Подруга – жизнь. Соседка – смерть. Подлинные истории из далекого и недавнего прошлого

Сергей Щавинский

Книга подлинных историй из далекого и недавнего прошлого притягивает читателя непридуманными жизненными коллизиями и ситуациями. Герои повествования, друзья и знакомые автора, со своими нетривиальными судьбами оживают на страницах книги и заставляют вновь задуматься о нашем предназначении на Земле. Книга содержит нецензурную брань.

Три учительницы

Оглядываясь назад, я всегда думаю, как мне удивительно повезло, что у меня в школе были эти три учительницы литературы. И каждая из них сыграла в мои школьные годы свою роль. Именно тогда я полюбил литературу, книги, которые стали потребностью на протяжении всей жизни, а книжные магазины стали для меня сакральным местом, где бы я ни был. Это сейчас для большинства людей книги стали необязательным, а то и совсем ненужным атрибутом в жизни. А тогда, хоть по минимуму, они были принадлежностью каждого дома, по ним можно было судить о хозяевах, их духовных потребностях, возможностях, и даже достатке.

В то время мы учились в школе десять лет. До девятого класса нашим классным руководителем была Тамара Валериановна, она вела у нас литературу и русский язык. Невысокая, с низким чуть хрипловатым голосом и вечно недовольная нами — такая совершенно неинтересная консервативная учительница старой формации, которой как-то на день рождения мы подарили немаленького фарфорового бульдога — сейчас, наверное, он был бы в цене. А тогда я даже удивился нашей наглости, потому что такой бульдог показался мне намеком на ее сварливость и неприветливость, и когда девчонки выбрали этот подарок, мы ехидно посмеивались.

С девятого класса у нас был уже новый классный руководитель, учительница физики Регина Вениаминовна — всегда спокойная, мудрая, доброжелательная. И все учителя тоже стали новые. Так появилась в нашем классе учительница литературы Ирина Ивановна — яркая, неординарная, преподающая совсем не так, как нас учили раньше. Конечно, это не могло не произвести на меня, юного и впечатлительного, самое сильное действие.

Что она только ни устраивала на уроках, чего ни придумывала!.. Уроки превратились в праздники, спектакли, события! Литература стала для меня самым интересным и желанным предметом. Ирина Ивановна приходила на уроки с горящими глазами, и к каждому готовила для нас какое-то открытие. А ведь в девятом классе мы проходили русскую литературу XIX века, «наше всё» после Пушкина — Тургенева, Некрасова, Чернышевского, Островского, Достоевского, Толстого, Чехова. В общем, было о чем поговорить, и прочитать надо было немало. Именно на таких уроках она устраивала среди нас диспуты на темы литературных произведений. И мы все без всяких отметок могли высказывать все, что думаем по поводу Базарова и Кирсанова, Веры Павловны и Рахметова, Раскольникова и Свидригайлова…

Помню придуманный Ириной Ивановной «Суд на Базаровым», который проходил в нашем классе — к нему мы все серьезно готовились, и он стал памятным событием для нас. «Суд» проходил вечером, во внеурочное время, на это представление были приглашены гости — другие учителя и ученики из параллельного класса. Не помню, что же стало с Базаровым, осудили его или оправдали, но помню, как все это проходило, как мы волновались, как каждый из нас, действующих лиц, входил в класс, когда его вызывали, и отвечал на вопросы судьи. И особенно запомнилось, когда наш отъявленный двоечник, второгодник и хулиган Терентьев, которому досталась роль слуги Базарова, на вопрос судьи: «Чем вы занимаетесь?» ответил громко и грубо: «Хузяйством». Больше он ничего не смог ответить судье. Но это слово, из его уст похожее на неприличное, запомнилось мне на всю жизнь, и потом еще долго вместо нормального «хозяйство» я произносил его именно так.

Даже самые черствые и нерадивые одноклассники, которым эта литература на фиг была не нужна и которые не испытывали никаких волнений по поводу чувств литературных героев и никаких собственных чувств, на этих уроках вдруг проявляли редкий интерес к произведениям классиков.

