Дайте мне обезьяну

Сергей Носов, 2018

Это не учебник жизни. И не памфлет, разоблачающий «грязные» предвыборные политтехнологии. И не пособие по одурачиванию себе подобных. Эта книга куда познавательнее, полезнее, остроумнее и, пожалуй, опаснее и того, и другого, и третьего. Поэтому каждого, кто собрался её купить, следует предостеречь: «Осторожно! Вас вооружают знанием, обладание которым может представлять угрозу!» В первую очередь – для вас самих. В книгу добавлено приложение, проливающее дополнительный свет как на личность самого автора, так и на фигуры некоторых персонажей.

Глава первая

1

Рот у Тетюрина был открыт.

Тетюрин открыл глаза.

Позже, по злостной литераторской привычке, он попытается поместить свое тогдашнее пробуждение в контекст аж мировой литературы — нет, все равно главным образом нашей, родной, свое-странной… Когда мозг свинца тяжелее, и рота солдат во рту ночевала, и на носу капелька пота, кто, как не наш правдолюб-сочинитель, изобразит лучше?

Знакомо до отвращения. Примеров так много, особенно приключенческих, что только с одними перемещениями в другие города хватило бы на антологию. Плюс анекдоты из жизни, ни на бумаге, ни на экране не воплощенные: костромич, допустим, обнаруживает себя в Хабаровске, красноярец — на станции Таловая Воронежской области, а человек (по причине отсутствия паспорта) без гражданства-прописки — в холодной воде, переплывающим Волгу (уже без причины). Не на одной Москве свет клином сошелся. Сакральная география российского похмелья — это вам не план эвакуации при пожаре, что висит на входе в человеко-приемник в любом столичном мед. вытрезвителе. Но тяжело, тяжело…

И все ж Тетюрину сподручней было бы пользоваться другой, как сказал бы Борис Валерьянович Кукин, парадигмой. — Жизненный опыт самодостаточен, и здесь обнаруживается тенденция.

Вот такой эпизод. Из запасников памяти. Просыпается черт знает где, в год еще, кажется, преддипломной практики, молодой, красивый, двадцатидвухлетний, и бредет, студент, ища туалет, по чужой квартире, шатаемый от стены к стене, а вокруг — фиалки, фиалки, фиалки в горшочках… Ужас овладевает героем. Наконец замечает в книжном шкафу за стеклом знакомую рожу одногруппника на фоне каких-то заснеженных гор. Выяснилось, что стойкий товарищ привез Тетюрина к своей теще-цветочнице, а та ушла на прием к стоматологу.

Или, например, как проснулся ночью в медицинском издательстве, для которого переписывал чью-то брошюру о лямблиях, и, конечно, не мог вспомнить, с кем пил и как здесь (здесь — это где?) очутился. И надумал на волю рвануть, не будучи протрезвевшим, — и рванул — перепутал в темноте стеклянную дверь с зеркалом, ломанулся туда, в Зазеркалье, а увидев свирепого двойника, выбил зуб — не ему — себе. Как такое возможно?

Особо памятно, как ослеп — ненадолго, минут на восемь — был казус по юности… Белый овал унитаза, над которым смиренно склонился, вдруг взялся тускнеть. Тускнел, тускнел и пропал, стало страшно темно. Мрак. Тетюрин сел на пол и позвал, как маленький: «Люди!., а люди!..»-тут все и вспомнил — и где (на вокзале), и с кем (с Лялькиным братом), и по какому поводу (по поводу вынужденной остановки). Отрезвел мигом. Брат Лялькин, или Максим, прибежал в уборную, тряс его за плечо, дергал зачем-то за волосы и говорил не переставая — не то «Вить! Вить!», не то «Видь! Видь!», сейчас уже никто не разберется; в любом случае Виктор Тетюрин увидел сначала металлическую трубочку на кончике шнурка, а потом выщербинку в полу, а потом уже все остальное… А потом им объяснили, что в этих краях по ту пору пиво разбавляли водой, а для пенности добавляли немного шампуня, а для крепости — два пшика карбофоса на кружку.

Ну еще три-четыре истории — вот вам и ряд.

Тетюрин себя не считал алкоголиком, да и действительно не был таковым. Только особо продвинутые теоретики вопроса отнесли бы его к роду каких-нибудь алкоголиков — социальных там или ситуационных, а многие знакомые вообще находили непьющим.

Пил когда пил — иногда круто, но всегда редко. То есть чаще не пил.

