Ловушка для пилигрима

Сергей Могилевцев, 2016

Герой антиутопии, писатель Пилигрим, живет в некоем закрывшемся городе, где время остановилось, и все стали бессмертными. Однако на поверку это оказывается далеко не так. Все герои и события романа вымышлены, любые совпадения с реальностью случайны.

5

Разумеется, Пилигрим понимал, что дело вызовом в прокуратуру не ограничится, что за этим последуют какие-то иные действия, и что если уж за него взялись, то взялись всерьез. Он перечислял мысленно все свои прегрешения, и этих прегрешений оказывалось чересчур много. Во-первых, он никогда особо не скрывал, что является тайным врагом. Конечно, слишком явно он этого не показывал, но и маскироваться, как это делали его былые друзья, давно арестованные и кончившие свой путь на Лобном Месте, тоже не хотел. Да, в прошлой жизни он был писателем, но теперь, когда все стали бессмертными, в этой его былой профессии уже не было надобности. К счастью, у многих еще оставалась память о прошлом, и ее властям до конца вытравить из людей не удалось. Многие помнили о том, кем они были в прошлой жизни, и даже тайно общались между собой, образуя что-то вроде тайных сообществ по интересам. Власть эти сообщества жестоко преследовала, а их членов или отправляла в тюрьму, или сажала в железные клетки, где они со временем умирали, наглядно демонстрируя этим тот факт, что бессмертия все же не существует. Но вслух об этом говорить было нельзя, и на людях, официально, все утверждали, что в новом прекрасном мире, который построен в их городе, все живут вечно, и что смерти здесь больше нет. Здесь отпала нужда в былых профессиях горожан, отпала нужда в былых родственных связях. Все теперь стали равны, и принадлежали в одинаковой мере всем, отказываясь от своей собственной индивидуальности. Женщины теперь стали Прекрасными Дамами, и могли провести сегодня ночь с одним мужчиной, а завтра — с другим, и это считалось нормальным, потому что ни семьи, ни жен, ни мужей больше не было. За всем этим зорко следил городской Совет, выборы в который происходили регулярно раз в четыре года, и чисто теоретически членом которого мог стать любой горожанин. В городе, кроме здания городского Совета, находилась тюрьма, храм новой веры, Лобное Место, а также набережная, где и происходило главное общение горожан. Все остальное пространство занимала спальная зона, оставшаяся еще от прежних времен, когда город был открытым, и из него можно было легко уехать. Теперь же, когда город закрылся от внешнего мира, который, впрочем, тут же был объявлен несуществующим, из него невозможно было куда-либо выбраться. Он был окружен с одной стороны морем, а с других — горами, перебраться через которые, согласно официальной точки зрения, было нельзя. Ходили смутные слухи, что некоторым не то смельчакам, не то безумцам, вздумавшим бежать от новой прекрасной жизни, все же удалось пересечь неприступные горы, и то ли спастись, то ли навечно похоронить себя во внешней пустыне. Но все это были слухи, и подлинность их проверить было нельзя. Что же касается лежащего прямо рядом с набережной моря, то оно самим своим существованием доказывало невозможность бежать из города эти путем. Пилигрим не раз, желая проверить, так это, или не так, подходил к морю, и пытался окунуть в его воды руки, но вода тут же отступала назад, и руки оказывались совершенно сухими. Создавалось такое ощущение, что моря нет вовсе, что оно ненастоящее, то ли нарисованное на некоем холсте каким-то неизвестным художником, то ли вообще существует всего лишь в чьем-то воображении. Возможно, что в воображении самого Пилигрима. А ведь он еще помнил те времена, когда море было живое, и он сначала купался в нем в детстве, а потом, когда окончил учебу в столице, и приехал в город вместе с женой, купался в море уже с ней, заплывая иногда очень далеко от берега, и глядя со стороны на белый красивый город, похожий на картинку из какой-то увлекательной книги. Когда же у них родилась дочь, они ходили на море уже втроем, загорая часами на желтом песке, раскладывая рядом с собой принесенные из дома продукты, а потом опять заходя в чистое и зеленое море, и предаваясь в нем милым семейным забавам. Но потом все это почему-то кончилось. Город закрылся от внешнего мира, который вообще был объявлен несуществующим, море исчезло, и до него теперь вообще нельзя было дотронуться, как нельзя дотронуться до вещи, существующей лишь в чьем-то воображении. Осталась лишь набережная, на которой происходили главные городские события, храм, городской Совет, тюрьма, Лобное Место, а также безликий спальный район, в одном из домов которого в данный момент и обитал Пилигрим.

