Призраков лучше не тревожить

Сергей Павловский

Его зовут Александр Емельянов. Он любящий муж и заботливый отец. Вот только профессия никак не дает ему жить спокойно – ганфайтер, ликвидатор, специалист по переворотам. И друзья, и враги уважительно называли его Берсерком – Бешеным. И вот в очередной раз ему не по собственной воле приходится подтверждать свое прозвище и квалификацию…

Глава 2

Поливальная машина оранжевой черепахой проползла у Никитских ворот, перебросила через тротуар мостик-радугу и, довольно урча, скрылась за поворотом. Воробьиная стайка осыпалась с ветвей томно-зелёной липы и затрепыхалась в лужицах. Степенные голуби тотчас заторопились составить им компанию. Город давно уже перемолол через свою мясорубку утреннюю людскую ораву. Теперь он истекал полуденным зноем и с нетерпением ожидал, пока вечерняя прохлада залечит его ожоги.

— Да… Прав был незабвенный Остап Ибрагимович, — Сагайдачный промокнул шею носовым платком не первой свежести и бессильно глянул на раскалённый шар в небе. — Такие города приятно брать ранним утром, но в этакую жарынь — просто противно.

— Ты не пейзажами любуйся, а местом преступления, — сердито прошипел Емельянов, которого жара тоже не приводила в благодушное настроение.

— Ага, — лениво покорился Сагайдачный, а про себя иронично отметил: «Да, числил себя когда-то большим специалистом, знаток хренов…»

Сергей несколько переусердствовал, стыдя себя, но объективно повод для самобичевания имелся. Да, во время оно он действительно высоко котировался на рынке коллег по судебной криминалистике как великий дока в баллистике и знаток всякой огнестрельной дребедени. Но что то были за времена и годы? Заряд дроби из охотничьей берданки, изредка пулька из «пээма»^[2] и, как предел мечтаний, нечто экзотическое вроде «вальтера» или «коровина» времён второй мировой. Все «подстрелы» на почве «бытовухи». То ли дело теперь! Вот когда бы смог развернуться бывший — увы! — судэксперт Сагайдачный. Собственно, он и развернулся, только в другом направлении — как талантливый практик и специалист, так сказать, в противоположном окопе.

Идея осмотреть место преступления принадлежала, конечно, Берсерку, и с его изначальной логикой Сергей не мог не согласиться. На фоне массовых заказных убийств данное исполнение отличалось виртуозностью и филигранностью. Работал мастер уровня не ниже самого Робин Гуда, в миру Сагайдачного Сергея. Иначе, впрочем, и быть не могло — ухлопали чиновника почти поднебесного ранга. Понятно, что истинные мастера имеют свой неповторимый творческий почерк, пользуются проверенными наработками, излюбленными приёмами и не уважают импровизации. Почерк, оружие, образ мышления и стиль предстояло определить на месте преступления, и большие надежды Емельянов возлагал именно на Сергея.

Для начала Сагайдачный прошёлся вдоль всей улицы, постоял на перекрёстке. Полюбовался зелёным куполом церквушки и фонарями советского барокко. Постепенно он вошёл в раж и стал походить на судебную ищейку, что за двое суток до него столь же скрупулёзно обнюхивала окрестности.

На месте, где погиб вице-премьер, сиротливо пылился веночек из красных гвоздик. Одиноко поблескивал у бордюра осколок лобового стекла. Бурое пятно на тротуаре — там истекало кровью уже безжизненное тело, извлечённое из машины.

Робин Гуд долго торчал истуканом на злополучном пятачке, пока водитель резко тормознувшего автобуса в доступной пролетарской форме не высказал недоумения по поводу памятника идиоту посреди проезжей части. Сергей, игнорируя сентенции водилы, размеренно зашагал по прямой к шестиэтажке неизвестно каких годов, с чердака которой и вылетел роковой заряд.

Испитая флегматичная дворничиха покорно поплелась открывать дверь на чердак, но не удержалась от неизбежного:

— Лазют и лазют каждый день. Скока ж можна?

— А где ты была, тётя, когда по твоему чердаку убийца лазил? — наповал сразил дворничиху не менее фатальным вопросом Емельянов, и ту мгновенно сдула прочь неведомая сила.