Еще Ирина Ивановна стала проводить факультативные занятия по литературе, и я, конечно, стал ходить на них. Из парней на факультатив ходили только двое: я и Сергей Степанов из параллельного девятого класса — остальные там, конечно, были наши девушки. Навсегда врезался в мою память, казалось бы, непримечательный эпизод этих факультативных занятий. Сергей написал сочинение, кажется, по Горькому, хотя мы его тогда еще не проходили. Писал он очень хорошо, у него был отличный слог, и он действительно был начитан и хорошо подготовлен. Сочинение заканчивалось фразой, которая мне показалась какой-то неграмотной. Звучала она примерно так: «И тогда всех ожидает светлое будущее и любовь человеков». И я сказал, что надо было написать не «человеков», а — «человека» или «людей». На что Ирина Ивановна ответила мне как-то с жаром и укоризной: «Эх, Щавинский, вы вечный четверочник!». Так незлобно, но довольно категорично вынесла мне приговор, который я ношу в себе всю жизнь. И чем дольше живу, тем больше убеждаюсь, что все-таки учителям надо быть осторожнее с подобными характеристиками в адрес своих учеников. Вроде, не так уж и обидно — а на всю жизнь…

А один раз она даже пригласила нас в университет на лекцию к известному литературоведу Григорию Абрамовичу Бялому, и мы с Сергеем вечером поехали на Васильевский остров. Мы шли в темноте где-то по Менделеевской линии и спросили женщину, как пройти на филфак. А она посмотрела на нас удивленно и говорит: «Ребята! Да вам не на филфак надо, а в технический вуз готовиться…» Но на лекцию мы в тот вечер, конечно, попали, сидели в настоящей университетской аудитории и в окружении студентов слушали умную лекцию известного профессора о Достоевском.

Сочинения я писал неплохо, если, конечно, читал само произведение. А наибольшую трудность во все времена вызывал у школьников роман «Война и мир», потому что прочитать его было делом непростым. У нас дома была книга большого формата, издания, кажется, 1942 года. И я с огромными усилиями и потерями времени, которого всегда не хватало, одолел эту неудобную для чтения книгу. Это сейчас большинство школьников не читают толстовскую эпопею, а тогда не прочитать «Войну и мир» было нельзя, как-то не принято, и мы все-таки ее как-то прочитывали, как правило, пропуская тексты на французском.

В конце учебного года Ирина Ивановна задала на дом сочинение по произведениям Толстого и Достоевского. Рассуждать и писать самостоятельно на такую глобальную тему я не был готов, но быстро нашел выход из положения. У нас дома среди немногих книг, как нельзя кстати, оказалось дореволюционное издание книги Вересаева «Живая жизнь», в котором писатель как раз проводит аналогию творчества Толстого и Достоевского. И я плотненько пробежав книгу по диагонали, красной шариковой ручкой (видимо, на тот момент другой под рукой не оказалось) безжалостно наподчеркивал в книге все, что посчитал нужным, а потом переписал это в тетрадку — получилось сочинение, которое я сдал Ирине Ивановне. О последствиях задумался лишь потом — я испугался, что, скорее всего, буду разоблачен, потому что такая учительница, наверное, обязательно знает эту книгу Вересаева. И тогда достанется мне от Ирины Ивановны… С одной стороны, я ждал ее суровой реакции, но все-таки, как всегда, надеялся на авось — а вдруг пронесет… На очередной урок литературы я как раз приболел и не пошел в школу, а Женька Баландин, мой тогдашний приятель, который жил этажом ниже, когда вернулся из школы, поднялся ко мне и рассказал, что Ирина меня очень хвалила за сочинение. То есть — пронесло, и по литературе за год мне была обеспечена пятерка.

