Речка звалась Летось

Сергей Секацкий, 2021

Книга Сергея Секацкого балансирует между фольклорной традицией с ее глубинной природной сексуальностью и наследием классического романтизма. Через множественные любовные истории автор воссоздает загадочный и сложный мир, наполняя его страстью и озорным юмором. Перед нами интеллектуальная игра, в которой сельская община с ее укорененными традициями перетекает в современную городскую среду, пронизанную сложными социальными связями, а потом совершает обратное движение. Речка Летось, как граница, разделяет и соединяет части этого мира, задавая неспешный циклический ритм повествованию и жизни персонажей.

© Сергей Секацкий, 2020

© ООО «Издательство К. Тублина», 2020

Четыре свадьбы / Наташа

Сергей

Речка звалась Ле́тось. Она разделяла наши обжитые, милые сердцу места на левом, низком берегу от необжитого и неуютного правобережья. На том, противоположном — да, почему-то именно на том, высоком, — изобиловали болотца, овражки, колючие кусты, ямы, буераки… какие вы еще знаете слова для всего этого неудобья? Недалеко от нашего поселка там был и настоящий большой лес — глухой, неухоженный, заросший и почему-то не грибной. В центре леса находилось довольно значительное болото, именуемое, что поражало мое воображение с детства, горелым — как может болото гореть?!

Места эти считались проклятыми, и люди там исстари не селились. До ближайшей, заброшенной вскоре после войны деревни правобережья было добрых километров восемь, и звалась она под стать всей этой чертовщине: Черепы. Советская власть в эпоху бури и натиска пыталась, конечно, освоить и правобережье. Там что-то осушали, орошали, мелиорировали, косили — заготовляли, пасли, на целое лето посылались какие-то бригады то ли лесорубов, то ли животноводов… Но не хотели течь воды Летось-реки, куда велят большевики: скотина дохла, земля не родила, с трудом сведенный овраг следующей весной расходился опять. После войны, когда мужского населения резко убыло, от этого всего отказались, и правобережье постепенно вернулось к своей привычной мерзости запустения.

Как следствие, на много километров вокруг не было через Летось и ни одного моста. Речка была неширокая, неглубокая и небыстрая — метров пятнадцать-двадцать в ширину и чуть больше человеческого роста на тальвеге; переплыть ее было несложно. Мы с ребятами, когда были детьми-подростками, летом нередко так и поступали и наведывались на противоположный берег: и к горелому болоту ходили, и к Черепам. Но не было там ничего интересного, одни байки и легенды, что живут, дескать, здесь лешие да водяные, что встречаются в омутах речки русалки, всегда готовые утянуть зазевавшегося с собой в водную стихию, что ходят по ночам на правом берегу неупокоившиеся мертвецы, упыри да вурдалаки — Летосьская Застава… На практике же водились там лишь дикие кабаны (свинку с выводком полосатых поросят и мне пару раз доводилось увидеть), но не было ни хороших грибов, ни толковых ягод. Зато волчьей ягоды да вороньего глаза было выше крыши, благоухал дурман, а из грибов изобиловали ложные белые, научно именуемые сатанинскими, — и это было, пожалуй, единственное реальное проявление присутствия здесь дьявольских сил. На местном диалекте грибы эти именовались хозяиновыми, или попросту хозяйскими: запрет называть черта по имени у нас строго соблюдался. Наконец, в речке и рыбы особенно не было, мелочь одна. Поэтому никого, если честно, правый берег не интересовал десять месяцев в году.

Все менялось в июле и августе. Осколком иных времен, средневековой карнавальной культуры, если еще не греческих дионисийских или каких-то там прочих игр, засел в наших краях один странный обычай. Во время свадеб, что проходили в эти летние месяцы, в погожие дни, на левом берегу, правый отдавался на разгул и разврат, на всяческую трансгрессию и отмену социальных условностей и ограничений. После установленного сигнала — Летось открылась! — всяк кому не лень мог переплыть туда на лодке, а то вплавь, и оттянуться по полной. Некоторые ограничения предусматривались лишь по возрасту: девочек пускали лет с четырнадцати (но многие перебирались и раньше, если родительский контроль на минутку ослаб), а парней где-то с шестнадцати (и этим вольничать не позволялось: накостыляют и обратно отправят), да еще и по факту замужества: замужним разрешалось переплыть реку, только если ее мужик уже отправился туда ранее. Обходилось это так: мужа следовало напоить и бесчувственного на лодочке перевезти, складировать на противоположном берегу под присмотром какой бабули — и тогда гуляй, дивчина: замужняя, не замужняя — за Летосью условностей нет. Ну да беременным еще не полагалось, но, говорили, молодые девки этим запретом пренебрегали — кто по слабости, не в силах похоти преодолеть, а кто и в греховном поиске выкидыша.

На языке наших западных соседей «летось» означает «в прошлом году», а в переносном смысле «как прошлогодний снег»: когда это было? Да летось: то есть то ли было, то ли нет, может, когда-нибудь, а может, никогда. Именно этот смысл удержался в нашем говоре. Историк, Иван Афанасьевич, дальше шел:

— Летось, ребята, это Лета. Река забвения. То, что было за ней, того не было: это не считается.

Ну это он загнул.

Я в своем детстве-юношестве на разгуле за Летосью не был. Формальная причина — возраст: после восьмого класса я поступил в Колмогоровский интернат, математику-физику на Москве, как у нас говорили, учить, и как бы по возрасту не успел. А реальная причина состояла в том, что и я, и мама моя по-настоящему своими здесь не были. Моя мама попала в поселок в сорок первом, беженкой, с простуженной и харкающей кровью матерью (воспаление легких? туберкулез?), когда было ей года три. Мать ее не смогла идти дальше, приютили ее с дочуркой добрые люди, да от силы через месяц — в оккупации уже — и схоронили. А дочку, соответственно, приняли в семью. Рассказывали, что по-русски она не говорила тогда, бормотала слова какие-то на неизвестном языке (на идише?) и после смерти мамы своей замолкла (надо было, чтобы выжить?). Думали, даже больная; но нет, через пару лет отжилась, и разговаривать стала, и язык свой забыла, и происхождение свое тоже (но добрые люди-то не забыли и при случае всегда напоминали). Так что вроде и росла она полноправной дочкой в большой крестьянской безмужней семье (на войне хозяин погиб), и не обижали, еду в голодное послевоенное сталинское время поровну на всех делили, но… Еще и оттого, что была не в меру умна — по здешним понятиям, и «неправильно красива» — не широколицая русская красавица, высокая голубоглазая блондинка с косой до пояса, а какая-то худенькая остролицая да остроносая томная темноволосая гречанка (еврейка?) с курчавыми волосами и карими бездонными глазами. Не первая красавица, но — говорили мне многие — кто видел тогда тот ее взгляд, когда хотела мама устремить его тебе прямо в душу — пропал. В общем, слишком сильно и дерзко на чужое покушалась залетная малая пташка, пигалица, имя тебе никто, — а когда отхватила себе, как многие почему-то считали, обманом, самого лучшего парня… в родной поселок лучше было не возвращаться: ясны соколы заклюют.

Но в чем обман-то? Просто и мама моя, и Владимир (отец мой), двое лишь из всего поселка поступили учиться в Москву, и там, на чужой стороне, легко и естественно сошлись их пути и судьбы. Да и незачем было возвращаться: что делать в такой глуши перспективному физику-ядерщику (МИФИ) и специалистке по романо-германской филологии (МГУ)? Иные манили их горизонты — для начала завод по обогащению урановой руды в Чуйской долине, в Киргизии — там я родился. Папа стал там вскоре начальником цеха, а потом и главным технологом. Ох, и жизнь была: постоянные командировки в Москву, привозные вкусности-шмотки, спецраспределитель, отдых в Крыму и Сочи, приглашаемые на комбинат на концерты барды с оплатой дороги в Киргизию и обратно (так!)… И вот здесь беда: пошли они спаянной командой альпинистской на соседний Тянь-Шань, и накрыло группу лавиной. Половину руководства завода.

Мне было тогда одиннадцать лет. Мама попробовала было остаться в Киргизии, но трудно и бедно все шло без мужа, воспоминания давили, да и бабушка Тоня — что приютила девчонкой, от верной смерти закрыла крылом, как наседка, — резко сдала и нуждалась в помощи. По всем человеческим и божеским законам именно маме, младшей, да овдовевшей, да приемной дочке, чей долг никогда не может быть искуплен, только смерть освободит, надо было с ней сидеть. Работа учительницей английского и французского и в нашей глуши найдется.

Вот так в конце седьмого класса я вернулся в родные места — где раньше особо и не был (заезжали пару раз в отпуск на пару недель, не более того). Что сказать вам о них? Устройство советской империи было во всем неправильным, в том числе и в том, что окраины жили много лучше сердцевины. Если даже порой и не лучше чисто материально, то человеческий материал уж точно не шел ни в какое сравнение: одно дело имперская элита, концентрировавшаяся на окраинах, и совсем иное — остатные людишки, ни на что, кроме как охранять, да и то абы как, отеческие гробы, не способные. Как там у классика: скисли душами, опрыщавели… испокон веков в грязи, в шепоте, под иконами в черной копоти.

Для меня, подростка, тут была еще и масса дополнительных трудностей. Нелегка была жизнь в Киргизии, но там были строгие и абсолютно ненарушаемые законы. Все делилось на общины, так их назовем — русские, киргизы, узбеки, дунгане, казахи, да еще и какого жуза казахи, южные или северные киргизы, да не потомки ли Чингиз-хана? Как член общины ты мог спокойно ходить в любом районе, зная: ты не один, за тобой стая — поэтому понапрасну не пристанут, не оскорбят, не попытаются побить. Не унизят достоинства! А если унизят — то сознательно, провоцируя — зная, что за базар надо отвечать, и отвечать серьезно. Разумеется, внутри общины ты должен играть свою роль, подчиняться неписаному Уставу, но роль четко определенную: не обижать слабых, слушаться справедливых требований старших, быть всегда готовым к спросу, выходить на стрелки, никого не закладывать; но и тут тебя понапрасну не обидят, никогда не унизят: ты солдат, рабочая сила против врагов, ты нужен сильным и гордым.

А в нашем поселке… Не было там никаких правил. Попросту, ни за что унизить, слегка побить, осмеять мог каждый более сильный — и не более сильный физически индивидуально — если бы так! — а ближе находящийся к вожакам, шавка, иными словами. А что за вожаки… я сам видел, как унижались они перед любым ментом — да у нас в Киргизии после этого тебя опустили бы по полной: коль вожак, так будь им, не морочь нам голову! Будь готов «отвечать за свою культуру: песнями, ребрами и арматурой». А не можешь… лучше не знать, что за этим последует.

Из всех известных мне слов для описания ситуации более всего подходит гнусь: гнусные здесь были нравы, и жить тут долго я не собирался. (Не сочтите мои слова за русофобию: они выстраданы и идут от сердца.) Какой мог быть выход: Колмогоровский интернат! Я уже и в Чуйской долине шустрил по физ-мат-олимпиадам, но там я все еще колебался: гуманитарные дисциплины интересовали меня не меньше, я с большой охотой изучал с мамой английский и французский, зачитывался историей, от избытка сил шумерский язык и клинопись стал учить (папа по моей просьбе привез из Москвы пособия). А здесь ясно все: лирику побоку. Вопрос стоит о выживании. Я засел — охотно, не было настоящей альтернативы — за учебники и сборники олимпиадных задач; не поверите, но правда — в восьмом классе начал за плату решать заочникам задачи по высшей математике: интегралы с подстановками, простейшие диффуры, максимумы… «линейная функция принимает экстремальные значения только на границах, поэтому будем их последовательно анализировать» — те, кто платил мне за решения, слов-то таких не знали. Без малейшего труда выиграл я все (математика, физика, химия) олимпиады районные и попал на областные. А там и на всесоюзную по математике.