По чердаку Сагайдачный гулял, словно лунатик. Методично и обстоятельно он обшарил все закоулки, все дыры и глухие углы. Что-то обнюхивал, пялил близорукие глаза и разве что не пробовал некоторые находки на зуб. Впрочем, ничего ценного, кроме жёваного китайского кеда, ржавой кастрюли да голубиного помёта, обнаружено не было.

Возле полукруглого окошка с аккуратно вырезанным стеклом Сагайдачный колдовал особо щепетильно. Из этого-то окошка киллер и выцелил вице-премьера.

Внимание Сагайдачного привлёк деревянный подоконник. И так, и эдак вертелся вокруг него Сергей, наконец, хмыкнул удовлетворённо и ткнул пальцем в две свежие, едва заметные щербинки на запылённой, покрытой облезлой бурой краской поверхности.

Емельянов недоумённо передёрнул плечами — он плохо разумел язык глухонемых.

— Сошки, — сморщился болезненно Сагайдачный, словно тугоумие напарника отозвалось горечью в его душе.

Емельянов внимательно оглядел едва приметные метки и сжато констатировал:

— Похоже.

Сагайдачный смахнул с реликтового ящика в углу мохнатую бурую пыльцу, осторожно примостился на краешке и пустился в криминально-экспертную софистику:

— Профи, конечно, высокий, чувствуется в нюансах. Маршрут жертвы он хорошо знал и изучил до тонкостей. Кто-то наверняка его на этом маршруте подстраховывал, возможно, передавал сведения о передвижении машины. Почему именно на этом повороте?

Он уставился на Емельянова, словно строгий экзаменатор на абитуриента.

— Здесь выезд на оживлённую магистраль, крутой поворот на девяносто градусов, знак «стоп». Машина непременно должна была притормозить хоть на мгновение, — без запинки оттарабанил ответ Емельянов.

— Правильно, — благосклонно согласился Робин Гуд. — Но не это главное. А что?

Емельянов озадаченно потёр переносицу и развёл руками, расписываясь в некомпетентности. Впрочем, он намеренно отдавал инициативу Сагайдачному. Выводы напрашивались сами собой, к ним мог прийти и менее опытный опер. Ну да опером Емельянов никогда не был, хотя мог дать фору любому титулованному сыскарю. А вот след от сошек он не заметил, верней, не обратил внимания на две крохотные щербинки на подоконнике, который до того уже облизали с любовью спецы следственной бригады.

Сагайдачный меж тем увлечённо продолжал развивать свой снайперский догмат:

— Вот! — многозначительно ткнул он в потолок длинным перстом. — Один из нюансов, что выдаёт почерк мастера. Выбор освещения! Солнце подсвечивало сбоку и под таким углом, что не мешало снайперу и не нивелировало мишень за стеклом. Ты ведь знаешь, что иногда свет падает на лобовое стекло под определённым углом, и ни хрена тогда за этим стеклом не разглядишь — ни водителя, ни пассажира. Даже оптика прицела не помогает. Кстати: когда станешь большим начальником, никогда не раскатывай на переднем сидении рядом с водителем. Это правило дурного тона, и шансов выжить при банальной аварии меньше.

— Ладно, ладно, — с едва уловимой усмешкой закивал Емельянов, — валяй дальше, без лирических отступлений.

— Валяю. Выстрел типично снайперский — в голову. Малополезная информация. Дюжина моих знакомых предпочитают левый глаз, а я, например…

–…правый, — закончил Емельянов. — Не отвлекайся.

— Что интересно — это оружие. Винтовка явно нестандартная и очень мощная. Выплюнуть разрывную пулю, что разворотила башку в клочья, — это, я скажу тебе, штучка! Сошки — существенная деталь. Очень немногие, поверь мне, стреляют с сошек. Винт снайпер не сбросил. Значит, дорожит своей пушкой, она — неотъемлемая часть его почерка. Пожалуй, всё.

Робин Гуд выжидательно уставился на шефа.

— Не густо, — согласился Берсерк. — По такой наводке мы стрелка не вычислим. — Он нервно прихлопнул по карманам, выудил сигареты, пристроился на ящике рядом с Сагайдачным и сердито задымил. Вспомнил, порылся в нагрудном кармане, протянул напарнику несколько фотографий.

