Распни Его

Сергей Позднышев, 1952

Автор документального романа «Распни Его» – генерал Сергей Дмитриевич Позднышев, участник Белого движения, секретарь Зарубежного Союза русских военных инвалидов. Позднышев неоднократно обращался к личности российского Государя как символу не сломленного террором и произволом духа народа в высшем его проявлении: стоянии в вере и духовной стойкости, верности долгу и любви сострадательной и созидающей. Роман, увидевший свет в Париже в 1952 году, посвящен судьбе последнего императора и обстоятельствам, приведшим к его отречению. Автор опубликовал только первую часть задуманного труда, поэтому дни заточения Царской семьи остались за рамками повествования. Спустя шестьдесят шесть лет после публикации «Распни Его» впервые издается в России.

На заре жизни

(Вместо пролога)

Сватовство

О радость радостей! Нет, знаю,

Нет, верю, Господи, что Ты

Вернешь к потерянному раю

Мои томленья и мечты!

И. Бунин

Было утро. Горячее весеннее солнце ярко сияло с беспредельной высоты синего неба. Плыли едва заметно белые тучи. Розово-золотистый туман, прозрачный, легкий, стоял среди садов и голубых долин, что теснились вокруг Кобурга — столицы великого герцогства. Острые шпицы церквей, башен и характерные очертания готических зданий поражали своей монументальной мощностью, красотой и силой. Таинственный великий гений создал этот чудесный средневековый город и оставил в архитектуре мертвых камней дыхание ушедших столетий. Забредшему сюда иностранцу могло бы показаться, что время остановилось, что здесь еще продолжается та самая жизнь, которая существовала некогда, когда воздвигались эти величественные здания.

Все стихии, видимые человеку, — солнце, небо, земля и воздух — слились в одной нераздельной мировой гармонии. Живое биение возрождающейся жизни наполняло землю. Все твари земные — большие и малые, им же несть числа, каждая на своем месте, — радостно переживали пробуждение живых сил. В ликующем хороводе тварей, славящих и поющих, участвовал полноправно и человек. Его также томила общая страсть земная и манило вперед в голубые дали земное счастье.

Была весна. Цвели розоватым, молочным нежным цветом яблони, абрикосы и персики. Дышала теплым дыханием нагретая земля. Раздавалось в поле и в лесах веселое, шумное пение птиц. Сердце человека расширялось, впитывало запахи, стоны, музыку и страсти земли. Как подснежник, тянулось оно к солнцу и к синему небу. Мир преображался внешне, духовно и в своих любовных позывах. Сладкие, нежные чувства влекли юношей и девушек друг к другу. «Приди, возлюбленный мой!.. Влеки меня; мы побежим с тобою… Да лобзает он меня лобзанием уст своих. Ибо ласки твои лучше вина… Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее»… Это было давно сказано, на заре человечества, и после этого прошли тысячелетия. Неведомые, далекие берега влекут к себе, и грезится и чудится, что там, впереди ждет большое счастье, которое наполнит сердце.

В этих колдующих зовах земли, в этой страсти была великая, всепобеждающая сила природы, продолжающая жизнь. Вместе с ней одновременно был обольстительный обман. Обман, который дороже для человека многих правд, без которого он был бы несчастнейшим существом и жизнь его прошла бы на земле, как жизнь раба. Этот обман — мечта о счастье, чистом, небесном и прекрасном, — манил и будет всегда манить, как чудный мираж в пустыне.

Мы пьем из чаши бытия

С закрытыми очами,

Златые омочив края

Своими же слезами.

Когда же перед смертью с глаз

Повязка упадает

И все, что обольщало нас

С завязкой исчезает,

Тогда мы видим, что пуста

Была златая чаша,

Что в ней напиток был — мечта

И что она не наша.

Это знало и знает человечество, но люди будут неизменно стремиться в погоню за счастьем и будут с благодарностью вспоминать блаженные минуты очарования и физического наслаждения, которые дает в мечтах любовь и молодость: «Я принадлежу другу моему, и ко мне обращено желание его. Приди, возлюбленный мой»…

8 апреля 1894 года в кобургском дворце у великой княгини Марии Павловны, в маленькой розовой гостиной, у большого венецианского окна, за которым дальше в саду были видны цветущие желтые кусты, стоял, слегка облокотясь о раму, молодой человек в сером костюме. Он что-то горячо говорил стоявшей перед ним прелестной девушке, с пылающим лицом, в платье princesse, отчетливо выделявшем формы ее прекрасно сложенного тела. Он был невысокого роста, стройный, изящный, с офицерской выправкой. Тонкие, правильные черты лица с высоким лбом и с васильковыми глазами, обрамляла небольшая русая бородка. Красивое лицо, как и вся фигура, дышало благородством, приятностью и добротой. Он внушал доверие и симпатию. Можно было подумать, что он — человек мягкий по натуре. Она являла собою идеал женской красоты. Ее можно было бы сравнить с Фриной Праксителя, если бы в лице ее и в фигуре не было столько целомудрия, чистоты и непорочности. Ее голову украшала копна золотистых вьющихся волос, отливавших на солнце красноватой медью. Румянцем пылали ее нежные щеки; длинные ресницы прикрывали голубые глаза. Пунцовые полные губы были очерчены изумительно. Ее фигура была стройна, ее грудь прелестна, как у Суламиты Соломона. Недаром ее называли «Солнечный луч».

Он был Наследник российского престола, молодой двадцатишестилетний великий князь Николай Александрович. Она — принцесса Алиса Гессенская — родная, любимая внучка королевы Виктории.

Уже давно они любили друг друга. Вероятно, с того самого дня, как шестнадцатилетний юноша впервые увидел красивую девочку, приехавшую из Англии в гости к сестре. Полтора месяца провела маленькая принцесса в России. В один из дней он подарил ей, тайно от всех, бирюзовую брошку. Она покраснела до ушей, ничего не сказала и убежала. А он смутился не меньше ее и не знал: хорошо ли он сделал или плохо. При новой встрече девочка вернула брошку и сказала: она не должна принимать от него подарков тайно.

Это была особенная, молчаливая, невысказанная любовь. Цвела незаметно, как полевой цветок, прячась от нескромных взоров. У него не хватало решимости сказать ей о своих чувствах. Застенчивый, стыдливый, чистый, он смотрел на нее, как на свою богиню. Ему не была свойственна мужская дерзость и смелость в отношении к женщине. Боялся оскорбить святость чувств. Так и тянулось почти десять лет.

Когда Цесаревичу исполнился двадцать один год — год гражданского совершеннолетия на Руси, — он признался отцу и матери в своей любви к Алисе. Он заявил это торжественно, оттеняя значительность своего чувства и стараясь под напускной смелостью скрыть стыд, застенчивость и страх. Закончил признание просьбой — разрешить жениться на принцессе.

Великан-богатырь отец нахмурился, посмотрел на сына недовольным взглядом и спросил:

— А она тебя любит?

— Не знаю; мне кажется, что да.

— Ну так вот, когда тебе не будет казаться, мы поговорим на эту тему. А пока запомни. Ты очень молод; для женитьбы еще есть время, и кроме того, особенно крепко запомни следующее: ты — Наследник российского престола, ты обручен России, а жену мы еще успеем найти.

Перед волей отца, тяжелой, непреклонной, — что сказано, то есть закон, — Николай Александрович безропотно смирился. Он никогда не посмел бы протестовать, настаивать, а тем паче выражать свое неудовольствие и смело, активно бороться за свое счастье. Это не соответствовало его духовной натуре. Лучше положиться на волю обстоятельств и на волю Божию. Он стал терпеливо ждать. Через полтора года после этого разговора он записал в своем дневнике:

«Я долго противился моему чувству, стараясь обмануть себя невозможностью осуществления моей заветной мечты. Единственное препятствие, или пропасть между нею и мною, — это вопрос религии. Кроме этой преграды — нет другой. Я почти убежден, что наши чувства взаимны. Все в воле Божией. Уповая на Его милосердие, я спокойно и покорно смотрю на будущее»…

В тайну своей любви он посвятил сверстника, с которым дружил, великого князя Александра Михайловича. С юношеской восторженностью он сказал ему, что его Аликс — небесное созданье:

— Сандро, посоветуй, как мне быть: папа, по-видимому, не склонен дать согласие на брак. А я не могу забыть Аликс. Это трагедия…

— Друг мой, есть одно средство — постарайся развлечься. Есть много хорошеньких женщин — это раз; есть служба — это два; есть приятельские пирушки — это три. Попробуй, а там видно будет.

Цесаревич последовал совету — все попробовал. Но после каждого соблазна испытывал муки совести, укоризны и разочарования. Любовь не проходила; золотистая красавица прочно заняла место в его сердце…

И вот мечта готова сбыться. Заболевший отец уступил настояниям и дал согласие на брак. Помогли мать и великий князь Михаил Николаевич. Восторгам Цесаревича не было предела.

— Сандро, я безумно счастлив. Аликс будет моею. Папа дал согласие. Я приду к ее ногам и, как Пушкин, скажу моей царице:

В томленьях грусти безнадежной,

В тревогах шумной суеты,

Звучал мне долго голос нежный

И снились милые черты…

И сердце бьется в упоенье,

И для него воскресли вновь

И божество и вдохновенье,

И жизнь, и слезы, и любовь.

— Постой. Почему же слезы? Ты, брат, зарапортовался. Наверно, что-то не так. Ах, эти смешные восторженно-влюбленные молодые люди, какой у них туман в голове, — смеялся великий князь. Он сам был влюблен и любим и находился накануне свадьбы.

* * *

Сегодня между ними шел решающий разговор. В гостиной никого не было. Их оставили одних решать вопрос своей жизни. Принцесса была прелестна. Пылали румянцем щеки, на глазах порою блистали слезы, белые руки мяли белый платок; красота ее была подобна красоте распустившейся розы, на которой дрожали капельки утренней росы.

Николай Александрович смотрел на девушку восхищенными глазами: любовь, ласка, нежность, тревога и мольба — все было в его взоре. Не надо было говорить, понятно было без слов. Он знал теперь, что любовь их взаимна, что в этой любви — счастье грядущей жизни. Оставалось одно препятствие — перемена религии; он это предвидел раньше, но не предполагал, что это препятствие может оказаться столь решительным и трудным. Он видел душевную борьбу у Аликс — подлинную настоящую борьбу христианки. Он понимал, что от него зависит теперь убедить эту дорогую, любимую девушку. Убедить в том, что она не совершает отступничества, что, принимая православие, она приближается к Богу в самых светлых формах общения с Ним. И он нашел в своем сердце чудные слова:

— Аликс, я понимаю ваши религиозные чувства и благоговею перед ними. Но ведь мы веруем в одного Христа; другого Христа нет. Бог, сотворивший мир, дал нам душу и сердце. И мое сердце, и ваше Он наполнил любовью, чтобы мы слились душа с душой, чтобы мы стали едины и пошли одной дорогой в жизни. Без Его воли нет ничего. Пусть не тревожит вас совесть о том, что моя вера станет вашей верой. Когда вы узнаете после, как прекрасна, благостна и смиренна наша православная религия, как величественны и великолепны наши храмы и монастыри и как торжественны и величавы наши богослужения, — вы их полюбите, Аликс, и ничто не будет нас разделять…

В этот момент перед ним предстала великая необъятная — от Соловецких скитов до Ново-Афонских монастырей, от синих вод Балтийского моря до желто-мутных вод Тихого океана — его державная матушка-Россия, святая богоносная православная Русь.

Две любви слились в нем воедино. Любовь к Русской земле, над которой сияет солнце незакатное, и любовь к этой светлой, солнечной девушке. Могучей волной поднялось чувство, подобное вдохновенному экстазу. Как будто вселился дух сильный и великий и наполнил жаждущее сердце сверх меры и предела радостью невмещаемой. На глазах показались слезы умиления и восторга.

— Радость моя, солнышко мое, цветик мой любимый, будь моей женою…

Принцесса слушала внимательно, смотря в синие, васильковые глаза, на его взволнованное лицо, и в душе ее происходило преображение. Исчезли туманы и мгла, что затемняли горизонты; исчезло все беспокойное и смущающее; все в солнечных лучах плывет, звенит, поет, и кажется, несется из голубых далей благовест. Увидев слезы, она не удержалась сама. Вся трепещущая, горячая и страстная, она прильнула к нему, обхватила его голову и в первый раз поцеловала стыдливо и жарко, как женщина, как невеста. Потом прижалась к его уху и, горячо дыша, залитая румянцем, шепнула два слова:

— Я согласна. — Потом еще два слова: — Твоя навсегда.

Слезы их смешались вместе.