Короче говоря, своим я не был — и не стоило, поверьте, было здесь им быть. Не было у меня и близких, всяких братьев родных да двоюродных, чтобы прикрыть: родственники папы еле признавали, лелея, как скрипку, нелепейшую обиду на уже умершего за то, что взял некогда бедную и безродную вопреки родительским советам. (Какие глупцы: неужели непонятно, что самую лучшую невесту он здесь в глуши оторвал?!) И друзьями настоящими не обзавелся: были, конечно, приятели, с которыми рыбу ловили, за Летось ходили, в волейбол играли, но…

Впрочем, нет, один друг у меня все-таки был. Говорю здесь намеренно друг, а не подруга, хотя это была она: Наташа. Девочка старше меня на год и по классу, и до моего прихода была в школе бесспорной лучшей ученицей, участницей-призершей областных олимпиад, записной героиней школьных вечеров, когда надо было вначале почитать стихи, комсомолкой-активисткой; на Доске почета висела ее фотография у развернутого знамени ЦК ВЛКСМ — во как! С этой позиции (только учебной, никаких знамен) я вытеснил ее легко, не думая и не напрягаясь: вытянуть со мной все эти олимпиады она не могла. Самое интересное, что Наташа этой утрате отнюдь не расстроилась и как-то сказала мне:

— А я рада, что сейчас не лучшая ученица! Не поверишь, лучше стало. Раньше все видели во мне прежде всего отличницу — комсомолку, зубрилу, это мешало, а сейчас видят прежде всего девушку-женщину, это помогает. Хорошо! Тебе, парню, не понять.

— Почему же?! У шумеров есть пословица: «Дерзкий мужчина ест соль, дерзкую женщину втаптывают в грязь».

— Серьезно?!

— Абсолютно.

— А еще что у них есть?

— «Не спи с рабыней: она будет называть тебя непочтительным именем».

Я выразительно посмотрел на Наташу. Она нисколько не смутилась.

Эта беседа проходила уже в самом конце моего восьмого, и ее девятого, класса. А подружились мы, когда вместе готовились к областной олимпиаде по математике — частью в школе с тогдашней математичкой, учительницей и завучем (бесполезно), а частью у меня дома (полезно, но…). Предполагалось, что Наташа меня готовит, как старшая, но на самом деле, конечно, я готовил ее — параллельно осваивая программу олимпиад по девятому классу. Ученица была способная и благодарная. Постепенно наши занятия становились все более неформальны, все больше обсуждались вопросы школьной жизни и текущей политики — не забывая, впрочем, о деле, — так что в какой-то момент не выдержала моя баба Тоня. Занимались мы, как я уже говорил, у меня дома: мама, как правило, была еще на работе, а бабушка Антонина, совсем слабая она уже была и редко вставала, лежала себе тихонько в соседней комнате, ни во что не вмешивалась, не присутствовала, не мешала. Но слушала.

И вот после очередного занятия она вдруг позвала меня в свою комнатку:

— Вижу, нравится тебе Наташка.

— В каком смысле?

— Да не придуряйся. Как баба. Видно же! Ох, берегись, внучек! Она с двенадцати лет за Летось бегает…

— Да мы только друзья! Математикой занимаемся.

— У друга с ж… штаны не стащишь. А эта — сама снимет. Ты, Серега, берегись этой ведьминой породы. Русалки они, не бабы! Во как было. Я еще совсем девчонкой была, как на Летоси вдруг двое парней утопли. Стали говорить: русалка появилась, утянула. Вроде и раньше такое бывало иногда. А дед ее, Петром звали, отчаянный малый был и красавец писаный, все девки сохли. Решил он эту русалку разыскать да еще и снасильничать, за дружков отомстить. Выслеживал долго. И место нашел, где вроде как она отдыхает, — далеко где-то вниз по течению. Из надежного укрытия вначале долго наблюдал. А потом вот что сделал: днем вырыл возле самого берега яму, где спрятаться можно и что с реки не видно, камышом забросал, на ночь затаился. Как русалка подплыла, на берег выбралась, волосы-то распустила, на луну через реку смотрит, он сзади подкрался, схватил ее со спины, как смог, и со всех ног с ношей такой подальше от берега. Потому что нельзя ее в реке-то: она кого хошь осилит. Бежит, на вой ее и царапанье внимание не обращает. Отбежал подальше, бросил на землю. Та бьется, как рыба, просит его, молит, он ни в какую. Подождал, пока обессилит — как рыба, опять же, свое дело-то сделал и, полуживую, снулую, обратно в реку отнес. Отжилась, уплыла. А потом ходил он смотреть на нее издаля каждую неделю. Приплывает та и пузо показывает: беременна я. И объясняет, как может: человек это, не русалка, в реке не выживет, приходи забирать, как срок придет. Вот так в апреле-то он девчонку новорожденную домой и принес. Рассказывают, жуткая ночь была: буря и дождь такие, что собаку из дома не выгоняли. А он все равно исправно встречать-то пошел… Бабка это ихняя, Русланой назвали. А Петр тогда молодой был, неженатый, вот на мамашу и отписали: оттого брат он вроде как ей, не отец.

Никто Руслану эту замуж брать не хотел. Но приданое дали знатное, да и семья у них справная, зажиточная. Нашелся и на нее от безнадеги-то муженек. От той Русланы четверо дочек родилось, и Маша, Наташкина мать, младшая, а она, стало быть, русалкина правнучка. Да ишо мамка ее в четырнадцать лет за Летосью нагуляла, никто не знает, от кого, как бы не от нечистой силы опять, ох, берегись…

Я перебил свою бабулю:

— А как же это можно, с русалкой? Она же очень нефункциональна.

— Чегой-то?

— А вот смотри, — я нарисовал, не так красиво, разумеется, диснеевскую русалку, — как ей пользоваться? Куда ее?

— Э-э-э, паря… Русалки, они ить не такие. Два у них хвоста, — бабуля талантливо пририсовала еще один, — вот между хвостами и причинное место, как у бабы, все чин по чину.

Представьте себе мое удивление, когда много позже именно таких, двухвостых русалок (сирен) я стал находить и на фронтонах западноевропейских средневековых церквей — например, в итальянской Модене (первое, что приходит на ум), и на гербах.

А в тот момент ее рассказ не произвел на меня должного впечатления:

— Ну русалка, так русалка. Что в них плохого? И в школе хорошо учатся, и детей рожают. Многие бабы нормальные позавидуют!

Обескураженная Тоня не нашла, что ответить, но я успокоил:

— Не бойся, бабушка! Учиться надо, не до девиц. Олимпиада вон скоро.

Если честно, немного все же странно, что между нами отношения не развивались, застряв на стадии чистой дружбы с дозволенной фривольной шуткой и поцелуем в щечку на прощание. (Что бы ни говорили теоретики, очень неустойчиво это состояние — дружба между мужчиной и женщиной (мальчиком и девочкой): не устоит монета на ребре, либо туда, либо сюда.) Мы оба почему-то к этому не стремились. Ну я, понятно, прежде всего от своего рода страха, а точнее сказать, следуя Маканину, от нежелания пускать свое сердце в рост: здесь, в этой гнуси, никакое чистое развитие, по типу кинофильмов и книжек для юношества, было невозможным. Мне, в некотором смысле, по мнению вожаков да шавок, Наташа была не положена, и пробиваться пришлось бы трудом и потом, и не без разбитого носа. Дело не в этом малом мордобое: просто, коротко говоря, слишком много пришлось бы нахлебаться дерьма — неподходящим местом для запуска сердца в рост был наш поселок.

А Наташа… Ну, может от малой части от сочувствия ко мне, из понимания ситуации. Но главное не это, а вот что… я не знал и не знаю. Что-то мешало. Давайте считать — любовь к другому (но к кому?).

Областные олимпиады прошли, я пробился дальше, и встречи наши стали более редкими. Но не прекратились — учебные поводы находились легко и регулярно. Лишь в самом конце учебного года, в июне, когда я вот-вот уезжал в летнюю школу при своем интернате, Наташа сделала решительный шаг, опуская, за ненадобностью и отсутствием времени, все промежуточные стадии. Тоном абсолютно серьезным, каким о предстоящих экзаменах говорят, она предложила:

— Конец июня. Летось вот-вот откроется. Чего ждать? Давай сходим в воскресенье вечером искупаемся, а?! Я отличный пляжик знаю. Далеко, правда.

Пара дней прошла в ожидании, всю гамму которого мне вам не передать. А в воскресенье утром Наташа визит на пляж отменила. Почему? Не знаю. Не думаю, что ее ссылка на плохое самочувствие была тут реальной причиной. Попробовать, что ли, так прокомментировать: купание со мной было, конечно, смелой, далеко рассчитанной и, скорее всего, многообещающей инвестицией в будущее. Но — в будущее, и только уменьшало котировки настоящего.

Да нет, тоже ерунда. Давайте еще раз повторим: любовь к другому (но к кому?!).

Так вот и окончился, не начавшись, школьный роман, обойдясь без поцелуя напослед и без руки на прощание. Ну а когда я стал учиться в интернате и на физтехе, встречались мы редко; я вообще в родные места старался без лишней надобности не наведываться. Но встречались, остались друзьями. Иногда, между прочим, даже письмами обменивались с вложенными фотографиями: Наташа, в своем студенческом театре областного Политеха, играет роль Наташи (из «Мастера и Маргариты», избранные сцены) — ну чистая ведьма, соглашусь с бабулей! Я, с автоматом Калашникова в руках, принимаю участие в соревнованиях по стрельбе от военной кафедры…

* * *

Короче говоря, не было ничего удивительного в том, что, когда я после стройотряда на четвертом курсе заехал на последнюю неделю августа в родной поселок, Наташа была первой из тех, кто в гости заглянул:

— Очень ты вовремя приехал! Через два дня, в воскресенье, свадьба: Танечка, Первая Красавица наша, замуж выходит. Грандиозное мероприятие, пароксизм всех местных традиций. Триста гостей, десяток вызываемых женихов: Первую Красавицу выдают, с рук сбывают! Позиция вакантна!

— Слышал. Но не имею чести быть приглашенным.

— Как? — она искренне удивилась. — Неужели?

— Ну я же не знаю толком ни Таню, ни Колю Козлова, жениха ее. Они и старше заметно, да и вообще как-то не общались.

— Ну Таню хоть помнишь?

— Кто же Первую Красавицу не помнит? Но это ты ведь ее подруга, всегда рядом можешь побыть, а мне, маленькому, о ней даже и мечтать было не положено, не то что приблизиться. Но тут покаюсь, — я брал привычный между нами фривольный тон, — благодаря тебе, мечталось.

— Благодаря мне?!

— Угу. За давностью лет могу признаться, что, когда ты мне свою фотографию подарила, при отъезде в восемнадцатый интернат, помнишь, — она кивнула, — строгую такую, разве что не у красного знамени, — так вот тогда я не переборол искушения и выкрал из твоего альбома еще одну: где вы с Таней вместе на пляже на Летоси, на левом берегу, стоите в купальниках.

— Так это ты?! А я думала…

— Я, я. Извини. Но ты-то ведь, если бы захотела, могла бы и новую сделать. Или вообще целую фотосессию устроить. А я… вот эпиграмму сам на себя написал. Римский поэт Сергеций, современник Овидия с его «Наукой любви», первый век нашей эры. Гекзаметр, или почти. Дай только вспомню:

Наглая ложь, что ты ложе делил с нашей Таней

И что с Наташей делил его, тоже ты врешь.

Правда же: с фоткой в руке, запершись, неустанно

В душном сортире себя лишь, увы, познаешь.

— Талантливо.

— Вашими молитвами. Не эпатаж, а, как на физтехе говорят, точность самоотчета: смеясь, расстаемся со своим прошлым.

Потом мы поболтали еще о разной ерунде, местных новостях. Я узнал, что Наташа, окончив Политех, поступила в аспирантуру по теме «огранка драгоценных камней». Интересно!

На следующий день она прибежала с утра:

— Сергей, гениально! Есть для тебя работа. И червонец заработаешь, и на свадьбе побываешь.

Оказалось, Танины родители (отец и мачеха) ищут извозчика, чтобы развозил на их жигуле гостей: в поселок и обратно к Дому культуры, где сама свадьба проходила: традиционное место — лучшая переправа через Летось, самая узкая, с отличными подходами с обоих берегов, рядом. Развозить надо всю ночь. Стоит десятку (торг уместен; да они еще добавят — свадьба же!). Распространился слух, что ГАИ специально устраивать будет ночью проверки, пьяных водителей ловить для плана, так что ни капли; тут-то и проблема.

