Бешеная Мария. Документальные легенды

Сергей Сергеевич Перминов

Эта книжка – попытка по-новому пересмотреть известные факты и легенды Второй мировой. Попытка поставить себя на место тех, о ком попытался рассказать. Есть такой термин – «документальные легенды». Это одна из таких попыток. Здесь свой взгляд на гибель трёх знаменитых линкоров фюрера, сборный персонаж наших пропавших без вести и одна из легенд Бреста о «фрау мит автомат» или «Бешеной Марии». Надеюсь, что мне удался мой опыт в прозе.

Не сдавшийся в плен

Всем пропавшим без вести

Великой Отечественной 1941—1945г.г.

Политрук

Вначале увиделось небо. Густо-синее, летнее… Потом увиделось как продотрядовцы раскапывали яму, где прятали зерно для посева следующей весной… Потом — как вели батю к пролётке двое красноармейцев с винтовками. И человек в кожаной куртке орал: «Ты ещё вякать будешь, кулацкая морда? В городе разберёмся!"… И пыль за пролёткой по деревенской улице… Потом похороны матери так и не дождавшейся бати из города… И секретарь комсомольской первички рвущий его заявление о приёме в комсомол…

Потом вернулся слух. Где-то вдалеке неясный гул моторов… тройка немецких «лапотников» пролетевших над ним… Значит прошли. Бой был коротким. Ещё бы! Это ведь был прифронтовой тыл. Здесь должен был стоять полнокровный батальон со всеми прибамбасами. Их роту временно поставили на охрану моста. С приказом дождаться смены. И дождались… Немцы выросли как из-под земли. И когда в прицеле его «максима» заплясали фигурки в мышиной форме и залегли, то казалось не скоро появятся они на их стороне. И бой вроде затих. Но появились «лапотники». Раз за разом пикируя они мастерски точно накрывали окопы. Да так, что и головы не поднять. Ещё, что он увидел в последние секунды сознания это несколько пушек выдвинутых на прямую наводку. Разрыв, свой полет куда-то вверх и провал… В тишину и темноту. Сейчас вместе с тупой болью во всём теле возвращались зрение и слух. Значит они прошли. Значит взорвать не успели… Он скосил глаза. Вокруг лежала рота. Мёртвая. А его командир прислонившись к стволу «максима», устало закрыв глаза казалось мирно спал.

— Но я-то ещё живой! — подумал он. — Оглядимся, а там решим, что делать. Война войной, но не звери же они в конце концов! Небось, тоже люди подневольные. Приказали и пошли.

Сбросив с себя чьи-то ноги в расхристанных обмотках, перевернулся на живот и увидел то, что осталось от их позиции: осыпавшиеся окопы, застывших в разных позах сотоварищей, немецких похоронщиков ровнявших часть их окопа под могилу и аккуратно укладывающих туда своих убитых… Тех было не так уж и много.

— Умеют воевать! — подумалось ему снова. — Попробуй, победи. Вот тебе и «малой кровью на чужой территории»… Нет, надо сдаваться! Не могут люди с такой аккуратностью быть зверьми!

Да, воевать с людьми прошедшими по Европе чуть ли не парадом действительно казалось бессмысленным и бесполезным. И решение сдаться в плен утвердилось окончательно и бесповоротно.

Перемахнув через мост напротив него, внизу на дороге остановились четыре мотоцикла с пулемётами в люльках. Ражие, здоровые парни во главе с офицером соскочили на дорогу. Весело переговариваясь стряхивали с себя русскую дорожную пыль. Кто закурил, кто потянулся к фляжке, кто менял магазин в автомате… Трое подошли к офицеру. И тот, достав карту, что-то втолковывал им водя по ней пальцем.

— Всё! Надо вставать. Руки в гору и в плен. Моя война проиграна!