Но, к сожалению, этот интересный для меня учебный год закончился, и Ирина Ивановна, наша уникальная учительница, ушла из школы. Как потом выяснилось, у нее периодически возникал конфликт с директором и педсоветом, и ее эксперименты мало кому нравились из руководства школы. Она ушла в Ленинградский педагогический институт, где стала учить иностранцев русскому языку, и проработала там всю последующую жизнь. Так что, видимо, немногим русским школьникам так повезло — но нам уж точно!

Казалось бы, кто теперь сможет превзойти такую живую, интересную, неординарную личность, как Ирина Ивановна. И все-таки именно такая учительница появилась у нас в десятом классе — к нам пришла молодая, яркая и даже какая-то откровенно красивая женщина, и звали ее, я бы сказал, необычно — Анжелика Иосифовна. Открытое лицо, черные волосы, убранные назад, и большие голубые глаза. Она была высокая, с такой выраженной статью, всегда высоко держала голову, часто приходила в серебряном, блестящем, не будничном платье и казалась не учительницей, а какой-то шикарной роковой женщиной, у которой могла быть совсем другая жизнь. А она работала учителем в обычной советской школе и преподавала нам советскую литературу.

Правда, Булгакова, Платонова, Зощенко и Ахматовой тогда еще не было в школьной программе. Еще совсем недавно, в середине 60-х годов, впервые напечатали в сокращенном виде «Мастера и Маргариту» в журнале «Москва», и эти номера было не достать. Впрочем, мы тогда еще и не знали о существовании такого романа. А по школьной программе проходили Горького, Блока, Маяковского, Есенина (тогда уже проходили), Серафимовича, Фадеева, Алексея Толстого, Твардовского, Шолохова.

И был во всем этом какой-то непонятный, необъяснимый контраст между самим предметом преподавания и нешкольным образом этой учительницы. Женщина, которая говорила таким слегка осипшим, грудным голосом, которая смотрела на тебя огромными голубыми глазами, не могла не производить впечатление… Она общалась с нами на «вы» — и одно это было для нас непривычно и удивительно. Напомню, что и звали ее необычно — Анжелика Иосифовна. Конечно, между собой мы все называли ее просто по имени — Анжелика. В то время как раз совсем недавно прошли знаменитые французские фильмы «Анжелика, маркиза ангелов» и «Анжелика и король», в которых, можно сказать, впервые для советского зрителя были показаны постельные сцены. И к десятому классу мы эти фильмы уже посмотрели.

Впрочем, в нашей школе была еще одна Анжелика — директор школы Анжелика Павловна, женщина строгая, с красивым волевым лицом. Но она у нас уроки не вела, и мы ее практически не знали.

Буквально с первых уроков, помимо всей той обязательной лабуды про социалистический реализм, наша Анжелика всегда приносила на урок что-нибудь такое, что не было предусмотрено школьной программой и педагогическими методичками. Думаю, она хотела познакомить нас с тем, что ей самой было интересно. Поэтому Маяковского и Есенина мы изучали как-то очень подробно.

Когда проходили творчество Есенина и говорили о его цикле «Москва кабацкая», Анжелика принесла в класс желтый томик из собрания сочинений поэта Ильи Сельвинского и стала рассказывать про литературную богему 1920-х годов, про артистический подвал «Бродячая собака» и читать нам из этого томика отрывки воспоминаний, которые произвели на меня, да и на всех нас, впечатление. Ведь тогда только-только в школьной программе появились Есенин и Достоевский. Я сразу запомнил строчки про то, что где-то в углу били Есенина, потому что так было надо — поэту Есенину делали биографию. И потом всю жизнь я хотел найти этот томик Сельвинского и перечитать те заметки о знаменитом подвале «Бродячая собака». Тем более что мне даже довелось бывать в этом подвале в начале 90-х годов, когда там еще шли ремонтные работы, чтобы открыть в этом историческом месте кафе. И лишь сорок лет спустя мне в руки попала эта книга, я нашел это произведение «Записки поэта» и это место — и был абсолютно разочарован прочитанным. Оказалось, что это была поэма, правда, написанная очень свободно, белым стихом. И писал он там вовсе не о «Бродячей собаке» в Петербурге, а о какой-то богемной таверне (может быть, вымышленной) «Кабачок желтой совы» в Москве. Маяковский и Есенин там действительно упоминались, но лишь вскользь, как и все остальные громкие литературные имена того времени. И вообще, все, что тогда меня удивило и восхитило, теперь не произвело ни малейшего впечатления. Время как-то расставило все по своим местам…