— Но тебе же это легко!

Я кивнул.

— И права ведь есть.

Да, писал ей об этом:

— Получил через военную кафедру.

Я не видел никаких причин уклониться от этого приключения. Вечером принял от Таниного отца ключи от машины и инструкции. Тани дома не было.

На свадьбе я сидел от молодых далеко, тостов не произносил, тих был и незаметен. Да и то: кто я таков? Даже, по сути, не гость (хотя место на краешке стола нашли, отдельно не посадили): шоферюга, развозчик… Лукавлю, конечно. Известность моя как «местного гения» уже в узких кругах существовала и по аудитории как-то сама собой распространилась. Я порой ловил заинтересованные взгляды, пару раз пожилые тетки беседовали со мной, как там у нас учиться, как к нам поступить. Осознал даже, что, от небольшой части, здесь не только развозчик, но и свадебный генерал — а точнее, позволим себе сказать, «свадебный майор»: смотрите, кто у нас шоферюга! Местный гений, не вам, сиволапым, чета — и всего лишь таксует. Во как!

Невеста мне казалась невероятно красивой (что правда или почти правда) и словно из другого мира (что полная чушь). Когда смотрел на нее, вспоминались Мэрилин Монро и Бриджит Бардо, о которых я, конечно, ничего не знал, и представлялось — Таня оттуда. Казалось так. Дело было отчасти в воспоминаниях; о многом я уже сказал, о чем-то умолчал, а еще я ведь помнил ее, первую школьную-поселковую красавицу, старшую на три года (физически), на два класса, на школьных линейках и дискотеках, помнил какие-то нелепые слухи, распускаемые о ней девчонками-завистницами, пустейшую похвальбу старших парней за передаваемым по кругу стаканом самогонки:

— Вчера я вашу Таньку отъе… — в которую не верил никто, даже они сами — но надо было помалкивать, а если ты шавка, то и поддакивать.

Коктейль, короче говоря, взрывоопасный, и ясно было — этой ночью мне мыслей о ней не избежать — впрочем, не в первый раз. Таня, с невестиной своей высоты, заметила-таки мои взгляды и как-то раз украдкой, очень откровенно понимающе, улыбнулась в ответ. Я устыдился и старался больше на нее не смотреть.

Нет, к тому, что уже сказано, надо еще добавить, чтобы вы лучше поняли, что такое Первая Красавица. В наших местах титул этот был скорее официальный, чем просто комплимент: Первые Красавицы — это те, кого не пускали за Летось. Нельзя им туда, так как присутствие Первых Красавиц все испортит: обесценит остальных и заставит каждого стремиться только к ней, и что же это будут за дела? Было их всегда немного: одна-две на поселок; Таня была у нас одна.

С высот дня сегодняшнего я бы этот момент тоже прокомментировал. Вот примерно так: уже один из первых дошедших до нас кодексов, индийские законы Ману, предписывают, что излишне красивых девочек можно и нужно из обычного порядка (обращения) изъять: превратить в храмовых проституток и сделать доступными всем. (Не в этом ли, кстати, и главный секрет храмовой проституции?) И здесь — с обратным знаком — все то же изъятие из общего порядка. Может, вся история Троянской войны, то есть Елены Прекрасной, и есть прежде всего борьба с этими исключениями? Не зря ее первый раз крадут (и насилуют?) Тезей с кем-то уже в десятилетнем возрасте, а потом ее только и знают, что крадут да насилуют: «всю жизнь, сквозь все метаморфозы, грозят ей свадьбы и увозы». Не должна такая женщина, в традиционном обществе, принадлежать только одному, хоть и царю: отживающее старое борется с прогрессивным новым, и щепки летят. Это как у любимых моих шумеров читаем пословицу: «царская дочь пребывает в святой таверне» (eš₂-dam, месте для храмовой проституции). Это сухой формальный перевод, климакс сегодняшнего точного знания — увы, не слишком осмысленный. Как реальный смысл придать? Сейчас принято: «и царской дочери не избежать таверны», то есть богатые тоже плачут. А может, наоборот: раз уж ты царская дочь, то место среди Первых Красавиц — храмовых проституток тебе обеспечено, какая ни будь уродина. Не поднимается точный смысл в сегодняшний день.

Но это я отвлекся. Коротко: Первых Красавиц из обычного обращения изымали. От такой подчеркиваемой недоступности — и так-то ведь поди подъедь к знающей себе цену — разумеется, о них еще больше все мечтали, и статус этой девочки-девушки поднимался до высей заоблачных… Правда, им, похоже, ничего особо хорошего это не приносило.

Таня была старше Наташи на класс, но приходилась подругой. Не самой, наверное, близкой, но, бесспорно, самой надежной, подругой — той, которой все можно доверить. Вот помнил я еще одну Наташину оговорку — когда обсуждали мы ее русалочьи корни, она поддержала разговор охотно:

— Разное болтают. Мамка мне говорила, что, когда девчонкой была, ее мама, бабушка моя, Руслана Ивановна, перед смертью послед свой, с которым родилась, ей показывала в огромной рыбьей чешуе… Ну да ясно, что глупости это. А правда, я думаю, в том, что нагуляла с Петром какая-нибудь девка ребенка, открыться не могла, вот с ним и договорилась, что тот в срок чадо свое заберет. Парень не подвел, дождичка не испугался. А с кем он там снюхался, кто сейчас узнает. Разные были варианты: и нищие, и, наоборот, барыни расфуфыренные городские. И цыганки могли. Хотя нет, непохожа она: это у Танечки цыгане, — она осеклась, осознав, что проболталась, — я этого не говорила!

— Понятно, — подтвердил я, — ты не говорила, а я не слышал.

— Приятно иметь дело с умным человеком.

Не слышал-то не слышал, но, смотря сейчас на Танечку, осознавал, что сведения у Наташи точны. Зная о цыганских ее корнях, многое объяснялось: вот откуда могло взяться это невероятное сочетание черт.

Через два — два с половиной часа ко мне пересела — из первых рядов, где находилась на правах «второй после свидетельницы» подруги, Наташа:

— Как ты смотришь на нашу Танечку… Не боишься, что дружки жениха побьют?

— Нет. Слишком мелкая сошка. Да и что-то напились они уже сейчас не в меру. Не справятся. Убегу.

Чистая правда — и сам жених Николай уже вот-вот был готов клюнуть носом.

— Это точно. Что, нравится наша красавица? Хотелось бы с ней того самого, а? Ложе разделить?

— Спрашиваешь. Кто бы отказался. Ну так ведь и у нас будет не хуже, — здесь я, как мог, подыгрывал ей. (Не переиграть бы…)

Наташа пересела ко мне не просто так — на этот раз дело стремительно шло к развязке: она выходила покурить, я за ней (хоть и не курил): поцелуй первый, второй, третий; рука, протянутая к ее грудям (маловаты), а вот уже и рука, проникшая под платье, она задержала ее, но не стала сдвигать чуть-чуть раздвинутые ноги. Наконец, она прозрачно намекнула приходить утром, после развоза, к ней домой.

— Посмотрим, — сказала Наташа. — Все может быть.

Как там, в известном анекдоте: если девушка говорит «может быть», это означает да, так?

Но Наташа имела в виду не это.

К тому времени уже началась моя служба-развозка. Вначале какие-то спешащие дальние родственники, родители с детьми, еще кто-то. Свадьбы я в сущности не видел: забегая на короткие перерывы между развозами, успевал лишь стакан сока выпить, кусочек красной рыбки съесть, частушку подслушать, бросить беглый взгляд на зал. Сценарий проходил мимо, лишь видно было, как редеют ряды. Иногда забежать и вовсе не удавалось: ты возвращаешься, а тебя уже ждут новые пассажиры. Так постепенно дошел черед и до жениха с невестой, устроившихся на заднем сиденье: их провожала вся оставшаяся публика по́шлыми шутками. Николай был пьян изрядно, он тут же, в машине, опять заснул, и Наташа вызвалась помочь мне и Тане довести его до квартиры. Впрочем, жила она рядом, все было логично: заодно и ее отвезу домой. (Чтобы она там ждала меня по окончании извоза?!)

Как только мы тронулись, Наташа без всякого стеснения, откровенно переигрывая, как-то в невероятной позе рассевшись на переднем сиденье, сумела закинуть обе ноги на лобовое стекло и задрала платье:

— А ты, Таня, не смотри.

— А я и не смотрю, — невеста отвернулась. Ее присутствие на заднем сиденье, конечно, все равно очень смущало меня, но с чего бы мне было сопротивляться тому, что Наташа притянула мою правую руку к своим трусам… я лишь изредка, стараясь делать это по необходимому минимуму, отнимал ее на переключение скоростей.

Наташа притворно стонала и на полпути сказала:

— Больше не могу. Сережа, заворачивай в лес, мы сейчас выйдем на пару минут.

Я все же спросил у Тани:

— Можете подождать?

Она кивнула, закусив губу, и добавила:

— Мне тоже хочется выйти. Я не буду вам мешать.

Я отвернул на ближайшую идущую в лес дорогу, и, по уже выработавшейся привычке, быстро выскочив, пошел открывать дверь самому почетному пассажиру — в данном случае невесте.

— Ой, как тут грязно, я же платье запачкаю…

— Мы поможем, — сказала подошедшая Наташа.

Она чуть приподняла ей белое подвенечное платье вверх, поддерживая его снизу. Чистое место, зеленая травка сухая, было через несколько шагов. Но на нем Наташа отнюдь не отошла в сторону, а неожиданно задрала белое невестино платье очень высоко, накрыв Тане голову, и слегка наклонила ее. Я был сзади в паре шагов.

— Давай, Сережа. Наша красавица готова.

Мой взгляд уперся в бело-розовые Танечкины трусики под полупрозрачными телесного цвета колготками. Мокрые трусики… Она и не пыталась избежать того, что сейчас могло/должно было произойти, лишь пискнув:

— Ой… А разве невесту… можно?

— Нужно, — сказала Наташа. — Зачем ее, по-твоему, похищают, если по-настоящему? Сережа, не медли. Танечка может обидеться.

И ей громко шепнула:

— А ты, Танька, не дури. Другого шанса не будет, не вырвешься.

Удерживаться стало невозможно, я сделал эти два шага и решительно сдвинул вниз эти самые бледно-розовые трусы с колготками, сдвинул чуть-чуть, по минимуму, лишь настолько, насколько это было нужно.

Танечка опять пискнула, по-прежнему, однако, не предпринимая никаких усилий к изменению хода событий, напротив, податливо еще сильнее наклонившись вперед… Процесс был очень коротким, но бурным. Таня действительно была совершенно уже готова, в техническом смысле. Я тоже — и изливался в нее, пожалуй, дольше, чем потратил времени на все предварительные действия. Невеста откликалась, сдерживая стоны, выходили какие-то хрипы. Две-три минуты, и я надвинул ей трусы с колготками назад. А потом, наконец, зашел спереди, обнял, погладил по волосам и глупо сказал:

— Спасибо.

— Не за что, — еще более глупо ответила она, и мы вполне непринужденно рассмеялись.

Не за что — потому, что ничего не было — вот был правильный тон. Невесту — нельзя, и точка; такого не бывает.

И, не поверите, оставшиеся десять минут дороги я вел с Таней абсолютно светскую беседу, вспоминая школьных учителей и выслушивая ее планы по заочному обучению. Наташа молчала, мы холодно расстались на пороге ее квартиры. О возвращении меня туда после окончания извоза не могло быть и речи.

А я вернулся на работу и спокойно оттаксовал еще с полтора часа. Ни одного гаишника не встретилось — напрасно я, стало быть, не выпил ни капли. Последними в моей смене были родители жениха. Они расспрашивали меня, как молодые, о чем говорили в дороге, когда отвозил? Я «честно» ответил, что Николай все время проспал, а с Таней мы поговорили о том-то и о том-то. Учиться хочет…

— Е… она хочет, а не учиться, — недовольно протянула Мария Петровна, — ученая на нашу голову.

— Одно другому не мешает, — рассудительно сказал Федор Петрович. — А ты, молодой человек, где ночуешь сегодня?