И только он собрался сделать это, как снова припал к земле. Похоронщики вели к этой группе солдат ещё двоих оставшихся в живых после боя. В одном он узнал политрука роты. Молоденького двадцатилетнего мальчишку. На нём не было его комсоставской гимнастёрки. Он шёл в нательной рубахе. Второй был весельчак и любимчик роты Вовчик. Уже без ремня. Улыбающийся, как всегда. Да и шёл-то он как бы не под охраной. Как бы рядом. Старший из похоронщиков козырнув и показав рукой на этих двоих, что-то сказал офицеру. Тот, сняв фуражку и вытерев лицо носовым платком, повертел его в руках и выбросил в придорожную пыль. Подозвав одного из солдат спросил о чём-то. Тот обратился к пленным. Видимо знал русский. И тут Вовчик смеясь подошёл к офицеру и показывая на политрука начал что-то горячо объяснять. Офицер повернувшись к переводчику, внимательно выслушал, покачал головой и жестами показал Вовчику — бей! И Вовчик подойдя к политруку начал его дубасить. Безжалостно. С весёлой злобой. А когда парнишка упал, продолжал своё дело ногами стараясь бить по лицу. Немцы казалось даже с пренебрежением смотрели эту сцену на пыльной просёлочной русской дороге. «Что ж ты делаешь, сука! — подумал про себя пулемётчик собравшийся в плен. — Если я сдаюсь, то ведь не за чью-то жизнь! Ладно я сын кулака. Ладно есть личная обида. Ладно по своей воле хочу. Но ведь ты же, подлюка, на всех комсомольских и партийных собраниях роты больше всех драл глотку за победу! Клеймил позором немецкий рабочий класс лёгший под фюрера… И вот ты как есть на самом деле?!» Он закрыл лицо ладонью. Потом снова посмотрел туда. И когда увидел, как Вовчик просил у офицера пистолет, то вся оправданная схема сдачи в плен на милость победителей вначале треснула, а потом рассыпалась в прах. И поднялось внутри что-то древнее, скифское, кровавое и безжалостное к противнику. Такое, что не оставляет понятие о «потом». Такое, которое надо сделать сейчас. И здесь. А то, что ждёт впереди будет известно «потом». И эта скифская злость хотела крови. Он хотел спасти не политрука. Нет! А молодого двадцатилетнего парнишку ставшего им. Парнишку, которого избивал здоровенный детина на глазах тех, кто должен был это делать по приказу. И по своей звериной философии. Мысль работала чётко. Даже боль отступила на время куда-то.

— Их десятка два… другие далеко впереди и не услышат… а эти в куче… разбежаться не успеют. Да и куда? Всё открыто… и лента почти полная…

Дополз до своего «максима», повернул ствол в сторону групповой цели и передёрнув затвор увидел, как Вовчик из офицерского пистолета выстрелил в лицо поверженному.

— Прости, парень! Не успел!

Глубоко вздохнув, успокоив себя, пулемётчик длинной очередью повёл слева направо. И снова в прицеле заплясали фигурки в мышиной форме ломаясь и падая в дорожную пыль. А после устало закрыл глаза. Когда кончилась лента…

В наступившей тишине, подкрашенной звуками далёкого боя, вдруг услышалась песня жаворонка. Где-то высоко в небе. Один оставшийся в живых из всей роты, превозмогая вернувшуюся боль спустился к дороге. По-мужицки прикинув что-то, снял с ещё тёплого немца ранец, набил его до отказа едой и сигаретами из других, засунул за пояс и голенища несколько магазинов от немецких автоматов и прихватив один из них побрёл в ту сторону, где за горизонтом грузно, тихо, но тяжело ворочался фронт.

Немецкий лётчик

Как ни экономил солдат, а той еды, что набрал из немецких ранцев хватило всего на неделю. Чего только не насмотрелся за это время! От того, казалось бы оправданного порыва сдаться в плен уже не осталось и следа. Днём шёл лесом. А где его не было, топал по ночам.

Вторым сильным впечатлением после убитого мальчишки-политрука было ещё одно: два наших сгоревших танка БТ. На одном была сорвана башня, а в другом весь обугленный до неузнаваемости торчал из люка труп танкиста глядевшим тем, что когда-то было лицом куда-то в небо. Других членов экипажей не было видно. Ни тел, ни обрывков обмундирования… И кто знает куда они делись. Теперь видимо никто уже никогда и не узнает… Шёл солдат по сожжённым деревням, где иногда можно было разжиться не пойманной немцами курицей. Или мясом убитой «сверхчеловеками» собаки. А то и куском конины, пусть и припахивающей бывало. Но в лесу обжаренная на костре она была вполне съедобной. А деньки, когда кишка кишке протокол писала тоже были. Тогда спасал лес. Но только там, где безжалостный и жестокий каток вторжения ещё не прокатился. Лес-батюшка хоть как-то, но поддерживал. А сильно полегчавший, но когда-то набитый под завязку едой ранец он не выбросил. В нём лежало несколько магазинов от немецкого автомата, пара гранат, что нашёл в дороге и полпачки сигарет «Юно». Их тоже приходилось расходовать экономно. Когда ещё табачком разживёшься… Курил тогда, когда уж очень сильно хотелось. Так и шёл на звук фронта, который то приближался, то убегал на восток. «Вот зачем иду? — думал он. — Зачем? Ведь всё равно сын «кулака»? И там, за линией фронта это всплывёт. А где ты был? Наверняка спросят. И поверят ли в то, что я не от немцев иду, а? Так и будет это «кулацкое» клеймо висеть на мне… Хотя какой батя «кулак»? Лошадка, куры, десяток гусей, коровка… И ведь не нанимал он никого… Я да два брата отцовы помогали. И по каким таким меркам стали вдруг «кулацкой» семьёй? И ведь нашлась какая-то лярва в комбеде, «стукнула»… Не забрали бы тогда зерно, отсеялись и с хлебцем были бы. Вот тебе и «земля крестьянам, мир народам.»