Что было оригинального в его возвращениях к жизни — всегдашнее изумление, а то и недоумение даже — простодушная мысль вроде: «Неужели нажрался?»

Потом он обычно вспоминал — чем.

Далее — с кем, где и так далее.

Последний раз в этот раз — по-видимому, текилой. Пустая бутылка, вопреки обычаю, стоит на столе. А сам Тетюрин — в одежде, в ботинках — лежит на диване, явно казенном, и максимум что умеет сейчас — приподняться на локте…

Натюрморт с рассыпанной солью и красными то там, то сям по столу размазанными вдобавок ко всему икринками… — к горлу тошнота подступила. Он повел головой страдальчески. — Он — в гостинице. — В номере. — Несомненно.

Уронил голову на диван, благодатная легкость волной пробежала по телу.

Горит лампочка в люстре. Солнцу не конкурент. Если долго смотреть, люстра как будто растет снизу, из пола, а ты — к потолку прилип.

И в баре ведь тоже пили текилу. Был бар.

А в самолете полировал пивом прежде выпитую водку… Был самолет!..

Внезапно прекратилось то, что до этого момента Тетюрин принимал за шум в ушах: это в ванной выключили душ. Тут кто-то есть.

Тетюрин напрягся.

(А вот еще традиция: просыпаться не в своей постели… Пусть он и лежал сейчас на диване, но постель была рядом — тревожно чужая, неубранная…)

Тетюрин ждал, кто выйдет из ванной.

Вышел мужик в желтых трусах. В мужике Тетюрин узнал Филимонова. Нахлынули воспоминания.

— Ну, — сказал Филимонов, — живой?

Тетюрин ответил выразительным взглядом.

— Мы вчера с тобой не буянили, нет? — спросил Филимонов. — Не помнишь? Кажется, мирно все обошлось?

Тетюрину ничего не казалось.

— Понятно, — сказал Филимонов и открыл дверцу мини-бара.

С минуту он стоял неподвижно и глядел в мини-бар задумчиво. Наконец произнес не без пафоса:

— То take a hair… of the dog… that bit you, — счастливый, что вспомнил, Филимонов хихикнул. — Или, в переводе на наш: опохмелиться! Чего изволите? «Реми Мартин», «Кампари», джин?

— Рома, я пас, — промолвил Тетюрин с трудом.

— А я обязательно.

Филимонов выбрал себе шнапс, отвернул пробку с пятидесятиграммовой бутылочки и влил содержимое в рот.

— Сухой закон! — подвел черту Филимонов.

Знал бы он, с какой завистью думает сейчас Тетюрин о его килограммах — об огромном филимоновском животе — обо всем, что в натуре, буквально в натуре, составляет вес Филимонова, массу. Еще бы такому не пить. Пей и усваивай. Сел на кровать, нажимает на кнопки:

— Отключают, уроды!

Попал.

— Колян! Спишь?.. А кто вкалывать будет?.. Слушай, мы вчера нахерячились?.. Нет?.. Конкретно! — он покачивался на кровати. — А еще кто?.. А еще?.. Валерьяныча не было?.. Ну хорошо… Не говори… Хорошо. Нет, проснулся… Тебе привет, — сказал Тетюрину.

— От кого?

— От Жоржа и Коляна.

«От Жоржа Иколяна» послышалось Тетюрину. Иностранец, наверное. Какая разница.

— Важный разговор, — Филимонов опять набирал номер; теперь он ходил по комнате. — Добрый день, да, Филимонов! — В ночь на сегодня! — Да! — Да! — А как же? — Нет. — Первый, второй и четвертый. — Десятый после восьмого. — Зашлем пресс-релиз, какие проблемы? — Да. — Да. — Да.

Их общий Учитель завещал им когда-то не описывать пьянок, но еще строже — похмелья. У Тетюрина в романе никто не пил, никто не опохмелялся. Да ведь и романа еще нет никакого. И неизвестно, будет ли.

— Потому что козел, я ему так и сказал! — Сам виноват! — Я же просил его без импровизаций! — Да. — Да. — Я понял. — Тут еще такая тингумбодина…

Боже, есть ведь слова, как дубинкой по темечку!..

–…тингумбодина, — повторил Филимонов, — я на место Митрохина человека привез. — Да! — Нет! — Профессионал! — Да! — Лучше! — Да. — («Обо мне», — догадался Тетюрин.) — Ну не надо меня обижать, если я ручаюсь, я знаю. — Акклиматизируется. — Да. — Нет, еще не устроил. Он у меня в номере. — Да. — Хорошо. — Понимаю. — ОК.