В эту минуту Цесаревич был счастливейший человек в мире. От ласкового «ты», от горячих влажных губ, от прикосновения жаркого девичьего тела он испытал ощущение неописуемого, несказанного, райского блаженства. Чувство, овладевшее им, было возвышенное, прекрасное, чистое и безгрешное. Духовный восторг его был выше, сладостнее и сильнее греховных вожделений плотской страсти.

А она, сжимая его в объятиях, лаская его, говорила ласковые слова, горячие, как пламень, и значительные, как клятва:

— Мой бесценный Ники. Ты моя великая любовь. Ты мой рыцарь — чистый, правдивый и благородный. Клянусь тебе не простой клятвой, но памятью матери: я буду любить тебя до последнего вздоха, до могилы. Я буду стремиться сделать тебя счастливым; я буду помогать тебе, буду твоим верным другом, буду оберегать тебя от всех напастей жизни. Я отдам тебе все мое сердце и душу, я отдам тебе всю себя без остатка…

* * *

Они вышли к ожидавшим их родственникам счастливые, возбужденные и радостные. На всех лицах просияла улыбка. Великолепный Вильгельм — император — встал, широко раскрыл для объятий руки, сделал два шага навстречу, обнял Николая Александровича и поцеловал руку у принцессы. Он обожал театральные позы, напыщенные речи, был честолюбив, красив и горд. Всегда затянутый в мундир, с пышными усами, он хотел быть всюду первым. Он сказал торжественно:

— Поздравляю тебя, Ники, и тебя, прекрасная Алиса, с счастливейшим событием в вашей жизни. Вы заключили священный союз любви и дружбы, который, я не сомневаюсь, будет вечным и ненарушимым. Через этот семейный союз еще теснее сблизятся наши народы и окрепнет дружба Германии и России. Я рад и горд, что Наследник русского престола избрал себе по сердцу германскую принцессу. Я всегда считал тебя, Ники, моим братом и другом. Теперь ты стал мне еще ближе. Ты можешь всегда рассчитывать на мою дружбу и поддержку; я тебя никогда не подведу.

Николай Александрович все принял за чистую монету. Он так был доверчив. Он еще не знал, что в красивых словах может скрываться ложь. Он еще не научился распознавать лицемерие от искренности, красивую фальшь торжественных речей от правдивых слов, облеченных в простую форму. В том настроении, в котором он находился, он готов был целовать каждого, поверить всякому, кто подходил к нему с приветом. Его голова была в тумане, и через этот туман ему улыбался сияющий добрый и прекрасный мир.

— Тебя, Алиса, — продолжал Вильгельм, — я прошу помнить всегда, что ты родилась под нашим германским небом, хотя и росла на туманных берегах Темзы. Не забывай никогда, что ты дочь германского герцога — славного Людвига IV — рыцаря без страха и упрека.

Звенел в огромной зале хрустальный, нежный звон бокалов с золотистым пенным вином. И сладок и музыкален был этот серебристо-поющий звон для счастливейшей в мире обрученной пары.

* * *

Было двенадцать часов ночи, когда Николай Александрович остался один. Он по-прежнему был возбужден, радостен и светел. Этот незабываемый день прошел для него в чаду чудесных переживаний. Разве можно спать, когда внутри все поет и ликует, когда сердце готово вырваться из груди, когда душа в восторге несется к небу…

С детских лет Цесаревич привык молиться непостижимому, предвечному, живому Богу. На всю жизнь осталось воспоминание, как по вечерам мать подводила его к окну, показывала на темное загадочное звездное небо и говорила ему о надземном, бесконечном и тайном:

— Все это сотворил Бог, Ники. Все движется, живет и управляется Им. Эта необъятная Вселенная, эти стройные миры, в тайну которых не проникли ученые и, может быть, никогда не проникнут, — все это Царство Бога. Он там на небесах, там Его Престол. Но! Он незримо находится и здесь, на земле. Он дух вездесущий, Он живет и в нашем сердце, если оно чисто…

И слушая мать, мальчик замирал сердцем и умом перед непостижимой тайной: небеса, синий беспредельный простор, золотой престол на воздухе и сидящий на нем пресветлый старец. Ему мучительно хотелось увидеть живого Бога. Часто, лежа в кровати с открытыми глазами, Ники всматривался в полуосвещенный угол, где в мягком красноватом свете неугасимой лампады мерцал образ распятого Христа. Всей силой своей маленькой детской души, всем своим страстным воображением он хотел, чтобы маленький Христос на иконе стал большим, живым Христом, Который бы заговорил с ним, как человек, и показал бы ему руки, пробитые гвоздями.

Нередко детское желание увидеть Христа выливалось в другую форму. Он слышал, что умирающие дети безгрешны, что души их направляются в рай, где они лицезреют Бога и Христа — Сына Божия. Мальчику страстно хотелось умереть, чтобы увидать в лучах славы Бога, Которому служат сонмища ангелов, архангелов, херувимов и серафимов.

Все это детское, светлое и чистое крепко запало на душу. Зерно упало на добрую почву и, поднявшись, не засохло, плевелы и сорные травы страстей не заглушили его, и оно дало плод. А сколько соблазнов подстерегают человека в жизни!.. Как пленителен и сладостен грех!..

Все в том же состоянии приподнятого восторга Цесаревич опустился на колени перед иконой и начал молиться. Он благодарил Бога за все, что Он ему дал: за радость любви, за отца и мать, за Аликс, за Россию, за счастье человеческое. С умилением он шептал молитвы — святейшее святое слово: «Агнец Божий, вземляй грехи мира»… «Сердце чисто созижди во мне, Боже»… «Не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды, разве Тебе, Владычице»…

Кончив молиться, Николай Александрович решил написать письмо матери, чтобы поделиться с ней своими переживаниями. В двадцать шесть лет он был для нее все тот же маленький Ники: так себя чувствовал. Мать представлялась ему в мягком свете: душевно теплая, нежная, заботливая и всех умиряющая. В отце он видел идеал Царя-самодержца, идеал силы, величия и простоты. Письмо его дышало юношеской, простодушной, «кадетской» восторженностью:

«Милая, дорогая, бесценная мама. Ты не можешь себе представить, как я несказанно счастлив. Свершилось, я жених Аликс…»

Он изложил последовательно ход своих бесед, рассказал, как убеждал ее переменить религию и как она себя чувствовала:

«…Она плакала все время и только от времени до времени произносила шепотом: „нет, я не могу“. Я, однако, продолжал настаивать и повторять свои доводы, и, хотя этот разговор длился два часа, он не привел ни к чему, потому что ни она, ни я не уступали. Я передал ей ваше письмо, и после этого она уже не могла спорить. Она решила переговорить с тетей Михен. Что касается меня, то в течение этих трех дней я все время находился в самом тревожном состоянии…

Сегодня утром нас оставили одних, и тут, с первых же слов, она согласилась. Одному Богу известно, что произошло со мной. Я плакал, как ребенок, и она тоже. Но лицо ее выражало полное довольство.

Нет, дорогая мама, я не могу выразить вам, как я счастлив, и в то же время как мне жаль, что я не могу прижать к своему сердцу вас и моего дорогого папа. Весь мир сразу изменился для меня: природа, люди, все; и все мне кажутся добрыми, милыми и счастливыми. Я не мог даже писать, до того дрожали у меня руки. Она совершенно переменилась: стала веселой, забавной, разговорчивой и нежной…

Спаситель сказал нам: „Все, что ты просишь у Бога, даст тебе Бог“. Слова эти бесконечно мне дороги, потому что в течение пяти лет я молился ими, повторяя их каждую ночь, умоляя Его облегчить Аликс переход в православную веру и дать мне ее в жены…

Пора кончать письмо. Прощай, моя дорогая мама. Крепко тебя обнимаю. Христос с тобою. Горячо и от всей души вас любящий Ники».

Он закурил папиросу, прошелся по мягкому ковру и снова сел к столу. В его руках была изящная темно-малиновая тетрадь шагреневой кожи — его дневник.

— Еще не все, — сказал он вслух и улыбнулся радостно. «Еще одно, последнее сказанье»…

Красивым мелким почерком бежали строчки. Почти детское слышалось в его признаниях. Так чувствует себя «доверчивая младость». Он был человек с простой бесхитростной душой.

«Чудный, незабвенный день в моей жизни — день моей помолвки с дорогой, ненаглядной Аликс… Боже, какая гора свалилась с плеч; какою радостью удалось обрадовать дорогих папа и мама. Я целый день ходил, как в дурмане, не вполне сознавая, что, собственно, со мной приключилось»…

И закончив писать в дневнике, опять сказал с радостной улыбкой: «Исполнен долг, завещанный от Бога мне, грешному»…

* * *

Цесаревич спал здоровым, крепким, молодым сном. Снились ему сны золотые. Он видел, чувствовал и переживал все виденное живо, ярко и отчетливо, как будто наяву. Снилось огромное, ровное поле. И на нем, сколько видит глаз, стояли конные и пешие полки. А над ними, над бесчисленным множеством людей, простиралась необъятная, беспредельная гладь голубого неба, куда-то уходящего в неведомые дали. Сверкало на солнце оружие, блестела амуниция, каски, кирасы, султаны, ментики, парили над головами, распластав крылья, золотые орлы и колыхались флаги.

«Какой восторг, какая красота! — думал он, рассматривая маневренное поле. — Вот оно, христолюбивое русское воинство — мощь и сила России, ее слава и гордость. Вот они, потомки великого народа, вынесшего на своих плечах многовековую кровавую борьбу, великие испытания, исторические вихри и бури. Вот они, древнерусские богатыри, витязи киевские, тверские, суздальские, новгородские и всея Великие и Малые Руси».

Николай Александрович заметил, что и сам он стоит перед строем этого российского воинства. Гнедой красавец благородных кровей, с тонкой шелковистой кожей, в белых чулочках, с белой отметиной на лбу, стоит под ним недвижно, как будто чувствуя, что и он принадлежит к этой русской стихии.

Внезапно по фронту, голос за голосом, переливным криком донеслись слова: «Едет Император». Николай Александрович увидел, как далеко на фланге, верхом, показался отец. В тот же миг полились торжественные, величественные звуки, все нарастая, ширясь и разливаясь в прозрачном воздухе над этим полем, над этим несметным воинством:

«БОЖЕ, ЦАРЯ ХРАНИ! СИЛЬНЫЙ, ДЕРЖАВНЫЙ, ЦАРСТВУЙ НА СЛАВУ НАМ, ЦАРСТВУЙ НА СТРАХ ВРАГАМ, ЦАРЬ ПРАВОСЛАВНЫЙ!..»

Вместе со звуками медных труб слышался еще более могучий, еще более потрясающий, живой крик: «УРА!» Десятки тысяч людей, не смолкая, приветствовали Царя Русской земли. К ним присоединялись новые и новые тысячи голосов. Вот волна докатилась вплотную. Могучий всадник на белой лошади подъехал к полку. Оркестр заиграл гимн. Солдаты исступленно-радостно закричали «УРА!» Неизъяснимое, сладостное чувство овладело душой, и, сливаясь в одно дыхание, в одно чувство, с огромной солдатской массой, Цесаревич восторженно закричал, приветствуя отца.

Закричал и проснулся. Но сон продолжался наяву. Сразу не мог понять: сон или явь. Под окнами оркестр гвардейских драгун королевы Виктории исполнял русский гимн. Широким разливом, как волны морские, поднимались и затихали прекрасные звуки. Как радостно и гордо услышать на стороне чужой свой гимн, свою национальную молитву! Стояло утро, золотой свет наполнял комнату. Мир улыбался солнечными лучами. Сладкое чувство дрожало в сердце. Как прекрасна жизнь на Твоей земле, Боже Господи!..

— Ты не сердился сегодня, мой милый Ники? — спросила принцесса.

— Почему, моя душка Аликс?

— Потому, что твой сон, вероятно, прервали музыканты.

— О нет, моя ненаглядная. Наоборот, я был в восторге. Я был польщен вниманием. Мы, русские, как дети, любим ласку, ценим ее и за добро готовы платить сторицей. Это наша национальная черта. Дядя Сергей сказал, что концерт был сыгран в мою честь. Концерт — да — в мою честь, но гимн — в честь Русского Самодержца, в честь России. Это ты просила Granny, чтобы под моими окнами был концерт?

— Нет, это сделала сама бабушка. Ты ей понравился. Она никогда не ошибается в своих оценках людей. Она мне сказала: «Поздравляю тебя. Ники хороший человек». Бабушка видела за свой век множество людей из всех племен и народов мира. Я горда и счастлива мнением моей мудрой бабки. Это необыкновенная женщина. Я счастлива любить и быть любимой. Какое блаженство слить жизнь свою с жизнью любимого…

* * *

Как краткий миг промчались двенадцать дней, проведенных вместе. Воспоминания о них останутся на всю жизнь. Дни беззакатной любви. Дни светлого счастья. Дни невозвратные, как сон. Пришел час разлуки. «Проснулся с грустным чувством, что настал конец нашего житья душа в душу, — записал Цесаревич в дневник 20 апреля. — После кофе поехал с Аликс в Каленберг к вдовствующей герцогине, которая живет сейчас в своем замке на горе».

