Зеркало. Итоги лирики

Сергей Осипов

Четверть века тому назад некоторые стихи из этой книги привлекли благосклонное и сочувственное внимание Иосифа Бродского. Одно это обстоятельство гарантирует читателю незабываемое погружение в образный мир поэзии, продолжающей в наши дни трудные традиции акмеизма, символизма и своеобычного синтеза этих направлений. Полный корпус текстов, в том числе и не публиковавшихся ранее, составляет итоговый лирический сборник «Зеркало», в котором отражены сорок лет авторских впечатлений и раздумий.

Петербург

Апраксин

Ступеньки праздной атараксии

меня к блаженству приведут.

Пойду гулять под свод Апраксина,

как сквозь шпицрутены идут.

Сначала Гегеля штудирую,

потом иду под людный свод.

Мне говорят: куда ты с лирою,

кругом торгующий народ.

Я верую, что лёд расплавится

от беззащитного тепла.

Не оттого ли мне так нравится

самовлюблённая толпа?

Когда-нибудь весь мир (без робости!)

от этих выщербленных плит

до ваших лиц в земной подробности

моя душа вообразит.

1983—2013

Пантелеймоновская улица

Вышел на улицу, купил сигареты,

прошёл мимо церкви, выпил вина,

так постепенно сживаясь со света,

я становился похож на слона.

Он тоже рассеянно щупает почву

подошвами в складках подкожного зла.

Какая-то в мире безмерная порча!

Или я сам вдруг душою ослаб?

Тысячеглавая гидра империи

«нагло просила на чай, на ночлег»,

в небе качалась дымными перьями

и усмехалась: «Ну что, человек.

Помянем тех, кто в грозный век обиды

замечен не был пламенной судьбой

и не имел на жизнь большие виды,

но всё же поплатился головой?»

За что легли? Они того не знали

и не узнают видно никогда,

как в сумерках обыденной печали

всходила оправдания звезда.

1982

Таврический ангел

Тревожный ангел реет над Тверской.

Куда спешит сей известковый вестник?

Или он мертв? Гербарной стрекозой

пришпилен к городу и не воскреснет…

Прошли года, а может и века

с тех пор, когда рабочие лепили,

поднявшись в люльке, крылья и бока,

а после, опустившись в город, пили.

Они ушли, но верили в него,

в его трубу, звучащую негромко

над садом, над домами, над Невой,

над головами глохнущих потомков.

1985

Ариадна

Старинный парк стряхнул лохмотья листьев

и обнажился.

Греческий борец готовится к суровому ристанью

с зимой железной.

Бешено летит шум времени,

шум одичавших листьев.

Среди деревьев девушка идет.

Как хороша, как царственна, как ладна.

Почти ребенок, но уже — и нет.

Мерцает красота, не меркнет Свет.

Из лабиринта смерти выведет твой след.

Дай только нить шагов запомнить, Ариадна!

1986

«Бежать бы мне по Петербургу…»

Бежать бы мне по Петербургу,

срезая сумерки дворов,

спешить зигзагами, по кругу,

за тот, за этот поворот.

Куда? Не важно. Мне бы только

уйти от дыма тех обид,

что Мир в глаза мои клубит:

то кнут, то пряничная долька.

Но, цыц! Не хныкать! Больно хрупкий!

Дым ест глаза? А Млечный путь?

Он тоже дым… Из чьей он трубки?

В лицо б Курильщику взглянуть.

1979

«Сентябрьский день в Ленинграде…»

Сентябрьский день в Ленинграде

серый, словно лист газеты,

лишь к вечеру его расцветят

гризетки, накрасив губы,

и нарисовав на лицах

тушью свои глаза.

1987

Метро

В пещерах метрополитенных

порой гекзаметр звучит,

и слышен шум морских пучин

и грохотанье кружев пенных.

И как педалями органа

в кабине правит машинист,

и воздух рвут гудки и свист,

и гаммы строятся из гама.

Тому подобно, как росток

ломает камни с силой бычьей,

уродство бредит красотой,

и бред сбывается обычно.

1978

Валгалла

Здесь пиво пьют. Холодный легкий мёд,

горчащий чуточку, зато без всякой лести

он вас в объятия медвежие возьмёт

и свалит наземь с горестями вместе.

Грохочут кружки, пена через край

как облачко весёлое клубится.

Седьмое небо, всем открытый рай,

где хочется в кого-нибудь влюбиться.