Филимонов надел белую рубашку, надел красный галстук, символ успеха, достал из шкафа синий костюм с отливом.

— В конце дня подпишешь договор. Приедет денежный мешок. Ты разве не взял вещей никаких?

Тетюрин пожал плечами или, лучше сказать, поежился.

Взгляд Филимонова застыл на тетюринских брюках. Подумав, сказал Филимонов:

— Ничего, сойдет.

— Рома, скажи, как называется город?

От радости Филимонов захлопал себя по ляжкам — что-то было в том напускное.

— Не скажу. Не скажу.

— Почему?

— Просто так. Не скажу и все.

— Мы в Сибири?

— Не скажу, — дразнил Филимонов.

Тетюрин встал.

Тетюрин встал!..

Он встал и подошел к окну!

Вот туда и метнуть вчерашние харчи — от одной мысли его пошатнуло.

Двор. Во дворе дерево и еще одно дерево. Два. Оба лиственные. Не кедр, не пихта. Но и не пальма. Береза и тополь.

Почувствовав потребность лечь, Тетюрин поспешил обратно.

— Я приду часа через три, — сказал Филимонов ласковым голосом, — выспись, пожалуйста. Дадим тебе номер отдельный. Получишь подъемные. Без меня не вылезай. Спи.

Вышел и тут же вернулся.

— Там внизу проститутки. Этих нельзя.

— Почему? — спросил Тетюрин, который меньше всего хотел сейчас думать о проститутках.

— Шпионаж, — сказал Филимонов. И выключил свет.

2

А начиналось все вчера даже очень пристойно.

Петербург. Встреча на улице. Сколько лет, сколько зим! Ресторан «1913 год». У Филимонова доллары в бумажник не помещаются. Он два дня здесь — такая командировка.

Благожелателен:

— Я встречал твои штуки в «Новом курьере». Сносно вполне.

— Надо же, кто-то читает «Новый курьер»!

— Я все газеты читаю. — Филимонов распорядился графинчиком. — Про кота Базилио ты хорошо написал. И еще это… классификация чего там… усов?.. Реальный фельетон.

— Эссе, — поправил Тетюрин.

— Ну, за встречу, «эссе»!

Они выпили. Выпив, закусили.

— И на кого ты работаешь? — поинтересовался Филимонов.

— Это как на кого?

— Ну на кого-то работаешь?

— Ни на кого не работаю.

— Не хочешь говорить?

— Я даже не понимаю, о чем спрашиваешь. На кого я могу работать?

— Что же, ты так сам и пишешь, без руководящей линии? Хочу это, хочу то, хочу тещу без пальто?

Тетюрин склонил голову набок. Его взгляд выражал удивление.

Еще больше Филимонов удивлялся:

— И про министра финансов, душечку, взял вот так сам и написал? Без всяких наводок? Так что ли, да?

— А какие могут наводки быть? — спросил Тетюрин.

— Нет, подожди. С какой вдруг стати ты стал мочить министра финансов?

— Мочить? Да я сама корректность.

— Но почему министра финансов? Что вот так сидел-сидел, и вдруг мысль пришла: а напишу-ка я про министра финансов?

— Ага, — сказал Тетюрин.

— Никогда не поверю, — не поверил Филимонов. — Впрочем, твое дело, не говори.

Он налил еще по одной.

— Просто мне не нравятся наши финансы… — начал было Тетюрин.

— Хер с ними, молчи…

— Просто мне показалось, он действительно похож на кота Базилио…

— Похож и похож.

— Вот я и развил тему…

— Ваши успехи.

Опрокинули.

Некоторое время сидели молча. Тетюрин ел антрекот. Филимонов больше, чем ел, смотрел на Тетюрина: Тетюрин ел антрекот.

Филимонов спросил:

— Значит, говоришь, тебя не захомутали?

— Абсолютно не захомутали, — сказал Тетюрин, жуя.

— И много ли ты зарабатываешь своей писаниной?

— Абсолютно не зарабатываю.

— А зачем пишешь?

Тетюрин плечами пожал.

— Понимаю, — сказал Филимонов тоном, означавшим обратное.

Помолчав, он полюбопытствовал:

— Ну а если я тебе предложу неплохую халтурку, денежную, разумеется… возьмешься?

— Если денежную, обязательно.

— Я тебе сейчас сделаю предложение. Если нет — разговора не было.

— Да почему же нет? Если денежная — да. Я согласен.