Посещение городской прокуратуры сильно взволновало его. Он знал, что теперь время для него сжалось, что отныне следить за ним будут еще тщательней, чем раньше, и что все это должно кончиться самым настоящим арестом. Возможно, у него еще оставалось в запасе несколько дней, а возможно, что их не осталось вообще. Надо было срочно что-то предпринимать, надо было куда-то бежать, и у кого-то прятаться, но, во-первых, друзей у него уже не осталось, и спрятаться у них он не мог. А, во-вторых, как с утра до вечера твердила официальная пропаганда, обращаясь к гражданам города через газеты, радио и телевизор, а также вещая с амвона храма, убежать из города было нельзя. В такой ситуации, как говорили власти, лучше всего была явка с повинной. По телевизору каждый день показывали людей, которые явились с повинной, и которых за это великодушно простили. Историями этих раскаявшихся грешников пестрели номера ежедневных газет, и Пилигрима просто тошнило, когда он читал душераздирающие истории об их обращении в новую веру. У него — таки мелькнула в голове подлая мысль, что неплохо, возможно, и самому явиться с повинной, покаявшись во всех своих мнимых и явных грехах, и стать наконец-то таким же, как все, добропорядочным и честным во всех отношениях горожанином. То есть посещать без пропусков каждое воскресенье храм, ходить на набережную, подыскивая там себе новую женщину на ночь, участвовать раз в четыре года в выборах городского Совета, посещать с общественной инспекцией городскую тюрьму и с удовольствием смотреть за казнями, совершаемыми на Лобном Месте. А также верить в то, что он отныне бессмертен, и будет жить здесь вечно, потому что жизнь в этом городе — самое лучшее, справедливое и благое, что вообще можно для человека придумать. Надо признаться, что мысль об этом предательстве самого себя и о явке с повинной мелькнула — таки в голове Пилигрима, но он ее тут же отбросил. Ему было не в чем каяться, точнее, каяться бы пришлось в таком огромном количестве грехов, что их ему бы никто не простил. Теперь это стало для него очевидно. Оставался побег в горы с призрачной надеждой на то, что горы все-таки не нарисованы на огромном холсте, и не являются плодом воображения какого-то человека, в том числе и его самого. Бежать надо было немедленно, сию же минуту, взяв с собой самое необходимое, и оставался всего лишь малый вопрос — согласится ли Ребекка бежать вместе с ним?

Впрочем, его сомнения тут же развеялись сами собой. Не успел он вернуться домой, как Ребекка, стазу же оценив ситуацию, заявила, что для них обоих единственным выходом остается только побег.

— Нет сомнения, что тебя через несколько дней арестуют, а вместе с тобой обязательно арестуют и меня. Слишком долго мы с тобой были вместе, не менее двух недель, а по правилам города это строжайше запрещено. Люди не должны привязываться друг к другу, и быть в объятиях один другого больше, чем одну ночь. Они не должны испытывать ничего, кроме сиюминутной страсти, ведь длительное общение может перерасти в привязанность, и даже в любовь. А любовь влечет за собой такие ненужные пережитки, как семья, как дети, как родственные отношения, которые нарушают давно установившуюся гармонию. Мы с тобой уже две недели, и нарушили этим все давно установившиеся правила и табу. За нами наверняка следили все это время, и если мы не скроемся, нас обязательно арестуют.

— Скрыться можно только в горах. Если, конечно, они существуют в действительности, а не нарисованы кем-то на огромной картине.

— Проверить это можно только единственным способом — добраться до гор, и дотронуться до них.

— Тогда собирайся немедленно, мы не останемся здесь больше одной минуты!

— У меня уже все собрано, — сказала Ребекка, и показала ему нагруженную продуктами корзинку.

— Ну что же, — ответил ей Пилигрим, оглядывая последний раз свое старое жилище, — тогда в путь!

Они вышли из дома, и пошли через весь город по направлению к синевшим вдали горам. Возможно, вид двух спешащих куда-то людей, к тому же мужчины и женщины, держащей в руке тяжело нагруженную корзинку, был странным, и немногочисленные прохожие торопливо уступали им дорогу, провожая недоуменными взглядами. Очень скоро город остался позади, и начались бесконечные виноградники, которые в конце концов закончились холмами. На вершине одного из холмов путники решили устроить привал.

