, а она книжки читает, ещё какую работу мать ей задаст, а она уже устала. Нелёгкая это работа книжки-то, значит, читать, — старуха снова оценивающе оглядела Серёгина. — Ну а как эти-то пришли, в кансамол её приняли, — в её лице сейчас сожаление и неподдельная любовь к внучке сменились откровенной ненавистью, — опушилась она уже к тому времени, заневестилась, парни чаще под окнами на гармошке играть стали, а она, дурёха, в город уехала, по культурной части специалистом стала. В клубе она там самодеятельностью руководила, — бабка — вот чего Серёгин никак не ожидал — вполголоса выругалась и злобно плюнула. — Комиссар какой-то у неё там, в городе, появился, потом уехал, потом ещё кто-то. Как я плакала тогда… потом с художником клубным жила, потом с милиционером, в общем, пошла девка по рукам… Раз приходит начальство в клуб-то, а она пьяная на столе-то этом, где в шары играют, значит, спит в самом, значит, срамном виде, а на брюхе-то у неё ниже пупа, — бабка неожиданно довольно резким движением хлопнула себя по этому месту, — этот, значит, ихний, Ленин нарисован — срамота! — и до того почтенная старушка вновь плюнула, как заправский сиделец. — Ну, художника нашли быстро, все они там спали — это у них собрание ячейки называется. И ведь как хитро нарисовал, где пуп у неё — там у него звезда, ну, на кепке, стало быть. Ну, а там где, — старуха на секунду замялась, подбирая слово, — там, где у Ленина ихнего борода, там, значит, у Алёнки настоящая шерсть начинается. И ведь как, паршивец, нарисовал, смывать всяко пробовали — не получается… Вот так, мил человек, не уберегли мы внучку, не уберегли… Люди говорят, что до обеда их, ну, с художником-то этим, будь он не ладен, ещё видели, водили их по следствиям там разным, а потом… уже всё, наверное, — старуха помолчала, а затем добавила, — страшно жить стало, страшно, люди страшнее чертей порой оказываются…

После этих слов тётя Шура словно зависла. Серёгин долго не решался её тревожить, шагал за телегой, рассуждал о жизни, не забывая, какой сейчас на дворе год, всматривался в отрешённое лицо старой женщины, решившейся на столь откровенный, ему, первому встречному, рассказ. А ещё он представлял молодую черноглазую девку, не принявшую деревню, её быт со всеми её курами и козлами, поверившую складно говорящему комиссару и уехавшую в город — строить светлое будущее. Что с ними случилось? Посадили, сослали, отправили строить какую-нибудь железную дорогу, — ага, с портретом вождя на брюхе. Художника могли, конечно, могли и расстрелять — это, пожалуй, вероятнее всего. А вот с девчонкой что… скорее всего, просто пропала и не найти сейчас ни её, ни документов каких-либо. А ведь это только становление советской власти, начало красного террора. А что потом будет. Страшно, да страшно. При этих событиях явления кикимор, русалок и чертей всяких кажутся просто детской сказкой, невинным развлечением.

— Тёть Шура, а ещё про чертей что-нибудь знаете?

Но тётя Шура продолжала смотреть сквозь Серёгу.

— Тёть Шура… — повторил свой вопрос Серёгин, но уже намного громче.

— А?.. Чаго? — наконец-то обратила на него внимание восседающая на телеге, как китайский мандарин, старушонка.

Серёгин вдохнул побольше воздуха и ещё раз повторил свой вопрос, как он понял потом, уже слишком громко. Лиза с Николаем, сойдя на обочину, обернулись, с недоумением глядя на него, а тётя Шура поглядела на него даже с какой-то обидой, что-нибудь типа: «Чего орёшь-то, дурень, я не глухая», — она не сказала, а лишь приосанилась, чувствуя в Серёге благодарного слушателя.

— Не знаю про кого, но ещё такую историю знаю. На святки, когда колядовщики ходят, дело было. Ходил колядовать-то раньше, наверное, а? — и не ожидая никакого ответа, продолжила: — В городе, в Енисейске, стало быть, ходили ряженые, три парня, быка продавали. Один, стало быть, как продавец, ну а двое — как бык: шкурой скотской накрылись, вперёд, стало быть, голову с рогами на палке выставили и ходют, народ веселят. Продавец этот, стало быть, быка расхваливает на все лады, а те, которые под шкурой, песни поют, подпрыгивают, ноги задирают по просьбе хозяина, ну, или тех, кто их угощает. Ну и зашли в избу одну. «Купи быка», — говорит продавец хозяину. Дед там сидел у лучины, только сказали так, стало быть, лучина раз — и погасла. Оторопели парни враз. А голос из темноты им и говорит: «Сколько стоит?» Ну, на этот случай у них уже прибаутка запасена, конечно же, была. «Сто рублей!» — говорит этот продавец, который ряженый, а те, под шкурой, уже запеть что-нибудь собирались, мол, какой он бык хороший, но голос из темноты говорит: «Хорошо, по рукам, мясо — наше, шкура — ваша, сто рублей на столе», — и кто-то здоровенной лапищей пожал, как рассказывал этот парень, ну, продавцом который был, ему руку. Вот, а когда свет зажегся, никого в доме не оказалось, кроме старичка немощного; у порога шкура эта лежит, на столе — сторублёвка, новенькая, как только нарисованная, а парней, что под шкурой прятались, никто и никогда больше не видел. Городового позвали, он, стало быть, допрос учинил. Дед этот говорит, что как только ребята дверями хлопнули, у него лучину задуло, вот и пошёл он за печку серянки искать, свечи огарок нашёл, чтобы ребятам светлее выступать было, и не разговаривал он с ними в темноте… Закончили следствие тем, что дед не виноват, ста рублей у него никогда не было, потому как сам он бедствующий и окромя медяков в руках денег не держал. Ни крови, ни других следов, ни, этих, как их… улик, тоже не нашли. Парня этого допрашивать стали, а он то ли от случившегося, то ли от следствия этого ненормальным сделался — говорить не может совсем, не то что песни петь. Отправили его в лечебницу для душевных. Вот такая история, но это люди рассказывают, я сама не видела, коль соврала, значит и мне соврали.