— Нет, ты не торопись, ты подумай, взвесь. Ответь мне. Что ты скажешь, если я тебе предложу поработать на Косолапова?

— А кто такой Косолапый?

— Косолапов, а не Косолапый… Не на Косола-по-го, а на Косолапова!.. Ты что, не знаешь, кто такой Косолапов?

Не знает.

Филимонов присвистнул.

— Да ты, дружок, не просто дилетант, да ты просто невежда!.. А еще о политике пишешь…

— А мне безразлично, о чем писать, — ответил Тетюрин, не теряя достоинства. — Могу и о погоде, и о турникетах в метро…

— Значит, так. Мы сейчас разминаемся кое-где. У нас там элекции…

— Эрекции?

Филимонов усмехнулся, скривив лицо, мол, старая и глупая шутка, но — оценил. Он и допустить не мог, что Тетюрин не понимает, о чем идет речь.

— Я в команде Косолапова четвертый год работаю. Я всем занимаюсь. Через меня — все! Правая рука, если хочешь. У нас текстовик треснул, инфаркт миокарда, есть место в строю. Пойдешь?

Разговор продолжили в другом кабаке, на Литейном; потом отмечались в Доме, кажется, Дружбы; потом заехали в кондитерский на Невском, где Филимонов купил конфет «Руслан и Людмила» два десятка коробок, их, коробки, Тетюрин тащил на себе, потому что был без вещей, а Филимонов — с вещами. В аэропорту Тетюрину (если ему не приснилось) сделали замечание: жеваный паспорт. Жеваный не жеваный, а все ж при себе. Основной вес брали уже в самолете. И после.

3

Было около шести, а Филимонова все не было. Тетюрин ожил вполне и даже проголодался.

Он выспался наконец. Отсыпался Тетюрин тяжело и урывками — безоглядно проваливался в глубокую яму на минут этак 20–40, пока ему не кричали в ухо: «Тетюрин!» Он открывал глаза, понимал, что некому кричать ему в ухо, и вспоминал что-нибудь о себе новое… А потом опять опрокидывался туда, откуда его только что выдернули.

Тетюрин принял душ, и с этой минуты он всецело стал принадлежать действительности.

Живой, проголодавшийся, он собирал по карманам, что было, — и чем больше он находил, тем яснее осознавал свою зависимость от Филимонова. Ни много ни мало 8 рублей нашел Тетюрин, — мечта о бутерброде захватила его, — он решился отправиться в бар.

О ключах Тетюрин, естественно, не подумал и, когда вышел в коридор, захлопнул, естественно, дверь за собой. Он дернул ручку два раза и, обматерив замок, зашагал по безлюдному коридору. — Не настолько безлюдному, чтобы в конце коридора не сидел секьюрити. А сидел он, исполненный скуки, в глубоком велюровом кресле. Тетюрин был остановлен:

— Вы кто?

— Я туда, — Тетюрин показал на лифт.

— Я не спрашиваю куда, я спрашиваю: кто!

— Да я оттуда, — неопределенно показал Тетюрин рукой в обратную сторону.

— Откуда оттуда? Вас там не было!

— Это как? — изумился Тетюрин. — Я там был.

— В штабе не было. Я не видел.

Тетюрину бы сказать, из какого он номера, но какой номер того номера, вспомнил, что забыл посмотреть.

— Я выхожу, а не вхожу, — сказал Тетюрин угрюмо.

— Не важно, — ответил охранник (развалясь и раскинув руки, он повторял форму кресла с видом индивида, всего навидевшегося). — Вы, может, в окно влезли, откуда я знаю. Я не видел, как вы вошли.

«Придурок», — подумал Тетюрин.

— Фамилия Филимонов говорит что-нибудь? Я из номера Филимонова!

Эффект получился обратный ожидаемому: охранник встал на ноги, сделал два шага в сторону и на случай возможного бегства Тетюрина перегородил ему путь к пожарной лестнице, явно показывая, что номер с Филимоновым не пройдет.

— В чем дело?

— Минутку!

Тетюрин вспомнил другого. Вчера дежурил другой. С вчерашним Тетюрин даже пытался общаться, когда шли с Филимоновым. За жизнь — общались они — взаимоблагожелательно. Ну конечно, другой. Теперь он даже припоминал пшеничные усы вчерашнего. Этот был без усов, скуластый, с раздвоенным подбородком. Он соображал, что делать с Тетюриным.

Неизвестно, чем бы закончилось их противостояние, если бы из лифта не появились двое, оба в шелковых пиджаках и разноцветных галстуках.