— Вот, погляди. Это не разрывная пуля. Херня какая-то, вроде гранаты для подствольного гранатомёта, только форма странная, со стабилизатором. Хлопцы собрали осколки, что нашли, через компьютер прокрутили. Там одно перо стабилизатора уцелело. По нему компьютер нарисовал весь снаряд. Вот что получилось.

Сагайдачный жадно сграбастал снимки, долго вертел их в руках, и так, и эдак щурил умные серые глаза. Наконец повернулся к Емельянову и уставился на него соболезнующим взглядом.

— Что? — заёрзал тот беспокойно.

— Извините, господин полковник… Хоть Вы и мой шеф, и благодетель, и я Вас искренно уважаю, но в некоторых вопросах Вы… гм… несколько некомпетентны, как и ваши сраные эксперты.

Емельянов готов был принять любую критику, лишь бы она носила конструктивный характер. И теперь он сглотнул покорно слюну и преданно воззрился в лицо подчинённому. Чувствовал: сейчас тот выдаст на-гора Нечто.

Робин Гуд не обманул ожиданий.

— Это ж уникальный, снаряд, реликтовый, — он помахал фото перед носом Емельянова. — Ему же цены нет.

— Ну рожай, рожай, — почти простонал полковник.

— Наствольная бронебойная граната, повторяю, наствольная! Плюс две сошки. А сплав какой? Ты это хоть прочитал? Это ж не отечественный стиль и материал. Мало того — это пятидесятые-шестидесятые, не позже. Держу пари: это граната под «Беретту ВМ 59» тысяча девятьсот пятьдесят девятого года выпуска. Потом и «беретты» стали оснащать подствольными гранатомётами, а эту гранату сняли с производства.

— Хорошо, хорошо, — Емельянов примирительно замахал руками. — Пусть так. Но мог же твой киллер приобрести такую игрушку где-нибудь здесь? Мало ли дерьма сейчас на наших рынках?

— Хрена, — отрубил Сагайдачный. — На кой ляд, когда есть пушки и поновей, и получше, и, пожалуй, подешевле этого антиквариата. Вот что… — Робин Гуд набрал в грудь воздуха и решительно выдохнул. — Моё мнение такое: это не наш парень работал, не совдеповский.

— Аргументы? — прокурорским тоном вопросил Емельянов.

— А аргументов нет. — Сагайдачный виновато улыбнулся и развёл руками. — Есть только предчувствие, интуиция, если хочешь, переходящая в уверенность.

Емельянов потёр пальцами подбородок, призадумался.

В предчувствия он верил. Его лично они редко обманывали. Да и сентенции Сагайдачного вытекали не из фантазий, а из весьма логичных умопостроений плюс завидный личный опыт.

Убийство высокопоставленного и круто стоящего государственного чиновника — дело нешуточное. Тот самый случай, когда «на уши» ставят МВД, ФСБ, прокуратуру. Отечественному киллеру приходится туго. Так или иначе, но он непременно повязан с уголовным миром, ибо подобную работу не предлагают в рекламных блоках радио и телевидения, а сам киллер, увы, не может толкнуть в масс-медиа рекламный ролик с музыкальным клипом. И приходится беднягам, даже одиночкам, кормиться либо от паханов-авторитетов, либо от структур, которые, по идее, должны этих паханов ловить и сажать за решётку. А когда начинается основательная чистка обоих ведомств, тут уж бедолаге киллеру деваться некуда. По всем правила искусства за горемыку берутся его же коллеги, коим чужд корпоративный дух. Так что любой уважающий себя отечественный мокрушник тысячу раз подумает, прежде чем возьмётся отработать столь крутой заказ. Разве что отморозок какой подвернётся. Другое дело — иностранный рабочий. Этому плевать и на местных авторитетов, и на их государственных пастырей. Лишь бы зарплата соответствовала. И поди потом, cыщи соловья-разбойника по всем иноземным городам и весям.

Емельянов неторопливо раскурил ещё одну сигарету, ещё раз провернул в памяти все известные ему детали дела.