Это был прощальный визит к одинокой, доживающей век, полуглухой и полуслепой старухе. В эти часы перед разлукой им хотелось быть вдвоем. Так хотелось сказать много-много, смотреть в глаза друг другу и не насмотреться. Визит был кстати.

Поднявшись в гору, они пошли пешком. Резвились, рвали цветы, слушали жужжание насекомых, вдыхали запахи цветов и поля и говорили те нежные, вечно новые, чудные слова о любви, которые говорит все человечество. Кто не знает этих непорочных, чистых, ласковых слов, кому они не звенели упоительной сладчайшей музыкой и кого не влекли на заре жизни в голубую манящую даль?..

Любовь и молодость! Какие чудные, прекрасные слова! Это то, что остается для человека навсегда, как самое дорогое, заветное и, увы, невозвратное. Это то, что он охотнее всего вспоминает на закате жизни, и, вспоминая, светлеет, свежеет и как будто молодеет его уставшая и огрубевшая душа.

— Аликс, хочешь, мы побежим в гору еще выше, к небу, к солнцу?

— Охотно, мой милый, любимый Ники. С тобой — куда угодно, хоть на край света.

Плыли по небу молочно-серые тучи, ветер дул в лицо, трепал золотисто-каштановые волосы принцессы, отталкивал назад, а они, взявшись за руки, бежали, тяжело дыша, смеялись радостно, и хотелось им от великого счастья обнять весь мир.

— Мы бежим навстречу буре, Аликс, — кричал он. — Будет буря, мы поспорим, и поборемся мы с ней…

— Нет, мой милый. Мы бежим навстречу счастью. Оно обоймет нас, как этот голубой туман, и согреет, как солнце. Огромной любви не страшны житейские бури и невзгоды…

С горы открывался далекий серый горизонт. Внизу расстилался город. Простор и ширь влекли неодолимо. Сердце было во власти необыкновенных чувств. Душа, как синяя птица, стремилась к небу. Восторг бытия рвался наружу. Хотелось кричать, петь, говорить о своих чувствах.

— Боже мой, как хорошо. Благодарю Тебя за счастье, которое Ты мне дал, за жизнь, за любовь…

Он обнял раскрасневшуюся, цветущую невесту и целовал ее без конца в губы, целовал ее радостные, расширенные глаза, белые тонкие руки, завитушки волос и клялся ей в любви:

— Здесь так чудесно, воздушно и легко. Я люблю этот беспредельный простор, этот таинственный мир, это небо и цветущую землю. Душа моя полна, и от полноты ее ликует все во мне. Мне хочется продекламировать тебе изумительные стихи нашего поэта. Они созвучны моей душе, они так красиво выражают мои чувства. Когда ты узнаешь наш певучий, чудный язык, ты полюбишь его и поймешь, что нет красивее нашего языка.

Благословляю вас, леса,

Долины, нивы, горы, воды,

Благословляю я свободу

И голубые небеса!

И посох мой благословляю,

И эту бедную суму,

И степь от края и до края,

И солнца свет, и ночи тьму,

И одинокую тропинку,

По коей, нищий, я иду,

И в поле каждую былинку,

И в небе каждую звезду!

Он перевел стихи на английский язык, и они восхитили восторженную невесту.

— О, если бы мы могли с тобою, моя дорогая Аликс, вот так, как пилигримы, одни, взявшись рука за руку, идти в эту чудесную синюю даль, благословлять вселенную, радоваться нашему счастью и чувствовать, как наши души поют прекрасную песню любви!

Она прижалась к нему, ласкала его лицо и тихо шептала:

— Какой ты хороший; ты поэт в душе. Как мне радостно и сладко быть с тобою…

Им не хотелось уходить. Растягивали минуты. Но была пора — приближался момент расставания.

В час дня он простился с Аликс. Она уехала с бабкой в Дармштадт. «Как пусто мне показалось, когда вернулся домой, — записал он в дневнике. — Я бродил один по знакомым и дорогим местам и собрал ее любимые цветы, которые отправил ей в письме»…

В тот же день, вечером, Николай Александрович покинул Кобург. 22 апреля он прибыл в Гатчину, где его встретили отец, мать, брат, сестры и великий князь Александр Михайлович. «Какая огромная радость — снова увидеться при таких счастливых обстоятельствах», — отметил он в темно-бордовой тетради.

В этот вечер Ники долго сидел у матери. Рассказывал ей о поездке, о своих переживаниях, впечатлениях, о красоте Аликс и о своей любви.

— Я, мама, люблю всех людей; все люди хорошие. Нас так приветствовали, столько желали нам счастья…

А она, мать, как всякая любящая мать, слушала с довольной улыбкой, задавала ему вопросы, и сердце ее билось спокойно и радостно.

Поездка в Англию

Love is caught; I have bound his wings love;

no longer will he room or fly away.

Within our hearts for ever love sings.

(«Любовь поймана; я связала ее крылья;

она больше не улетит.

В наших сердцах будет всегда петь любовь».)

Вернувшись в блистательный Санкт-Петербург, Николай Александрович — счастливый жених — снова вошел в обычную колею жизни, требовавшую от Наследника престола самых разнообразных и разносторонних служебных занятий. Заседания, приемы, встречи, прогулки с отцом, беседы с матерью, полковые обеды, дружеские пирушки, чаи, танцы, ужины в домах родовой, близкой ко двору, знати — текли ежедневно и отнимали у него много времени.

Любовь, которая питала его сердце, давала ему радостную бодрость, живость и энергию. Он чувствовал себя в каком-то необыкновенно повышенном настроении, точно переродился, будто возникли в его груди новые, возбуждающие его силы. Мозг работал отлично, все давалось легко и свободно; даже утомительные доклады в Государственном совете не утомляли и не усыпляли его.

Время сладких мечтаний начиналось для него тогда, когда он оставался один. Это было обыкновенно ночью. «На небесах покой и на земле молчанье, и всюду тишина»… С нежностью и умилением он перечитывал ее письма, в которых она восторженно писала о своей великой любви. Замечая на душистой бумаге следы засохших капель, он думал, что это ее слезы, и он целовал бумагу и шептал, радостно улыбаясь: «Милая душечка, дорогая Аликс, радость моя бесценная»…

В эти часы его незримого общения с ней она стояла перед ним стройная, светлая и сияющая. Для него она была прекрасная, распустившаяся роза. Он видел ее прелестное лицо, на котором сияла печать невинной девичьей чистоты; такой чистоты он не замечал у других женщин. Он видел милую улыбку ее прекрасных глаз, и эти глаза, влюбленные, ласковые, обвораживающие, проникали ему в душу и, как звезды, манили и звали. Сердце его замирало от нежности, от радостного сознания, что эта чудная девушка — его невеста.

Николай Александрович вырос в царской светлице под сильным влиянием матери, женщины необыкновенной, обладавшей огромной духовной силой и привлекательностью. Эта хрупкая, изящная маленькая Царица без всяких усилий, легко и просто, как-то незаметно, привлекла к себе сердца русского народа и заставила его полюбить себя. Она внушила мягкому, застенчивому сыну с мистическими склонностями благородную утонченность чувств. Для людей иного склада он мог казаться восторженно-наивным, жизненно несообразным, как бы не от реального, живого мира сего. Разлука наполняла его сердце красивой, светлой, поэтической грустью. Как туман на воде, ждущий первых лучей солнца, чтобы подняться и рассеяться в сияющем свете, так и душа его жаждала встречи, чтобы слиться с другой душой, которую она любила.

Настоящую нежность не спутаешь

Ни с чем. И она тиха…

Так тихи и нежны были его чувства, навеянные разлукой. Иногда разлука казалась слишком затянувшейся; он нервничал и жаловался.

— Ты не находишь, Сандро, что время тянется как-то чертовски медленно. Будто старая хромая кляча бредет по разбитой дороге…

— Время, друг мой, тянется, как ему положено, — резонерски возразил Великий князь. — В ожидании есть своя грустная прелесть, своя мелодия. Чем больше ты будешь ждать, тем радостнее и восторженнее будет встреча. Все премудро и благо в этом чудесно устроенном мире. Человек — странник в жизни и мечтатель. А что такое мечта? Мечта — это белый парус в море, это прелестная бабочка, которая порхает весной и летом по цветущим лугам; это наша молодость, освещенная солнцем. Когда серые тучи закроют солнце и настанет студ и холод — капут бабочке, капут мечтам.

— Сандро, ты философствуешь, — сказал, смеясь, Николай Александрович. — Тебе надо отрастить длинную бороду, облечься во вретище и ходить по городам и весям, чтобы провозглашать «любви и правды чистые ученья». Истины твои холодные, они не греют душу, но против них ничего нельзя возразить. Только мало пользы от этих идеальных истин человеку, пока он не превратится в существо засохшее. Они его не смогут утешить и не смогут ни на что воодушевить.

Молодое сердце, когда оно стучит и бьется и гонит по телу горячую кровь, — требует чего-то другого. Наоборот, надо укрепить веру: «Все сбудется, чего сильно хочешь; за дальними берегами будет радость… ждет радость»…

И эта радость пришла. Одна фраза: «Николай, ты можешь поехать в Англию» — зажгла костер в его груди. Этот костер запылал, заиграл, засверкал искрами, летящими в небо.

— Ура, я еду в Англию, — сказал он Сандро, весь сияя от восторга. — Какая радость, какое счастье!

— Поздравляю. Гром победы раздавайся, веселися, славный росс, — ответил Великий князь, смеясь.

Николай Александрович по чувствам и настроениям был моложе своих 26 лет. Это был, по существу, еще юноша — восторженный, живой, подвижный, с душой непосредственной, свежей и чистой. Свидание с невестой пленяло его. Все мысли были уже там, на туманных берегах Темзы. Кто не испытывал в молодости подобных чувств, чье сердце не трепетало нежной горячей радостью в подобном положении, чью душу не освежали в старости воспоминания о пережитых сладких чудесных минутах…

«Укладывался для Англии, — с трудом верится такому счастью, что скоро, даст Бог, мне удастся увидеться и обнять мою ненаглядную Аликс»…

В этой записи, сделанной второго июня, поздно ночью, за полсуток до отъезда, — все трогательно, все звучит по-русски, по-простонародному. И «ненаглядная Аликс» (недоставало написать: Саша или Олечка), и надежда на Бога, без которой русский человек не может жить, и простодушное выражение своих чувств. Было стопроцентно очевидно, что наследник русского престола получил самое настоящее русское воспитание, русскую простонародную речь и русское народное миросозерцание.

С отъездом в Англию ему не терпелось. Боялся помехи, мало ли что может произойти. Проснувшись утром, пришел в отчаяние. Погода была скверная, налетали ливни со шквалами. «Обретался в некотором беспокойстве насчет ухода, но я ненавижу откладывать решение отъезда и очень рад на этот раз».

В четыре часа пополудни императорская яхта «Полярная звезда» вышла из Кронштадта и взяла курс на юго-запад. На море был мертвый штиль. «Полярная звезда» шла мягким ходом без качки. Скоро ушли берега; кругом расстилалась безбрежная даль Балтийского моря. Солнце спускалось к закату. Небо горело багряно-розовыми и нежно-золотистыми красками. Небесно-морская феерия была красоты неописуемой. Дорогой в закатных лучах встретили белую «Царевну», возвращавшуюся с пробного плавания.

Николай Александрович любил природу во всех ее видах, во всех ее спокойных и бурных проявлениях. Его восхищало море, и он часами готов был слушать неустанный рокот волн и шум прибоя; он любил зеркальную прозрачность озер, плавное, могучее течение рек, красоту и задумчивость лесов, ширь степей с ковыльным блеском, торжественное молчание мертвых пустынь и грозное величие гор. Он любил таинственную тишину ночей с мерцающими звездами и суетную яркость дня.

