На чужом пиру

Серик Асылбекулы

В эту книгу известного казахского писателя, драматурга, лауреата премии Союза писателей Казахстана им. Б. Майлина и международного литературного конкурса «Рух» С. Асылбекулы вошли избранные художественные произведения. Некоторые из них (пьесы «Осенний романс», «Ночь прозрения», «Отвести душу… по-казахски») в разные времена завоевали Гран-при республиканских театральных фестивалей и литературных конкурсов.

Свадьба в ноябре

Жаныл долго раздумывала, прежде чем решилась наконец пойти на ту свадьбу. Торопливо, будто кто за ней гнался, собралась, наказала соседке — старой Улжан — приглядеть за сынишкой и вышла из дому.

Окутанный сумерками аул тонул в глубокой тишине. Промозглый ноябрьский ветер, приутихший к вечеру, время от времени порывами налетал со степи и обжигал, пробирая до самых костей. Был тот самый час, когда люди, покончив с дневными заботами, разошлись по домам, когда из казанов уже вынимали исходящее паром сваренное мясо, в самовары вскипели к чаю, — в такую пору на улицах не услышать даже случайного лая собак. Только без умолку гудели стройные тополя да могучие карагачи — гулявший в их кронах ветер с воем уносился куда-то вдаль. То тут, то там сироливо мерцали тусклые лампочки, покачивались из стороны в сторону, подобно пьянице, не держащемуся на ногах. Отжившие свое листья осыпались на землю, шелестели под ногами.

Жаныл зябко запахнулась в плащ. Продолжая думать о своем, горько усмехнулась: «Видать, жаркие объятья у дочери Абди. То-то сверкала глазищами. Ну и пусть…».

Еще летом по аулу пробежал слушок: дескать, отец Курмаша ходил к хромому Абди сватать дочь для своего сына. Говорили, поначалу Абди отказал ему — мол, не доросла еще дочка, придет срок — там посмотрим. Да вроде как девчонка сама передала через женге просьбу родителю: «Пусть благословит меня отец, уговор у нас с Курмашем». Вот и пришлось Абди согласиться. Прознав о том, аульные кумушки принялись судачить на все лады. «Ах, негодница, и как со стыда не сгорела — такое! — отцу заявить!». Ну да нашлись и такие, что рассудили по-другому: «Так что ж в том дуоного-то? Мало ли нынче девиц, что, не спросясь родителей, с первым встречным сбегают. А эта не такая — благословенья отцовского просит, выходит, не вертихвостка пустоголовая». «Как же, как же… — с осуждением качали головами третьи. — С нее и не то еще станется. Ишь, как в джигита вцепилась — волчьей хваткой!».

Все эти кривотолки дошли и до Жаныл. Она не стала ни осуждать, ни возмущаться поведением дочки Абди — напротив, неприятную для себя новость приняла спокойно и ровно, как если б заранее предвидела такой оборот дела. Жизнь рано приучила ее безропотно относиться к горестям и радостям.

Когда на строптивого скакуна, привыкшего вольно носиться по бескрайним просторам, впервые набрасывают седло, тот рвется и мечется, брыкается, взвивается на дыбы; но мало-помалу, уразумев, что ему не вырваться из сдавившей шею петли аркана, не высвободиться из-под стискивающих бока железных шенкелей джигита-табунщика, жеребец смиряется со своей участью. Проходят недели, месяцы, и прежняя вольная жизнь становится далеким воспоминанием, а некогда непокорный конь незаметно превращается в покладистого чабанского мерина. Вот так и Жаныл под жестокими ударами своей горькой судьбы приучалась быть смиренной и покорной.

Три года прошло, как черная весть о страшной беде сразила Жаныл — ее Ермурат погиб, провалившись с трактором под треснувший лед на реке. Убитая горем, она и сама не знала, сколько дней провалялась в беспамятстве, не в силах подняться с постели. Жестоким было ее разочарование в жизни. «Что же путного ждет меня теперь?» — отчаивалась молодая вдова. — Что удерживает меня здесь? Не лучше ли лечь вместе с ним в могилу?».

И сердце ее не сжималось от страха при этих мыслях.

Однако время шло, и оно заставило ее смириться со своей участью. Сменялись дни, и океан горя, поначалу казавшийся неизбывным, мелел и отступал в прошлое. Крохотный сын, лишившийся отца двух месяцев от роду, делал свои первые шаги навстречу жизни… Он-то и вдохнул силы в молодую мать, отогрел ее окаменевшую от страдания душу.