По факту убийства следственную комиссию создали с неслыханной оперативностью. Бригада уже умудрилась перелопатить пол-Москвы с пригородами. Емельянова с его орлами приняли в бригаду с распростёртыми объятиями — в таких объятиях и душат. Начальник бригады — следователь-«важняк» Генеральной прокуратуры, матёрый и битый — предоставил Емельянову добытую с пылу информацию, но сделал это с такой охотой, с какой приговорённый к повешению разглядывает верёвку, на которой его вздёрнут. Да и относился он к Емельянову, как к прыщу, что вскочил на носу — выдавить больно, но и терпеть нет желания. Впрочем, производственные отношения везде одинаковы, и Емельянов прекрасно понимал старого «важняка». В подобной ситуации он сам бы точно также относился к навязанному приказом свыше соглядатаю.

Чужаков же и неудачников в столице вообще терпеть не могут. Емельянов и его янычары — чужаки, о которых никто в Москве слыхом не слыхивал. И на первом же оперативном совещании полковнику Ротмистрову дали это понять. Ну, да он абсолютно никакой прыти не выказал, просидел молчком, с предположениями и предложениями не лез. Разумное теля двух маток сосёт. А для него сейчас главный молочный продукт — информация, и худо-бедно он её получил.

И была в этой информации очень любопытная и немаловажная деталь. Шапок-невидимок даже иноземная технология пока не освоила, и кое-кто из жильцов дома наблюдал некую загадочную личность. Крутился в окрестностях мужичок лет сорока, эдакий крепыш в спецовке, с чемоданчиком и телефонной трубкой, как у монтёров АТС. Кто-то из старожилов двора даже обращался к личности с вопросом. В ответ мужичок буркнул нечто невразумительное типа «сам дурак» и быстренько ретировался. Оперативники пошерстили основательно АТС и выяснили без особого напряжения, что никаких монтёров в те дни ни в злополучном доме, ни в соседних не предвиделось. Это, конечно, был след, да только по нему и на мелкого домушника не выйдешь.

Одна деталь всплыла сейчас в натруженном емельяновском мозгу. Именно вот тот невразумительный ответ на банальный бытовой вопрос. Русский мастеровой отвечает не всегда просто и доходчиво, всё зависит от настроения и градуса, но всегда вразумительно. Для этого в русской лексике есть короткие, удобопонятные и, главное, легко произносимые в любом состоянии выражения.

«Надо бы встретиться со свидетелем и выяснить подробности, — решил Емельянов. — Чем чёрт не шутит. Как бишь его…»

Он ещё поднапрягся и выудил из омута памяти: «Онищенко. Квартира двадцать три.»

— Ну, пошли, — полковник поднялся и отряхнул сзади штаны. — Заглянем к одному престарелому аборигену из двадцать третьей квартиры.

— Ага, — согласился Сагайдачный. — А потом попытаешься выпросить у экспертов осколки и смотаешься в Киев.

— Куда? — удивлённо вытаращился на него Емельянов.

Робин Гуд, пока шеф обмозговывал ситуацию, видимо, построил собственную сюжетную линию. Теперь оставалось выяснить, как далеко эта линия тянулась.

— В Киев, — невозмутимо повторил Сагайдачный. — В институт стали и сплавов.

— А зачем? — вполне резонно спросил Емельянов.

— Есть там лаборатория одна, она на секретку раньше работала. А в лаборатории той паренёк сидит, Лёха Свиридов, кандидат технических наук. Мы с ним когда-то дружили. Осколки нужно отвезти ему на экспертизу — это его профиль, и в Союзе, могу тебя заверить, никто лучше него в подобных штуках не просекал.

— Да? — уже заинтересованно округлил глаза Емельянов. — А что нам даст эта экспертиза?

Робин Гуд обречённо вздохнул, словно смирившись с идиотизмом начальства, и тихо пояснил:

— Лёшка точно скажет — в какой стране и на каком заводе изготовлена граната.

— Ну… — протянул полковник. — Тогда придётся ехать мне, конечно. М-да… А пока пошли к аборигену.