Я ответил, что не знаю:

— Вроде с одной девицей договаривался-договаривался, да не выгорело. А в свою квартиру до утра не могу, мама в область уехала (моя мама терпеть не могла эти свадьбы на Летоси и использовала любой предлог, чтобы не участвовать), а я пустил страждущих… Да ладно, в машине передремлю. До утра осталось немного.

— Зачем в машине! Давай к нам, — любезно предложила свекровь. — Ничего, потеснимся, места хватит.

А свекор гнул свое:

— Не удалось, стало быть, тебе сегодня пое…, не уговорил девку. Жаль, свадьбы у нас для того и сделаны. Как там говорится: одну выдают, а десяток е… Невесту на ложе, а подруг в кустах тоже.

— А он бы нашу красавицу лучше поуговаривал, так, глядишь, и получилось бы, — опять недовольно протянула Мария Петровна. (Я прикусил язык, хотя прекрасно понимал, что она буровит со зла и впустую.) — Вот нашли невестку на свою голову…

Хороших внутрисемейных отношений все это в будущем не обещало, ну да какое мое дело.

— Язык без костей, — перебил Федор, — знаешь же, невесту нельзя. Это она оттого так злится, — обратился он ко мне, — что Колька-то наш упился, как свинья, сколько мы ни просили, ни требовали. Так что наша бедная невестка тоскует сейчас одна. Тут мы ничего не сделаем. Давай лучше подумаем, как парню помочь? Может, мы ему нашу Гальку, раз уж свадьба сегодня — можно ведь за Летось, — сосватаем, а то когда еще зятек-то до нее доберется, истосковалась, поди.

— Тьфу ты, — незлобно буркнула свекровь. — Это у тебя язык без костей.

Федор Петрович подмигнул мне:

— Видишь, мамка согласна. Остается девку уговорить. Беру на себя.

В этот момент мы приехали. Я для порядку поотнекивался, но, конечно, с охотой пошел к ним в квартирку: спать там, пусть на полу, было куда удобнее, чем в машине. Мария Петровна, приоткрыв дверь маленькой комнаты, показала мне кровать, на которой кто-то спал:

— Вот сюда ляжешь. А Галку мы переместим.

Я ушел помыться под душем: несмотря на всю измотанность таксованием, слишком был вспотевшим и грязным, чтобы ложиться без этого. Мылся недолго — и просто лечь хотелось побыстрее, и, совсем уж откровенно, побыстрее хотелось начать вспоминать пережитое с Танечкой.

Кровать была еще теплая, но свободна. Но всего лишь пару минут. Как только я устроился, дверь открылась и на пороге появилась голая, невысокая и маловыразительная женщина:

— Я сюда хочу вернуться, уж больно там узко. Не помешаю, места на двоих достаточно, подвинься. Если не захочешь, приставать не буду, обещаю, будем просто спать.

Галю я узнал: это была старшая сестра жениха, бабенка лет тридцати пяти, не слишком красивая, не мечта офицера, несколько бесформенная, с целлюлитными ногами, но, в общем, вполне еще женщина. Почему-то она рано ушла со свадьбы, я ее там почти и не видел.

Я неуверенно подвинулся к стенке, и Галя без всяких церемоний сразу же ко мне прижалась, накрывая тяжелым телом:

— О-о-о, я вижу, баба тебе действительно очень нужна, правильно папа сказал. Ну и слава Богу, так будет всем нам лучше.

(Да, я ведь уже начал вспоминать Танечку и был весь в предвкушении.)

«Технически» Галя тоже была уже совершенно готова, и я вдруг абсолютно ясно, до невозможности поступить иначе, осознал, чего на самом деле хочу. После какой-то быстрой возни гостья — а точнее, хозяйка — оказалась лежащей на животе с огромной подсунутой под него подушкой — и так она мне не мешала. Я мог спокойно вспоминать невесту в ее белом длинном платье, ее сдвинутые колготки и выбритый лобок, долго, медленно, тщательно обсасывая каждый пережитый парой-другой часов раньше момент, думая и представляя, рассказывая что-то в уме самому себе, — а Галя была здесь словно и ни при чем, хотя, конечно, опять же «технически», я не отпускал ее ни на миг. Иногда я даже, по какому-то инстинкту, отвлекался именно на свою партнершу, шептал ей какие-то глупости на ухо, чтобы вскоре опять уйти в свои грезы. Галя что-то, а точнее, все, наверное, чувствовала и понимала, и была тихая-тихая, покорная, на все согласная и безынициативная, как мне и хотелось.

И длилось это долго. Когда мы все же перевернулись на бок, ничего не прекращая, Галя попросила:

— Я попробую заснуть, ладно? А ты продолжай, конечно. Если хочешь.

Утром я проснулся поздно. Дома не было ни Гали, ни ее родителей, никого. Лишь завтрак на столе на кухне и записка с просьбой, уходя, ключ положить под половичок.

Второй раз я был на свадьбе на Летоси через три года: замуж выходила Наташа. За моего друга Виталика. Теперь я был не в задних рядах, и не шоферюга — напротив, сидел очень близко к молодым. Почти свидетель.

Здесь необходимы некоторые пояснения. После Таниной свадьбы два года прошли почти так же, как несколько предыдущих: мы с Наташей изредка встречались в Москве, изредка в нашем поселке. Обмениваться письмами перестали: в жизнь стремительно врывались новые средства коммуникаций. Впрочем, нет: одно письмо с двумя фотографиями я от Наташи получил, приблизительно через год после Танечкиной свадьбы. Фотографии такие: «официальный» фотопортрет Тани с трехмесячной дочерью на руках и фотография ее у реки, видимо, все на том же пляжике, что и раньше, в бикини, кормящей дочку грудью. Поясняющий текст гласил: «Одну из фотографий (догадайся, какую) я посылаю с полного согласия Тани и маленькой Наташи, а по поводу второй согласие было столь очевидно, что я решила его не спрашивать:). Всегда приятно разделить радость другого, даже если ты к ней абсолютно непричастен:)))».

А вот на третий год ситуация сильно изменилась. У Наташи безрезультатно, несмотря на все усилия и старания, заканчивалась аспирантура, и ее начальники, чувствуя все же некую ответственность, а еще более того желая избежать мелких неудобств, организовали прикомандирование своей аспирантки на девять месяцев к центральному НИИ по алмазам, что в старом красивом здании возле Рижской. Стало быть, Наташа поселилась в Москве, и нельзя было не ввести ее в круг моих друзей-товарищей, аспирантов — физиков, математиков или программистов. Тем более что и тематика была кое в чем близка: моделирование распространения света по ограненным драгоценным камням (правильной сложной формы кристаллам с большим показателем преломления), оптимизация огранки по форме исходного сырья и тому подобное.

Я прекрасно понимал, что делаю, и отдавал себе отчет в том, что ввод Наташи в нашу холостяцкую, слегка цинически ограждавшую себя от внешнего мира самодостаточную тесную дружескую компанию, по сути близок ко вносу троянцами деревянного коня за городские стены. Ну да куда же было деваться, и, если честно, пропади она пропадом, родная Троя. Я даже предупредил, вроде бы, Юрика, чьи научные интересы казались мне тогда наиболее близкими к Наташиным задачам:

— Боюсь, что девушка не только и не столько ищет совета по огранке алмазов, сколько мужа.

— Разберемся, — ответил он.

Да куда там разобраться! Разобралась Наташа, выбрав самого подходящего — Виталика — и поселившись с ним, через три месяца, в снимаемой квартирке. Виталик был крутой многообещающий теоретик — квантовый механик, тяготевший, правда, к leading edge программированию и численным расчетам; в принципе, совпадение научных интересов — хоть было далеко не главным — здесь тоже прослеживалось.

Пробитая ею брешь в стене никакому ремонту не подлежала, и на помощь и утешение растерянным и потерявшимся горожанам Наташа одну за другой выписывала своих подруг, не обращая ни малейшего внимания на то, был у тех ребенок от первого брака или нет. Девицы были симпатичные и умненькие, схватывали все на лету и беременели с пулеметной скоростью.

А вот сама Наташа и Виталик ни с этим, ни с замужеством не спешили. Наташа надеялась получить собственную комнату в коммуналке в нашем областном центре — почему-то замужество могло здесь помешать, — а Виталик верил, что по окончании аспирантуры сумеет прописаться и остаться в Москве. Изменилось все вот как: на конференции в Суздале — развлекали известных иностранных ученых Золотым кольцом — Виталик познакомился с одним всемирно знаменитым физиком-теоретиком из Беркли и произвел на того такое сильное впечатление, что, по возвращении в Штаты, он стал слать один за другим е-мейлы. Звал в аспирантуру, которую обещал дать закончить за год, а после сразу взять к себе на хорошо оплачиваемую работу. Виталик поколебался с неделю, с Наташей посоветовался, а потом махнул рукой и на аспирантуру нашенскую, и на степень, и на обещаемое в будущем место в Москве — а, в сущности, и на всю здешнюю жизнь: alea jacta est^[1].

Наташа могла получить американскую визу только как жена — и вместе с заявлением на иностранный паспорт, их уже выдавали, хоть и не без труда, — они с Виталиком подали и заявление в наш районный ЗАГС. Никаких тут не было очередей: через месяц свадьба. На Летоси!

На этой свадьбе публики было поменьше, и размах поскромнее, а так все похоже. Таня с мужем были и тоже сидели недалеко от молодых — с другой, невестиной стороны. И вот здесь я впервые наблюдал обряд прощания с невестой — то есть, точнее, лично участвовал в нем. Когда свадьба прибыла аккурат наполовину, и кому невмоготу было, напились уже, распорядительница, Тамара Федоровна, хлопнула в ладоши и громко заговорила с публикой:

— Ну что, мир! Хороша невеста?

— Хороша, — протянули нестройные голоса. — Нам бы такую.

— Жаль расставаться, отдавать в одни руки навек?

— Жаль, жаль.

— Да вам-то не жаль, врете все. Но есть люди, парни молодые и горячие, которым и в самом деле жаль, ох, как жаль. Хотели сами они невестушку-то нашу поять, обхаживали-задаривали, да уплыла стройна уточка, не досталася. Что делать будем? Как утешить?

— Поможем, поможем селезням. Других уточек дадим на сегодня, пусть за Летосью утешатся, да Наташку-то и забудут.

— Так, мир?!

— Так, так… Выкликай, не тяни.

Но Тамара еще немного намеренно потянула, чтобы сказать в конце концов:

— Лады, убедили. Давай, Наташка, записки.

Она забрала у нее бумажки.

— Ох, невестушка-то у нас скромна… Четверых всего назначила, хотя сохли многие.

Развернула первую:

— Иван Удальцов!

Из довольно задних рядов встал местный малознакомый мне парень и подошел к Тамаре.

— Жених завидный, статный да высокий. Да при доме своем, и мастер уже… Антонина Суркова!

Раздалось несколько выкриков и нелепых аплодисментов. Тоня, незнакомая мне высокая брюнетка, бодро подошла тоже, распорядительница соединила их руки и сказала:

— Старайся, Тонька. Не за себя, за невестушку.

Пара, провожаемая опять же негромкими выкриками, ушла. Примерно так же прошли и Виктор с Олесей; Олеся была моей одноклассницей.

Этими двумя парами Наташа откупалась от мира — и отрекалась от него. Пора было переходить к сферам иным и вещам серьезным:

— Юра Скобцов!

Это был мой и Виталикин лучший товарищ, свидетель. Он подошел заметно менее уверенно.

— Хороший жених, что скажешь! Пригож, пригож, и ростом вышел, а как умен-то, поди, — Тамара обратилась к Наташе, та подтвердила:

— Круглый отличник. Золотая медаль да красный диплом. Ленинский стипендиат.

— Кому же такая птица редчайшая досталася? Наташа назначает тебе за себя, — Тамара развернула дальше записку, — свою сестру Анжелу.

Шум по залу прошел довольно заметный, можно было разобрать «девчонка еще», но быстро улегся. Смущенная Анжела и Юра, поникший какой-то, ушли, напутствываемые ведущей:

— Да обратно не спешите… Анжела у нас молода, неопытна, ты уж, Юрик, с ней там поласковее. Ну да что положено невесте, отдай.

До меня дошло, что сестрице-то всего семнадцать.