Лица обоих показались Тетюрину полузнакомыми, а следовательно, одно на двоих, пускай и условное, можно было бы несомненно признать всецело знакомым лицом (0,5 + 0,5 = 1), достаточно лишь обратить к нему столь же условный сдвоенный взгляд. Что и сделал Тетюрин — условно — он обратил. Обобщенный образ вчерашних сотрапезников возник в тетюринской памяти.

— А! — воскликнул Тетюрин, узнав.

— О! — сказал Жорж (чье имя тут же вспомнил Тетюрин).

— Ха! — сказал Николай (он же Колян… Ах, Тетюрин, Тетюрин!..)

Они обменялись рукопожатиями. Тетюрин пожаловался:

— Вот, не пускают!

— Говорит, от Филимонова, — произнес охранник уже без прежней суровости, — а Филимонов еще утром ушел. Откуда я знаю, кто он такой! Я не видел, как он входил!

— Наш, — сказал Жорж.

— Да, мы с ним… вчера… там… — сказал Николай. — Ведь это был ты?

— Я, — Тетюрин сказал.

— Как дела? — спросил Жорж неуверенно.

— Ничего, — уверенно Тетюрин ответил.

— Вот, — сказал Николай.

— А чего же он тогда тут выпичуживается? — возмутился охранник.

— А нельзя ли повежливей? — возмутился Тетюрин.

— Ладно, ладно, идем, — вдвоем они его повели по коридору. Когда оглянулся, увидел охранника снова сидящим. Сейчас опять заскучает.

По опыту Тетюрин знал, что труднее всего изображать в прозе всякого рода перемещения и телодвижения. Ради бытовой убедительности, но часто вопреки художественности в целом героям приходится постоянно переходить с места на место, они должны своевременно появляться откуда-нибудь и своевременно удаляться куда-нибудь, садиться или ложиться, вставать, или вскакивать, или даже выскакивать (в частности, из-за стола), передвигать, например, стулья, совершать манипуляции с другими предметами: трогать, двигать, таскать; они должны шевелиться целиком, всем туловом или хотя бы шевелить конечностями; они обязаны постоянно и, главное, ненавязчиво фиксировать свое местоположение в пространстве относительно, допустим, стен, то, допустим, на них облокачиваясь, то хотя бы на них поглядывая, то еще как-то, а также относительно столов и шкафов и, что особенно важно, дверей и окон, без которых обойтись никак не возможно, потому что надо входить, выходить, высовываться, всовываться, отдергивать или задергивать занавески и пр., — а также относительно себе подобных героев. Все они обречены по возможности достоверно преодолевать досадные, малозначащие расстояния, думать о которых пишущему невыносимо невесело, но приходится думать. Какого лешего, думал Тетюрин, меня ведут в обратную сторону?

— Я же помню, ты же этот, — сказал Жорж, — ж-ж-журналист?

— Сочинитель, — Тетюрин сказал.

— Все журналисты сочинители, — заметил Николай философично.

— Сочинитель в смысле литератор, — сказал Тетюрин. Он хотел добавить: «прозаик», но на ум пришел анекдот («про каких заек?»), и он промолчал.

— Пришли, — сказал Жорж.

В № 420 разместился штаб. На столах стояли работающие компьютеры. За одним сидела девушка по имени Рита, за другим — Борис Валерьянович Кукин. Их Тетюрин точно видел впервые.

Взявшийся рекомендовать «нашего человека» («если не знаете»…) Жорж именовал Тетюрина решительно Валентином, тогда как тот оставался, несомненно, Виктором, а отчество Александрович странным образом само угадалось, — в общем, с горем пополам познакомились.

— Вы сегодня приехали? — осведомился Борис Валерьянович, не отрывая взгляда от дисплея.

— Нет, вчера.

— Я вас не видел, — чем очень напомнил охранника.

— Я был у Филимонова, — сказал Тетюрин, — в номере.

— Скоро придет, — провещал Жорж, посмотрев на часы.

— Если кофе хотите, — сказала Рита, — чайник горячий. Чашки в шкафу.

— Готовы ли вы к штурму, господа? — спросил Борис Валерьянович.

— А как же. — Придет и начнем, — сказали Жорж и Николай соответственно.

— А вы? — спросил Кукин Тетюрина.

— К мозговому, — уточнил Николай.

— Я… конечно, — Тетюрин сказал.

— Кстати, пряники есть! — воскликнула Рита.