— Никогда так много не ходила, — сказала Пилигриму Ребекка. — Мне кажется, что я за год не прошла столько, сколько сегодня.

— В городе особо ходить некуда, — ответил ей Пилигрим, — все пути заранее известны: набережная, храм, городской Совет, Лобное Место, тюрьма. А вечером квартира, в которой ты будешь спать до завтрашнего утра. Все очень близко, и все это можно обойти за пару часов!

Они жевали бутерброды, и смотрели сверху вниз на город, который действительно был очень маленьким, и даже каким-то нереальным, словно нарисованным на картине неизвестным художником.

— В этой долине нельзя до конца понять, что здесь реально, а что нарисовано на картине. Мне иногда кажется, что мы с тобой тоже не существуем в действительности, а всего лишь нарисованы на каком-то пейзаже, — сказала Ребекка.

— Для того, чтобы проверить, реальны мы, или нет, достаточно прислушаться к своим ощущениям, — ответил ей Пилигрим. — Ты только что говорила, что не привыкла так много ходить, и что у тебя страшно болят ноги. Следовательно, ты живая, ибо ноги могут болеть только у реальных людей. Вставай, нам надо идти дальше, мы должны к вечеру добраться до подножия гор.

Они поднялись на ноги, и продолжили путь вверх. Был уже вечер. Оглянувшись назад, Пилигрим увидел далеко внизу освещенный вечерним солнцем город. Отсюда, сверху, хорошо были видны только здание городского Совета, новый, недавно построенный храм, а также синагога, которую никак не могли до конца снести. Была видна небольшая полоска набережной, на которой как раз в это время проходили гуляния, устраивались всевозможные потешные соревнования, а также совершались знакомства, позволяющие мужчинам привести себе на ночь новую женщину. Также было хорошо видно яркое пятно Лобного Места, украшенного по традиции свежими цветами, которые ежедневно в большом количестве привозили из расположенных в пригороде теплиц.

— Если мы вернемся назад, то окончим свой путь на Лобном Месте, — сказал Ребекке Пилигрим.

— В таком случае давай подниматься дальше, — ответила ему она, — мы уже подошли к подножию гор.

Однако быстро наступившая ночь не позволила им это сделать. На небе одна за одной стали зажигаться огромные южные звезды, и двое путников, чтобы не сорваться в какую-нибудь пропасть, были вынуждены сделать привал. Они развели небольшой костер, уселись возле него, и стали подкрепляться тем, что было у них в корзинке. Содержимого, впрочем, было достаточно, чтобы продержаться еще пару дней, а на больший срок никто из них загадывать не хотел. Ночь быстро вступала в свои права, становилось прохладно, но своевременно разведенный костер весело трещал, и будущее казалось им вполне безоблачным и безопасным.

— Расскажи о себе, — попросила его Ребекка.

— Это легче попросить, чем сделать, — ответил ей Пилигрим. — Ты же знаешь, что в этом городе у людей нет будущего. Есть только лишь прекрасное настоящее, в котором все мы счастливы, и которое будет длиться целую вечность. Воспоминания о прошлом, а тем более разговоры о нем, запрещены, и многие искренне верят, что прошлого у них никогда не было.

— А у тебя было прошлое?

— Да, у меня было прошлое, и очень многое из него связано с этим городом. Я ведь родился здесь, ходил в школу, первый раз влюбился, и первый раз уехал в большую и блестящую столицу с надеждой покорить ее, а потом вернулся сюда вместе с женой.

— И вы жили с ней в этом городе?

— Да, и мы жили с ней в этом городе.

— А чем вы занимались?

— Я был писателем, и писал свои бесконечные детские книжки, а она работала в школе учительницей.

— И вы были счастливы?

— Да, и мы были счастливы.

— А потом, что случилось потом?

— А потом у нас родилась дочь, и нашему счастью, казалось, вообще не будет конца.

— И ему действительно не было конца?