Порой в классе мы спорили с Анжеликой, она позволяла дискутировать с нею на всякие отвлеченные темы, и постепенно как бы приближала меня к себе. Пару раз я бывал у нее дома, в довольно скромной однокомнатной квартире.

Анжелика стала организовывать для нас посещение вполне взрослых спектаклей в ленинградских театрах. Мне запомнился спектакль в БДТ по пьесе Радзинского «104 страницы про любовь», по которой вскоре был снят фильм «Еще раз про любовь» с Дорониной и Лазаревым в главных ролях. И другой спектакль произвел на меня яркое впечатление — это была «Вестсайдская история» в нашем ленинградском Театре Ленинского комсомола на «Горьковской». Спектакль был поставлен по голливудскому фильму-мьюзиклу с великолепной музыкой Леонарда Бернстайна. Потом, уже в институте, я ходил на этот спектакль еще пару раз, и всегда оставался под впечатлением этой музыки, танцев, пения и вообще всего яркого динамичного зрелища. Жаль, что этот спектакль не был тогда снят на пленку и сейчас его вообще никак нельзя увидеть. А потом мне довелось посмотреть и тот знаменитый фильм со слащавыми артистами — разочарование было полнейшее. Спектакль, впервые увиденный в школьные годы, был на порядок лучше.

На уроках Анжелики, да и после уроков, мы могли обсуждать с ней вчерашние телевизионные передачи, особенно прошедшие программы КВН, которые тогда смотрели почти все.

Она приходила к нам с томиком стихов Евтушенко и читала:

Людей неинтересных в мире нет.

Их судьбы — как истории планет.

У каждой все особое, свое,

И нет планет, похожих на нее.

Или — «Со мною вот что происходит. Совсем не та ко мне приходит…». Это потом через много лет появился тот самый знаменитый новогодний фильм «Ирония судьбы, или С легким паром» с песней на эти стихи.

Она легко открывала нам мир современной литературы, современной жизни, и мы смотрели на нее широко раскрытыми глазами.

В общем, конечно, это должно было случиться — и скоро я влюбился в свою учительницу без оглядки на обстоятельства. Мне было все равно, что я всего лишь один из ее учеников. Я ее боготворил, я о ней думал, я о ней мечтал…

В десятом классе я и так-то плохо учился, а теперь и вовсе забросил учебу. Я настолько отстал, что уже плохо понимал, что проходят по математике или химии. Мне было безразлично, как я буду учиться дальше, как закончу десятый класс… Меня интересовал только один предмет — литература. К тому же, я стал писать стихи. В общем, отбился от нормальной жизни, послал подальше всю эту школу с ее химией, математикой и даже историей, и меня уносило в какую-то неведомую стихию, в мир собственных мечтаний.

Голову я потерял окончательно. Я забыл об однокласснице, в которую был влюблен в девятом классе, напрочь забыл об учебе. В общем, меня уже ничего не интересовало, кроме моей учительницы. А она по-прежнему приходила в класс и рассказывала об Алексее Толстом или Михаиле Шолохове. Но это уже было неважно… Главное, что это приходила она. И когда она смотрела на меня своими большими глазами и говорила своим чарующим низким голосом, мне казалось, что между нами все может быть даже в таких странных обстоятельствах… А если невозможны отношения между замужней женщиной и ее учеником, это восполняется мечтами, тоской и сладким страданием. Так было и в этом случае.

Но понятно, что добром это кончиться не могло. Во-первых, с учебой был полный завал. По химии за первое полугодие в журнале у меня было восемь двоек — и ни одной оценки больше. Каждый раз, когда красная лицом и бесформенная телом химичка вызывала меня к доске на решение задач, я тупо смотрел на формулы и даже не пытался их решать. Она привычно ставила мне пару, и я без всякого угрызения совести садился на свое место.