Все это он созерцал с тем ненасытным чувством, которое никогда не ослабевало в нем. Несомненно, эта любовь к природе, к ее тайнам, к ее величию и красоте, говорила о большой, мистически настроенной человеческой душе. «Целый день торчал наверху, до того было хорошо», — записал Николай Александрович в своем дневнике от 4 июня. «Проходили полосами тумана; собственно, он с нами милостиво обходился; паровая сирена действовала по временам»…

В коротких записках, которые Наследник делал ежедневно, чувствовался его большой художественный талант. Описания его были стильны, сжаты и великолепны. «День был ясный, чудный, море было синее с барашками. Яхту чуть-чуть покачивало, так как мы шли в полветра. Встречали небольшие пароходы с рыбаками»… «Скагеррак встретил нас тихою погодой и улегающеюся зыбью Немецкого моря. К 6-ти часам прочистилось, и горизонт стал ясным»…

Пять дней продолжалось путешествие. Пять дней Наследник престола находился в офицерской морской семье и с неотлучным Димкой (Димка — князь Дмитрий Голицын). Вместе с ними он кушал, играл в bull, шутил, слушал по вечерам дружеские разговоры и кадетские рассказы. Он заразительно смеялся, когда рассказы были смешны; он умел улавливать юмор и подмечал тонкое остроумие. А рассказы были живые, веселые, с юмористическим огоньком. Они отражали пеструю, красочную, анекдотическую жизнь. Сыну Царя, будущему Императору, все нужно было знать, чтобы не быть оторванным от многообразной русской действительности. А он был любознателен, интересовался всем: и все воспринимал его впечатлительный ум.

Много наслушался он рассказов за эти дни во время вечерних «бродячих закусок», когда loving сuр Цесаревича обходила стол несколько раз. Кадетский морской корпус прожил долгую жизнь. Немало событий прошло в его стенах за два столетия; немало выдающихся людей вышло из его колыбели. Неписаная история, как предание, подметила и отметила все достойное преклонения, она же сохранила для памяти и добродушно-смешное. Рассказы о Сенявине и о знаменитых русских флотоводцах переплетались с анекдотами из красочной, богатой кадетской жизни. Родной корпус жил в сердцах молодежи, и как не вспомнить недавнее былое! Продекламировали и вольное переложение песенки Беранже «Два гренадера» на кадетский лад: «Выпуска старшого двое из отпуска пьяные шли, и оба душой приуныли, увидя свой корпус вдали»… Наследник смеялся добродушно, без укоризны; на него напал, по его выражению, «хохотун». Отсмеявшись, спросил: какая судьба постигла печальных героев? — «Заснули в пути, Ваше Высочество», — ответил лейтенант под общий взрыв молодого, здорового смеха.

Интимная близость Наследника престола, его доступность и добродушие были всем по душе. Мичмана и лейтенанты были в восторге; их молодые сердца сильно бились влюбленной преданностью. Во имя этого человека каждый из них совершил бы радостно и смело самый красивый подвиг. Россия знала священные слова: «вера, Царь и Отечество»; эти слова на протяжении многих веков вдохновляли русский народ на служение Царю и внушали ему веру и верность. Делясь впечатлениями о своем высоком госте, старший офицер сказал: «Его царственная простота, скромность при полном отсутствии высокомерия — будут его лучшим украшением… — Помолчав немного, он добавил в раздумье: — Были у нас цари, которые в истории получили наименования: „грозный, великий, благословенный“ и так далее. Этот, я думаю, получит по справедливости: „смиренный и благочестивый“»…

Погода стояла великолепная; это делало путешествие особенно приятным. «Вот мы уже прошли половину Немецкого моря, а переход до сих пор можно назвать озерным — до того он был удачен», — пометил Цесаревич в дневнике от 7 июня. Только раз или два пробежал радостный дождь. Над безоглядной морской далью сверкало летнее солнце. Море сонно рябилось бриллиантовой зыбью. Иногда в далеком тумане появлялись смутно берега чужой земли и исчезали, как видения. Ночи были чудесны. Не передать и не описать красоту звездной чаши небес, красоту лунного света, застывшего в беспредельности над простором воды, яркую полосу золотой дороги, сверкающей и куда-то уводящей в неведомую даль.

На душе у счастливого жениха было радостно и легко. Свежие, чистые чувства, благоуханные, как дым кадильный, заставляли радостно биться сердце… «Итак, Бог даст, завтра я увижу снова мою ненаглядную, дорогую Аликс. Теперь уже я схожу с ума от этого ожидания»…

Трогательны, наивны, а вместе с тем светлы и прекрасны были его экзальтированные чувства, его нескрываемая восторженность. «Я счастлив так сильно потому, что в моей груди слились три большие любви: к родителям, к невесте и к матушке-России. Мне, брат, трудно хранить холодное, бесстрастное спокойствие», — сказал он Дмитрию Голицыну.

И действительно, ему не сиделось на месте. Утром 8 июня встал рано. Нетерпеливо, быстро оделся и вышел наверх. Надо хоть как-нибудь подогнать время. Надо постараться не замечать его, не следить за часовыми стрелками. Ходил по палубе, блестевшей зеркальной чистотой, поглаживал усы тем жестом, который потом остался на всю жизнь, и часто всматривался в туманно-серую даль, где с нетерпением ожидал увидеть берега Англии. Небо в этот день было тусклое, сумрачное, дул холодный ветер. Острова встречали гостей свежей погодой.

Около полудня «Полярная звезда» вошла в устье Темзы. С этого времени Николай Александрович не покидал палубы. Он любовался красотой берегов, с интересом провожал многочисленные встречные суда, наблюдал за темпом рабочей жизни на пристанях большой реки.

— Слава Богу, еще несколько часов — и я обниму мою душечку, — думал он вслух. — Боже мой, как я счастлив, как хороша жизнь!

Наконец пришел тот миг, который он так нетерпеливо ждал. В Грейвзенде «Полярная звезда» стала на бочку. Лил в это время проливной дождь с ветром и бурей. Погода была совсем не подходящая для спуска на берег. Но кто не безумствовал в двадцать шесть лет, когда нет сил усмирить горячее непокорное сердце?! Разве любовь принцев и принцесс не такая же вечная человеческая любовь, как у других?.. Николай Александрович не захотел ждать. — «Этот потоп будет продолжаться вечность. Покорно благодарю. Пусть себе льет, а я буду делать свое дело»… Может быть, любовь несла его на крыльях. Его не занимали почетные караулы, встречи. Дороже всех церемониалов была она «душечка Аликс».

«Съехал на берег штафиркой под проливным дождем… В три с четвертью встретился с дорогой Аликс. Снова испытал то счастье, с которым расстался в Кобурге», записал он вечером в свой дневник.

* * *

Пять недель, проведенных в Англии, были, вероятно, счастливейшим временем в жизни жениха и невесты. Души были безмятежно покойны и светлы. Ни одного облачка на горизонте. «Счастье наше так велико, полно и сладостно, что его нельзя описать; можно охарактеризовать только одним словом: „блаженство“». С каждым днем все больше, крепче и сильнее росла взаимная духовная близость. Николаю Александровичу нравилась девственная непорочность во взгляде, в выражении лица, во всей стройной, красивой фигуре Аликс. Ему казалось, что ни у одной женщины он не встречал подобной духовной чистоты. Она была для него ровно тот ангел, который пролетал в полунощи над грешной землей и пел небесную песню:

И звук его песни в душе молодой

Остался без слов, но живой…

Она была для него цветок красивейший, нежнейший, окропленный росою: невинная, чистая, святая. Беcсчетное количество раз целовал он дорогие, задумчивые порой, порой сияющие глаза, румяные щеки и тонкие руки.

Той же безмерной любовью отвечала она ему на его ласки, на его признания. Первая запись, которую она интимно сделала в его дневнике на чистой странице, говорила о ее мистической духовной настроенности:

«Чу, дорогой мой. Покойно дремли.

Ангелы святые охраняют твою постель.

Благословения неба без числа

Нежно спускаются на главу твою…

Лучше, лучше с каждым днем…

С беззаветной преданностью, которую мне трудно выразить словами. Много горячих поцелуев. Да благословит тебя Господь, мой ангел. Навсегда, навсегда…»

Николай Александрович вырос в патриархальной, нравственной русской семье. Честь, благородство, правдивость были ее качествами. И он впитал в себя понятия рыцарские. Ему казалось, что он был бы бесчестным человеком, если бы что-то скрывал, что-то таил, что-то делал такое, о чем он не мог бы сказать открыто. Как у всякого молодого человека, у него были увлечения, грешки, забавы и утехи. И он искал случая рассказать об этом Аликс.

Однажды вечером они сидели на берегу моря. Стояла сонная ночная тишина. Только волны неустанно шумели, набегая и разбиваясь пеной о береговые камни. Небо и земля были залиты серебристым лунным светом. Мерцали редкие звезды. На море лежала, переливаясь и сверкая, полоса света. Ночь навевала мечтательность и душевную прозрачность. Поэты сказали бы, что эта ночь дышала феерической, чародейной красотой и что она колдовала. Сердца и души так легко открывались для сокровенных признаний, для самых нежных и ласковых слов!

Аликс была в светлом легком платье, без шляпы, с вуалевым шарфом на голове. Они сидели на белом камне, который солнце нагрело за день. Тела их тесно соприкасались; они чувствовали тепло друг друга, и эта близость жгла и как будто сливала в одно тело, в одно биение сердца.

— Милая моя, душечка Аликс. Я не знаю, как выразить тебе мои чувства. Любовь полонила меня. Ты стала моей госпожой, моей царицей. Я люблю твою душу, сердце, ум, твою набожность, твою чистоту, твои взгляды на жизнь. Я так сильно и крепко тебя люблю, что и высказать не сумею. Порою мне кажется: ты не только моя возлюбленная, дорогая невеста, ты моя родная, милая сестра. Мы родились друг для друга, нас соединила воля Провидения, и ничто никогда нас не разъединит…

Она повернула к нему прелестное лицо. Под лунным светом она была, как богиня, прекрасна. Таинственной глубиной блестели глаза; полуоткрытые жаркие губы как будто ждали поцелуя; под легкими складками платья проступало точеное, живое, горячее тело. Нежным, почти материнским движением рук она обняла его, прижала крепко и поцеловала долгим горячим поцелуем. В этом поцелуе соединились ласка и нежность сестры, целомудрие и стыдливая девичья страсть невесты. Так истомно и сладко затрепетало тело!

— Ты прав, Ники. Есть нечто чудесное в любви двух душ. Они сливаются воедино и ни одной мысли не таят друг от друга. Радость и страдания, счастье и нужду они переживают вместе, и от первого поцелуя до последнего вздоха они поют о любви. Истинная любовь — дар Божий. С каждым днем она становится все сильнее, глубже, полнее и чище. С беззаветной преданностью к тебе я останусь навсегда. Мои самые горячие желания и молитвы, — это сделать тебя счастливым.

Они снова погрузились в созерцание. Часто молчание любви красноречивее слов. Их влекла и чаровала огромная таинственная стихия моря. В душе были восторг и умиление. Будто сливались они с какой-то неразгаданной мировой тайной. Всем очарованным сердцем чувствовали могущество и силу Божества, отблеск какой-то неисследимой предвечной тайны, отблеск Творца, создавшего Вселенную.

«Ни одной мысли не таят друг от друга»… Аликс высказала это суждение как ее общий идейный взгляд на взаимоотношения близких людей. Но это прозвучало для жениха как напоминание. Ему захотелось тотчас же все рассказать Аликс, исповедаться перед ней в своей прошлой жизни. Николай Александрович лишь одно мгновение колебался: а не огорчит ли он своим сознанием невесту, не нанесет ли он ей рану; не лучше ли обождать? Но он не удержался на этой мысли и сказал:

— Аликс, ты такая чистая и непорочная, что мне хочется очень сильно, какое-то непреодолимое чувство подсказывает мне… Одним словом, я хотел бы тебе рассказать о моей прошлой жизни то, чего ты не знаешь. Я не хочу ничего скрывать… Но, может быть, это тебя огорчит…

— Мой дорогой, милый Ники. Это меня не огорчит. Мы каждый год ходим к исповеди; несем наши сокровенные и тайные грехи в надежде, что милосердный Господь все простит. Наоборот, я хочу, чтобы твоя душа всегда была открыта передо мною, как и моя перед тобою. Говори и ничего не бойся.

Ободренный жених поведал о своих невинных амурных прегрешениях. А когда он кончил рассказ, Аликс ему сказала:

— Обожаемый, бесценный мальчик, да благословит тебя Господь. Что прошло — прошло безвозвратно и не вернется вновь. Будущее скрыто для нас, и только настоящее мы можем считать своим. Так сказал один очень умный человек. Говори мне обо всем, душка. Смотри на меня как на частицу тебя самого. Мой единственный, любимый…

А на другой день, вероятно, чтобы окончательно покончить с вопросом о сделанных признаниях, Аликс написала в его дневнике, на странице от 8 июля:

«Мой дорогой мальчик, никогда не меняющийся, всегда преданный. Верь и полагайся на твою девочку, которая не в силах выразить словами своей глубокой и преданной любви к тебе. Слова слишком слабы, чтобы выразить любовь мою, восхищение и уважение; что прошло, прошло и никогда не вернется, и мы можем спокойно оглянуться назад, — мы все на этом свете поддаемся искушениям, и в юности нам трудно бывает бороться и противостоять им, но, как только мы раскаиваемся и возвращаемся к добру и на путь истины, Господь прощает нас. „Если мы каемся в наших грехах, Он милостив и нас прощает“. Господь прощает кающихся. Прости, что я так много пишу, мне хотелось бы, чтобы ты был во мне вполне уверен и знал, что я люблю тебя еще больше после того, что ты мне рассказал. Твое доверие меня глубоко тронуло, и я молю Господа быть всегда его достойной. Да благословит тебя Господь, бесценный Ники».