Мало-помалу Жаныл отправилась, начала приходить в себя. Незаметно радости жизни снова стали волновать ее. Теперь в свободную минутку она заглядывала к соседям, невольно ловила дыхание жизни, проходящий мимо нее. И постепенно в ней зарождалось неосознанное желание находиться в гуще этой жизни, вместе с людьми гореть на ее костре и мерзнуть на ее морозе. Оно, это желание, и вернуло ее на великое ристалище, именуемое жизнью, ее, ту, что недавно готова была уйти навечно.

В ту пору и возникла их близость с Курмашем…

«Ну, и пусть, — мысленно повтарила Жаныл. — Хоть не придется теперь выслушивать все эти сплетни о себе. Рано или поздно такое должно было случиться».

В памяти возникло лицо дочери Абди — смуглой, с живыми глазами и с длинными вьющимися влососами. «А ведь вчера еще ребенком была. Неужто и она уже выросла, невестой стала? Вот уже не думала не гадала, что девчушка эта станет когда-нибудь соперницей мне. Школу-то, поди, только в прошлом году окончила. Самое большее, ей лет восемнадцать-девятнадцать».

И, продолжая, волноваться, Жаныл с замиранием сердца отворила калитку дома, в котором справляли свадьбу.

***

Голоса, доносившиеся из глубины дома, гудели, как пчелиный рой. При мысли, что окажется сейчас на все-общем обозрении. Жаныл замерла в передней, не решаясь войти. Сердце ее затрепетало, гулко заколотилось, мелкая дрожь охватила тело — ах, как давно не доводилось ей бывать на подобных шумных сборищах.

Вдруг дверь отворилась, и один из джигитов — вышел перекурить — обнаружил запоздавшую гостью. Не дав ей опомниться, он с ходу зашумел:

— О, вот и наша красавица женеше явилась! Проходите, Жаке, проходите же в дом! — И с этими словами он чуть ли не силком втащил ее в комнату.

Смущенно поздоровавшись со всеми, Жаныл хотела было присесть с краешку празнично накрытого стола, но парень — тамада тотчас горячо запротестовал:

— Нет-нет, так не пойдет! Ваше место не там, а вот здесь.

И он увлек ее за собой. Пробираясь в дальний конец бесконечно длинного «П» — образного стола, вдоль которого, напоминая воробьев, облепивших телеграфные провода, сидели гости, Жаныл то и дело запиналась о чьи-то ноги, задевала чьи-то затылки. Наконец, сконфуженная, ана села на указанное тамадой место.

В ту же минуту — как это обычно водится — за столом объявился один из дальних родтсвенников, который счел своим долгом потребовать во всеуслышание:

— Моей женеше — «штрафную», «шравную» налейте! Впредь не будеть опаздывать!

— Верно, верно! — подхватили остальные. — Штраф ей, штраф полагается!

Щеки Жаныл запылали. «О господи, и угораздило же опаздать… Так мне и надо», — понеслось у нее в голове. Растерянная, она метнула взгляд на соседа сбоку от себя — и вдруг узнала в нем своего бывшего одноклассника, Бахыта.

— Ой, это ты?! — обрадовалась Жаныл.

Тот, прыснув, рассмеялся.

— А ты что ж, не узнала? — И, повернувшись к настаивавшим на штрафе джигитам, пробасил: — Ну хватит вам, хватит! Ишь, расшумелись, как голодные волки. Жаныл и без вас выпьет.

Жаныл с бесконечной благодарностью посмотрела на своего спасителя. Не сводя с него своих огромных глаз, она молча закивала ему. Судя по всему, Бахыт, некогда гроза аула, державший в страхе всех своих сверстников, и теперь благодаря своим пудовым кулакам и суровому нраву, был в почете среди молодежи — после его властного окрика все «родственники» Жаныл разом умолкли.

— Спасибо, Бахыт!.. — только и шепнула ему на ухо Жаныл.

— Да ну, не стоит благодарности! — Бахыт искусно опрокинул в себя содержимое граненого стакана и потянулся за соленым огурцом.

— Что-то давно тебя не видать, — заметила Жаныл, успевшая уже оправиться о смущения.

— Да живу по-прежнему, все там же работаю…

— Похоже, ты осунулся похудел.

— Верно подметила. Все лето напролет вкалывали, только и слышали: «Сенозаготовка!». А теперь вот опять покоя нет — новые заботы навалились. Порой, знаешь, поразмыслишь над всем этим, и хочется махнуть на все рукой да дать деру в город. Там-то люди хоть отдыхают, когда положено, живут по — человеческий.