Юность — пора бесконечных глупостей, особенно когда это касается таких эмоциональных и впечатлительных молодых людей, каким был я.

Тучи надо мной сгущались. Меня, но без меня, обсуждали на педсоветах. И ситуация была непростая. Учителя понимали, что со мной что-то происходит. Хотя они знали, что в принципе я был хорошим учеником, положительным мальчиком, а раньше и учился нормально. Действительно, до девятого класса у меня в табеле были только хорошие и отличные оценки. Уже потом я узнал, что из-за меня на этих педсоветах разгорались целые дискуссии о том, что все-таки важнее для старшеклассников: учить их точным наукам, конкретным дисциплинам или учить быть людьми, развивать в них, так сказать, души, в том числе и на уроках литературы. А физичка и химичка говорили, что эта литература вообще только сбивает с толку молодых людей, которым надо определяться в выборе профессии и жизненного пути… Я не был на этих педсоветах и не знал, какие там разгорались баталии, но уже потом мне рассказали об этом…

А я считал, что эту школу уже не закончу, пойду работать и, видимо, буду учиться в вечерней — были такие школы для тех, кто не имел среднего образования.

Ко всем проблемам в школе с родителями тоже начались постоянные стычки. Они видели, как я учусь, маму периодически вызывали в школу, после чего дома были нервные разговоры, а то и скандалы.

В общем, в какой-то момент мне все это надоело окончательно, все дошло до крайней черты, и я решил сбежать из дома куда попало… Никому ничего не говоря, я приехал на Варшавский вокзал, который тогда был настоящим вокзалом (а не громадным пустующим торговым залом, как сейчас), взял билет до Новгорода (тогда он не назывался Великим), сел в поезд и тронулся навстречу неизвестно чему. Почему в Новгород? Да, наверное, потому, что на более дальнюю поездку у меня просто не было денег.

Приехав туда, я побродил по городу, пошел в Новгородский кремль, еще где-то пошатался и, в конце концов, понял, что деваться мне некуда… А значит, надо как-то возвращаться домой. Поспрашивая, в какую сторону идти, я пешком вышел из города и двинул по шоссе в сторону Ленинграда. Я думал, что остановлю попутную машину и на ней доеду, если не до самого Ленинграда, так хотя бы куда-нибудь поближе к нему.

Дело было в феврале. Солнце уже заходило, быстро смеркалось, и скоро наступила темнота. Я продолжал идти, потому что ничего другого мне не оставалось делать… Ощутимый февральский мороз постепенно давал о себе знать. Уши стали замерзать, а у меня была такая шапка «пирожок», на которой «уши» не опускались. Я растирал, как мог, свои уши, но на ходу было неудобно, и надо было двигаться вперед. Нечастые в такое темное время машины проносились мимо, а я продолжал идти.

На всю жизнь я запомнил эту картину. Я иду один морозной ночью в темноте по шоссе. Машины с горящими фарами изредка проносятся мимо. Впереди ни огня, ни души, а до Ленинграда — двести с лишним километров… Я стал думать, что надо найти хоть какое-то убежище или жилище — а иначе замерзну на этом безлюдье. Конечно, в такой ситуации могло случиться что угодно… Я шел и шел, и уже перестал чувствовать замерзшие уши. Но тут на мое счастье я услышал, что где-то не очень далеко проходит железная дорога. А вскоре увидел и проходящий поезд. А это означало, что рано или поздно там должна быть железнодорожная станция. Вскоре я увидел огни небольшого домика станции — и мне стало понятно, что теперь я уже не пропаду.

Наверное, тогда я впервые понял, что нельзя рисковать своей жизнью вот так легкомысленно, по пустякам…

Я открыл дверь станции и вошел в полутемное помещение. Там было тепло, круглая печка, которая стояла в углу комнаты, была горячей. Из другой комнаты вышли две женщины.