Четвертым она выкликнула меня. (Эта традиция и мне была известна: последним вызывают несостоявшегося жениха, так сказать, настоящего — о котором невеста и впрямь могла тайно мечтать.) И начала было:

— Ох, какой женишок-то… Местный наш Ломоносов, да нет, Леонардо да Винчи. И ведь наш-то, свой, не залетный, плоть от плоти земели родной: может гениев рожать, не обессилела!

Я заметил, как недовольно покривилась, но молчала, ни слова не решаясь возразить, папина родня.

— Ан и ему Наташка-то не досталась. Но нам такому никакой девки не жаль, за честь сочтем. Кому же такая честь? Невеста ему назначает, — прочитав про себя текст, Тамара замешкалась, обернулась к Наташе и тихо спросила:

— Так все тут, как написано?

Она кивнула. Но Тамара все же не решалась читать, подошла вплотную к Наташе, и они о чем-то долго шептались; Наташа все время утвердительно кивала головой, а Тамара ею смущенно покачивала: нет, нет, мол. Как так… Я сумел разобрать в шепоте (рядом ведь стоял):

— Да не бойся, Тома. Знаешь же, схвачено все. Все будет хорошо.

В зале стояла полная тишина; все и вся замерло в ожидании очевидно надвигающегося скандала. Я и сам как-то сжался весь.

Наконец Тамара сказала, собравшись с силами:

— Требует Наташа долг вернуть. Вызывает Таню Козлову.

По залу мигом пошел громкий гвалт, крики и свист. Слышалось:

— Как это?! Нельзя Красавицу Первую! Не выдавать! Как замужнюю можно?! Кто посмел? Да что она, рехнулась… Стыд, позор! Да ведьма она и вся порода ихняя! Таких раньше в Летоси топили! Не отдадим!

Таня встала и стояла возле своего стула, совсем рядом с Наташей, смотря в пол. Выходить она не решалась. Но Тамара уже входила в свои права и роль свою, она решительно брала ситуацию под контроль, лишь дождавшись, пока шум чуть подутихнет:

— Чего глотку дерете? Не девку — Первую Красавицу невеста ославить хочет, у парней, что борются-дерутся за нее, обманом забрать да своему хахалю отдать, а долг вернуть требует. Тихо, мир! Первой Красавицей баба в девках бывает, а замужние все одинаковы: всех мужья равно любят! Подтверждаете, что должок-то за Танечкой есть? Свадьбу-то ее помните, здесь же, на Летоси?! Три года всего прошло. Заменяла Наташа красавицу нашу?

(Как я мог этого не знать?!)

Утвердительный гомон прошел по аудитории:

— Так чего глотки рвете? Долг платежом красен.

Опять раздался крик:

— Нельзя это! Это наглость невиданная, замужнюю звать. Позор! Не выдавай, мир! — и снова несколько поддерживающих криков со всех сторон.

Однако в параллель на этот раз яростным шипением отовсюду слышались уже и диаметрально противоположные нотки:

— А пусть возвращает Танька долг-то! Ишь, цаца-недотрога выискалась! Первая Красавица х… Моя-то дочь не хуже была! Ишо разобраться надо, мужнина ли дочка, не выблядок ли! Выводи, не тяни!

Тамарина задача, ясное дело, сильно облегчилась: царство, разделившееся в себе, не устоит, и теперь она уверенно и легко подавила попытку бунта:

— Наглость, Катя, говоришь?! А ты знаешь, сколько Наташке тот долг ее мог стоить? Может, она из-за этого самого лучшего парня-то и упустила, — и выразительно посмотрела на меня — как и вся аудитория вслед за ней. Я тоже уставился в пол, не понимая, что надо делать, и не зная, что сейчас последует. А Тамара продолжала:

— Может, вы знаете? — обращаясь к другим кричавшим. — А раз нет, то не орите. Требует Наташа долг вернуть, у бабы здоровой, небеременной, не после родов сразу, не кормящей; у такой, как все, не лучше, не хуже, — и убедительно посмотрела в сторону «яростно шипящих». — Не на людях на позор, а за Летосью: все забудем сразу, прошлогодний снег. Чего тут не так?

Наступила растерянная тишина. Я услышал восхищенный шепот седеющего мужчины (Наташиного отчима-отца, усыновившего после свадьбы незаконнорожденную девочку), говорившего жене (ее маме):

— Во как она их! Как редкий дед толпу салаг…

Тамара продолжила:

— Правильно все. Ты уж, Танечка, за невестушку постарайся, не подведи. Но есть еще одно правило, если забыли вы все уже отечески да матерински заветы-наказы. Когда замужнюю вызывают, то попервой ее муж за Летось должен свозить: его первая власть. А потом уже к женишку приводит: Коля и Таня! Выходите сюда, — властно потребовала она.

Те вышли, ни на кого не смотря, Тамара соединила им руки:

— Идите. За Летось! Совет да любовь!

Коля как-то странно махнул рукой, и пара двинулась к выходу. Не давая залу опомниться и боясь выпустить ситуацию из-под контроля, Тамара, как только те двинулись, закричала:

— А теперь наши давай! Песни-частушки! Веселись, мир! Летось вот-вот откроется! Играй, Михась, — тот словно команды ждал: тут же слаженно с баяном зазвучало, Тамара запела, классика:

Хорошо мне было в девках,

Жопою вертелося,

А теперя нету мочи:

Хуя захотелося!

И тут же в ответ такая же классика (другие подтянули), пошел знаменитый диалог:

Не ходите, девки, замуж,

Ничего приятного:

Утром встанешь — сиськи набок,

Вся пизда помятая.

Муженек мне угощенья

Даст хороша — знатного:

Лучше водочки — варенья,

Шут с ней, что помятая.

Не ходите, девки, замуж,

Так не будете страдать,

Не узнаете, счастливцы,

Каково оно — рожать…

И поехало, соревнуясь; были тут и хорошо знакомые, типа указаний, как надо ходить возле тещиного дома, или антивоенная о попавшей милому в штаны звездочке, ну или там об опасностях, которые несет женщине связь с трактористом, и совершенно незнакомые мне частушки:

В речке селезни плывут

И лягушки квакают.

Мою милую е…т,

Только серьги брякают.

Не во всем виновна, парень,

Злая буржуазия:

Твою милую е…ли

С полного согласия!

Одеяло-одеяло,

Одеяло красное:

Как под этим одеялом

Моя целка хряснула…

Шел я лесом, видел беса,

Он курятину варил:

Котелок на хуй повесил,

А из жопы дым валил.

И невероятная смесь классики (Загоскин, Помяловский) с профанацией:

В старину живали деды

Веселей своих внучат:

Шли к победе от победы,

Эти ж лишь хуи дрочат.

И так далее. В веселом гвалте — а у мира память ведь сразу и очень длинная и очень короткая — такая вот диалектика — все вдруг забыли и обо мне, и о Коле, и о Тане — забыли, чтобы всю жизнь потом помнить, конечно.

Очень вскоре Тамара подошла ко мне и сказала тихо:

— Ну, теперь публичность ни к чему. Не светись здесь. Иди, встречай свою красавицу у переправы. Ждать недолго придется, — она мне лукаво улыбнулась, — а вот назад можешь не торопиться, даже если Танька просить станет. Да она и не станет.

И я ушел. Сгорбившись, сидел у переправы. Разумеется, сбежать сейчас отсюда, подвергнув всех участников действа невиданному позору, было немыслимо. Я говорил себе: ничего не буду там делать… посидим да обратно придем… и искренне верил, что так оно и будет, одновременно понимая, что не будет такого никогда: Танюша заполонила все мое сознание.

Ждать действительно пришлось удивительно недолго. Лодка с Колей и Таней тихо причалила, они молча вышли, Коля, не смотря в мою сторону, протянул мне ладонь, мы обменялись рукопожатием (так!), а потом он слегка подтолкнул Танечку ко мне и пробурчал:

— Иди. Теперь твоя очередь, — и молча, опять-таки нелепо махнув рукой, побрел к клубу.

Мы на лодочке переплыли Летось так же молча, и вообще, слов было с десяток всего произнесено. Вот они все. Когда вышли, Таня сказала:

— Пошли. Есть одно место.

Мы пошли. Чуть только скрылись в кустах, из-за реки, из зала, донесся разбойничий свист и крики. Я вопросительно посмотрел на нее:

— Коля пришел. Значит, Летось открыта. Традиция такая: как последняя пара, назначенная невестой, за Летось уйдет, открывается река. Сейчас сюда толпы побегут.

Уже на месте (а шли мы минут десять, если не пятнадцать):

— Подожди минуточку.

Она, никуда не уходя — не прячась, просто отвернувшись, сняла платье, аккуратно развесила его на деревце, чтоб не пострадало — не помялось, и спокойно, без видимых эмоций, повернулась ко мне: ослепительно (для меня или на самом деле?) красивая, в трусиках и лифчике, положила мне руки на плечи:

— Теперь ты. Действуй. Я сейчас твоя невеста.

Что дальше было, описывать не берусь. Слов таких не знаю. Было хорошо. Очень было хорошо.

Вот еще: когда назад-таки возвращались (за временем не следил) и вот-вот из зоны невидимости должны были выйти на тропинку, ведущую к переправе, показаться людям на том берегу, я понял, что не хочу… не могу ее отпустить, и, взявши за плечи, повернул в ближайшее укромное местечко — повторить то, что было три года назад. Таня тихо повернулась, ни слова не говоря, и оно повторилось… если можно сказать «повторилось» о том, что заняло раз в пять больше времени.

И вот только теперь, когда абсолютно ясно стало, что больше я уже никакой силой, полностью иссякнув, ничего не могу, что она отбыла (отработала?! с радостью получила?!) свое, мы разговорились. Вначале пробило меня, и я что-то лепил бессвязными обрывками фраз: какая она хорошая, и как все это здорово, и что ничего лучше никогда я не представлял, и быть того не может… Потом стала выговариваться Танечка:

— Сережа! Ну если я так тебя вдохновляю — я ведь была самой собой — или как там, прости, сама собой, самою собою, что ли, тьфу ты, Господи, — собой, короче, а не Наташей, правда ведь?

Я кивнул:

— Конечно.

— Так что же ты меня только арендуешь? Почему бы тебе меня не взять, скажем так, на постоянной основе? Не навсегда — на несколько лет. Я согласна. Я ведь не только такая красивая и сочная. Я — хорошая. И жена, и хозяйка, и мать, и добрая. И не дура — не такая умная, как Наташка, конечно, ну да зачем тебе такая умная? Дочку я тебе уже родила, еще сына рожу, обещаю.

Под градом чувств и мыслей я не знал, что сказать. Выкристаллизовывалось одно: почему бы и нет? Разве ты когда найдешь лучшую? Но я не мог так сразу, и промямлил:

— Но ведь ты замужем…

— Замужем? Видимость одна. Не знаю, что случилось, но Колька не может меня, как женщину. Он потому и отдал меня так покорно… Он отпустит, не волнуйся. Никаких краж, погонь и скандалов. Без мордобоя. Ну как? Я тебя не заставляю, да и как я могу? Просто если ты не думаешь обо мне из-за того, что невозможно это, говорю: очень даже возможно. Я была бы счастлива. Только позови. Отнесись ко мне не как к первой красавице, просто как к женщине. Я знаю, что нельзя нам, бабам, так говорить, себя навязывать, что сейчас во вред себе болтаю, но если бы ты знал, что значит быть первой красавицей, ты бы меня понял. О тебе ведь ни один приличный парень из-за этого и не мечтает, думает, не выйдет, мол, ничего, не пробиться через отморозков, и пробовать не надо… Одни козлы да отморозки. Вот я, как нарочно, теперь и есть Козлова.

— Я… ты такая красивая… и хорошая. Но я не могу сразу. Я подумаю…

— Думай. У нас свобода. И в любом случае приходи через день утром в скверик возле нашего дома, ты знаешь. На дочку Наташеньку посмотришь, и на сына Виталика тоже — я как раз с ними буду сидеть, Галя просила.

— На… сына?!