Когда поеду на салазках вниз

с пригорка жизни, может быть, и вспомню

вот эти занавески, стол, карниз

и хмеля всёсмывающие волны.

1980

Петербургское рождество

Ошибка Цезаря нам ближе,

чем папы Грегори расчёт:

точнее празднуют в Париже,

но в Риме время не течёт.

Мой Петербург, сей Рим четвёртый

сквозь мглу в кораблике плывёт.

И даже чёрта хвостик вёрткий

его с небес не совлечёт.

Холодный край листа Европы,

где камень царствует и лёд,

дворцы, каналы и сугробы,

где в дёгте ночи шпилей мёд

струится медленно и медно,

не обещая сладкий год.

А пешеход — Евгений бедный,

вдыхая дым, судьбу клянёт.

7 января 1991

Крест

Петербургский романс

Мы в перекрестии креста

сойдёмся вместе неспроста

и тайный совершим обряд.

Судьба — насмешливый добряк,

стоит, к перилам прислонясь,

а за пенсне гуляет грязь.

Ну, что ж, он тоже человек,

безумный наш двадцатый век.

Возьмём, возьмём его с собой

в мир, постороннему иной:

где кошка гнётся на трубе,

где звёзды зримей и грубей,

где ярче блеск влюблённых глаз,

где всё вершится в первый раз.

Не слышны звуки радиол,

зато раскольный Родион,

в петлю подвесивший топор,

ведёт с собой тяжёлый спор:

«Уныла, блёкла жизни нить!

Хоть раз должно мне подфартить?

Ну почему же я лишён

судьбой наследства в миллион?»

Как много спотыкалось тут

и в продолжении минут,

теряя с Божьим миром связь,

шли сквозь пенсне, за стёкла, в грязь.

Но всё же мы помянем их,

кто не мирился с кличкой: «псих»

и, утверждая правды путь,

готов был головы свернуть.

Добро и зло рождают зло,

а вот добру не повезло.

1991

Вернисаж

А. Пушкарёвой

I

От этих греческих повторов

на плоскости —

сойти с ума:

как расправляет бок амфоры

гора на полотне холма!

И серп луны над Кара-Дагом

улыбкой крошечной дрожит,

и хочется услышать сагу,

что нам слагали гунн и жид.

И грека горькое веселье

здесь пива льёт холодный мёд,

И снег распластался под елью,

предсказывая строк полёт.

II

Сонливый кот, Chanel и веер,

и злого зеркала излом.

И нет загадочных феерий,

вся жизнь топорщится углом.

Благословен набор предметов.

К ним прикоснулся сам Рюдель.

Ломая бытия приметы

и, время резвую форель

на лик волшебного пространства

изящной кистью поместив,

Искусство — вечное упрямство!

рифмует краской: Стикс и стих.

20 января 1993

Художник

В углу кафе художник,

и очень хочет он

всю мира невозможность

вместить в один рулон.

Среди разлитых винных луж

ты верно видишь Мулен Руж?

Не оттого ли так лилов

цвет занавесок и столов?

Иль выпил не один коктейль,

и в голову ударил хмель?

Трезвее станешь и решишь,

что муки творческие — шиш!

1993, янв.

Мастерская

Две маленькие Пенелопы

пространство трудное прядут:

огромной рыбы омут ока

вершит над миром тусклый суд.

Хромает в рыбе христианство,

где под холодной чешуёй

позднеантичного альянса

веселие гремит собой.

А над Невой гуляет голод.

Простужен гордый Петербург.

В окно мансарды смотрит голубь

на то, как девушки прядут.

4 февраля 1993

«Над Петербургом треугольник строго…»

Над Петербургом треугольник строго

начертан в зыбком воздухе судьбой:

мальтийский крест, кораблик-недотрога

и ангел с золотою головой.

Три всплеска шпилей выкрали пространство

прекрасное у северных болот…

Спасибо, Пётр, за волю и упрямство —

капризной гениальности оплот.

Кривая Мойки огибает храмы.

В мансардах крыш запутался пловец…

Поэт и царь бредут сюда сквозь раны,

и боль, и скорбь находят здесь конец.

15 декабря 1992

«Восьмидесятый год. В Кабуле танков гул…»

Восьмидесятый год. В Кабуле танков гул.

В России серебристые морозы.

И в Ленинграде мусульманин гнул

неслыханные цены на мимозы.

Я покупал душистый стебелёк

побега нежного, чтобы к ногам богини

Конец ознакомительного фрагмента.