Он остановился, оглянулся. Лесная дорога чуть угадывалась. Видно по ней уже давно никто не ездил. Но ведь куда-то и когда-то она вела! Он присел сойдя с неё в сторонку, положил рядом автомат, снял с предохранителя, прислонился спиной к дереву и… заснул. С устатку. Но инстинкт самосохранения, который есть в каждом из нас, разорвал сон. Послышалось сквозь него, что где-то рядом застучал пулемёт. Он и не понял, как это немецкое железо само прыгнуло ему в руки. Скатившись за поваленное дерево и направив ствол в сторону услышанной очереди прислушался. И уже ближе, где-то совсем рядом и почему-то сверху, снова: «Ты-р-р-р-р-р-р»! Но звук уже не пулемётный. Он поднял глаза. На соседнем сухом стволе тополя сидел дятел. Солдат сплюнул в сердцах, потом улыбнулся, покачал головой и поставил автомат на предохранитель. А лесной пулемётчик внимательно и весело скосив на него глаз снова отстучал длинную «очередь» и улетел по своим делам.

Сняв с плеча немецкий ранец боец достал оттуда сигарету, прикурил, затянулся и под далёкие фронтовые раскаты воспринимавшиеся здесь как гроза снова поползли невесёлые думки: «Догнать видно уже не получится… Быстро воюют… Быстро! И грамотно… Вот и о куреве подумать надо… и о жратве тоже…» Глубоко затянувшись посмотрел на трофейную сигарету: «Вот ведь дрянь какая! Ни крепости, ни вкуса. Супротив нашей махры — тьфу! Не накуриваюсь, хоть тресни!». Откуда-то с запада появился звук, который приближаясь становился всё весомее и тяжелее. Казалось, что кто-то огромный и многоголосый выводил: «Не-сууу… Не-сууу…» И там в небе откуда шёл этот звук они появились — большая группа тяжёлых двухмоторных немецких бомбардировщиков, которая как бы нехотя ползла по выцветшему летнему небу. «Разлетались! А наших-то „сталинских соколов“ и не видать совсем. Да…» И совсем не к месту вспомнилась строчка из довоенной песни: «Любимый город может спать спокойно…» Когда-то он всю её помнил. А теперь… теперь злость распирала, глядя на всё это.

И тут, откуда-то из-за облаков, свалилась тройка наших И-16. «Ишачки» пронзили строй немцев под углом сверху и разворачивались для новой атаки. Один бомбардировщик оставляя за собой густой и чёрный след дыма резко пошёл к земле. Другой зачеркнув яркой вспышкой память о себе взорвался разлетевшись на куски. Третий потянув куда-то в сторону, прервав своё «не-сууууу», осенним листом грохнулся где-то за горушкой. Трескотня бортовых стрелков немцев зло сорвалась с неба. Истребители развернувшись снова рванули к черной армаде. Но «бомберы» были не одни. На нашу троицу шли «мессершмидты». Их было больше.

— Да что ж вы? Не видите, что ли? — заорал солдат наблюдая эту картину. — Да посбивают же вас, черти!

Словно услышав его отчаянный крик пара И-16 развернулась, и бросилась навстречу врагу. И закрутилась в воздухе смертельная карусель. И никто там, в небе не знал, кому и когда выпадет не летать больше. Один «мессер» задымил оставив в воздухе зонт парашюта. Но и тот, кто его сбил по спирали врезался в землю. Второй «ишачок» выписывая неимоверные зигзаги столкнулся с одним из нападавших. А последний нарвался на меткого бортового стрелка. И почти потеряв управление, видя безвыходность положения лётчик направил свой «ишачок» на ближайший бомбардировщик снеся ему крыло. Так и падали вместе. Отсюда, с земли, наш невольный свидетель не видел из какого истребителя выпрыгнул летун. Но как два «мессера» атаковали его с разных сторон видел. И как погас купол его парашюта видел тоже. И как падал пилот… Зато вокруг другого парашюта описав круг и помахав ему крыльями — «Вернёмся, мол, за тобой!» — воздушное прикрытие ушло вслед за бомбардировщиками. А парашют несло прямо к нему. Тому, кто когда-то хотел в плен. Пилот «люфтваффе» мастерски спланировав почти над верхушками деревьев приземлился на поляне. Улыбаясь посмотрел туда, куда улетели его друзья и сказав — «Ende gut — alles gut!» — начал гасить купол. Погасил, отстегнул лямки…

— Живой, говоришь? — вдруг услышал он за своей спиной. — Повезло!