— А то ты не знал?! Приходи, посмотришь на нашего недоносочка: на две недели раньше срока родился, вот с такими длинными ногтями. На тебя похож как две капли воды: даже страшно, если кто вас вместе увидит, сразу все поймет. Хорошо хоть, что Наташа моя не на тебя, а на маму твою да на меня похожа, труднее догадаться.

Галка мне все рассказала под большим секретом. Мы же родственники сейчас. А почему рассказала — пришла советоваться, делать ли ей аборт. Но я-то быстро смекнула, что делать она его не собирается — иначе бы не приходила, сколько их уже сделала. Но к чему ей третий ребенок, опять же… Ну я, стало быть, и не советую. Мямлю что-то. А потом спрашиваю — ох, скажи честно, что здесь не так? Тут-то она и не выдержала. Понятно все — хочет своему третьему сыночку лучшего будущего, чем у первых двух, верит в него: яблочко от яблони… Все мы этого хотим. И тебя она, кстати, очень хвалила, как ты ее тогда: завидую, мол, будущей жене, думала, уже из-под парня и вовсе не выберусь, вся искончалась, а ему все мало.

— А я тогда тебя вспоминал…

— Польщена. Хотя, если честно, догадалась: Галка так не вдохновит. Я ведь тебя тоже потом всю ту ночь вспоминала, пока женишок мой дрых. Вообрази весь сюр моей ситуации: две беременные бабы, да в одну ночь, да от одного и того же мужика, советуются — и я-то все понимаю! Но зато нам, конечно, легче было вместе с детьми сидеть, то она с двумя сразу, то я; и сейчас легче. Вот видишь, какая от меня польза: и сама тебе родила, и золовке помогла. И сама, так сказать, и образом своим; и отцом, и сыном, и святым духом. Есть чем гордиться. Но это не считается, ясно. Сына еще рожу. По-настоящему. Бери!

— До послезавтра, Таня.

— До послезавтра.

Мы входили в зону видимости, люди на том берегу приветливо замахали руками. Таня шепнула мне на ухо:

— Возвращаемся по отдельности. Я первая, а ты погуляй минут десять. И еще — я сейчас грустная должна быть и печальная — как та вдова, что любовника допустила-таки в день похорон: медленно и трагично. Я такой и буду. Не обращай внимания.

Когда я вернулся минут через пятнадцать-двадцать, никто прихода моего не заметил: новые там, в полупустом теперь зале, пелись уже песни, и забылось старое. А точнее — играл магнитофон, и молодежь, что не за Летосью, танцевала. Мне совершенно не хотелось идти в первые ряды, поближе к невесте с женихом, туда, где прежде сидел, и я, оглядевшись, подошел к древней старухе, какого-то нездешнего, скорее хорошо мне знакомого «среднеазиатского», не узбекского и таджикского (дунганка? казашка или уйгурка?) вида, примостившейся на самом краю:

— Можно к вам? Не занято?

— Садись, милок. Марфой кличут, — представилась она.

— А по отчеству?

— Не положено мне. Просто Марфа. Так и зови.

— Сер…, — начал было я, но бабка лишь рукой махнула:

— Тебя тут и раньше знали, а как с Танькой ушел, ох, как мы, старухи, вам да Наташке все кости перемыли. Не икалось там? Хотя не до того было, понимаю. Ягодку сладку да вкусну хотелось от пуза вкусить, не упустить ничего. Дело хорошее, не до старух. Это сейчас она, — Марфа кивнула на Танечку, — глазки потупила да губки надула — обидели, мол, девоньку, а небось была рада-радехонька стараться-то…

Она выждала небольшую паузу:

— Молчишь? Правильно, милок, что молчишь. Но подтверди хоть: сладка ведь и вкусна, и сочна да без изъяна красавица наша, а?

Я позволил себе кивнуть.

— То-то. Да и как иначе бесовому-то семени, Хозяиной дочери?

Чуть не поперхнулся: как раз в этот момент я налил себе полстакана водки и начал было пить; слава Богу, реплика Марфы отвлекла меня, и от этой затеи я отказался:

— Да что вы говорите?

— А ты слухай, милок, може, что и узнаешь. Мамка ее бесплодной была. Попервой к попам все ходила, свечки ставила — никак. Тогда пошла к Маруське кривой. Жива она еще была.

(Имя этой знаменитой здешней ведьмы-колдуньи, местной Ванги, было и мне с детства знакомо.)

— Ясное дело, подарки ей дает, ублажает. Та вначале ни в какую. Ну да проняла ее Маша наша. Я тут свечку не держала, врать не хочу, что она Машке-то в точности говорила, не знаю. Но девкой еще была, как подслушала: Маруська кривая вот что тетушке моей приказывала, лет за тридцать до того:

— Хозяин, он ить не на каждую-то соглашается. Занятой шибко. Но я упросила. Слухай. Через неделю, в понедельник, ступай вечером за Летось. Крест сними. Место во какое (этого я не помню). Как придешь, садись, жди. Попервой появится служка. Немой он. Какой облик примет, не знаю я: узнаешь ли ты его, али нет… Он любой может облик принять. Он тебе глаза повязкой завяжет и руки таксама свяжет, и к березе их приторочит. Не бойся: это для твоей же пользы: чтобы ты, не дай все подлунные силы, повязку-то с глаз не сняла сдуру, когда Хозяин придет: тебе видеть его нельзя, помрешь тут же, в один момент. В самом лучшем случае ослепнешь иль умом тронешься. А как служка уйдет, придет Хозяин. Говорить с тобой он не будет — невелика птица. А если вдруг слово какое скажет — значит, отметил он тебя и плод твой навек. Но не надейся. Дело свое сделает и уйдет. Понравится тебе, нет ли — не знаю. Разное болтают. Терпи. За ним вскоре служка опять придет. Может, не удержится, тебя тоже пое…, если Хозяин строго-настрого не запретит, не знаю. Терпи. Потом тебе руки отвяжет и уйдет. Повязки не сымай, пока шаги его не затихнут. А потом снимай и домой иди. С мужем спи. Понесешь!

Вот так вот на Янку Купалу Маша наша и понесла. Даже, слышала я, уж не помню откуда, слово ей Косматый сказал: «Нож возьми». Что это значит, не знаю, мил человек. Но отметил он ее навек, стало быть. И плод ее, Таньку, отметил: оттого Первая Красавица. Хозяинова дочка! Не видно рази? А с Хозяиной дочкой спать, милок, это как с огнем в стогу играться: не заметишь, как угоришь. Ты рази не видишь: Танька-то вся приворотным зельем сочится, из каждой дырки капает! Так что ежели ты ее в места эти целовал, сок ее пил — а куда же ты делся, милок, от бабы такой! — то зелья ентого нахлебался выше крыши. Не будет тебе без нее жизни!

Иногда я пытался вмешаться:

— Ну, такое-то зелье, оно у каждой бабы есть.

— Не скажи. У которой сок-то водица, у которой вино хмельное, а у которой и зелье приворотное. Да ты не бойся, — взглянув на меня поощрительно и совершенно изменив тон, вдруг сказала Марфа. — Мы тут с бабами судачили-судачили, и решили: признал он тебя! Вот ведьма Наташка Таньку потому тебе и сватает, нипочем ей, что замужняя и с дитем. Ох, ведьмина порода! Эта-то еще ладно сделана, оно сразу и не признаешь, а сеструха ее — чисто кошка черная желтоглазая, бабьим туловом чуть прикрытая, тьфу ты, тьфу. Приглядись, за ней же хвост волочится.

Я инстинктивно осмотрелся, стараясь увидеть Анжелу, ее нигде не было.

— И не ищи, — заметив мой взгляд, сказала старуха, — она дружка твоего до утра не отпустит. Живым он из-за Летоси не вернется: только под венец. Вот и гутарим мы: потому Наташка-ведьма сама за тебя выйти-то и не пыталась, что признал он тебя, за другую выдать велит.

— Да кто он? Как признал?

— За зятя Косматый признал. Он дочку свою любому-то не отдает: огненная нужна порода. Ежели кто на дочке его женится без тятькиного благословления — беда! Иссушит, и силы мужской лишит, и с воли-разума сведет! Вот как Кольку. Танька-то наша красивая, спору нет, а никто не брал. Почему? Да Хозяина все боятся. Только этому дурню все нипочем, жалко его: сгорел ни за грош…

А ежели, наоборот, признает зятя Хозяин, благословление даст — радуйся! И то, чего не ожидаешь и в самых смелых мечтах не надеешься — сбудется! Дочку только его не обижай. И ведьме Наташке ты тоже не противься. Ох, как мы ее с бабками-то забоялись опосля сегодняшнего… Так смачно миру прямо в харю плюнула, а тот лишь утерся. Маруська Кривая…

Здесь я перебил ее, беря Наташу под защиту. Лучше бы я этого не делал:

— Разве одна Наташа плюнула-то? Тамара тоже очень помогла.

— Тамара, говоришь? — Марфа, хотя и так говорила тихо, только для меня, боязливо оглянулась по сторонам и зашептала с нескрываемой ненавистью:

— У, Иудино племя… Миром, почитай, уже шестьдесят лет как вертят, и слова поперек никто сказать не смей. Ишо дед ее с комбедом ходил да с продотрядами — кто не мил, тех подчистую выгребали. А потом мамаша, учителка по немецкому была, на всех доносы писала, скольких в Сибири сгноила. Как немцы пришли — она им на всех доносила, да все под них еще и подстилалась, паскуда. Наши возвернулись, мы, дураки, обрадовались было: пришел, змея подколодная, и твой час расплаты. Да куды там: у нее справка секретная, что никакая не доносчица, полицейская помощница да сука немецкая, а специальный агент НКВД: оставлена на оккупированной территории с особым заданием… Мы и утерлись опять. А сейчас дочка ее, Тамарка, чует нутром, что ведьма в силу входит, так сразу ластится, мягко стелет. Но самой ей этого всего бы не удумать — Наташка подучила, вон как долго шептались.

Да, не ожидаешь в нашей глуши таких страстей. Ты бурь застывших не буди…

Марфа вернулась к любимой теме:

— Так о чем это я? А вот: Маруська Кривая-то наша хоть была, баба неграмотная, а эта — другая. На самой Москве сидеть хочет — и будет сидеть!

— Выше Москвы, — пробормотал вдруг я, не удержался.

— Выше? Куда уж выше?

— Да мир-то велик…

— Угу, — задумчиво пробормотала Марфа, — пускай так. Лады: выше Москвы сидеть хочет — и будет сидеть! Однако ж тебя Наташка-ведьма в мужья не зовет: Хозяин не разрешил! Дочку свою он за тебя выдает, во как. Не противься. Оно уже и ведьме-то противиться — ох, тяжко… даже Танька, Косматого дочка, не решается. А Хозяину самому…

Я опять попытался вмешаться:

— А как понять, что признал? Может, он и меня с разума сведет, если с доченькой его шуры-муры всякие?

— Как понять, говоришь? — Марфа посмотрела на меня с хитрой улыбкой. — Или и впрямь не знаешь? Ладно, слушай. Мы тут тоже посудачили, старухи-то: как, мол, Кольку не признал, если дочь у них? Со свадьбы аккурат и понесла красавица наша. А потом глядим: Маруся-погорелица хитро так смотрит: «Вы, бабы, и в самом деле из ума выжили? Рази Наташка ее маленькая — мужнина дочь? Не ихней она породы, не Козловых! Не будет ведьма три года ждать назад долга своего, молча да покорно, она его тут же назад затребует. В сей же день! Искать папашу сейчас за Летосью надо», — Марфа смотрела мне прямо в глаза, говоря это, а я не мог не вздрогнуть и как-то весь целиком не напрячься.

Собеседница довольно улыбнулась:

— Да не знаем, не знаем мы ничего, бабки старые, из ума выжившие, не слухай. Но это-то примета самая верная: от кого Хозяин дочке родить даст, того признал. А муж не муж, ему это по фигу. Он причитаний да пустых обещаний подвенечных не признает, не слухает. И правил наших мирских не уважает и знать не хочет.

Такой вот неожиданный был разговор.

После него я почти сразу ушел. Я и так собирался это сделать — все главное уже произошло, чего ждать, — а тут еще ускорился, явственно ощущая отнюдь не дружелюбные взгляды части аудитории. Особенно, пожалуй, группа мрачных парней (кто такие? Колины друзья-отморозки, как Таня говорит? Откуда взялись, кто приглашал?) выделялась. Нельзя было не вздрогнуть, услышав их частушку:

Чтой-то больно ты говнистый

Да валяешь ванечку.