— Пойду переоденусь, — Николай вышел.

— Я тоже пойду переоденусь, — объявил Жорж, выходя.

Уйти переодеться Тетюрин при всем желании не мог, потому что, во-первых, не во что было, а во-вторых, номер Филимонова был закрыт. Виктор Тетюрин никуда не ушел. Он пил растворимый кофе (стало быть, уже растворенный) из толстостенной керамической чашечки. Рита стучала (если можно стучать бесшумно) по клавишам. Кукин смотрел на дисплей.

Сидеть дураком было не очень ловко. Тетюрин откусил от пряника. Пряник назывался «Праздничный»; круглый и толстый, он был порезан на сектора, Тетюрин прочитал на коробке: «АОЗО “Агат”, г. Первомайск». Если пряник выпущен в Первомайске, можно ли считать Первомайском город, в котором Тетюрин ест пряник? Навряд ли. — Скорее Первоапрельск, подумал Тетюрин.

— Я преподаю на кафедре конфликтологии Университета социальных проблем, — неожиданно обратился к Тетюрину Борис Валерьянович. — У меня много учеников. Я читаю курс «Организация корпоративных коммуникаций в условиях саморазрешающихся конфликтов». Я член Гильдии «Садовое кольцо» и консультант ряда компаний по вопросам управления возможностями. А вы правда писатель?

— В общем, да, — сказал Тетюрин.

— Очень хорошо. Вербальные методы наше слабое место. — И замолчал.

Тетюрин ждал пояснений. Напрасно.

— Как я понял, я буду заниматься листовками? — осторожно произнес Тетюрин с вопросительной интонацией.

— На данном этапе мы корректируем базовые документы в соответствии с уровнем социальной депрессивности местных электоральных групп.

Больше они не произнесли ни слова. Пока наконец не пришел Филимонов.

4

День у Филимонова был нелегкий. Четыре важные встречи и все конфиденциальные. Кем он только не был сегодня. Был он сегодня утесом-скалой, неприступной крепостью, был ужом на горячей сковородке, был вертушкой на ржавом гвозде, был неподвижной рыночной гирей с фальшивым завышенным весом и с резиновой клизмой таксомоторным рожком. Он угрожал, блефовал, обещал, заискивал, требовал, советовал, отмалчивался, врал. Он диктовал условия. Он принимал условия. Деловито хмурился, с чувством произносил «без проблем», показательно громко смеялся. Делал вид, что не понимает каких-то простых вещей или, напротив, — что понимает все. Угрожающе улыбался. Доставал то пейджер, то органайзер. Филимонову не было в кайф лицедействовать, чердак у него потрескивал по-человечески резко, человеческий мерзкий род Филимонову был неприятен сегодня до отвращения; сам он себя воспринимал инопланетным пришельцем… Когда представитель так называемого союзника позволял себе в разговоре слово гарантии, Филимонову хотелось незамедлительно залепить ему в ухо. Он с удовольствием придушил бы сегодня, если бы умел и если б дозволили, почтенного редактора вечерней газеты — просто так, ни за что, за неприятную манеру близоруко щуриться и напоминать о тарифах и сметах. Филимонов сожалел, что колкое слово компромисс, заостренное с одной стороны, а с другой, как ему виделось, расщепленное кисточкой, не может костью застрять поперек горла потенциального конкурента, чье опухшее лицо напоминало Филимонову о его собственной вчерашней попойке. Филимонов не был хорошим дипломатом, так же как не был никто из его собеседников; зная настоящую цену себе и своим предложениям, каждый пытался обсчитать партнера на двадцать копеек, не столько, понятно, для дела, сколько непонятно для чего — наверное, для пробы — в перспективе грядущих великих торгов.

Хорошим дипломатом слыл Косолапов. Но Косолапова «не было» в городе, хотя знали, что «был». Он был и слыл, но был как бы инкогнито, а слыл как бы заочно.

В половине шестого Филимонов позвонил по секретному телефону — следовало отчитаться. Патрон отключил трубку: любовь, рыбалка, лес, медитация, чтение книг — все что угодно — гимнастика, сон, рукоделие; в любом случае, отключив телефон, Косолапов заранее одобрял филимоновские поступки. Больше сегодня Филимонов не будет звонить.

За три недели пребывания в этих краях он обзавелся кое-какими связями. О конспиративной квартире Филимонова не догадывался никто.

Филимонов повернул машину на Береговую улицу.

Ел борщ. Ольга налила ему рюмку, села напротив.

— Я за рулем.