Николай Александрович остался очень доволен и собой, и Аликс. Собой — потому, что все рассказал, поступил честно и благородно; об Аликс он подумал: какая большая душа. Она поняла, что все его прошлое было лишь мимолетное и бесследное, а настоящая, большая, сильная любовь — только к ней…

Принцесса Алиса была женщина своеобразная. Она имела, конечно, и все те черты, которые присущи большинству девушек: стыдливость, скромность, любовь к красоте, уюту и чистоте, духовное благоухание, поэтическую мечтательность и томление по мужчине. Она была изящна в словах, в движениях, в жестах и в платье; очарование ее девственности можно было бы сравнить с прелестью распустившегося на ранней заре цветка. Духовно и физически, как и все девушки, она тянулась к мужчине.

Но вместе с этим у нее были свои собственные качества, собственные чувства, сложившиеся и образовавшиеся под влиянием той обстановки, в которой она росла. Маленькая девочка после смерти матери была взята бабкой к английскому двору, где царствовал культ вековых традиций, старинных обычаев и строгой пуританской морали. Она была любимицей бабки — королевы Виктории, женщины умной, властной, сильной, волевой и во многих отношениях замечательной. Под ее непосредственным, неотразимым влиянием развивался характер молодой принцессы.

С ранних лет Аликс приучилась к труду, к деловой серьезности и к порядку. Нравственные начала и крайняя религиозность пропитали ее душу. Она соединила пылкость страстной натуры с деловым спокойствием, духовный мистицизм — с жизненным реализмом, скромность — с властной гордостью.

Принцесса хотела видеть в будущем муже человека, который бы отвечал ее духовным запросам. Найдя такого человека, она отдала ему всю свою душу. Любовь к Ники поглотила все ее чувства; он стал для нее бог и кумир, источник ее земного счастья. Все ее письма, все сделанные ею записи в дневнике жениха говорят только об этом.

«Я твоя, будь в этом уверен. Ты пленен в моем сердце, и ключик затерян, и ты всегда останешься там, дорогой Ники»… «Мне снилось, я любима, и, проснувшись, убедилась в этом наяву и благодарила на коленях Господа!»… «Всегда верная и любящая, преданная, чистая и сильная, как смерть»… «Почему я не могу на этом чистом листе написать одно слово: СЧАСТЬЕ»… «Верная, всегда ожидающая, всегда любящая, всегда открывающая к тебе простертые объятия»…

Мистицизм, влечение к загадочному, таинственному и неведомому были ее нормальными свойствами. Она воспринимала мир не как обыденность, к которой люди привыкли, но как нечто, полное тайн. Как-то раз они сидели вдвоем. Николай Александрович делал записи в дневник. Она смотрела на него восторженными, ласковыми, преданными глазами. В мрачном Виндзорском дворце часы пробили полночь. Аликс с милой улыбкой взяла книжечку у жениха и, продолжая прерванную строчку, написала по-английски:

«Бьют часы на крепостной башне и напоминают нам о каждом преходящем часе, но время, вдаль уходящее, пусть не смущает нас, ибо время может уходить безвозвратно, но любовь остается; я ощущаю, как ее поцелуи горят на моем разгоряченном челе. Если нам суждена разлука, но зачем же сейчас!.. Не сон ли это? Тогда пробуждение будет страданием; не буди меня, дай мне дальше дремать».

В один из «дивных вечеров», когда Николай Александрович «умирал от любви к ней» (его выражение), они сидели у раскрытого окна. Смотрели на небо, усеянное звездами. Одни звезды сияли ярко, ровно, другие мерцали переливающимся светом, будто горели, и пламя, казалось, то вспыхивало, то затихало, как живое, непонятное, таинственное. Разными были оттенки пламени: то синевато-фосфорные, то красноватые, как свет малиновой лампадки.

— Гори, гори, моя звезда, звезда любви моей блаженной, — полудекламируя, полунапевая, в упоении, в восторге произнес жених. В это время по небу, чертя блестящую яркую дугу, пронеслась падающая звезда.

— Какая божественная, манящая тайна, Ники, — весь этот красивый звездный мир. Я иногда пытаюсь разрешить неразрешимое. Всей силой моего воображения я переношусь в небо; я хочу угадать, на какой звезде имеет Свое местопребывание Творец, создавший непостижимый космос. Мне кажется, что на какой-то звезде стоят чудесные хрустальные дворцы, огромные, как вселенная, и там живет вечный, лучезарный Бог. Иначе не может быть. Мне легче представить Его в понятном для меня виде — белого старца, в одежде, как снег, чем в виде непонятного Духа, как учит Церковь… Иногда мне становится больно, что я не могу проникнуть в эту тайну…

И помолчав немного, она спросила:

— Ники, ты веришь в прорицателей, в волхвов, кудесников, ясновидцев?

— Верю так же, как дети верят в сказки. Впрочем, в сказки верят не только дети. Во время моей поездки по Японии я посетил одного отшельника-японца, по имени Теракуто. Он жил неподалеку от Киото. Меня сопровождал Жорж греческий и маркиз Ито в качестве переводчика. Внешний вид монаха меня поразил. Белый как лунь старик был как бы из нездешнего мира. То, что он мне сказал, вернее предсказал, необычайно и жутко. Я об этом не хочу думать. Он сказал, что я выше всех, рожденных женами; что над моей головой витает опасность, но она будет устранена… через несколько дней на меня был произведен террористический акт; что мне суждены два венца: один земной, другой небесный, что земной померкнет, а небесный будет сиять; что Россию и меня ждут великие испытания, что я останусь один, всеми покинутый, и буду принесен в жертву злобе демонической. В заключение он сказал о бессмертии и что стану я, осиянный светом, преградой злу в мире…

По лицу Аликс пробежала тень; безотчетная тревога сжала ее сердце. Так проносящаяся туча закрывает радостные лучи солнца. Овладев собою, она спросила:

— Ты чего-нибудь боишься, Ники? У тебя бывают когда-нибудь мрачные мысли, предчувствия?

— Не знаю. Иногда сосет, но очень редко. У меня веселый нрав. Я не хочу об этом думать. На все воля Божия…

— Мой милый, бесценный мальчик, что бы с тобой ни произошло, я разделю твою долю. Ни в какой беде я тебя не оставлю, не покину; я буду молиться за тебя, я буду бороться с судьбой за твое счастье…

* * *

День за днем бежали чудесные, светло-радостные, быть может, никогда неповторимые больше в будущей жизни дни. Можно ли описать, рассказать эту мучительно сладкую боль любви, нежность, слияние двух душ, двух чувств… Сердце трепетало от радости, от близости, от безгрешных чистых объятий и поцелуев. Сердце жило восторгом. Какой-то поэт написал в стихах: «Кто без любви спокойно прожить на свете мог, тот был счастливый смертный, но кто любил, тот бог»… любовь обожествляла и действительно вдохновляла человека. «Ум жаждет вечности, он дышит широтой, и надобно любить, чтоб мыслить вдохновенно»…

Часто Ники и Аликс, красивые, стройные, свежие, молодые, сопровождали королеву Викторию во время ее выездов на смотры, парады и церемонии; сопутствовали они ей и во время ее прогулок. Старая и почтенная дама с белоснежными волосами, с розовым цветом лица, со вкусом одетая, производила царственное впечатление. Никто не расскажет, о чем она думала, глядя на сияющую счастьем пару. Давно перегорели страсти, жизнь прожита, осталась на дне души только перетлевшая зола. Но в глазах ее и на лице светилась умиленная душевная теплота. Точно воскресала перед ней ее собственная любовь, точно подогревала золу пылающими углями любви своей внучки и Ники.

Последние пять дней пребывания в Англии Николай Александрович и Аликс, вместе с королевой, провели на острове Уайт, в Осборне. Еще интимнее, еще ближе были они здесь. Стояли жаркие дни. Неустанно шумело и билось о берег море, носились над ним огромные морские чайки и гортанно, резко кричали; виднелись вдали паруса рыбачьих лодок, проносились быстрые большие пароходы. А на голубом небе сияло июльское солнце, все было зелено, радостно, и жизнь-обманщица манила в даль, где в голубых испарениях земли как будто пролегала дорога, которую люди ищут в своих мечтах, — дорога к счастью.

Здесь дворцовый этикет не был строг. Тут Аликс и Ники имели еще бóльшую свободу. Они бродили по берегу теплого моря, как дети, беззаботные и затейливые, играли, резвились, рассказывали занимательные истории, заразительно смеялись, дурачились и целовались. Они вели себя, как все влюбленные во всем мире. А вечером как-то она записала в его дневник: «Люблю ночью сидеть у моря и, мечтая, глядеть в его глубину, когда бледная, светлая луна отражает в волнах свой серебристый веер».

А в другом месте: «В каждом языке есть одно заветное слово: по-английски — forget me not (не забудь), по-французски — souvenir».

Утром 11 июля шел теплый дождь; он перешел потом в густой белесый туман. Солнце скрылось за серым полотнищем туч. Тихая покорная грусть опустилась над землей. Это был «грустный день разлуки после более месяца райского житья»… Как будто природа захотела разделить те чувства, которые овладели молодыми людьми с утра.

«Делалось все грустнее по мере приближения часа разлуки. Не отходил ни на минуту от своей милой, дорогой невесты. После чаю в последний раз катался с ней и Granny по направлению города Rude. Обедали немного раньше девяти часов. Играла музыка Portsmouth marines. Простился с дамами, господами и Munschi. Переоделся в сюртук Гвардейского Экипажа, простился с доброй Granny и поехал на пристань с Аликс и Лико. Расстался с моей ненаглядной прелестью и сел в гребной катер»…

И когда «Полярная звезда», набирая ход, уходила от берегов Англии, он стоял на борту, смотрел туда, где осталась Аликс, и будто шептал: «Adieu. Прощай, дорогое время блаженного, безоблачного счастья. До скорого свидания, мое незакатное солнышко, моя дорогая, любимая душечка»…

Император Николай II

Стоял тихий солнечный сентябрь, без гроз и без дождей. Была обычная картина русской осени, мягкой и чудесной. От нее веяло нежной грустью, для многих безотчетно милой сердцу. Чистое небо, глубокое и беспредельное, легкие белые тучи, заснувшие на голубом фоне, пустынные синие дали, хлопья летящей по опустевшим полям паутины и иногда четкие треугольники в небе и звенящее курлыканье журавлей — все это возбуждало в душе мягкое очарование и тихую, покорную печаль.

…Унылая пора, очей очарованье,

Приятна мне твоя прощальная краса —

Люблю я пышное природы увяданье,

В багрец и в золото одетые леса…

Старый заповедный лес в Спале, место царских охот, был тих и безмолвен. Солнечные лучи пронизывали его и играли на листьях. Легкий золотисто-голубой туман сквозил среди чащи, и это создавало и увеличивало торжественное великолепие. Пахло чудесным запахом разогретой хвои и первой увядающей листвы. Деревья соперничали в красоте осенних нарядов: розовых, красных, оранжевых и золотистых.

По пустынной широкой аллее, усыпанной опавшими листьями, шла невысокого роста, худенькая, очень красивая дама в черном костюме и в черной шляпе с большими полями и молодой офицер в форме лейб-гвардии Гусарского полка. Красивый темно-синий доломан с пересекающими грудь шнурами облегал его стройную фигуру. Можно было подумать, что это брат и сестра: разница в летах была малозаметна, а сходство было большое, особенно в очертании глаз, бровей и носа. Однако это были мать и сын — Государыня Мария Феодоровна и Наследник престола Николай Александрович.

На лицах их было озабоченное выражение; что-то их беспокоило, что-то причиняло им нравственное страдание. Долго шли молча, не замечая, как чудесно сквозили золотые лучи скользящего к закату солнца, как тихо падали желтые листья и как разноголосо, беззаботно распевали в чаще веселые птицы.

— Ах, как жаль, что папа так долго упорствовал, не желая дать осмотреть себя врачам, — сказал сын, прерывая молчание.

Государыня быстро поднесла к глазам белый платок и, остановившись, начала вытирать бегущие слезы. У нее много накопилось этих слез, и по-человечески просто хотелось выплакать горе. На дружную, долгие годы спокойно жившую семью свалилась большая беда. С некоторого времени Император Александр стал чувствовать недомогание. О докторах и лечении он не хотел слышать: «Что вы, уморить меня хотите?.. Все пройдет само собою»… Царь надеялся на свой сильный организм и огромную физическую силу: подковы ломал. К тому же он был еще сравнительно молод. Ему шел сорок восьмой год.