* * *

Абориген оказался вовсе не таким престарелым, как воображал Емельянов. Скорей наоборот — кремезный дядька с кирпично-оранжевой рожей и ручищами-ковшами. Профессия — под стать внешности, некогда гордая и уважаемая: сталевар. Гостей нежданных хозяин принял не то чтобы неласково, но как-то натужно. Он долго маялся в узком коридорчике, не решаясь пригласить визитёров в комнату, что-то бормотал о ночной смене, а на удостоверение даже не взглянул.

— Да вы не волнуйтесь, — поторопился заверить Емельянов. — Мы буквально на минутку, выяснить маленькую деталь.

— А… ладно, — сталевар вздохнул облегчённо, словно принял единственное правильное решение и стряхнул его тяжесть с плеч. — Заходите, мужики, вот сюда, на кухню. А то в комнате жёнка прихворала, спит, а тут и поговорим.

Емельянов окинул коротко-профессиональным взглядом предложенный аудиенц-зал и сразу определил причину колебаний хозяина. На столе дымилась наполненная до краёв тарелка с борщом, плавала по верху ядрёная красная перчина. Увесистая краюха серого хлеба, тёплая и пористая, густо натёртая чесноком, заняла позицию слева от тарелки. А перед ней гордо красовалась бутылка «Столичной особой» с уже свёрнутой золотистой головкой.

— Ну чё, мужики, может, борщику? Борщик знатный и в достаточном объёме, — стесняясь скромного угощения и обстановки, предложил сталевар.

— Не, не, я уже завтракал, — испуганно открестился Сагайдачный.

Емельянов, что привык ещё в свой деревенский период плотно завтракать, покосился на тарелку, повёл носом — благоухало нестерпимо, а если ещё с вечера не трескавши…

— Ну, разве что чуть-чуть… — уговорил наконец сам себя.

— О! Это наш разговор! — обрадовался хозяин.

Тарелка, копия первой, тотчас нарисовалась на столе.

— Во, сметанки, — приговаривал сталевар, сноровисто орудуя половником и ложкой. — Перчику, чесночку, хлебца… Готово — садитесь.

Он подвинул гостям домодельные, основательные табуреты, молча, как нечто само собой разумеющееся, выставил два гранёных стаканчика.

— Он за рулём, — упредил Сергея Емельянов.

— Ясно, — Онищенко под краёк налил Емельянову и себе. — Ну, давай, значить, за знакомство.

Они почти одновременно крякнули, опорожнили гранчаки и засопели над обжигающе-аппетитным борщом. Сагайдачный, что больше для приличия прихлёбывал предложенный чаёк, сглотнул слюнку. Он даже ощутил нечто похожее на чувство голода, хотя пять минут назад готов был поклясться, что не протолкнёт в себя и ложку узконационального лакомства. Его сотрапезники меж тем непринуждённо «повторили», закусили и, наконец, отложили ложки.

— Вот… Теперь можно и поговорить, — хозяин блаженно прищурился и потянулся за пачкой «Примы».

— Может, такую закурим? — подсунул ему «Мальборо» Емельянов.

— Можно и такую, — согласился Онищенко. — Они ничего, крепенькие. Ты, извини, по званию кто будешь?

— Ты ж в удостоверении видел.

— Так я в него для проформы смотрел. Я ж и так секу, что люди из органов.

Емельянов хохотнул:

— Значит, глаз, говоришь, намётанный? Это хорошо, а по званию я полковник, полковник ФСБ Ротмистров Александр Николаевич.

— Ого! — брови Онищенко уважительно переместились вверх. — Важная птица. Молодец — вроде и не старый по возрасту, а не гордый. А тут до тебя много начальников побывало. Надутые все, что первомайские шары. А волнует тебя, как я понимаю, тот телефонист?

— Точно.

Хозяин задумался, пыхнул дымком:

— Ну что тебе нового сказать… Я уже раза три рассказывал. Ну, видел мужика. Понимаешь, я ведь Лёху, монтёра нашего с АТС, хорошо знаю, корешевали с детства. Он, значить, всегда наш участок обслуживал. А тут гляжу — метётся с телефонной трубкой из подъезда мужик. Я на лавочке отдыхал, ждал, может кто подвалит «козла» забить. Ну и спрашиваю я его: где, мол, Лёха? Приболел, что ли? А он что-то мекнул непонятное — и ходу. Больше ничего и не вспомню.