— Ой, тогда уберу…

— Ладно. Одну можно. А ты?

— Не-а…

— Как знаешь. Ну, ваше здоровье…

Борщ был дьявольски вкусный.

Вчерашний.

Она ждала вчера еще Филимонова. Завтра тоже был бы хорош, позавчерашний. А если не завтра, тогда бы Филимонов не пришел никогда.

— Как Ленинград? (Ольга называла Петербург по старинке.)

— Холодно, — сказал Филимонов, — сыро, дожди.

Она работала в городской библиотеке, поэтому дни визитов Филимонов называл библиотечными.

— Вашего Богатырева не знает никто, — Ольга сказала.

— А ты спрашивала?

— А как же… Мы на работе всех обсуждаем. Вот Несоеву знают, Кар кара знают…

— Несоева — наша. Каркар — не наш. И что говорят про Каркара?

— Бандит, говорят.

— Правильно, — сказал Филимонов.

— А Богатырева никто не знает.

— Это и хорошо, он человек новый, он тем и ценен.

— А еще чем ценен?

— Больше ничем.

— Совсем ничем?

— Глуповат, — сказал Филимонов, — косноязычен. И внешность у него неважнецкая. Объектив увидит — глаза таращит.

— Идиот, что ли?

— Да почему идиот? Просто тусклая личность и все… С нулевой репутацией… Только ты никому не рассказывай… Между нами, лады?.. — Он облизал ложку, улыбнулся. — Чем же тебе не нравятся идиоты? Я и с клиническими работал идиотами, и ничего, как миленьких избирали.

— Неужели получше найти некого?

— Ну, это не ко мне вопрос.

Филимонов достал трубку, позвонил в штаб. Все на месте и ждут одного Филимонова. — Я скоро, — сказал Филимонов. В штабе интересовались: не у Косолапова ли он? — Филимонов сказал: — Нет. — Терпеть не может праздных вопросов. Вот и художник пришел, ждет. — Правильно ждет, — сказал Филимонов. — И еще этот, новенький. — Черт! — о Тетюрине он забыл совершенно. — Оформляйте — да, одноместный — а где его паспорт? — закрыт? — у меня? — кто сказал, у меня? — а без меня вы хоть что-нибудь мо?.. Разберемся, — сказал Филимонов.

«Встал из-за стола», — написал бы Тетюрин. (А Филимонов бы вычеркнул.)

— Уже?

Поцеловал.

— Ты надолго? — Оля спросила в дверях. — Ты вернешься? Я жду.

— У меня будет штурм мозговой.

— Смотри не трахнись мозгами.

5

–…Теперь о клиенте под номером два… — сказал Филимонов. — Персона для нас новая, фигура неразработанная, по-своему интересная. Во всяком случае, Косолапов просил меня быть сдержанным…

— А разве он не придет?

— Борис Валерьянович, вы кого имеете в виду, клиента или Косолапова? — весело спросил Филимонов.

— Разумеется, Косолапова. Зачем нам клиент?

— Нет, не придет. Я обсуждал основные направления с Германом Федоровичем, его присутствие необязательно. Герман Федорович, как вы понимаете, разрабатывает другие идеи.

«Как вы понимаете», показалось Тетюрину, произнесено было не без доли иронии.

— К тому же, — подхватил Жорж, — его нет в городе.

— Ну, об этом я даже излишним считаю напоминать вам, — произнес Филимонов серьезно. — Итак. Что сказать о нашем клиенте? О кандидатах или хорошее или ничего.

Почему-то все засмеялись (кроме Тетюрина — он еще не понимал многих тонкостей…).

— И все-таки, — сказал Филимонов, — есть один плюс — это фамилия. Богатырев. Фамилия на редкость удачная.

— С актером Богатыревым никак не коррелирует? — спросил Борис Валерьянович.

— Никаким боком. Вот Даня, художник, прошу, он набросал эскиз… Покажи, Даня.

— Ну, это так… вариант… богатырь… на коне… — Даня раскладывал на столе рисунки.

Началось обсуждение.

— Ух ты какой… В кольчуге…

— Илья Муромец прямо…

— А смеяться не будут?

— Будут.

— По-моему, очень статично… Ну сидит на лошади, ну и что?

— Он охраняет рубеж.

— Какой рубеж?

— Последний рубеж.

— А если его на развилке изобразить, возле камня… Проблема выбора…

— При чем тут выбор? Выбирают его, а не он выбирает, он свой выбор давно уже сделал.