Они увидели мой задубевший вид и, наверное, сразу все поняли.

— Ты откуда такой?

— Из Ленинграда.

— И как тебя сюда занесло? Из дома, что ли, сбежал?..

Пришлось сознаться.

— Понятно. И как же ты сюда добрался?

— По шоссе, из Новгорода…

— Ишь ты!.. Уши-то совсем отморозил… Давай, грейся у печки. Сейчас чаю горячего дадим.

Дали мне чаю. С первым утренним поездом они отправили меня в Ленинград. А поскольку он шел через Лугу и Гатчину, маршрут был мне знакомый, то я вышел в Гатчине и прямо отправился к своей бабушке, которая жила в частном доме на Детскосельской улице. Домой ехать я боялся… Когда появился на крыльце, бабушка взмахнула руками: «Господи! Сережа! Да где ж ты был-то?!. Родители обыскались…». Она накормила меня, уложила спать. А через пару часов приехали родители. Но, как ни странно, никаких сцен не было, они меня не ругали, а вели себя как-то тихо, осторожно и деликатно.

В общем, мы вернулись домой, мои отмороженные уши покрылись белесой шелухой, и прежняя жизнь тихо вошла в свою колею… Я ходил в школу слегка пришибленный, старался меньше со всеми общаться и вообще не высовывать нос. Оказывается, как потом мне стало известно, в день моей пропажи в поиски включились все: администрация школы, РОНО, милиция.

Анжелика после этого происшествия тоже, как мне показалось, изменила отношение ко мне… Когда я пришел к ней на урок, она посмотрела на меня внимательно, с сочувствием, но с легкой укоризной. Я понял, что она все знает, и испытал дурацкое чувство стыда, вины и позора одновременно.

Мне нашли репетитора по химии, к которому по вечерам я ездил на Крестовский остров. Постепенно я стал разбираться в химических задачках, и они перестали быть для меня такими непостижимыми и дикими.

Однажды Женька Баландин пришел ко мне и сказал новость, что Анжелика переезжает в наш дом. Откуда он это узнал, кто у него был свой человек в недоступных для нас учительских кругах, мне было неведомо… Но через пару недель оказалось, что это действительно так. Анжелика переехала не просто в наш дом, а на нашу лестницу, в двухкомнатную квартиру на втором этаже. Наша прекрасная учительница, моя богиня, стала жить совсем рядом, на три этажа ниже — что было для меня и хорошо, и плохо. Я стал встречать ее иногда просто так, у дома или на лестнице. Но с другой стороны, это не всегда было кстати, особенно, когда надо было, предположим, вынести мусорное ведро на помойку, и делалось это по-быстрому в каких-то мятых «трениках», а тут вдруг она — небудничная и неотразимая… Иногда я видел, как в нашем дворе гуляла ее дочь лет восьми-девяти, причем одна, потому что друзей здесь у нее еще не было. Тогда дети во дворах спокойно гуляли сами, без взрослых — и никто особенно не беспокоился, что с ними может что-то случиться…

Приближались выпускные экзамены — я засел за учебники и тетради. Сочинение я написал без особых проблем. Но впереди был экзамен по химии. И тут непосредственно перед экзаменом я понял, что у меня есть сочувствующие, — это были учителя, которые учили меня раньше, еще до восьмого класса. Они знали меня и по какой-то общей договоренности хотели мне помочь. Прямо в день экзамена мне сказали, какой надо повторить билет, и я с одной нашей отличницей прошелся по этим вопросам. Меня предупредили, что сам билет будет помечен небольшим чернильным пятном. Других, кто шел до меня, предупреждали, чтобы они этот билет не брали. Когда я вошел в класс, взял помеченный билет и увидел, что это тот самый, я понял, что спасен. А задачки по химии, которые шли к этому билету, я мог решать самостоятельно — не зря несколько месяцев отходил к репетитору. Сам того не ожидая, экзамен по химии я сдал на «пять» — это был единичный, неожиданный для меня, но абсолютно запоздалый успех.