— А не заметил ты чего странного в его виде?

— Да в том-то и дело, — Онищенко досадливо скривился. — Заметил, а вспомнить не могу, забыл. Только подумал тогда: «Не наш это мужик». Понимаешь? — Он постучал литым кулаком по столешнице. — Ну, как ещё сказать?.. Вот ты — хоть и полковник, но свой. И товарищ твой свой, хоть и за рулём. А тот… Э…

Он махнул рукой и решительно разлил остатки водки:

— Давай по третьей.

— Давай, — не стал отпираться Емельянов. — А всё же постарайся вспомнить. Что? Может, лицо, одежда? Не торопись, подумай!

Онищенко быстро хлопнул третью — и вдруг едва не поперхнулся, выкатил глаза, выдавил сквозь силу:

— Вспомнил, точно… — перевёл дух и подался вперёд, к Емельянову. — И одежда, и лицо. Понимаешь, спецовка на нём новёхонькая, синяя, точно из магазина. Я ж говорю, Лёху, телефониста, хорошо знаю. Это при Лёне у них робу справно выдавали, и то редко кто носил. А теперь и вовсе — ходят все в чём попало. Я и сам человек рабочий, проблему понимаю. Вот… Лёха, тот вообще в спортивном костюме ходит. То же и с чемоданчиком, что в руках у мужика был. Рабочий человек такой чемодан не купит — один разор, а пользы нету. А ежели государство разорится, выдаст — так он его упрячет подальше, чтоб не потёрся.

— Ну, а лицо, лицо? — затормошил хозяина Емельянов.

— И лицо… Я ведь в армии служил на Кавказе, насмотрелся там на чурок. И этот вроде чурка — чернявый такой, смуглый. Но не наш, не наш чурка. Не ара, не грузин, не армянин.

— Может, грек или итальянец? — подал неожиданно голос Сагайдачный.

— Ага, точно, — радостно осклабился сталевар, словно его осенило наконец. — Или, к примеру, испанец.

— Ну, ты молодец, Коля, — Емельянов крепко прихлопнул хозяина по широкому сталеварскому плечу. — Это дело. А говоришь, забыл! У тебя же клад, а не память. А нашим, что до меня были, ничего этого не говорил?

— Не… — мотнул головой Онищенко. — Не говорил. Это ты молодец. Без тебя я бы и не вспомнил.

— Тогда давай так, — Емельянов, раскрасневшийся от водки, заговорщицки подмигнул, — если будут ещё спрашивать — и не говори. У нас, понимаешь, тоже контор много, и каждая поперёд другой в пекло лезет. Мы ж на твоей информации друзей-товарищей и обскачем.

— И найдёте гада? — усомнился хозяин.

— Найдём, не беспокойся, — многозначительно заверил Емельянов. — И притом именно мы найдём. А уж если мы — то и до суда дело, может, не дойдёт.

— Вот это правильно, — понимающе одобрил Онищенко. — Таких сволочей давить на месте нужно. А то развели бардак, понимаешь.

— Ну всё, спасибо за угощение и за доброе слово, — Емельянов поднялся и протянул хозяину свою не менее заскорузлую крестьянскую лапу.

— Ага, — крепко стиснул её сталевар. — Как найдёшь — непременно заходи. Поговорим, бутылочку раздавим. А я пока — могила…

* * *

Полковник тяжело опустился в кресло голубого «опеля Вектра» и любовно погладил округлившийся живот. Сагайдачный покосился на него неодобрительно, буркнул:

— Борщ с водкой с утра, в такую жару… Бр-р… Извращение, босс.

— А я и борщ, и водку могу хоть утром, хоть ночью и в любую погоду, — радостно осклабился Емельянов. — А за такую информацию не грех и выпить. Ты, пожалуй, поезжай в «аквариум», а я по дороге поразмыслю над раскладом.