Перед пилотом рейхсмаршала Германа Геринга на пеньке сидел худой, небритый, в какой-то замызганной гимнастёрке русский солдат. Но когда он потянулся к кобуре русский погрозил пальцем: «Не шуткуй!». И угроза была реальной потому, что в руках солдат, казалось с каким-то удивлением вертел в руках автомат. Стволом к нему. Изредка бросая взгляд исподлобья.

— Это ж сколько пулемётов против наших трёх! А? И это ж кому я собрался, прости меня господи, сдаваться?

Услышав «сдаваться» немец улыбнулся:"Gut!». И потянул руку к автомату.

— Gut! Карашо! — но замер встретив неприветливый взгляд.

— Ладно, сбили русских. Знать судьба! Но и вам надавали по соплям. Согласись? А ведь наш летун тоже жить хотел… а вы его, беззащитного… Это как?

Немец начал понимать, что не сдаваться будет русский. Нет! Он упрекает его в чём-то. В чём? Что крутилось в его арийском мозгу в тот момент так и останется тайной. Но ничего хорошего судя по тону ждать не придётся. И рука, как ему показалось, снова незаметно поползла к кобуре. Русский направив ствол ему в живот опять погрозил пальцем: «У меня не забалуешь!» Потом не отводя автомата подошёл, вынул у немца пистолет и повернув к себе спиной толкнул: «Иди! Ты теперь с нашим лётчиком на равных». Пилот «люфтваффе» понял — это всё! И повернувшись к этому «унтерменшу» начал орать. Зло. И с перекошенным лицом. А славянский маргинал спокойно слушал. Ведь кроме «хенде хох!» он не понимал ничего. Но если бы понимал хоть слово из цивильного немецкого языка, то задушил бы собственными руками. А он, продолжая как будто с удивлением вертеть в руках автомат, вдруг, вроде нечаянно, нажал на спуск. Автомат выплюнув несколько пуль отбросил немецкого пилота к берёзе. Машинально повернувшись, обхватив её ствол руками, ещё мгновение назад живой немецкий лётчик начал медленно сползать к земле…

Так и нашли его парни из аэродромной обслуги когда приехали. Обнявшим русскую берёзу у самого комля. И ветер шевелил его светлые волосы. А на лице у пилота было такое спокойствие, что всем стало ясно — он больше никогда не поднимется в воздух.

Траурный обряд

Кое-где уже начинала желтеть листва. Одиночно, но для опытного глаза заметно. Если приглядеться. На общей зелёной картине леса это ещё не отражалось. А вот ему, выросшему в деревне, осень уже сигналила о своём приближении. «Надо что-то думать… Прибиться в какой-нибудь деревушке к одинокой вдовушке? Но ведь тогда надо найти такую глухомань куда и немцам лень будет ездить. Или хуторок в лесу, который и сам хозяин ночью с трудом находит… Фронт я уже по всей видимости не догоню. — лениво текли мысли. — Это ж ясно, как божий день. Лихо прут, суки! Моторов тьма… И сверху, и снизу… Вот тебе и «от тайги до британских морей!»

Повинуясь инстинкту самосохранения он шёл по ночам. А как иначе? Оккупанты подтягивали тылы, устанавливали свои порядки, начинала работать их администрация… Тыловые и карательные команды тоже делали своё дело. Не раз кусая до крови кулаки он издали наблюдал, как в деревнях ловили прятавшихся красноармейцев. Более-менее здоровых уводили под конвоем, а раненых расстреливали за ближайшим сараем. Или вешали на первом подвернувшемся дереве. «Вот б… влип! Ни туда, ни сюда. У своих какой-нибудь дотошный НКВДешник найдёт бумагу, что я сын „врага народа“ и кирдык! И здесь, в одного, долго не набегаешься. Всё равно засветишься где-то. Вероятнее всего, когда еду с куревом добывать буду… Кстати, не курил уже давненько! Страсть как хочется… И куда я вчера перед рассветом кувырнулся! В какую яму?»

Он вспомнил, что свалившись куда-то сразу уснул вымотанный долгим переходом и голодом. Глянув вверх солдат увидел чуть посеревшее небо: «Ага! Значит всё на своих местах… Небо там, где и должно быть». Ощупав руками землю вокруг себя понял, что это воронка. Земля на её стенках была уже несколько суховатой. Значит бой здесь был не вчера. Это обнадёживало. Он сел и стал шарить по карманам ища заныканный на всякий случай жирный немецкий «бычок». Нашёл. Достал замотанный в кусок клеёнки полупустой коробок спичек. Закурил. «Посветлеет ещё так надо бы оглядеться — подумалось ему. — Кто знает, что вокруг?». Вспомнил, что в магазине патронов осталось как у латыша: «Добывать придётся. Скучновато как-то без них». Жить пока ещё хотелось, а без патронов не жизнь!