Но болезнь прогрессировала. Недавно Государь почувствовал, что неведомая хворость подточила его богатырские силы. Он еще упирался, не хотел видеть врачей, но он также не мог видеть слезы жены. Царь любил свою хрупкую, маленькую красавицу-Царицу. Сперва позвали профессора Захарьина из Москвы. Знаменитый доктор успокоил семью и посоветовал переехать в Крым. В Спалу вызвали из Берлина профессора Лейдена. Немец нашел здоровье Государя в тревожном положении. Под свежим впечатлением его слов мать и сын гуляли по лесу.

— Мама, не плачь. Прошу тебя. Не теряй мужества и веры. Доктора не вылечат, Господь вылечит. Бог даст, болезнь пройдет и папа снова оправится, станет богатырем, как и раньше. Ты увидишь…

Мать улыбнулась сквозь слезы. Она поняла, что сын недалек от того, чтобы также расплакаться. Это было ей приятно. Это пало на ее сердце как утешительный бальзам. Это было необъяснимо, но она почувствовала мгновенно душевное облегчение.

— Дай Бог, дай Бог, мой мальчик. Только бы папа следовал советам врачей… Я не могу понять, откуда пришла эта странная болезнь. Говорят, что это могло отразиться крушение в Борках, когда папа, спасая нас, проявил огромную силу. Но с тех пор прошло шесть лет, и никогда папа не жаловался на недомогание. Он вел нормальный образ жизни. Одно только — папа много, чрезмерно много, умственно работал, и, как говорит Лейден, он переутомился и надорвался, но ведь это, я думаю, не смертельно. Не правда ли, Ники? Отдохнет и поправится. Молись за твоего отца…

— О мамá, я всегда молюсь за вас. И опять буду молиться. Я еще вот что хочу сказать и спросить. Меня иногда смущают некоторые мысли, которых я не могу систематически продумать до конца и не в состоянии связно изложить тебе. Они порождают в душе моей неопределенность, смутность, страх… Ты вот говоришь: откуда пришла болезнь? И не знаешь. Я спрашиваю, откуда и почему появляются несчастья? Брат Георгий был жизнерадостный юноша, но произошло падение, которого он не хотел, которого никто не предвидел, и вот — он болен туберкулезом. Аликс была веселая, красивая, умная, хотела жить, готовилась стать матерью, но произошел трагический случай — и она умерла. То же произошло с рядом других лиц. Не находимся ли мы во власти загадочной, нам неведомой, силы, которая распоряжается нашей судьбой? Не предопределяет ли наше будущее таинственный рок, в который верили древние народы?.. А Церковь говорит: «волос единый не упадет с головы без воли Божией». Но ведь Бог милосердный, а не жестокий… Как же примирить с этим происходящие несчастья, горе и страдание? Бог не может творить зла. Кто же его творит? Дьявол?! Значит, мы не только под Богом ходим, но и дьявол распоряжается…

— Чему же ты удивляешься, Ники. Да, конечно, в мире действуют две силы: светлая и добрая — Бог; темная и злая — дьявол. Это совершенно согласно с нашим христианским учением. Вспомни, как дьявол возводил Христа в пустыне на высокую гору, показывал царства мира и сулил отдать их Ему за поклон. За один только поклон… Вспомни, как Христос изгонял бесов, мучивших людей. Да и в самом человеке иногда действуют два естества: одно влечет на соблазны, к греху, другое возвышает к небу. Надо это не только произносить, но и поверить в это…

— И все-таки, мамá, трудно переносить испытания, не роптать, когда тяжко болит душа. Если все случайно, непрочно, шатко, без фундамента, тогда все наши упования, надежды — только мираж, мечта, погоня за грезой. Я читал на днях персидского поэта Хайяма. Вероятно, он в жизни много страдал, потому что таким страшным пессимизмом звучат его слова, сказанные за много тысячелетий. В одном месте он пишет: «Я пришел в этот мир, совершенно не зная, зачем и откуда, подобно воде, подчиняясь необходимости и удаляясь из него, подобно ветру, который мчится через пустыню неизвестно куда»…

— Мой сын, в жизни все бывает — и радость, и горе. В подавленном, удрученном состоянии человек способен горько плакаться и сетовать на судьбу. При удаче — он ликует. Вот мое мнение: радость принимай как милость; горе — как наказание или испытание. Страдая, молись. Мы каждый день повторяем: «Да будет воля Твоя». Надо, чтобы эти слова произносили не только уста, но чтобы их произносило и наше сердце.

— Какая ты хорошая, мама. Как я тебя люблю… — И столько теплоты, ласки и нежности послышалось в его голосе. — Вот такая, как ты, будет и Аликс. Сегодня у меня целый день происходила борьба между чувством долга и страшным желанием полететь в Вольфсгартен к милой Аликс. Первое чувство восторжествовало. Мое место здесь. Я не могу помочь папá, но я должен и я готов делить с тобою горе. И когда я принял это решение, мне стало легко. Мне только кажется, что, будь Аликс с нами, мы бы легче переносили наше горе…

* * *

Душевные страдания, нравственное напряжение и томление, которые семья переживала в Спале, продолжались и после переезда в Крым. Тревога, как прилив и отлив, то поднималась, то ослабевала, смотря по тому, как чувствовал себя Император. Лечение, прописанное профессорами, не остановило болезни. День за днем незаметно слабели физические силы. Богатырский организм безуспешно боролся со страшным недугом. Всей силой своей огромной воли Царь пытался преодолеть болезнь. В первые дни по приезде в Ливадию он совершал прогулки пешком и в экипаже; скоро должен был прекратить выезды, но каждый день вставал и сидел в кресле, потом и это кончилось: он слег, чтобы больше не встать.

Дни и ночи Государыня проводила около больного мужа. Старалась скрыть свое волнение и свои муки: боялась дурно повлиять на его настроение. Можно было удивляться, как хватало у этой хрупкой, слабой на вид женщины столько нравственных сил, чтобы преодолеть крайнюю усталость и изнеможение. Ее выдержка и самообладание были великолепны. Ни одной слезы она не проронила в присутствии мужа. Она улыбалась, она ободряла его, вела такие разговоры, которые успокаивали больного, старалась показать, что болезнь совсем несерьезна, надо только следовать указаниям врачей.

Николай Александрович страдал по-своему. Когда отцу становилось хуже, он падал духом, приходил в отчаяние и скорбел невыносимо. Быть в таком состоянии долго он не мог. Чтобы оторваться от этой мучительной атмосферы, чтобы размыкать горе, он уезжал в горы или спускался по обрывам к морю. Ему казалось, что во время его отсутствия непременно произойдет облегчение в болезни отца и он опять будет счастлив. Когда же Император чувствовал себя лучше, Николай Александрович по-детски радовался и забавлялся, как юноша, весело и беззаботно. В возможность смерти отца он совсем не верил и самую мысль об этом он гнал прочь.

Каждый день Николай Александрович делал записи в дневник. В интимных, простодушных, порой даже наивных коротеньких записях он отмечал то, что, по его мнению, было достойно внимания. Он был весь тут налицо: сердечный, мечтательный, добродушно-жизнерадостный, простой и обыкновенный, как самый обыкновенный человек. В этих записях нередко проскальзывал веселый насмешливый юмор. Каждый день мечтал о счастье, о своей «ненаглядной душке Аликс» и о том, что вот-вот на земле установится такое положение, когда все люди вдруг станут счастливыми и исчезнет горе с земли.

«В два часа поехали верхом в Айтодор, куда папá и мамá приехали раньше. Смешно было осматривать апартаменты Ксении в новом доме, в котором она, как хозяйка, принимала нас и поила чаем. Она и Сандро выглядят такими счастливыми, что большего и желать нельзя. Душа радуется, глядя на них обоих. Но при виде их счастья невольно думаешь о своем, о том, например, что могло бы быть, если бы я тоже женился летом» (25 сентября).

«Утром после кофе, вместо прогулки, дрались с Ники каштанами, сначала перед домом, а кончили на крыше. В 2 часа отправились верхом к водопаду; влезали выше второй площадки. Опоздали к чаю»…

«Невеселый день. Дорогой папá почувствовал себя настолько слабым, что сам захотел лечь в постель. Это случилось после грустного, томительного завтрака… Уехал, скрепя сердце, верхом по дороге в Учансу и затем через Алупку и Ялту вернулся домой»… (4 октября).

«Папá и мамá позволили мне выписать мою дорогую Аликс из Дармштадта. Ее привезут Элла и дядя Сергей. Я несказанно был тронут их любовью и желанием видеть ее. Какое счастье снова так неожиданно встретиться, — грустно только, что при таких обстоятельствах» (5 октября).

«После завтрака поехал верхом в Ореанду. Вид на пляж, где прибой был громадный, — редкостный… Получил чудную телеграмму от милой, дорогой Аликс уже из России о том, что она желала бы миропомазаться по приезде. Это меня тронуло и поразило до того, что я ничего долго не мог сообразить»…

Десятого октября принцесса Алиса приехала в Ливадию. День встречи опять был днем величайшего счастья. Николай Александрович не боялся упреков в том, что он жениховался в то время, когда отец находился в таком тяжком состоянии болезни. На замечание матери: «Не лучше ли повременить, Ники?» он с жаром ответил: «Мамá, какое же тут жениховство. Аликс почти член нашей семьи. Она самый близкий нам человек. Я считаю, ее место здесь, у изголовья нашего дорогого папá. Мы будем с ней вместе молиться за его скорое выздоровление».

Любовь — огромная двигающая сила. Может быть, иногда она бывает слепой, не терпит «ума холодных рассуждений», порой толкает человека даже на преступления, но во имя ее часто совершаются дела величайшего самопожертвования, самоотречение, и движимый ею человек способен преодолеть все препятствия. В основе своей она сила радостная: светлая, действенная и животворящая. Только тот, кто любил в молодости, любил любовью, а не страстью разбуженной крови, тот поймет, какое сладкое, чистое сердечное томление пережили Аликс и Ники, ожидая встречи.

«Проснулся с чудным жарким утром. В девять с половиною отправился с дядей Сергеем в Алушту, куда приехали в час дня. Десять минут спустя из Симферополя приехала моя ненаглядная Аликс с Эллой. Сели завтракать в доме отставного генерала Голубова. После завтрака сел с Аликс в коляску и вдвоем поехали в Ливадию. Боже мой, какая радость встретиться с ней на родине и иметь близко от себя. Половина забот и скорби как будто спало с плеч. На каждой станции татары встречали с хлебом-солью. Вся коляска была запружена цветами и виноградом»…

Они ехали тесно прижавшись. Он обнимал ее горячее тело, говорил нежные слова о любви, о том, как он тосковал и томился в разлуке, как постоянно мечтал о встрече и как он рад ныне быть с ней вместе. Она смотрела на него сияющим, радостным взором. Она светилась счастьем, нежно ласкала его и целовала стыдливо, боясь, что кучер заметит ее поцелуи. Она шептала ему:

— Ты мой прекрасный господин, и я твоя добровольная рабыня. Любящая, преданная, верная рабыня, готовая, не задумываясь, отдать за тебя жизнь. Быть твоей — для меня невыразимое блаженство. Я испытываю чувства, которых нельзя описать. В разлуке я была постоянно с тобой; я чувствовала тебя, мой возлюбленный лаусбуб^[1], и днем и ночью; я знаю и верю, что для истинной любви не существует расстояний…

Коляска катила по гладкому шоссе среди роскошной природы благодатного Крыма. Везде зелень, везде цветы и тенистые аллеи. Слева часто открывался синий, бескрайний простор моря, справа — заоблачная высь темных гор. И над всем бездонная, ровная синь неба и радостное ликующее солнце.

— Милая моя, разлюбезная, душечка Аликс, я был так растроган твоим желанием миропомазаться по приезде, что буквально впал в остолбенение от радости. Мне было так приятно, что ты первым актом по вступлении на Русскую землю, которая станет твоей второй и единственной родиной, ты пожелала приобщиться к нашей святой православной вере.

— Мой милый Ники, это и не могло быть иначе. Твоя родина — отныне моя родина. Твоя вера — моя вера; твой народ — мой народ. Женщина, выходя замуж теряет свою отцовскую фамилию, свое подданство и сливается с мужем, с его семьей, с его народом, с его жизнью. С переездом русской границы для меня легла грань не территориальная, но грань духовная. Сзади осталась моя прошлая жизнь, когда я была немкой по рождению и англичанкой по воспитанию. Впереди новая жизнь, в которой я буду только русская.