— Да. Но потом все как-то странно начало меняться вокруг. Нет, не во мне, и не в моей семье, а в этом городе, который постепенно становился другим. Что-то изменилось и в нем, и в людях, его населяющих, что-то в худшую сторону, чему поначалу я даже не мог дать определения. А может быть, и не хотел давать, полностью поглощенный своим личным счастьем. Но в городе определенно что-то стало меняться к худшему, в нем появилось много пришлых людей, которые стали устанавливать свои особые, отличные от прежних, порядки. Появились какие-то старухи, рыскающие весь день по городским рынкам в поисках дешевой вонючей косточки. Появились завистники, ненавидящие чужое счастье, а также люди, вообще ненавидящие все вокруг, особенно красоту. Да, красоту здесь теперь ненавидели больше всего, особенно красоту в природе и в людях. Стало модным уничтожать вокруг все прекрасное, и именно с этого момента началось уничтожение прекрасных зданий и прекрасных людей. Стало модным писать доносы, доносы на всех, кто в чем-то лучше и прекрасней тебя. Стало модным мучить людей. О, особенно в этом городе стало модным мучить людей! Это, можно сказать, был особый брэнд, особая фишка этого города! Обязательно донести, обязательно свести с ума бесконечной слежкой, а потом непременно замучить, получив от этого неизъяснимое наслаждение! Постепенно все хорошие и красивые люди в городе были замучены, и в нем остались одни лишь ненавистники и уроды. По крайней мере, уроды моральные.

— А ты, что в это время делал ты?

— Я был писателем, и я пытался сопротивляться, но я был один, а вокруг бушевало целое море ненавидящих меня и мое счастье людей. Даже не людей, а неких примитивных существ, которые почему-то сливались для меня в одно лицо моего соседа, дяди Васи, как его звали, тайного доносчика, провокатора и педофила, постоянно торчащего во дворе моего дома перед моими окнами в окружении детей, и с утра до вечера сыпящего дешевыми шутками и прибаутками. О, как же дешево и пошло шутил под моими окнами седовласый и кривоногий дядя Вася, не прочитавший в своей жизни и полутора книг, этими шутками и прибаутками! Как же калечил он души смотрящих ему от восторга в рот несмышленых детей! Как непрерывно кидался он на шарахающихся в испуге прохожих со словами: «Друг! Друг!», и как сообщал непрерывно каждому встречному, что у него застарелый и не поддающийся лечению геморрой. И как все больше и больше становилось в городе таких седовласых и геморройных дядей Васей, и как все чаще и чаще исчезали из города красивые и хорошие люди! Как все чаще стали появляться на экранах телевизора неизвестно откуда взявшиеся проповедники, вроде похожей на отвратительную свинью матушки Слезоточивой, пускающей на голубом глазу свою отвратительную фарисейскую слезу. Как вообще вокруг все стало ненастоящим, фальшивым и фарисейским, таким, каким быть ни в коем случае не должно. Таким, от чего хочется бежать, крича от ужаса, и закрывая голову руками, как будто сверху на нее сыпется дождь из огня и серы.

— И ты бежал отсюда?

— Да, я пытался бежать отсюда, но, к сожалению, было уже поздно. Город закрылся от внешнего мира, и убежать из него было теперь нельзя. Слишком долго откладывал я свой побег, слишком долго жил в коконе своего собственного одиночного счастья, не обращая внимания на дядю Васю, вечно торчащего под моим окном со своими вечными плоскими шуточками, и на жирное рыло матушки Слезоточивой, навсегда, казалось, оккупировавшей экран телевизора.

— Ты говоришь, что тебе не дали бежать?

— Да, мне не дали бежать. Город закрылся, и бежать из него уже было нельзя. А потом они убили мою жену и мою дочь.

— Убили твою жену и твою дочь?

— Да, сначала убили их души, отравив их своим ядом, а потом убили по-настоящему, лишив меня самого дорогого, что было в моей жизни. Какое-то время я еще пытался держаться, пытался писать книги, но все это уже было совершенно никому не нужно. Кроме того, писать книги стало опасно, и я постепенно перестал это делать, стараясь жить так же, как все, и не привлекать к себе слишком большого внимания.

— И ты жил так же, как все?

— Да, и я жил так же, как все, а потом неожиданно встретил тебя, и мы решили бежать из города вместе с тобой. Вот, собственно говоря, и вся история моей жизни. А ты, кто ты такая, расскажи мне о себе?!

— Кто я такая? Я даже не знаю, наверное, простая еврейка, родившаяся в этом городе, и прожившая здесь все тридцать лет своей жизни.

— Ты родилась в этом городе?

— Да, в те времена, когда люди еще рождались и умирали, а не были бессмертными, какими стали сейчас.

— Это бессмертие — фикция, ты же знаешь, что оно не существует.