Когда окончательно развиднелось солдат выглянул из своего убежища и теперь уже внимательно огляделся. Увиденная картина прорисовавшаяся в утреннем свете не тянула просто на грусть, а забила в горло горький ком. Даже человеку далёкому от армии с первого взгляда стало бы ясно — это был бой заслона. Того заслона, из которого не возвращаются. Заслона из тех, кто остался в нём не по команде. Кто своею гибелью дал шанс другим на спасение. В такой заслон идут сознательно выбрав свой крест. Догадаться о том, что здесь произошло особого труда не составляло: сгоревший немецкий танк, перевёрнутый бронетранспортёр с надписью» Got mitt uns!» на борту, наша изувеченная пушка, десятка два одинаковых, в аккуратном ряду, холмиков с деревянными крестами и касками на них и наши ребята там, где застала их смерть. Три артиллериста и пулемётчик. Этого видно добивали последним. Выдернутый из своего окопчика и брошенный на спину он был заколот штыками. Или финками. Три пустых диска и покорёженный «дегтярь» были свидетельством тому, что парень до конца выполнил свою горькую солдатскую работу. «Наш брат, пулемётчик. — мысленно подытожил не сдавшийся в плен. — А я там, у речки, хотел ещё руки в гору… Хоть бы, сволочи, в воронке зарыли. Всё бы хоть как-то по-человечьи… Ладно, братцы. Я вас нашёл — мне и хоронить»

Солнце осторожно показалось из-за линии горизонта. В нагревающемся воздухе над телами начали роиться мухи. А муравьи… так те уже только чуть рассвело густо облепили погибших. Боец знал — всем выдавали! — что у солдат в пистонах брюк должны быть маленькие круглые пенальчики. А в них бумажки с именами, фамилиями и домашними адресами куда в случае гибели надо сообщить. Таковых у бойцов заслона не оказалось. Либо перед боем сдали своим, либо победители забрали «на добрую память» как сувениры. И теперь те, кого «демобилизовала» навсегда война, пополнят графу «пропал без вести». Или «погиб в бою» У наводчика была в нагрудном кармане махорка. Немного. Меньше полпачки. Видимо «сверхчеловеки» побрезговали таким убойным куревом. Лёгкие не те.

— Прости, брат! — обратился к мёртвому боец. — Тебе махра уже без надобности, а мне… аж в груди свербит.

Переложив махорку в свой карман, ещё раз оглядел поле боя и нашёл то, что искал. Рядом с погнутым сошником орудия лежала сапёрная лопатка. Но только он взял её в руки, как в утренней тишине прорезался звук работающих двигателей. Резко оглянувшись увидел — из-за дальнего леска на эту дорогу выползали два открытых грузовика с солдатами. Раздумывать некогда. Обыкновенный животный страх бросил его на землю рядом с артиллеристами. Сквозь прищуренные веки было видно, как грузовики надвигались казалось прямо на него. «Только бы не заметили, господи! И „шмайсер“-то в воронке! За просто так и жизнь отдашь, если заметят. Как же я так промудохал-то, твою мать? День же ясный, расхрестить меня в царя хрести!» Через прищур было видно, что грузовики остановились напротив и весёлые, молодые немецкие парни смеясь показывали в его сторону. Один из них поднял карабин и прицелился. «Неужели в меня? — пронеслось в мозгу. — Всё! Добегался!» Но от пули дёрнулось исколотое тело пулемётчика. Снова раздался смех и чья-то рука надвинула стрелявшему каску на глаза. Грузовики под весёлый гомон солдат вермахта взревев моторами тронулись дальше. И только стих за бугром звук моторов, трясущимися руками, опёршись спиной на колесо исковерканного орудия, не сдавшийся в плен оторвал от подобранной раньше немецкой листовки клочок, достал из кармана и насыпав в него махорки, закурил. Жадно.

— Бздишь, когда страшно? — спросил он сам себя. — А и правильно, если бы шлёпнули! Неча про осторожность забывать… Надо, однако, до вечера в воронке отлежаться. По вечерам они редко воюют. Культура! А тебе, браток, отдельное моё человечье спасибо! — он поглядел в сторону мёртвого пулемётчика. — Ты ещё одну душу спас, хоша и не живой… Прощевайте, браты, до вечера! Стемнеет чутка — похороню!»

Луна появляясь время от времени, как бы маскируя бойца, всё же дала ему возможность закончить скромный похоронный обряд. Аккуратно подровняв холмик лопаткой солдат присел рядом с ним, снова скрутил самокрутку и пряча огонёк в ладонях начал мысленный монолог с погибшими: «Если вы отдали свои памятки ребятам — это хорошо. Теперь им только дойти до своих и выжить. Тогда без вести не пропадёте. Хуже, если их немцы забрали. Тогда ваши имена только родня будет вспоминать… Да, свалилась эта война неожиданно. Хотя ж и ждали вроде. А всё равно, как снег на голову. Вы уж простите меня, что я вас не в настоящие могилы положил. Зато вы сейчас в этой воронке дружка напротив дружки. Лицом к лицу по кругу. Теперь можете спокойно беседовать. Никто не помешает. Где-то я слыхал, что мы не умираем бесследно. Ещё можем в вышних коридорах жить пока нас помнят. Правда или нет — не знаю. Но уж очень хочется верить, что так оно и есть».