Они проезжали татарскую деревню. Толпы народа в красочных пестрых одеждах приветствовали их. На площади, у мечети, почтенный, важный, спокойно-величавый татарин, белый как лунь, поднес им хлеб-соль, вино, фрукты и виноград, а старуха-татарка — цветы.

— Да благословит вас Аллах, — сказал старик. — Хорошо быть молодым; ах, как хорошо. Когда-то и я был молодым, и я любил, и у меня была красивая жена. А ты еще лучше. Ты, как звезда, красивая, — обратился он по-детски, радостно улыбаясь, к принцессе. — Любишь. Вижу, что любишь. И ты его будешь любить всегда. У нас тут поют старую песню: «Любовь без горя, любовь без слез, что сине море без серебристого прибоя». Тоже и роза без шипов не бывает, но как она душиста и прекрасна. Горе проходит, слезы высыхают, а любовь живет, она бессмертна. Так пожелал Аллах. Да будет благословенно его великое имя…

Этот старый татарин, с улыбкой ребенка на загорелом лице, с живыми мудрыми глазами и с белыми крепкими зубами, очаровал молодую пару. Николай Александрович был в восхищении. Ему понравились простота, добродушно-отеческий тон и вся речь татарского патриарха. А когда любовь и радость поют чудесную песню и сердце готово выпрыгнуть из груди — трудно ли не прослезиться. На глазах Наследника российского престола показались слезы. Он обнял и расцеловал старика. Это был красивый жест, стоивший больше многих умных пропагандных речей. Раздался восторженный гомон:

«Один Аллах на небе, один Аллах для всех. И ты один. Пусть будет тебе хорошо»…

— Аликс, это честный, преданный и верный престолу народ, — сказал Николай Александрович, когда коляска катила дальше. — Это самый замечательный край на земле. История его овеяна сказочными легендами. На протяжении тысячелетий менялись тут обитатели. Античная Греция, блестящий Рим, Венеция и Генуя оставили здесь следы. Тут возникали и падали царства. Тут прошла самая красочная история. Степи Тавриды — это колыбель скифов, сарматов, хазар, печенегов, половцев и последних хозяев его — ногайских татар. Уже в IX веке Россия занимала этот чудный край. В Херсонесе, где ныне только развалины, святой равноапостольный князь Владимир крестился.

На одной из полян, где море близко подходило к дороге, они остановились, вышли из экипажа и сели в тени огромного дерева, на горячую траву. Перед ними расстилалась даль моря, над ними простирался голубой океан неба, по сторонам вдали высились серебристые утесы, в молчаливом спокойствии стояли огромные сосны, и доносился снизу шум прибоя.

— Ты знаешь, чего бы я хотела сейчас? — сказала принцесса. — Положи свою голову ко мне на колени, сделай вид, что ты дремлешь, я буду тебе петь песню о любви, буду ласкать твои волосы и буду думать, что я не на земле, а в каком-то чудном месте, которое люди называют раем. Большего блаженства человек не может получить.

С детским почти восхищением и восторгом он исполнил ее желание, положил свою голову к ней на колени и закрыл глаза. Она ласково шевелила его волосы и тихонько напевала:

May love and peace, and blessings end

Wreath all your path like flowers, oh my friend,

And if a thorn should touch you where they grow,

Believe, indeed, I would not have: it so.

Что обозначало по-русски:

Пусть мир, и любовь, и благословение без конца

Усеют твой путь, о мой друг, меж цветов.

И если шип цветка тебя уколет,

Поверь мне, я не желала того.

— Как тут красиво, мой дорогой Ники. Я хотела бы частицу бесценную нашего счастья отложить на будущее, чтобы у нас никогда оно не переводилось. Разве этого нельзя сделать?

В Ливадии молодым устроили торжественную встречу. У дворца стояли стрелки Его Величества в почетном карауле. Сам Император, превозмогая болезнь и слабость, встал с постели и приказал одеть себя в мундир. Прием произошел в парадном зале. Жених и невеста чувствовали себя не очень храбро; они оба были застенчивы, и мужество их оставило.

«Мною овладело страшное волнение, когда мы вошли к родителям», — сознался Николай Александрович, записывая в дневник обстоятельства приезда.

После недолгих разговоров и расспросов, чтобы не утомлять сильно больного, сразу же прошли в домовую церковь, где отец Иоанн Кронштадтский отслужил краткий благодарственный молебен. Принцесса Алиса приехала в Россию, чтобы стать Александрой Феодоровной — Императрицей Всероссийской.

* * *

Утром 17 октября Александр III, Самодержец Всероссийский, причастился Святых Тайн. Этот человек недаром возглавлял Россию. Он был настоящий русский православный Царь со всеми духовными чертами, присущими его народу. Чувствуя приближение смерти, он спокойно приготовился к ней: исповедался, причастился, всем простил и у всех попросил прощения. Днем долго слушал отца Иоанна. Священник говорил отрывисто, властно и убежденно. Говорил о вечности, о загробной жизни, о бессмертной душе человеческой. Жизнь — миг, вечность за гробом. Надо только перебороть в себе земное притяжение.

Вечером 18 октября Император позвал к себе сына. Ночью он не спал: утром почувствовал очень худо; всех вызвали наверх в его комнату; к обеду боль успокоилась. До этого Ники был как-то в стороне. Его как будто отодвинули от больного. Дяди, тетки, министры, господа из свиты и пять докторов заслоняли отца от сына. Они совещались, решали, спорили, и никто никогда не обратился к сыну, хотя он был Наследник престола. Это сразу заметила Аликс и сразу же ему решительно сказала:

— Дорогой мальчик, будь стойким и прикажи доктору Лейдену и Груббе приходить к тебе ежедневно и сообщать тебе, в каком состоянии они находят папá. Пусть они говорят тебе все подробности относительно того, что они находят нужным для него сделать. Таким образом, ты обо всем всегда будешь знать первым. Только тогда ты сможешь убедить папá делать то, что нужно. И если доктору что-либо необходимо, пусть приходит к тебе. Не позволяй другим быть первыми и обходить тебя. Ты любимый сын отца, и тебя должны спрашивать и тебе говорить обо всем. Выяви свою личную волю и не позволяй другим забывать, кто ты.

Александр III сидел в глубоком кожаном кресле, огромный, исхудалый, ослабевший, с отросшей бородой, в которой сверкали серебряные нити. На осунувшемся лице резко выделялись чернотой скулы, складки кожи и глубоко запавшие глаза. Бледные, худые руки бессильно лежали на боковых стенках кресла. В комнате был полусвет, и от этого приглушенного огня резче и сильнее было впечатление от умирающего и от всей обстановки, окружающей эту близкую смерть.

Николай Александрович сел напротив отца. Сердце у него стучало и прыгало. Он был угнетен, прибит, подавлен. Он еще не знал, о чем будет говорить с ним отец, но чувствовал душевный трепет и тот разлившийся, дрожащий внутренний холод, который томит и грозит человеку предчувствием бед. Впервые у него как бы раскрылись глаза, и он увидел отца в страшном предсмертном состоянии и понял, что тут, незримо где-то, у порога, стоит ангел смерти. В комнате вместе с ним была только одна мать.

— Николай, я скоро умру и потому хочу поговорить с тобою, — начал отец. Он не назвал, как всегда, «Ники», но «Николай», как будто хотел этим подчеркнуть важность разговора и то, что Ники скоро станет Николаем II. — Вероятно, это будет наша последняя беседа. Моя сдача и твой прием. На часах России, у русского знамени, станешь ты. Тебе предстоит взять с плеч моих тяжелый груз государственной власти и нести его до могилы, так же, как нес его я и как несли наши предки.

— Папá, дорогой папá, ты должен жить, — сказал Николай Александрович и захлебнулся. В груди сперло, захватило дыхание. Он припал к отцовской руке и поцеловал ее рыдая.

— Ники, жизнь наша в воле Божией. Это от нас не зависит. Совесть моя перед Богом и перед моим народом чиста. Я могу отойти спокойно. Я делал то, что, по моему разумению, могло принести пользу России. Может быть, были недовольные моим правлением, но они принадлежат к особому сорту людей, у которых утрачено национальное чувство.

Я передаю тебе царство, Богом мне врученное. Я принял его тринадцать лет назад от истекавшего кровью отца… Твой дед с высоты трона дал русскому народу гражданские и политические права: он освободил крестьян от крепостной зависимости; ввел новый, свободный, скорый и правый суд; дал новый порядок жизни. Кроме того, он освободил от турецкого ига славянские народы. В награду за все это он получил от русских революционеров бомбу и смерть…

В тот трагический день передо мною встал вопрос: какой дорогой идти? По той ли, на которую толкало так называемое передовое общество, зараженное либеральными идеями Запада, или по той, которую подсказывало мне мое собственное убеждение, мой высший, священный долг Государя и моя совесть. Я избрал мой путь. Либералы окрестили его реакционным…

Наши устремления были разные. Их влекли политические завоевания, с парламентской трибуной, с борьбой партий и с той лукавой, порочной и лживой говорильней, на которых построена демократическая система правления. Я отверг политику во имя других ценностей — духовных и материальных. Я считал, что счастье человека заключается не в том, что он будет обладать правом в какой-то момент выбирать в парламент некоторых шумливых, нахальных политических честолюбцев, а в том, чтобы он был богат, сыт, одет и благоустроен.

Меня интересовало только благо моего народа и величие России. Я стремился дать внутренний и внешний мир, чтобы государство могло свободно и спокойно развиваться, нормально крепнуть, богатеть и благоденствовать. Но либеральные демагоги пытались и пытаются опорочить установленную мною систему. Они утверждают, что только они могут дать свободу и счастье народу. Эти господа проявляют сектантскую нетерпимость и тупость, не желая понять, что русский Царь не есть деспот и тиран…

Государь замолчал. Ему трудно было говорить. Тяжелое, неровное дыхание прерывалось частым мучительным кашлем. Отдохнув немного, он продолжал:

— Политические умники кричат, что мы самая отсталая нация, что самодержавный строй есть анахронизм, что мы не шагаем в ногу с веком и задерживаем рост страны. Эти господа не знают России, не знают жизни, не знают истории. Самодержавие создало историческую индивидуальность России. Сила России в единении Царя с народом, вся жизнь которого слагалась с самодержавием и вне которого нет русской истории. Рухнет самодержавие, не дай Бог, тогда с ним рухнет и Россия. Падение исконной русской власти откроет бесконечную эру смут и кровавых междоусобиц.

Я завещаю тебе любить все, что служит ко благу, чести и достоинству России. Охраняй самодержавие, памятуя при этом, что ты несешь ответственность за судьбы твоих подданных перед Престолом Всевышнего. Заботься неустанно о мирном преуспеянии, о процветании и благоденствии Отечества и не щади трудов для блага общего. Вера в Бога и в святость твоего царского долга да будет для тебя основой твоей жизни. Будь тверд и мужествен, не проявляй никогда слабости. Выслушивай всех, в этом нет ничего позорного, но слушайся только самого себя и своей совести.

Жизнь сложна и разнообразна. Для государственного управления огромной империей необходимо иметь определенные принципы, как вехи при дороге. Надо твердо знать, чего ты хочешь, и этому следовать неуклонно…

В политике внешней — держись независимой позиции. Помни: у России нет друзей. Нашей огромности боятся, и потому все готовы утопить нас в ложке воды. Не строй себе иллюзий, не надейся ни на чью дружбу. Избегай войн, щади жизнь твоих подданных и не стремись проливать чужую кровь.

В политике внутренней — прежде всего покровительствуй Церкви. Она не раз спасала Россию в годины бед. Укрепляй семью, потому что она — основа всякого государства. Покровительствуй наукам, искусствам и постепенному росту просвещения. Стремись, чтобы все твои подданные были грамотными, но не умножай недоучек, которые всегда будут бродильным началом революции. Способствуй развитию творческих, производительных и ремесленных сил для увеличения общего благосостояния. Страна наша богата, в недрах ее неисчерпаемые ценности, развивай промышленность. Меня называли дворянским царем; ты постарайся стать царем крестьянским. Помоги крестьянству стать зажиточным и независимым; это самая большая национальная задача; я ее не успел выполнить, постарайся сделать ты. Богатый мужик на своей земле — это самый крепкий консерватор…

Государь опять остановился от страшной усталости. На лице его было страдальческое выражение; глаза лихорадочно блестели. Видно было, что он превозмогал себя. Он еще силился что-то вспомнить и что-то сказать.

— Вот тебе, Николай, мое отцовское завещание. Ты вступаешь на тяжелый путь. Это не только почести и первенство, без которых можно легко обойтись, но также и крест. Для многих царствование кончилось мученической кончиной. Тебя будут окружать разные люди; умей разбираться в них. Не обольщайся льстивыми словами. Честные придут только по твоему зову, а лукавые лизоблюды будут сами кружиться. Вот перед тобой мать, поклонись ей, слушайся ее и всегда в важных делах советуйся с ней.