И вот, казалось бы, когда меня со школой уже почти ничего не связывало, в мою жизнь вошла третья учительница по литературе из той же школы, и звали ее тоже необычно — Марлен Иосифовна.

Она у нас не преподавала и даже никогда не замещала кого-то из учителей, никогда не бывала на наших уроках. Но она была подругой Анжелики, и, по-моему, они вместе покуривали после уроков, когда их не видели ученики. То, что они были дружны, я знал и видел. Марлен была такая же молодая (лет на пятнадцать старше нас, семнадцатилетних), вполне демократичная, легкая в общении с учениками. Я познакомился с ней на новой квартире Анжелики, где как-то оказался, не помню по какому поводу. Она, видимо, знала, что у меня была такая кризисная история… Наверное, мы заговорили о литературе или о поступлении в институт, и она пригласила меня к себе. Вот так запросто, приезжай ко мне домой, поговорим, обсудим все… С этого момента, примерно раз в неделю я стал ездить с Черной Речки на Дрезденскую улицу на эти душеспасительные разговоры к учительнице, которая и учителем-то моим не была. Но как-то так получилось, что она пригласила, мне было лестно и приятно… И получилось, надо сказать, наилучшим образом.

Был июнь-месяц, в городе установилось теплое лето, а мы готовились к выпускным экзаменам. Я приезжал к Марлен днем на трамвае, который шел по Торжковской улице, потом по Сердобольской, потом сворачивал на проспект Энгельса, проезжал Светлановскую площадь. Вскоре я выходил и по Дрезденской доходил до ее дома.

Я шел в одну из комнат небольшой двухкомнатной квартиры, садился в кресло, напротив устраивалась Марлен и начинала расспрашивать меня обо всем — о том, как готовлюсь к экзаменам, как их сдаю, какие попались вопросы, о том, что еще будет, что я люблю, что не люблю, что я хочу, о чем мечтаю… Говорить с ней можно было о чем угодно, и наверное, для меня тогда она стала каким-то психологом и духовником, который так нужен был мне в тот момент.

Почему так получилось, почему молодая учительница приняла меня, зачем ей это нужно было? До сих пор не могу ответить на эти вопросы… Я, конечно, не считал себя равным ей… А она, уж наверное, тем более. Впрочем, не знаю… Но что-то нас притягивало — и я чувствовал себя с ней легко и уверенно.

У Марлен был маленький сын, которого тоже звали Сережа и который периодически приходил к нам в комнату, иногда потихоньку слушал наши разговоры. Как-то она, видимо, не случайно, спросила меня, почему я не начал курить, ведь все мои сверстники покуривали втихаря… Я сказал, что не хочу поддаваться стадному чувству, не хочу это делать только потому, что так делают все другие… И Марлен тут же переадресовала мой ответ своему сыну, который был с нами в комнате: «Вот, видишь, Сергей говорит, что нельзя поддаваться стадному чувству… Надо всегда оставаться самим собой!»

В то время я наивно хотел стать кинорежиссером, а у Марлен то ли дед, то ли брат деда был знаменитый режиссер, классик советского документального кино Дзига Вертов. И поэтому в наших разговорах появилась и такая интересная тема — кино.

В общем, наши встречи длились месяца два с перерывами на мои экзамены: сначала в школе, а, следом — вступительные в институт.

Ну, а потом институт захватил меня всецело — это была новая, совсем другая, взрослая жизнь. Все завертелось, и мне стало не до моих любимых учительниц. Я все больше отдалялся от школы, от учителей, от того не слишком радужного для меня школьного времени…

Прошло больше сорока лет. Благодаря Интернету и социальным сетям я нашел моих, конечно, уже совсем немолодых, наставниц — Ирину Ивановну в Купчино, Марлен Иосифовну в Израиле, а след яркой кометы Анжелики мне отыскать так и не удалось.

Что осталось?.. Свет в моей душе, который не померк с годами…