Солдат тяжело вздохнул, поглядел на небо с первыми звёздочками, дошёл до леса, что начинался недалеко и двинулся по его краю. Опыт подсказывал — поступает правильно. Сам заметен не сразу и обстановку вокруг видно. Мысли далеки от высокого патриотизма когда идёшь один. Инстинкт подсказывал — надо выжить. Разум спрашивал: зачем и кому ты нужен? И были они, эти мысли, просты: «И к немчурам не хочу, и к своим не в жилу. Да и не догнать их, своих-то! Курево можно подэкономить, летом в лесу с голода не помрёшь, воды с любой лужи можно набрать. Разогнал головастиков и „приходи кума любоваться“ Тем паче они эту воду и чистят. Ещё дед говорил. А вот что-то посерьёзней из еды, то приходится с риском добывать».

Тихая обитель

Сколько он оттопал — неизвестно. Но чёрное, звёздное, ночное небо стало потихоньку, по одной, гасить звёзды. А значит идти ему до привала ещё часа два. Не больше. Да и шёл он только лишь потому, что пассивно ожидать чего-то он просто уже не мог. Между прочим, вспомнилось, что по-серьёзному он ел два дня назад, расстреляв двух полицаев на подводе, что везли немцам продукты. Правда потом был дальний забег по пересечённой местности. Но он его выиграл. Жаль, что не удалось тогда взять столько сколько хотелось. Да уж не до жиру… а последние два дня был чисто вегетарианский рацион: щавель, ягоды, грибы на палочке над костром в глухой чаще… Ухмыльнувшись вспомнил одного немца. Тот по-хозяйски, непростительно далеко от деревни, ловил жуков и складывал их в коробку. Обидно стало — пришёл не в гости, а чувствует себя как дома. Но у него были такие очки… с такими линзами… что просто было удивительно, как мог фюрер доверить ему оружие!? Без них он бы своих поубивал не глядя. Да и в них тоже. Зато теперь в солнечный день развести костёр, прикурить — легко! Жуков наш беглец выпустил. Пускай живут… Свои жеть жуки-то!

Под утро голод и усталость взяли своё. Он остановился, огляделся и решил, что отдыхать здесь себе дороже. Почти у самого леса — рокадная дорога. Рядом с ней явно не без «дорогих гостей» большое село. Скоро здесь начнётся интенсивная движуха. А вдруг какому-нибудь фрицу приспичит? И он сиганёт в кусты? Явно ж не один будет. А тут блаженно спит обтрёпанный русский солдат… Нет, спасибо! Ведь тогда кончина его будет вопросом времени. И солдат решительно свернул вглубь леса.

Всё же есть на свете Бог! «Нитью Ариадны» стала полузаросшая тропинка, что привела его в дебри, где как в сказке был «теремок». Если добротное охотничье зимовьё потянет под это определение, то пусть так и будет. Но это была уже настоящая крыша. Пусть на девяносто девять из ста здесь никого с начала войны и не было, но осторожность не помешает. Целых полчаса солдат из кустов наблюдал за зимовьем. Убедившись, что к родничку заботливо выложенному камнями никто не вышел, солдат всё же осторожно вдоль стенки прокрался к двери и взяв автомат наизготовку, пинком открыв её ввалился внутрь. Никого! Облегчённо вздохнув присел на чурбачок выполняющий роль табуретки. Сам деревенский он твёрдо знал, что охотники всегда оставляют излишки. Осмотрелся: закопчённый чайник, котелок, на полочке ложка… а к перекладине подвешен мешочек. В нём немного соли, головка сахара, грузинский — ухмыльнулся сам себе, — чай, сухари, макаронов почти полный пакет, спички и… целая пачка «Беломорканала»! Это уже царский подарок судьбы. Спасибо довоенным охотникам! Низкий поклон! Значит новые «хозяева» ещё сюда не добрались. Прикинув, что в такой глухомани можно свободно растопить печурку, «комендант стратегически важного объекта» принёс воды, притащил сушняка, растопил печурку и поставив котелок с чайником на плиту сел на маленькое крылечко и блаженно закурил «пшеничную» папироску. Махра осталась до более тяжких времён. Потом сварил макароны, перекусив так, чтобы после голодухи кишки узлом не пошли, попил чайку с сахаром и сыто развалившись на лежанке в обнимку с немецким автоматом провалился в сон. Глубоко. До дна.