Жаныл, до сих пор понятливо кивавшая, соглашаясь с каждым словом Бахыта, возразила с упреком:

— Гляди-ка, как в город его потянуло!

— Правду говорю. Возьми хотя бы нашего Ерлана. Вот джигит так джигит!.. Вчера отца его видел. Ереке-то наш, оказывается, не где-нибудь — в Йемене! Советское посольство пригласило туда в качестве переводчиков двух парней из Алма-Аты. Вот это я понимаю, молодец! Увидишь еще, лет через пять-шесть он знаменитым диломатом станет. — Захмелевший раньше других Бахыт тряхнул кудрями и повторил с чувством: — Нет, ты представь только: дипломат!.. Ну а мы так и будем жить, шагу не ступив дальше своего аула.

Жаныл не нашлась что ответить и только слабо улыбнулась.

— А давай-ка, Жаныл, выпьем за таких мужчин! — неожиданно предложил Бахыт и потянулся к своему стакану: — Они — наша гордость. Кое-кто завидует им, бурчат себе под нос. Ненавижу таких. Несчастные!..

— Бахыт, не стоит больше пить, — мягко попыталась урезонить одноклассника Жаныл. — Вон и глаза у тебя покраснели.

Благо тот не стал противиться ее просьбе. Вдруг спросил:

— Слушай, а сколько лет уже, как мы окончили школу?

— Седьмой год минул.

— Да ну?! — опешил он и принялся считать, загибая пальцы на своей огромной ручище: — Шестьдесят восьмой, шесдесять девятый, семидесятый… семдесять четвертый! Точно, оказывается, семь лет!..

И этот добродушный парень, до сих пор сидевший с беспечным видом, без умолку болтая то об одном, то о другом, внезапно приуныл, запечалился. Единственное, что люди признают без возражений, так это собственное бессилие перед властью времени. Должно быть, в эту минуту и он, такой большой, сильный джигит — тракторист, спасовал перед всемогуществом неудержимо уходящего времени.

Жаныл украдкой глянула на сидевших в самом центре длинного «П» — образного стола жениха с невестой. Вид у смуглой дочери Абди не был смущенно-скромным, как это приличествует невесте. Напротив, она как ни в чем не бывало смеялась, перебрасываясь шутками с сидевшими рядом подружками, и глаза ее сияли от счастья. Курмаш же ни с кем не говорил, только изредка натянуто улыбался гостям.

«До чего же ты жалкий» — зло подумала Жаныл. Но сколько бы ни злилась она на него, в глубине души с горечью понимала, что не сможет возненавидеть этого немного стеснительного доброго стройного парня с нежным лицом, как у семнадцатилетнего юноши, хотя испольнилось ему уже двадцать пять. «Он совсем как ребенок, — подумала Жаныл и добавила: — мой бывший любимый». Но тотчас возразила сама себе: «Нет, он никогда не был моим. Он с самого начала принадлежал смуглой дочери Абди. А я обманывала себя. Да-да, обманывала! „Счастье выпадает человеку только раз“, — так ведь, кажется, пишут в книгах?…».

В этот миг Бахыт, уронивший было голову, вдруг вскинул ее:

— Жаныл!..

— Что…

— Давай выпьем с табой за покойного Ермурата. Хрошим он был парнем.

У Жаныл внутри все оборвалось. На миг зазвенело в ушах, тело стало ватным.

— Жаныл, ты слышишь?..

— Слышу… — выговорила она глухо, словно со дна пропасти.

Чокнулись, выпили.

— Ну а теперь я выйду, перекурю. — Бахыт поднялся со своего места.

— Как хочешь… — молвила она, голос прозвучал хрипло.

После ухода Бахыта Жаныл продолжала сидеть отрешенно, словно оглушенная рыба. Немного времени спустя гости, устав есть и пить, затянули песню. Поначалу голоса их — у кого низкие, у кого высокие — звучали нестроино, вразнобой, но вскоре слились в удивительно красивый единый хор, и по комнате поплыла песня.

— «О жизнь, жизнь… у нее свои законы…».

Зачарованно вслушиваясь в слова этой песни, Жаныл незаметно для себя перешла к думам об оставшейся за плечами своей короткой жизни.

…Когда-то все они — Курмаш, Бахыт, тот же Ерлан — учились вместе в школе. Жаныл, рано лишившаяся родителей, росла в многодетной семье своей старшей сестры — болезненной женщины с постоянно грустными глазами. Муж сестры работал строителем в совхозе. Всякий раз в день получки он возвращался домой мертвецки пьяным. Но даже в такие дни домочадцев своих не донимал. Жаныл нисколько не осуждала этого доброго, безалаберного человека, которого мало волновало собственное домашнее хозяйство и который толком даже не знал, кто из его детей в каком классе учится. Однако он сумел заменить ей отца. В меха и шелка не наряжал, но и не обидел ни разу.

