6
Тем временем Тетьшура, распаляясь, верещала через дверь:
— Нет, ну а все-таки, кто здесь дура-то? А?
Но Нина молчала, что бесило еще больше. Шура выдержала паузу, выглянула в коридор, и смело пошла на штурм соседской двери с песней:
— Я зеленый огуречик. Не боюсь широких речек. Не боюсь высоких крыш. А боюсь я только мышь.
Подойдя, она хорошенечко пнула ненавистную нинкину дверь. Кто знает, чем бы завершился этот коммунальный бой, когда б не распахнулась дверь входная.
На пороге возился с непослушным замком Саня, очень худенький, очень разноцветно одетый и очень молодой человек. С диким усилием закрыв дверь, он быстро сбросил куртку, прыгнул в тапки, но пошел не к себе в комнату, а к этажерке с телефоном.
— О… Санька приперся… Перся, перся, и приперся. А мы тут с Нинкой скандалим, — звонко спела Шура в его сторону, улыбаясь во весь рот, — Санюнька… Санюнька!
— Чо?
— Чо-чо… Это тебя так в театральном твоем что ли учат? Чо. На этой самой, как ее? На сценоречи.
— На сценречи.
— У… Во как… А завтракать вас там учат? Носился утром, — трусы-парусы. Так ведь и не поел.
— Не парусы, а паруса, — смутился Саня.
— Ага, труса-паруса. Чуть Тетьшуру с ног не свалил. Кстати говоря, паруса бы твои постирать бы пора, да пуговку бы пришить в одном месте, а то все самое интересное видать…
— Тетьшур!
— А чо Тетьшур? — опять запела Шура, — У таракана усики, у мальчугана трусики. Вы с Александром хоть и чистенькие, а всё равно замызгиваетесь. Девок-то не завели еще. Или завели? Да если и заведете — толку-то. Девка — это вам не мамка. Я же вижу. Стираетесь вон раз в месяц. Обедал хоть, голодайка?
— Да, — хмуро ответил Саня, продолжая накручивать телефонный диск, судорожно пробуя куда-то дозвониться. Разговор ему явно мешал.
— Не ври тетеньке!..
Тут открылась еще одна дверь (во всех коммуналках двери открываются-закрываются безостановочно и круглосуточно). Выпустив из своей комнаты проблеск солнечного света, мягко ступая по скрипящему паркету, на площадь вышла Евгения Петровна, аккуратная бабушка в стареньком опрятном платье и белом фартуке. Улыбка на ее лице была такой же сдержанной и аккуратной, такой же чистоплотной, как она сама. Поставив на стол жестяной поднос с мельхиоровым кофейным прибором, старушка церемонно присела на краешек венского стула.
— Здравствуйте, Саша, — прозвучала в композиции разговора чистая низкая нота глубокого грудного голоса, какой бывает только у старух.
— Здравствуйте, Евгения Петровна.
— А ведь Шура права. При ваших нагрузках вам действительно нужно хорошо завтракать. Шура нам сегодня изумительные расстегаи приготовила. А поскольку кофе и расстегаи — несколько купеческое сочетание вкусов, давайте-ка, я вам с Шурочкой чайку заварю.
— Спасибо, но я не хочу.
— Это потому, что отвык уже. А мы тебя и спрашивать не станем. Садись и ешь, худая жизнь. На-ка, расстегайчика возьми, — проговорила Шура, старательно выискивая плавные и чопорные интонации в собственном голосе.
— Поешьте, Саша, поешьте.
— Поешь уже, худая жизнь!
Обе сидели за накрытым столом, уютно сложив ручки-лодочки на передники, улыбались и призывно кивали, поглаживая взглядами фигурку голодайки. Саня был так худ, что у любого нормального человека первым делом возникало желание не только хорошенечко беднягу накормить, но еще и «завернуть с собой». Пришлось ему бросить трубку, покорно усесться к столу и взяться за еду.
— Спасибо.