Проснувшись, доев то, что оставил на потом, снова завалился на лежанку. И «невесёлые тараканы» снова зашевелились в черепной коробке. Больше всего не устраивала, как казалось, его ненужность. Солдат был твёрдо уверен — ни туда, ни к своим ему хода нет. И это сидело в нём твёрдо. На чём держалась уверенность он и сам себе не мог ответить. Уверен и всё! И внутренняя злость от этой уверенности растекалась по обе стороны. Не мог он забыть арест отца и смерть матери. Не забыл и того почему стал детдомовцем. Вспомнил и ту речушку почти у границы где их бросили без прикрытия… Но и гибель мальчишки-политрука ещё стояла у него в глазах. Никуда не делся и немецкий лётчик казнённый им. Да и другие враги не ожидавшие смерти в казалось бы глубоком тылу… а работа немецких тыловых частей была, пожалуй, похлеще продотрядов. Складывалось такое впечатление, что ему одному на всей земле придётся расхлёбывать эту кровавую кашу. Как будто у него рот «ширше» других! Но всё-таки злость на чаше весов против тех, кто пришёл сюда не званным, перетягивала. Потому, что он был русским. Вот и весь расклад. И как вспышка, там, под темечком, блымнула простая мысль — надо хлопнуть дверью! Один на всей планете против стольких нелюдей? Да плевать, в кикимору, леших и всех остальных вурдалаков! Но хлопнуть дверью так, чтобы самому обидно не было. Сделать, как его учили. Нужен пулемёт! Не важно чей. Важно было его найти. Это — первейшая задача! И реально выполнимая. Теперь, когда мысли приобрели чёткость и ясность, душе стало спокойно и легко. От правильности принятого решения. Выложив из мешочка остатки продуктов в «сидор», — могут пригодиться, — закинув туда же котелок, он двинулся опять к востоку. Уже более твёрдой походкой. На запад дороги не было. Без малейшей тени сомнения…

Последний бой

Так и шёл солдат всеми забытый и брошенный. От той, почти приграничной речушки. Не убитый оккупантами в первом бою. Обретя уже твёрдую цель в поисках точки, где с полной отдачей мог применить то, чему был обучен. Родных у него не было. Так что поставить стакан поминальной водки накрытый куском чёрного хлеба у своего портрета было некому. Да и дома, где бы стоял стол с этим портретом, и где поминали бы его друзья и родня не было тоже. Эта сторона жизни не тяготила. Тем паче, что свою кончину он уже ясно видел в другой раскладке. А когда видишь финал, то и решения принимаются легче. И кажется не без помощи Всевышнего материальность мысли была доказана наутро следующего дня.

На войне не всегда всё предусмотришь. Особенно когда одна сторона имея бешенное превосходство в оснащении и топая в обнимку с подругой «Внезапность» стремительно рвётся вперёд к своей, казалось бы уже достижимой, цели. Не всегда видно то, мимо чего пролетают её самолеты и проносятся танки. Да и пехота, чтобы не сорвать темп наступления не всегда шарит по сторонам. Этим занимаются тыловые службы. Но похоже и они при такой скорости движения не всегда выполняют свои функции добросовестно и досконально. Видимо ещё и потому, что работы и так по брови. Вот и наткнулся наш пилигрим на такую точку. Не зная, правда, что там найдёт. А выглядело всё так — в километре от леска, где он сейчас лежал в траве, прямо у развилки дорог стояла высотка. На открытой местности. «А чтоб у лешего рога отвалились! — думал солдат. — Там, вот те крест, должно что-то быть… Если немчура не побывала… Чует моё сердце, есть! Днём-то, вона как шныряют! Пыль не осядет… А ночью туда просочусь… Если нет ничего — буду искать дальше. Но ведь есть! Ох как хочется, чтобы было! Решено, смотрю!»

Дождавшись ночи, падая в траву от света фар редких машин и прочей колёсно-гусеничной техники, он начал рывок к своей Голгофе. Увиденное там, на высотке, превзошло все ожидания! Это был хорошо замаскированный окоп полного профиля служивший ходом сообщения между двумя грамотно спрятанными дзотами. В каждом из них стояло по исправному пулемёту. Стояли ящики с пулемётными лентами, гранатами и обоймами патронов… Чего тут только не было, господи! На этом месте могла обороняться как минимум рота бойцов. Значит трофейные команды сюда ещё не добрались. А может на потом оставили… Куда им спешить-то? Тыл же! Только вот почему наших здесь не было в своё время, не понятно. А может ушли, боясь окружения? Кто ж его теперь знает! На войне всяко бывает. И пока солдат осматривал своё богатство наступил божий день. На одиночных мотоциклах и машинах он не зацикливался. Уж если хлопать дверью последний раз, то хлопнуть надо так, чтобы там, за чёрной чертой, не было потом обидно. Чтобы твоё «я», отделившись от суетного тела и смотря сверху на сделанное гордилось тем, что оно совершило. Поэтому он спокойно готовился к своей солдатской работе: заправлял ленты в пулемёты, вскрывал ящики с гранатами и приготовившись к последнему бою, присев в окопе закурил. В пачке ещё оставались папиросы, но он твёрдо знал — эта последняя. Ждать пришлось недолго. Несколько открытых машин с ничего не подозревающей пехотой вползали в сектор обстрела. Зло сплюнув недокуренную папироску в сторону солдат подошёл к первому пулемёту. Недобро усмехнувшись дёрнул затвор, посмотрев последний раз на серое, пасмурное небо и сказал сам себе:"А меня при жизни Мартыном звали!» И прицелившись нажал гашетку…