Николай Александрович опустился перед отцом на колени. Император положил на голову сына правую руку и произнес торжественно, медленно и внятно: «Благословляю тебя, мой сын, на служение России и призываю на тебя Божие благословение»…

* * *

На дворе стояла чудная, еще достаточно теплая южная ночь. На темном огромном небе мерцали звезды. Их было бесконечно много. Синий бархат был усеян далекими огнями. Звезды везде: куда ни глянь, везде светящиеся искры — большие, маленькие, светлые желтоватые, фосфорические, недвижные, дрожащие вспыхивающие.

Почему они влекут так к себе взор? Почему человек, тонко чувствующий, глядя на небо, испытывает какое-то непонятное, необъяснимое очарование, грусть и притяжение? Почему он с такой любовью поэтизирует эту небесную звездную красоту? Уж не потому ли, что бессознательно чувствует, вспоминает что-то навсегда забытое, какую-то сказку о потерянном рае? Не оттуда ли пришел человек на землю, чтобы здесь трудиться, страдать и томиться, и не потому ли он так страстно тянется к этой вселенской бездне?

А на земле, в окружающих Ливадию сонных садах, стояла безмолвная темень, покой и тишина. Смутно чернели очертания гор, и не сразу можно было понять, что это: тучи, застывшие островами, или вздыбившиеся до неба массивы Яйлы. Среди деревьев пискали какие-то, еще не успевшие заснуть птицы.

Николай Александрович вышел от отца совершенно потрясенный. Он чувствовал боль, отчаяние, ужас. Мысли были бесформенные, тупые, возникали и исчезали тотчас же. Была бессознательная тяга идти куда-то вперед, безразлично куда, в смутном желании убежать от самого себя, от этой страшной боли, которая стиснула его бедное сердце. Сначала шел по пустынной вечером дороге, потом свернул на тропинку, поднимался в гору, цеплялся за какие-то камни, останавливался на маленьких площадках, потом шел снова, забыв о времени и расстоянии.

В груди у него что-то тяжело давило. Он не чувствовал воли к сопротивлению. Несчастье, свалившееся на него, превосходило его моральные силы. «Господи, Господи, да что же это такое. За что же Ты нас так сильно наказываешь?» — произносил он вслух. В безнадежно острые моменты отчаяния по лицу его скатывались слезы; он их не замечал. — «Что за испытание! Ужасно! Одно упование и надежда на милосердного Господа; да будет Его святая воля»…

И чем дальше шел, тем больше утомлялся физически; глуше становилась боль, спокойнее думал, сознательнее рассуждал. Высоко в горах он остановился. Внизу, по скату, как светлячки, горели огни Ялты. В заливе, на рейде, мигали разноцветные фонари: красные, зеленые и желтые. Море покрывала тьма, чернели береговые утесы. Мир видимый жил своей таинственной жизнью. «Ночь тиха, пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит»… И начал он молиться невидимому и неведомому Богу. В душу, потрясенную и смятенную, вливалась тихая, усыпляющая тишина.

Вот донесся откуда-то снизу молодой, сильный, звенящий голос:

Горные вершины спят во тьме ночной…

Ему ответил другой, женский, мягкий и нежный:

Тихие долины полны свежей мглой…

А потом, слившись вместе, зазвенели красивым дрожащим аккордом:

Не пылит дорога, не дрожат листы,

Подожди немного, отдохнешь и ты…

Николай Александрович прислушался к пению. Может быть, почувствовал русскую стихию, великий простор и русскую душу. Тайным путем пришла в сердце надежда и отодвинула сжимающую тоску. Горят огни! Свет во тьме светит! Много ли надо человеческому сердцу, чтобы его воспламенила искра?.. Он страстно внимал пению. Вот другой голос поплыл в ночной тишине:

Для берегов отчизны дальной

Ты покидала край чужой.

В час незабвенный, в час печальный

Я долго плакал пред тобой…

Сразу же, мгновенно, в его уме возникла мысль об Аликс. Он почувствовал к ней, родной и близкой, острую жалость. Она круглая сирота, всем чужая, неласково принятая, остается там одна, в тревоге, не зная, что с ним, где он. Захотелось страстно приласкать ее, сказать ей самые нежные слова о своей любви, быть с ней вместе.

Он стал быстро спускаться с горы. Думал о ней. Думал о том, что «прилепится человек к жене своей и будут два в плоть едину». Смутно мелькали мысли, которых он не пытался разрешать. Жизнь сложна, загадочна и непонятна. Вот они встретились, появилось таинственное чувство, которое принесло им счастье. Вот появилось страдание, — почему оно? Разве вся семья отца не стремилась к светлому, хорошему и доброму? За что же ее посетили горе и беды? И опять перед ним проплыл пугающий вопрос о судьбе…

Придя к невесте, он сказал:

— Прости, дорогая Аликс. У меня была на душе нестерпимая боль, и я хотел один, сам, разогнать ее. Я бродил в горах, пока не заглушил в себе гнетущей тоски. Отец умирает; это для меня теперь почти очевидно. Он преподал мне последние советы, как завещание. Нервы мои распустились. Я не справился с собой…

Пока он говорил, она смотрела на него печальными, слегка испуганными глазами. Она хорошо понимала, что событие приняли для всех, и для нее в частности, характер стремительный, к ним никто не был подготовлен. Она сама холодела от робости, одиночества и непривычной обстановки. Но сейчас дорогой для нее человек переживал тяжелую душевную драму; он нуждался в утешении. Она собрала всю силу воли. Она укоризненно улыбнулась ему, обняла, поцеловала и сказала:

— Не падай духом, Ники. Господь ведет тебя по Своим путям. Не бойся испытаний. Где бы ты ни был, повсюду стоит над тобой твой ангел-хранитель. Где ты — там твой Бог; где Бог — там твоя поддержка. Говори мне обо всем. Делись со мной всеми твоими переживаниями. Смотри на меня, как на частицу тебя самого. Пусть твои радости и печали будут моими. Ближе тебя — для меня нет никого на свете…

Она снова обняла его, прижалась к его щеке и, касаясь завитками душистых волос, говорила ему:

— Ты мой единственный, любимый, мое бесценное сокровище. Неси твое бремя со стойким терпением и надеждой. Если сердце разрывается от большого горя, подними свои глаза к небу. Бог даст тебе силы нести твой крест. Богу известны твои слезы, и они Ему приятны…

Сколько убежденности, веры, твердости было в ее словах! Она сама была прекрасна, как ангел. Может быть, на земле не было прекраснее девушки, чем принцесса. Недаром ее называли звездочкой и солнечным лучом. Эти глаза, соболиные брови, розовые щеки с милыми ямочками, полные губы, светящиеся медью волосы, идеальная грудь, плечи и стройное тело — были шедевром природы.

Тоска, терзавшая сердце, как роса под солнцем, испарилась. Радостно было думать, что эта прелестная девушка есть его невеста.

— Милая Аликс, ты очень хорошая женщина. Ты будешь моя бесценная попутчица в жизни. Это огромное счастье иметь тебя как друга, как близкое, родное существо. Есть ветхозаветное предание от времен Соломона. Царица Савская, вернувшись из Палестины, привезла песенку, в которой были такие слова: «Солнце сушит воду; воду побеждают горы; горы извергают огонь; огонь несет горе; горе побеждает любовь; любовь приносит женщина. Женщину ничто не победит: женщина дает жизнь»… Я тебе признаюсь: ты моя жизнь, ты моя любимая и желанная…

* * *

Томление духа, которое Великий князь Николай Александрович начал испытывать давно, в последние дни возросло в огромной степени. Он ясно видел, как гасли физические силы отца, как на лице его уже проступала мертвенная бледность и синева. 18 октября, поздно вечером, он записал в свой дневник тревожные строчки. Они были коротки, но в них отразилась вся кроткая, мягкая и любящая душа его:

«Тяжелый, грустный день. Дорогой папá вовсе не спал и почувствовал себя худо утром, так что нас разбудили и позвали наверх. Что за испытание… Около одиннадцати часов у дяди Владимира было совещание докторов — ужасно…»

19 октября Император Александр III, Самодержец Всероссийский, встал с кровати в последний раз. Несколько часов он просидел в кресле. Это опять дало надежду, которую все так жадно хотели иметь. К вечеру он слег.

Последний роковой день Великий князь описал подробно. Кончина отца потрясла его. Он совершенно пал духом. Плакал горькими, неутешными слезами. Порою ему казалось, что это только страшный кошмарный сон, что вот он проснется и все увидит иным, увидит отца здоровым, увидит вокруг себя веселые лица и не будет на душе мучительной тоски, горя и тревоги.

* * *

«Боже мой, Боже мой, что за день. Господь отозвал к Себе нашего обожаемого, дорогого, горячо любимого папá. Голова кругом идет, верить не хочется, — кажется до того неправдоподобной ужасная действительность. Все утро мы провели наверху, около него. Дыхание его было затруднено, требовалось все время давать ему вдыхать кислород. Около половины третьего он причастился Святых Тайн. Вскоре начались легкие судороги… и конец быстро настал. Отец Иоанн больше часу стоял у изголовья и держал за голову. Это была смерть святого. Господи, помоги нам в эти тяжелые дни. Бедная, дорогая мама. Вечером, в девять с четвертью — была панихида, в той же спальне. Чувствовал себя как убитый».

Это еще не был монарх, умеющий скрывать свои слабости, душевные страдания и волнения. Он был юношески молод, деликатен, чувствителен. Он переживал свое горе точно так же, как переживал бы его всякий человек, простой и не сановный. В то же время он понял, а может быть, только смутно почувствовал, что на плечи его легла огромная тяжесть власти, а вместе с ней и ответственности за судьбы России. Обнимая своего шурина, мужа сестры Ксении, Великого князя Александра Михайловича, сверстника по летам, он воскликнул в слезах:

— Сандро, что я буду делать? Что будет с Россией? Я еще не подготовлен быть Царем. Я не могу управлять империей. Я даже не знаю, как разговаривать с министрами. Помоги мне, Сандро…

В первые дни после смерти отца молодой Государь жил в атмосфере горячки. Тысячи различных неотложных дел, забот и разговоров поглотили его внимание и время. Ему некогда было задуматься серьезно и глубоко над тем превращением, которое с ним произошло. Записи в дневнике пестрели короткими фразами: «Целый день отвечал на телеграммы и занимался делами с последним фельдъегерем»… «Только и делал, что отписывался от туч телеграмм»… «Писал телеграммы без конца»…

Смерть отца накладывала на него траур, печаль и скорбь. Но рядом с этим, умиряя его сыновние страдания, стояла светлая, огромная любовь к Аликс, скорое венчание и совместная жизнь. Идти одной дорогой, бок о бок, чувствовать биение ее сердца, дышать одним воздухом, молиться одному Богу — представлялось ему как самое дорогое, заветное и радостное счастье. Эта волна влекла его к широким синим горизонтам, к таинственным прекрасным берегам. Сила жизни — сильнее преград, сильнее смерти. Перед торжествующей любовью постепенно отступало горе. Уже 21 октября Государь записал в дневник:

«И в глубокой печали Господь дает нам тихую и светлую радость. В 10 часов, в присутствии только семейства, моя милая, дорогая Аликс была миропомазана, и после обедни мы причастились вместе с нею, дорогой мамá и Эллой. Аликс поразительно хороша и внятно прочла свои ответы и молитвы»…

А она — «дорогая душка Аликс», прекрасная, как распустившийся цветок, — ласкала белыми тонкими руками его волосы, ласково смотрела на него чудными голубыми глазами и говорила ему нежные слова:

— Родной мой, бесценный мой, не могу выразить тебе, как я люблю тебя. Быть твоею, отдать тебе всю мою душу и сердце, всю силу моей любви для меня есть величайшее счастье. Это счастье наполняет меня восторгом. Я лечу, как птица к небу. Есть ли что-нибудь выше и чище этой любви. Господи, за что Ты мне послал такую радость…

Трудно было думать и не мог думать в такие минуты молодой Император о том, что кончилась его беззаботная, счастливая молодость. Кончилась невозвратная и неповторимая пора жизни. Перед ним лежала неведомая, дальняя дорога. Он не знал, куда она приведет его, но верил в счастливую звезду, верил в то, что говорила ему умная, рассудительная, солнечно-радостная Аликс:

— Мой милый Ники. Ты Богом поставлен на царство. Твой долг теперь трудиться неустанно для блага подданных. Я хочу, чтобы твое царствование было самым блестящим, самым замечательным. Я хочу, чтобы русский народ тебя любил так сильно, как я тебя люблю; чтобы он благословлял твое имя и гордился тем, что ты его Император…

Примечания

1

Мальчик (нем.).