Не пришлось бы тебе, сука,

Поработать Танечкой.

Продолжая линию с Владимиром Семеновичем: «и припадочный малый, придурок и вор, мне тайком из-под скатерти нож показал». Не факт, впрочем, что они что-либо реальное затевали, очень может быть, что всего лишь попросту от излишнего восторга-энтузиазма демонстрировали urbi et orbi свою только что упомянутую триединую сущность. Однако, если пословица «береженого Бог бережет» и приложима к каким случаям, то как раз к таким. Связываться с этой — сильно ослабленной пьянкой, конечно, но немалой и, очевидно, без тормозов, зоной воспитанной группой — ох, не здешняя была в их частушках терминология — абсолютно не стоило.

А чтобы себя похвалить, можно и так сказать: как учат нас все гуру восточных единоборств, а я немало брал у них уроков, — схватка предотвращенная есть схватка выигранная. Короче говоря, я незаметно простился с Виталиком и Наташей («Не разочаровался?» — ехидно спросила она. «Нисколько», — ответил я; они тоже вот-вот собирались уходить), взял свой рюкзачок с палаткой, ковриком и спальником (а я с самого начала полагал сегодня лечь спать на природе, квартирку опять страждущим до утра уступил) и ушел.

Настроение было поэтическое. Перед уходом я в уме сложил ответ ребятам:

Да, я парень гонористый,

Не свалял я ванечку.

Так, как я, вам и не снилось

Поработать с Танечкой.

Публичное исполнение его не предусматривалось. Я ушел далеко, за несколько километров от клуба, вдоль Летоси вниз по течению. Шел я берегом реки, и поначалу все за ней гудело стонами, всхлипами, воплями… иногда и криками, и слезными просьбами.

Поднял мокрые женские трусы, упавшие, надо думать, с куста на том берегу и сюда течением прибитые. Как узнать, чьи? Новенькие, сексапильные, видимо, специально под Летось купленные. Большого размера. Настроение не проходило:

Лето́сь, Лето́сь,

знаешь небось,

где чей подарок…

Поигравшись со строчкой к трусам трусы и не удовлетворившись результатом, закончил:

К тряпью тряпье:

Мое, твое —

И вот и красив он, и ярок.

По мере того, как я уходил от клуба, все затихало. Впрочем, и по времени период бури и натиска уже угасал, передавая эстафету тихому радостному бытию с костром и гитарой, ее далекие трели уже доносились. Разумеется, бытие это, как неугаснувший совсем костер, будет все время прерываться новыми всполохами любви, но уже другой — неспешной…

До того момента, как осознал, что пора располагаться на ночлег, я шел берегом реки не менее часа. Подходящее место скоро подвернулось: неожиданно заболотился, а точнее, превратился в грязный луг, наш левый берег, тогда как правый, наоборот, украсился отмелью, маленьким пляжиком и симпатичным лесочком. Если учесть, что до этого места и после него, напротив, правый берег был густо покрыт какими-то колючими кустами и прочим неудобьем, это было как раз то, что надо. Конечно, по грязному лугу надо было перейти, закатав штаны, Летось надо было переплыть, гребя одной рукой, а в другой держа над водой рюкзак с вещами, но все это было делом техники. Зато совершенно ясно было, что сюда абсолютно невозможно подобраться незаметно. Не то чтобы я так уж серьезно верил в какую опасность, но ведь любое дело, раз взялся, надо делать хорошо, так? Да и кому из нас не хотелось иногда поиграть в Чингачгука Большого Змея…

В лесочке я отлично устроился. Было так тепло, что ставить палатку не имело смысла, я использовал ее просто как дополнительную подстилку под пенопластовый коврик. И здесь, глядя на часто падающие звезды — Персеиды! — я, наконец, смог начать спокойно обдумывать события дня сегодняшнего и заодно вспоминать рассказы моей бабули о Летоси. О Тане я пока не думал.

Я знал, конечно, о дочке, о Наташе, но искренне не знал о сыне, о Виталике. Наташеньку я даже видел несколько раз, встречая Таню — и вместе с Колей, и одну. Мы ни о чем таком не говорили — да и о чем тут скажешь?

— Можно подержать? — помнится, Колю спросил.

— Попробуй. Только как бы не заплакала, — он гордо вытащил дочку из коляски.

Девочка надулась, но плакать не стала: родители-то рядом. Непередаваемое ощущение было держать ее в руках. А Виталик… Я искренне забыл об этой своей ночи с Галей; забыл, как о ночи именно с ней — для меня это было лишь продолжением короткого мига обладания Танечкой. А так — Колина родня была от меня очень далека и географически, и социально: новости из этого круга не поступали совсем. Вспомнилось, как Галя, в соответствующий момент, хотела освободиться, говоря, что ей надо в ванную, что время неподходящее… но я удержал ее, я не мог себе позволить ее отпустить, и она, не слишком сильно сопротивляясь, смирилась.

На тоненькой ниточке болтается наша жизнь.

Кто и за какие несуществующие заслуги сделал мне такой щедрый подарок — двоих детей, — не потребовав ничего взамен и не связав абсолютно никакими обязательствами? Глупый, конечно, вопрос: ясно, что Господь — или судьба, если хотите, — это кто угодно, но только не расчетливый и педантичный бухгалтер, сверяющий меру содеянного тобой добра и зла по ведомостям и воздающий соответственно. А вот кто Он? Если какую профессию на Земле и напоминает Отец наш небесный, то это, я думаю, азартный крупье, главный интерес которого — раскрутить клиента сыграть по максимальной ставке и посмотреть, что будет. Наташин поступок, невиданное по дерзости нарушение сразу двух сакральных здесь традиций: об использовании невесты и об использовании Первой Красавицы — надо думать, наверху был замечен. Моя роль — второго плана, конечно, ведомый, — но ведь именно сюда падал максимальный риск (я как-то его тогда толком не осознал, правда), тоже заслуживала быть отмеченной — и со мной расплатились сразу, на месте. А с Наташей — и серьезнее — начинают расплачиваться сейчас. Впрочем, так ли? Такое ощущение, что мир давно уже под нее вертится: смело и без колебаний решает девушка, кому от кого рожать, и все прогибаются — и не сосчитать, скольких подруг уже пристроила, а сколько новых жизней вытолкнула в свет… Это тебе не замусоленные стодолларовые купюры, гораздо азартнее. Сейчас вот за тебя решит. Уже решила, ясно ведь все, чего темнить. Остается лишь себя убедить, что это не она за меня решила, а ты сам решил, а Наташа лишь, по настоящей дружбе, только помогает. Нетрудно. Не нужна здесь никакая точность самоотчета.

А Таня… Если признана она соучастницей, пусть пассивной, то достанется и ей серебряный динарий или по крайней мере медный грошик, а если числится она безвинной жертвой, то не получит Танечка ни-че-го.

Интересный это обряд — прощание с невестой: уникальный или нет? Надо бы поискать у этнографов, каковы тут сакральные смыслы да вытесняемые мотивы? С ходу ничего на ум не приходит. Бабуля же моя весь этот обычай трактовала во вполне материалистически-марксистском смысле:

— Вот если совсем замухрышка замуж выходит — еле пристроили за дурня какого-то, ей найти хоть одного женишка-то, на замену, надо. А кого найдешь? Кто согласится, что о такой мечтал-вожделел? Ну дак тогда даже платить приходилось. Всегда парень отыщется, который за деньги хоть козу невестой признает. Для блезиру пройдутся пару раз по деревне, вот тебе и женишок: назначай ему замену! Тоже, ясно дело, замухрышку какую.

А если, наоборот, красивую да богатую замуж берут, у которой женихов-воздыхателей прорва, тут торг шел сурьезный, прямо большой политик. Она этих воздыхателей вызывает, а за себя им вот как назначает: ежели богатому, то девку победнее, без приданого: вдруг в душу парню западет-то? Вот мир одну из немощных своих да и пристроил. А бедному да красивому, парню видному, что все девки сохнут, — этому богатую да неказистую: веселись, дивчина! И на твоей улице праздник! Ну, такие-то пары обычно слаживались: любовь любовью, а хозяйство хозяйством, на страстях да охах пахать не будешь.

Здесь был вот какой момент, который бабуля не могла сформулировать так явственно, но с моим анализом вполне согласилась. Женихов своих невеста указывала сама, от себя, и, как всякая частная инициатива, она нуждалась в согласии сторон: торг здесь уместен. А вот невест на замену, пусть и по рекомендации выходящей замуж, выдавал как бы мир. И здесь торг абсолютно неуместен: против мира не попрешь и с ним не поторгуешься. Теоретически мир мог затребываемую замену и не выдать, если слишком уж не по себе берет, но такого, говорила моя бабуля, никогда не бывало.

Вот и сегодня не прошло… А меня, да, перед самой свадьбой Наташа спросила, заручилась согласием:

— Я тебя вызову сегодня. Не будешь спорить, что основания есть?

— Нет, конечно. Как спорить с очевидным? А кого…

— Увидишь. Не разочаруешься.

Дальше из бесед с бабулей:

— А если псевдоневеста за Летосью залетит?

Мне очень нравилась эта конструкция «залететь за Летосью», но у нас так не говорили раньше, бабка не поняла, переспросила.

— Забеременеет если, что тогда?

— Дак хорошо. Если девка беременеет и родит, то в порядке все у нее: бери, не бойся, неплодный пустоцвет не получишь. А детей таких родителям отписывали; то есть если девка и парень те поженятся, то им, ясное дело: привенчают. А коль нет, то девкиным мамке с папкой. Правда, если отец-то из богатых, а мамка из бедных, то иной раз и парня семью могли заставить: ваш приплод, принимайте. Принимали. А вот ежели баба замужняя бесплодна, так ее от этого за Летосью часто лечили, — бабка усмехнулась, — там доктора по этой части были знатные. Оттуда девкой-то никто не возвращался. Бывает, пигалица какая неразумная, чуть гнездышко оперяться стало, реку-то сдуру переедет, а там испужается, хочет назад: отпусти, мол, не надо, ошиблась я, Христом-богом прошу… да кто ж отпустит? А сильно орать будешь, на подмогу позовут.

— Что, вдвоем будут?

— Могут и вдвоем. Но чаще тут бабки помогали. Им за это тоже потом х… полагался. Вот ты меня давеча спрашивал, до какого возрасту старухи-то за Летось бегали, не хотела говорить. Сейчас скажу: а иногда и до семидесяти лет! Разденется догола и ходит, мир пугает: вдруг клюнет кто? И клевали порой, особливо если она выследит да и возле парочки какой соблазнительной пристроится: стоит жердина, издалека видно: кто заметит, бывает, не удержится, подойдет поближе-то поглазеть. Тут и старуха кстати: с ней-то кино лучше пойдет.

А еще вот какой случай был. Перед самой войной была у нас такая, Дуся, Евдокия, худюща, кожа да кости, и страшна. Старая дева — не девица, конечно, но замужем никогда не была, детей не рожала. И волос у нее на голове почти что не было — вылезли почему-то. Так она поспорила: пойду, говорит, за Летось, так к моему кусту еще и очередь выстроится. Ну мы ее на смех. И что думаешь? У нас тогда Дом культуры как раз строили, художник расписывал. Так она с этим художником сговорилася: он ее за Летосью подчистую обрил, все места, и краской какой-то светящейся расписал…

— Флуоресцентной.