Высокая, стройная Жаныл выросла интересной девушкой, но в учебе, чего уж скрывать особо не преуспела. А потому, окончив десятилетку со средними отметками, она, в то время, как многие ее одноклассники разъехались поступать в институты, — она осталась в ауле, решив не обременять лишними расходами своего отнюдь не богатого жезде, единственным достоянием которого были больная жена да малые ребятишки. К тому же, Жаныл относилась к числу тех людей, кто будто изначально рожден для того, чтобы прирасти пуповиной к родной земле и никогда не отрываться от нее. Даже в мяслях не могла вообразить она себя вне своего маленького, неприметного аула, примостившегося не зеленой равнине, одной из многих вдоль побережья великой Сырдарьи.

А через два года Жаныл вышла замуж за Ермурата. Она и сама тольком не ведала, чем пленил ее сердце этот светлолицый юноша с литыми мускалами, с вечно выбивающейся из-под шапки копной непокорных волос, беспечный балагур по своей натуре.

Пожалуй, о них нельзя было сказать, что они сгорали от любви друг к другу, однако жизнью своей Жаныл была вполне довольна. Да и прожили-то вместе всего-навсего полтора года…

В своих раздумьях Жаныл частенько приходила к мысли, что человеческому разуму не под силу постичь законы жизни, ее таинственные механизмы. Иначе чем было объяснить, что, проучившись с Курмашем бок о десять лет, она не заметила, что он влюблен в нее? Когда он признался ей в этом, поначалу не верила ни единому его слову. Но в конце концов Курмаш, заставил ее поверить в искренность его чувства. Однако запоздало расцветшей любви молодой вдовы не хватило духу, чтобы подобно весеннему половодью смести со своего пути все преграды, мешавшие ее недолгому, но яркому счастью.

И Курмаша ей не в чем было винить. Он готов был увезти ее в город, туда, где, по его словам, никто ничего не знал бы о них. Не согласилась. Как ни терзалась, не могла избавиться от ощущения, что крадет чужое счастье. Как ни дороги ей были ночи, прведенные с Курмашем, их мечтания и долгие, зедушевные беседы, Жаныл так и не смогла решиться во второй раз шагнуть навстречу своему счастью…

— «О жизнь, жизнь, у нее свои законы…».

Песен-то как много, оказывается. Так и льются одна за другой. Одни из них веселые, задорные, другие — печальные, как протяжная мелодия одинокого сыбызгы в голой степи. Они-то, эти печальные, и нравились. И еще ей почему-то больше нравилось слушать, как поют другие, чем петь самой.

Бахыт, вышедший покурить, до сих пор не вернулся. Свадьба была в самом разгаре. Тамада, решив возобновить тосты, прервал пение. Девушки запротестовали было: «Устали сидеть, пора перерыв объявить!» но захмелевший тамада не соглашался ни в какую: — «Без моего позволения никто отсюда и шагу не ступит». И вдруг, выждав паузу, торжественно огласил:

— Слово для поздравления предоставляется нашей ослепительно прекрасной, как вершины Алатау, женеше Жаныл!

Раздались редкие хлопки. Жаныл, готовясь произнести тост, не спеша поднялась с места. Вокруг стоял гул голосов: кто-то с кем-то переговаривался, откуда-то доносились звонкие переливы девичьего смеха, кто-то то и дело требовал от молодых: «Горько!».

Жаныл ждала, пока шум стихнет. Однако, прежде чем разгоряченная молодежь угомонилась, тамаде пришлось несколько раз прокричать: «Друзья! Послушаем же Жаныл. А ну, Жаке, выдай нам речь!».

Жаныл повернулась к молодым, прокашлялась, и тут ее взгляд наткнулся на взгляд невесты. Смуглая красавица под белоснежной фатой буквально пожирала ее глазами, ехидная усмешка блуждала на ее губах. Поистине, то была надменная усмешка победителя, с презрением взирающего на поверженного врага.

Жаныл задохнулась, как если б на нее опрокинули ушат ледяной воды. На сердце заскребли кошки. Слова, заготовленные заранее, вмиг вылетили из головы.

— Я…я пью… — сбивчиво выдавила она и, с усилием совладав с собой, скомканно завершила: — за здоровье молодых.