Зимой 1941 года, когда «непобедимых» германских солдат взашей гнали от Москвы, четверо разведчиков одного их лыжных батальонов на просёлочной подмосковной дороге наткнулись на пару разбитых вдрызг немецких мотоциклов и легковушку «Опель». Мёртвые солдаты сопровождения и офицер так и не успевший выскочить из авто, воронки вокруг, говорили о том, что им не повезло. Авианалёт был безжалостен и точен. Наши «летуны» сработали на отлично. В портфеле у гауптмана красноармейцы нашли документы, которые потом по достоинству были оценены в наших штабах. А ещё там было письмо к отцу, которое отец гауптмана никогда не получит. В политотделе фронта его перевели, ничего не исправляя распечатали как листовку и в тысячах экземплярах выбросили из самолётов другим адресатам на передовой и в ближайших тылах к западу от столицы. Как в любом частном письме сначала шли приветы близким. Но главную мысль, которую гауптман Авель Лянге сообщал отцу стоит процитировать: «Милый папа! Там, в Германии, мы выглядим героями. Но ты сам был солдатом в первую мировую, штурмовал Осовец. И прекрасно понимаешь, как читаются сводки между строк. Да, до Москвы было уже рукой подать. Да, мы стояли там, где в воскресные дни москвичи выйдя из рейсового автобуса расходились по своим дачам. От меня до цели к которой стремился наш фюрер и все мы оставалось 23 километра. Но за нами московский рейсовый автобус так и не прислали. Больше того — нас погнали отсюда обратно! Хотя я был уверен, что рано или поздно так и будет. Многие думающие офицеры тоже предрекали такой исход. Пусть поначалу мы в лохмотья порвали регулярную армию русских, пусть мы продвигались вперёд с неимоверной скоростью, но за эти полгода наши потери вылились в такую цифру, что она перекрыла потери за всю кампанию во Франции. Мы радовались, что на начальном этапе вторжения противник сдавался полками, дивизиями и армиями. Но те, что оставались… о, папа, этого нельзя было не заметить, дрались так, что казалось, они забыли слово «смерть»! Я вспоминаю сейчас один случай. В пятидесяти километрах от Минска у развилки дорог стояла высотка. Как наши тыловые службы могли проморгать такое — умом не постигну! Эта высота уже давно была в нашем тылу. Но однажды утром машины моей роты были обстреляны кинжальным пулемётным огнём из замаскированного там дзота. Две минуты спустя заговорил и второй дзот. Мы были на абсолютно открытой местности. И сразу потеряли пятнадцать гренадеров. Пока подъехали миномётчики почти полроты уже были в списках мертвецов. Миномётчики мастерски сделали своё дело. Но поднявшись после боя туда мы были шокированы — один-единственный солдат пролил столько германской крови за такое короткое время! Грязный, худой, обросший, обтрёпанный, перебегая по окопу из одного дзота в другой! В том окопе и накрыли его минами. Мы были поражены этим поступком. Судя по его виду он шёл по нашим тылам от самой границы! Один! Почему не сдался? Почему, как другие, не стал сотрудничать с нами? Здесь, под Москвой я понял почему. Потому, что мы всё равно проиграем эту войну, папа! Какими бы надеждами себя не тешили в Берлине, в ставке ОКВ. Достойного противника надо уважать. Я приказал похоронить этого русского со всеми почестями. Что и выполнили мои гренадеры отсалютовав над его могилой.

Я был хорошим солдатом и офицером. За моей спиной несколько покорённых стран Европы. Но здесь, в России, мы решили поднять тот неподъёмный груз, от которого надорвался Наполеон. Поэтому я твёрдо решил сдаться в плен. Война всё равно будет проиграна. Но у меня документы, которые ни один уважающий себя офицер не оставит врагу. Доставлю их в штаб и при удобном случае сдамся. Я постарался быть честным с тобой до конца. Письмо тебе передаст комиссованный по ранению солдат воевавший со мной в Польше. Так оно минует цензуру. И тебе ничего не будет грозить.

Твой сын Авель Лянге.

Декабрь 1941год.