— Во-во, флюрицветной, — скелет на ней нарисовал. Очень правдиво! Разделась, значится, Дунька догола, косу в руку взяла, и давай по кострам. Поначалу, как увидят, в ужас все, да разбегаться: сама Смерть пришла! Ну, в лучшем случае покойница с Сопливого кладбища восстала: Господи, спаси нас, грешных, и помилуй! А потом смекнули, что Дунька это, так действительно к кусту ее очередь стояла: кому же не хочется самой Смерти отведать…

Но прогневили-таки Господа. Все, все, кто тогда у куста ее был, все головы-то на войне сложили, как один. Стали Дуньку корить, так в Летоси утопилась: не искушай, — и бабушка расплакалась, мы долго сидели молча, я гладил ее по голове. Угадывалось, что и дед мой в той очереди стоял, и что бабушка Тоня была среди тех, кто корил…

Я вспомнил то самое заброшенное Череповское кладбище. Уверяю вас, какими бы вы ни были несуеверными, дрожь бы вас там на закате все же проняла. Покосившиеся кресты и оплывшие могилы, стоящие по краям сухие мертвые деревья (обгорели в войну, шальной снаряд попал), плюс несколько недосгоревших, отжившихся, высоких сосен. На них к вечеру устраивалось на ночлег, с жутким карканьем, воронье. А еще в самом центре кладбища, на высоком шесте, висела изъеденная временем деревянная скульптура святого Симплициана (каким ветром забросило этого католического святого в наши православные края?), в просторечии нежно именуемого Соплюской, оттого и кладбище порой звалось Сопливым, — и скрипела на ветру. Вот дожидаешься ты заката (обязательная часть инициации подростка у нас в поселке), как порыв ветра повернет Соплюську, громкий звук потревожит воронье, и то недовольно закаркает. Страх до нутра пробирает… но темноты жди.

А что сказать о Евдокии, наголо повсюду бритой и раскрашенной сухими бесплотными костями? В традиционных представлениях о Смерти, как скелете с косой в черном плаще, явно не хватает одной детали… Вот примерно как рассказывали те, кто заслужил:

Когда смелому и отчаянному парню, истинному герою, вдруг, вопреки всему, удается вырваться из объятий Смерти как жертве, Смерть заключает его в объятия как женщина. Она демонстративно отставляет в сторону косу и распахивает черный плащ. Под ним не только скелет: к тазовой кости непонятным образом прикреплено (вариант: прибито ржавыми гвоздями, как голова Орфея к лире) настоящее женское влагалище, выполненное по самому необходимому минимуму, ничего лишнего. Мы опустим леденящие кровь подробности, у кого и как она его берет. Смерть не назвать пылкой и отзывчивой любовницей, но она, как всякая женщина, податливо прогибается под своим партнером и для него, крепко обнимает возлюбленного костями рук и нежно гладит по спине костями ладоней и пальцев; она отвечает на поцелуи и целует любовника сама: какие хорошие, без малейшего изъяна, все тридцать два белых зуба торчат из ее челюстей! Она удивительно гибкая для своего возраста — которого, впрочем, у нее нет — и вполне в состоянии положить тебе на плечи свои ossis femoris^[2] вместе с большими и малыми берцовыми и всеми остальными косточками вослед… Иногда Смерть может даже притворно стонать, изображая оргазм.

Влагалище ее бездонно, и все, что попадает туда, тут же исчезает в иных измерениях. Мы не знаем смысла этого акта, он нам недоступен, но всему инфернальному миру это действо чрезвычайно важно.

Потом Смерть встает, отстраняется от любовника, запахивает свой черный плащ, берет в руки косу и прощается с героем:

— Никогда больше не заключай меня в объятия, и я тебя не обниму. Прощай, — после чего исчезает.

«Видеть тебе ее нельзя, в лучшем случае ослепнешь». Общеиндоевропейский мотив. Ярче всего историей с Семелой, чьей-то царской дочерью, иллюстрируется. Хитроумная и ревнивая Юнона-Гера подучила соперницу попросить любовника предстать перед ней во всем блеске своей славы. Ох, не доводит тщеславие до добра: отзывчивый Юпитер-Зевс согласился на просьбу возлюбленной и в мгновение ока ее испепелил.

А как удобно! Поначалу никчемный служка, «немой», его и узнать можно, этому все без толку. А главному, стало быть, секс со связанной женщиной — да это же из набора фантазмов любого мужчины, уже хорошо. А если при этом ты еще и в образе Сатаны, и женщина верит, хоть отчасти, что ты Сатана и есть, — здесь зашкаливает. Мать-природа столько адреналина, тестостерона, эстрона-эстрадиола гонит, что и в самом деле Хозяином себя почувствуешь; и овчинный тулуп надевать не надо, и серу жечь! Наверное, поручала это дело Маруська кривая самым лучшим своим мужикам-клиентам, чем-то ей обязанным да неболтливым. Ну и, как говорят англичане, for a good measure^[3], пусть еще и служка потешится — и балбесу приятно, и вероятность беременности увеличивается. А ты, баба, терпи: за тем пришла.

Потом, опять же под аккомпанемент часто падающих звезд, я стал думать о русалках. Пришла в голову мысль, что это самое место, где нахожусь, как раз и есть самое подходящее для русалочьих игр, по тем же соображениям, что и для моего убежища: по правому берегу очень трудно и долго добираться, а с левого, далеко просматриваемого и болотистого, здесь ни быстро, ни незаметно не подойдешь. Вот тут-то на лужок и вылезти — правый берег очень красив: порос ярко светящимся, даже при лунном свете, бересклетом, высокая мягкая травка — и ни одной былиночки полыни, этого русалочьего оберега! Чистый уютный лесок совсем рядом: хвосты в воду, сиди на бережку, любуйся природой да волосы расчесывай гребешком из рыбьих костей.

Я не понял и не заметил, как и когда рядом со мной очутилась русалка. Она полулежала в двух шагах, бесстыдно раздвинув хвосты:

— Видишь, вполне функциональна. Попробуй меня, не бойся. Да, ты нашел то самое место.

Волосы зеленоватые длинные, распущенные, тело бело-мраморное. Пахнет не тиной, а очень приятно — как Танечка. Лицом ни на кого не похожа.

— Ты… кто? Как тебя зовут?

— Русалка. А как зовут — какая разница? Называй Русланой.

— Так она же умерла…

— Что, у нее одной такое имя, что ли?

— А ты ее знала?

— Мы все друг друга знаем.

— Как же так? Тебя ведь нет?

— Почему нет? Вот я. Зря не веришь. Ты же знаешь, в средние века целые деревни считали, что они волки-оборотни: ликантропия. И соседи их так считали. А значит, так оно и было. Называй это по-научному гипнозом, если хочешь. Вот если бы ты в ту деревню попал, тоже волков бы увидел. И волчиц: эти-то точно функциональны, мог бы попользоваться.

— А волчица… не разорвет?

Пожала плечами:

— Кто знает… Но вообще-то пригожий парень каждой твари мил. Почему не попробовать? Не надо, как тот трусливый царь Кусман, с кровати падать: что досталось, тем и пользуйся! Может, понравится еще. Думаю, по твоим талантам, ты и с волчицей еще пообщаешься. А пока я за нее: попробуй, Сергей, не бойся, — она приблизилась, мы начали целоваться… Вкус Танечки.

Но я все же боялся и продолжал спрашивать, не переходя за черту:

— А сколько вас?

— Какая разница? Есть мы. Русалки живы до тех пор, пока найдется хотя бы одна, которая верит, что может в нее обернуться. При полной луне, на Летоси, ночью. Помнишь, Наташа тебя на пляж звала?

— Конечно.

— Это она хотела тебе в образе русалки показаться. Но не решилась, побоялась, что испугаешься, не примешь такого. Ты все еще думал, почему она с тобой не хочет… сблизиться, не верил, что есть кто более достойный.

— Ну это я так…

— Да нет, правильно все. Это в образе человека и в самом деле нет. А в образе русалки?

— А кто… А с кем… Кого вы любите? Кто вас любит?

— Все тебе скажи. Сейчас вот я тебя люблю, и ты меня любишь, мало разве, — она, наконец, успешно подвернулась под меня — теплая, не холодная, страстная и трепетная одновременно, и… не знаю, как у вас, а мои редкие эротические сновидения обрываются всегда в этот самый момент. Ну, чуть позже…

Было уже светло, солнце вот-вот взойдет. Кроме пения птиц, полная тишина. Хорошо-то как кругом! Сейчас, при свете дня, я заметил тут еще одну особенность: на лужку и в лесочке много было здешнего, северного, мягкого низкорослого можжевельника: яленца по-нашему. Удивительно, в этом месте: как у нас говорили, яленец там вырастает, где Богородица ступит. Здесь, на проклятом правом берегу?

Уходя домой в поселок — а я пошел по правому берегу, это на полдня ходу, — я уже твердо знал, что завтра утром я попрошу Танечку выйти за меня замуж. Я не буду таким дураком, чтобы, унижая ее и себя, глупо сказать: согласен, мол, на твое предложение; нет, я сам попрошу ее, как будто бы чисто от себя и с нуля — как бы даже предполагая возможный отказ, осознавая, что не просят об этом замужнюю женщину, и извиняясь за наглость. Но она согласится. Лучшей я действительно нигде не найду.

Таню с дочкой я встречал поздним вечером на Белорусском вокзале в конце сентября, через месяц после Наташиной свадьбы. Они приехали дневным поездом всего с двумя чемоданами, как бы временно, чтобы попробовать. Таня воспользовалась имевшимся тогда правом сидеть с ребенком, с сохранением стажа, до трех лет — хотя уже и вышла было на работу, но обратно в отпуск вернулась — не выписываясь и не увольняясь. Она не хотела пока никаких формальных вещей:

— Не будем ничего загадывать. Просто попробуем жить вместе, посмотрим. Не получится — я уеду обратно, и забудем.

Соответственно, они с мужем не подавали пока на развод, хотя Коля, как Таня и говорила, ее отпустил без скандала (а другие заранее и посвящены-то не были, для всех остальных ее отъезд был сюрпризом):

— Мы с ним договорились, что он тоже новую жизнь начать попробует. Если сложится у одного из нас хотя бы, разведемся сразу. А нет, так и не к спеху.

Короче говоря, она максимально старалась ничем меня не стеснять и не обязывать. Условие (поставленное еще при той самой встрече в скверике сразу после Наташиной свадьбы) было единственным, но жестким: никому и ни при каких обстоятельствах не говорить, что Наташа — моя дочь:

— Иначе жизнь моя станет невыносимой. А так я всегда могу вернуться. Не к мужу, конечно, но могу. Знают только трое: ты, я и Наташа. Ну да эта-то — могила, никогда никому не скажет.

Все тут было понятно и возражений не вызывало. «Посмотреть», однако, надолго не удалось, так как в декабре Танечка была уже беременной. И разводиться стало к спеху, хотя бы из-за формальных проблем с отцовством. Бюрократическая улита ехала, однако, не быстро, и собственную свадьбу мы смогли организовать лишь в начале апреля. Она была совмещена со свадьбой Анжелы и Юры. У тех были свои проблемы: сначала Анжела ждала наступления совершеннолетия, чтобы заявление подать, а потом выяснилось, что у Юрика закончилась временная прописка. Так что на своей свадьбе Анжела была уже практически на сносях. Как, кстати, в это же время и Наташа — но не здесь, в Калифорнии.

К двум беременным невестам прилагались две беременные свидетельницы — обе из тех самых Наташиных подруг, что были ранее посланы на помощь растерявшимся тройчанам-троянцам. (Здесь еще и игра слов: наше Подмосковье называлось Троицк). Наша маленькая Наташенька тоже была одета, как невеста — в праздничное длинное белое платьице. Она здорово рассмешила гостей «детским» замечанием:

— Мама, почему вы все такие переменные… поперемененные, а я нет, я ведь тоже невеста?

— Беременные, — поправила Анжела. — Потому что мы детей любим. А ты сама ребенок еще. Будешь и ты беременной, не волнуйся — лет через пятнадцать-двадцать.

Свадьба проходила у нас в Подмосковье. Гостей мало, лишь самая близкая родня и друзья. Были мобилизованы все квартирные возможности, но все равно тесно и неуютно: например, у нас, в снимаемой однокомнатной квартирке, на три дня поселились Танины родители да плюс нас трое. Хорошо хоть моя мама нашла возможность остановиться у своей университетской подруги. С Таней мама смирилась, как только узнала о ее беременности: хорошо ли, плохо ли, но ссориться с матерью будущего внука или внучки она не собиралась. Ну а Танины родители одобряли перемену ее судьбы (мачеха, правда, слегка фыркала, но больше для проформы). Папаша, не знаю, лукавил или нет, так сказал:

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Жребий брошен (лат.).

2

Бедренные кости (лат.).

3

На всякий случай (англ.).