— По крайней мере, оно существует официально, и, значит, в него приходится верить. Так вот, я родилась когда-то в этом городе, и жила в нем, как и несколько поколений моих предков. Город был необыкновенно веротерпим, в нем были построены храмы всех известных религий, и это давало евреям дополнительную защиту от частых погромов, происходивших в других городах страны. Впрочем, в мое время погромов уже не было, о них лишь рассказывал со слезами на глазах мой дед, каждый день ходивший к городской синагоге, в которой теперь устроили кинотеатр.

— Он каждый день ходил к городской синагоге?

— Да, к синагоге, в которой теперь нельзя было молиться. Дед говорил, что лучше бы были погромы, но в синагогу можно было прийти, и помолиться за души убитых во время этих погромов. Так, говорил он, было бы гораздо лучше для всех правоверных иудеев, вроде него. Но городские храмы к тому времени, как я впервые стала женщиной, были уже закрыты, и в них устроили или клуб, или молочную кухню, или кинотеатр, и деду не оставалось ничего, как ежедневно лить слезы, глядя на гипсовые маски и химеры, украшающие фасад храма его предков.

— А когда ты впервые стала женщиной?

— В шестом классе. Еврейки вообще рано становятся женщинами, и я в этом смысле не была исключением.

— Тебя что, так рано выдали замуж?

— Нет, меня просто изнасиловал учитель по физкультуре в школе, где я училась.

— Он изнасиловал тебя?

— Да, после уроков, оставив якобы для того, чтобы повторить одно не дающееся мне упражнение на канате.

— Тебе было страшно?

— Нет, мне не было ни больно, ни страшно, я просто подумала, что такова, очевидно, судьба всех женщин нашего племени. Если они не погибнут в погромах, или не сгорят в крематориях, то их обязательно изнасилует учитель физкультуры, оставив после уроков для дополнительного занятия.

— Ты так подумала?

— Да, я так подумала, и поняла, что я стала взрослой и умной, и что такой взрослой и умной я останусь теперь на всю жизнь.

— И что было дальше?

— Дальше? Дальше я пришла домой, и рассказала обо всем отцу, а он снял со стены ружье, пошел в школу, и застрелил учителя физкультуры.

— И что с ним стало потом?

— Потом его посадили в тюрьму, на очень большой срок, но он просидел там всего лишь полгода, и умер от какой-то неизвестной болезни. Впрочем, была версия, что его убили за то, что он еврей, но мы с мамой считали, что он все же умер от неизвестной болезни.

— И ты продолжала учиться в школе?

— Да, я продолжала учиться в школе, хотя все вокруг знали, что меня изнасиловали, и каждый день показывали на меня пальцем.

— Это было трудно выносить?

— Ничуть. Я к этому времени давно уже знала, что я взрослая и умная, и что вообще я еврейка, и должна поэтому молча сносить все, что меня окружало.

К моменту окончания школы меня изнасиловали еще дважды: один раз одноклассники, а второй новый учитель физкультуры, пришедший на смену старому, и решивший, что ему следует продолжить славные традиции этой школы. Но все это было в то время в порядке вещей, всех моих одноклассниц к концу школы изнасиловали по нескольку раз, и я в этом смысле не была исключением.

— А потом, что было потом?

— Потом я окончила школу, уехала учиться в областной город, и, получив там диплом, вернулась назад, став учительницей литературы в своей бывшей школе.

— Ты вернулась в свою бывшую школу? Но зачем?

— А куда мне было возвращаться? Я вернулась в город, где жили все мои предки, потому что ни в какое другое место вернуться просто не могла. Для еврея очень важно иметь хоть какую-то родину, пусть и чужую, насилующую тебя непрерывно, начиная с шестого класса, и до конца твоих дней. Это гораздо лучше, чем не иметь родины вообще, и скитаться, как перекати-поле, от одной страны — до другой, и от одного города — до другого.

— И долго ты работала учительницей в школе?

— До тех пор, пока город не закрылся от всего остального мира, и я не стала просто Прекрасной Дамой, доступной для каждого, кто встретит меня во время гуляний на набережной. Так что лично для меня в этом городе ничего не изменилось, и меня по-прежнему продолжали насиловать, хоть и прикрывались при этом совсем другими словами.

— Я тебя не насиловал, — сказал Пилигрим.

— Конечно, — ответила Ребекка, — у нас тобой все получилось по обоюдному согласию.

Костер почти догорел. Они сказали друг другу все, что хотели, и ждали только утра, чтобы продолжить свой путь.