Он откинул спинку кресла далеко назад и блаженно прикрыл глаза. После принятой дозы в голове приятно шумело, но мысли текли правильным потоком под лёгкий шумок автомобильного кондиционера. Перспектива, конечно, открывалась заманчивая, но Емельянов не особо обольщался. Вероятность того, что наёмный киллер окажется иностранцем, составляла, по прикидке Емельянова, процентов десять. Но отработать версию следовало тщательно, ибо сулила она невиданные дивиденды. Во-первых, открывалась возможность обскакать на голову конкурентов. Спецов, что могли провернуть деликатную и специфическую работёнку за бугром, в Генпрокуратуре, конечно, не имелось. Да и в СВР осталось негусто, очень негусто — считанные единицы. Емельянов смело мог считать себя зубром из «Красной книги». Были ещё, конечно, дедушки вроде Долганова и Аверина, что могли спланировать и обсосать любое дельце от переворота в Кении или Занзибаре до похищения японского микадо, но воплотить планы в жизнь могли только рукастые-головастые, а их-то великая держава и растеряла походя, недальновидно и позорно.

«Здесь у меня все козыри на руках, — рассуждал Емельянов. — Даст Бог, ещё и покуролесить под занавес в старушке Европе.» И ещё один козырь в рукаве делал партию весьма привлекательной. Заказчик просчитался, решив прибегнуть к помощи иноземного мокрушника. Ему-то, дилетанту, начитавшемуся бульварных новомодных романчиков или почерпнувшему знания из опыта местной уголовной мельшпухи, идея казалась грандиозной и несокрушимой. А ведь залётного гастролёра вычислить куда проще, чем местного работягу, что неуязвим в стране, где правит беспредел.

— Шеф, а, шеф? — окликнул тихо Емельянова Сергей. — А вдруг этот мой коллега и впрямь окажется варяжским гостем? Это ж гиблое дело. Как его раскрутить?

«Ну вот, ещё один недоумок, — посетовал про себя Емельянов. — Впрочем, что его винить — на родной почве взращён.» Вслух он высказал почти то же, только в более мягкой форме:

— Дурачок ты, Серёга. Обязательно раскрутим. Это ж какая перспектива — поработать за бугром, — он даже прищурился мечтательно. — Если повезёт, поймёшь, почему. Ты ведь, по сути, как был «совком», так «совком» и остался. Прожил житуху за железной занавеской и до сих пор боишься из-за неё нос высунуть. А мировой котёл — это совсем иная кухня, и варится в ней куда более пикантная и вкусная каша. Там перед нашим братом-шпионом все пути открыты. Знаешь, почему?

— Почему? — насупился Сагайдачный.

— Потому что там есть, по крайней мере, хоть иллюзия демократии, той самой, пресловутой, в нашей чернухе непонятной и охаянной. И засранный хамло-сержант не потащит тебя в кутузку только потому, что рожа твоя ему не понравилась или повые….ться захотелось. И гаишник-жлоб не придолбается, что выпил ты за рулём бокал пива. И вообще там государству на тебя насрать. Плати вовремя налог — и твори, что хочешь. Потому люди там глупей, наивней и добрей. Главный принцип: живёшь сам — другому не мешай.

— А у нас, можно подумать, государству есть дело до своих граждан, — иронически хмыкнул Сагайдачный. — По-моему, нашему государству граждане вообще до фени.

— Типичная ошибка, — назидательно качнул пальцем Емельянов. — Большинство так и считает. Ан нет. Есть дело нашему государству до людишек. Ибо государство у нас есть что? Не закон, как положено, а чиновнички. Закон беспристрастен, а люди нет. И очень пристально чиновнички за людишками наблюдают, ибо кормильцы, как есть. И очень ловко людишками манипулируют, хоть и побаиваются. Только принцип у нас, как на зоне: подохни ты сегодня, а я — завтра.

— Ладно, уговорил. Положим, раскрутим дело, а дальше? Дальше что?

Сагайдачный тоскливо покосился на Емельянова. Пессимизм Робин Гуда крепчал последний год день ото дня.

— Дальше… — Емельянов в свою очередь покосился на Сергея, прикинул, стоит ли приоткрывать перспективу. Решил, что стоит. — Дальше, Серёга, выгода прямая. Выгорит дело — сяду в кабинет. Дед место зама предложил. Легальная работа при собственных фамилии-имени-отчестве и при семье. Предел мечтаний любого разведчика. И тебе местечко спокойное сосватаю. Может, и поживём ещё по-человечески.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

2

ПМ — пистолет Макарова