— Репродукции Васнецова мы, конечно, будем использовать. В любом случае. Васнецов работает на нас.

— Все-таки хочется динамики. Чтобы он головы рубил Змею Горынычу.

— Вот! Это идея!

— А что скажут зеленые? (Шутка.)

— А не страшно Горыныча? Ведь он герой анекдотов…

— Илья Муромец — тоже герой.

— Лапидарности, больше лапидарности! Без излишеств.

— Пусть одну голову отрубает.

— А что, если не сам богатырь, а только его рука — с мечом…

— И рубит голову?..

— Что-нибудь вроде.

— Турция какая-то…

— Нет, не сабля, а меч, меч…

— Просто меч и отрубленная голова. Без руки.

— А сам-то где?

— Пошел отрубать другие.

— А меч оставил?

— Давайте без головы. Просто меч, а на нем девиз.

— Сочиняем девиз.

— Не надо девиз. Пишем название блока: «Справедливость и сила».

— Хорошо: «Справедливость и сила».

— Слушайте, кто-нибудь пил водку «Богатырскую»? Там на этикетке знаете что? Думаете, богатырь? Ничего подробного! Композитор Бородин! На фоне нот! По-моему, очень тонкий ход.

— Это из другой оперы. Нам не нужен тонкий ход, нам нужен грубый ход.

— Рита, возьми на заметку. «Богатырскую симфонию» надо обязательно раздобыть где-нибудь. Пригодится.

— Ну так сколько голов, я не понял?

— Вариант с головой, вариант без головы и вариант с двумя головами, я имею в виду с отрубленной головой и головой самого богатыря, в шлеме.

— Все ли поймут, с кем он борется?

— Как это с кем…

— Наверное, с мафией.

— Нет, мы для себя должны точно решить, иначе не поймут другие.

— Не только с мафией. Со всеми, кто мешает жить.

— Жить по-человечески!

— Я думаю, на данном этапе уточнять не обязательно. Он просто борец, у него бойцовский характер. Фамилия обязывает. Богатырев. Богатырь. Тут важно не с кем он борется, а во имя чего. Во имя интересов своих избирателей.

— Тем не менее, Георгий Михайлыч, составь список, пожалуйста, — против чего Богатырев борется. Должен быть у каждого под рукой, может в любой момент пригодиться. И за что.

— За правду.

— За правду. За справедливость. За… за равноправие между полами…

Филимонов отмечал в блокноте удовлетворенно.

— Хорошо. Работа на образ богатыря. Это забито. Сила, решительность, защита обездоленных, справедливость… Забит богатырь? — спросил Филимонов.

— Забит, забит, — согласились присутствующие.

— Второе направление — новизна. Никто не знает Богатырева, обратим это в плюс. Новое время — новые люди. Верить нельзя никому. Все по уши в дерьме. Он чист. Он один не запачкался. Третье. Косолапов предлагает: порядочность. — Филимонов посмотрел на Тетюрина. — Ну, Витя, дерзай.

— Поконкретнее можно?

— Текст! От тебя требуются стильные тексты!

— Помню, в Красноярске, — сказал Борис Валерьянович, повернувшись на стуле к Тетюрину, — мы удачно отрабатывали понятие пробитократия. Вы, конечно, знаете, что такое пробитократия?

Тетюрин, к своему стыду, не знал почему-то.

— Власть порядочных, — сказал Борис Валерьянович. — Покумекайте. Может быть, пригодится.

Собрание еще долго обсуждало порядочность Богатырева. Порядочность одобряли. С оригинальной классификацией всевозможных порядочностей знакомил коллег Борис Валерьянович Кукин, он еще в Красноярске разработал теорию. Тетюрин больше не слушал ученого мужа, Тетюрин думал о пробитократии — вот какое зерно упало на благодатную почву, — дымоход вдохновения расчищался в Тетюрине, идея порядочного Богатырева обретала черты высокой утопии. Нельзя прожигать жизнь, надо работать, работать, работать, работать! Спать он ляжет нескоро, ведь он выспался. Наконец-то Тетюрин устроен. № 432, сносный вполне, пускай и не президентский люкс, принадлежит законно Тетюрину. Через двадцать минут он получит аванс — 150 баксов, а также пачку бумаги, ручку и карандаш, коробку скрепок и набор фломастеров. Договор, который подпишет Тетюрин, будет темен, замысловат и богат общими фразами; лишь два пункта отличаются вразумительностью: нельзя выводить из строя компьютеры и нельзя разглашать служебные тайны.