Рюмка на тонкой ножке заходила ходуном в ее руке. К счастью, никто, похоже, не обратил внимания на ее замешательство. Да и тамада, спасибо ему, тотчас подхватил:

— Вот оно, искреннее пожелание, от всего сердца!

Жаныл, едва пригубив из рюмки, рухнула на место. Только счастливица невеста, заполучившая свое, знала, почему Жаныл растерялась, почему, как подрубленная, бессильно опустилась на стул.

«Ах, змея, выходит, обо всем знает!.. — Жаныл чувствовала себя оскорбленной. — А взгляд какой пронзительной у проклятой! Прямо как иглу вонзила в меня. Ишь, как осадила. Понять дала: дескать, тебе-то что нужно, несчастная! Отплатила за все разом. По-подлому отплатила. Занать бы мне паперед, разве отдала ей Курмаша. Я-то пожалела ее, устипила: мол, да ладно уж, не буду мешать чужому счастью, я-то побывала замужем… А она ничегошеньки не поняла».

Нестерпимое желание уйти с этой шумнгой свадьбы овладело Жаныл. Как только все вышли на перерыв, она торопливо отыскала среди вороха обуви в прихожей свои туфли, наспех сунула в них ноги и выскочила из дома.

На улице была кромешная темень. Ноги сами несли Жаныл прочь от этой свадьбы, боль и обида сжигали ее изнутри, и ей так не терпелось добраться до дома, слезами погасить это пламя. «О создатель, за что ты меня так?.. — воздев глаза к звездному небу, взмолилась она. — За что ты сделалменя вдовой в мои двадцать пять?! Разве причинила я кому-нибудь хоть каплю зла? Ответь же!.. Сколько отъявленных негодяев и подлецов безнаказанно бродит по белу свету, не ведая горя. Так почему ты не видишь их? Где же глаза твои, где?!». И если правдой было, что бог есть на самом деле, Жаныл в ту минуту готова была схватиться с ним самим…

***

Тоько под утро стихло свадебное гулянье. Курмаш с ногобрачной вышли за ворота проводить гостей. И парни, и девушки, ночь напролет веселившиеся на свадебном пиру, и сами молодожены — все остались сполна довольны тем, как провели вечер. И хоть лица после бессонной ночи заметно побледнели, а вид был уставший, как у загнанных лошадей, тем не менее глаза их, полухмельные — все еще возбужденно блестели. Разгоряченные, веселые, гости продолжали шуметь и все никак не могли распрощаться с хозяевами — то и дело возвращались к ним, целовали, обнимали, подолгу трясли руки, снова и снова желая им счастья.

Наконец разошлись. Возле Курмаша остался один только Бахыт. Он едва держался на ногах. Однако, несмотря на это, подшучивал над другом:

— Проводил бы ты меня домой! Или, думаешь, обзавелся женой — так теперь я тебе и не нужен стал?

Курмаш хмыкнул с улыбкой:

— Ох, ехидина, ладно уж, провожу!

Только теперь он заметил, что и сам порядком захмелел. Не хотелось отказом друзей обжижать, вот и дал лишку. А теперь еле-еле тащил за собой грузного, шатающегося из стороны в сторону Бахыта.

Бахыт не умолкал всю дорогу, твердил одно и то же:

— Эх, побольше б таких парнейғ как ты.

Или:

— Ты самый добрый из нас, значит, и счастливым должен быть.

Потом, внезапно сменив тему, вдруг заявил:

— А дочка-то Абди — огонь-девчонка. Слушай, как тебе удалось окрутить ее? Знаешь, я ведь когда-то влюблен был в нее. Нравятся мне такие девушки. — И добавил, то и дело икая: — Только ты не вздумай обижаться. Я ведь это так… просто.

Курмаш-то и в самом деле не вникал в пьяную болтовню друга, посмеивался, да о только. Он в эту минуту чувствовал себя счастливым. А счастливому человеку, как известно, дела нет до других.

Курмаш завел Бахыта в дом, а сам повернул обратно. Шел медленно, не спеша. Да и к чему было спешить — бешеный ветер, беспрестанно дувший до сих пор, наконец улегся, утренний воздух был свеж и чист. Холодный, бодрящий, он вселял жизнь во все окружающее. Этот голубой утренний свет, звезды, гаснущие на черном бархате небосвода, казались Курмашу романтичными, возвышенно-прекрасными. «Вот это и есть, наверное, утро нашего дня», — просветленно подумал он. И тотчас вздрогнул от неожиданных звуков. Прямо над ним, со свистом рассекая крылями воздух, летели журавли. Курмаш запрокинул голову, глядя в небо. Птичий караван — ровный, словно по нитке вытянутый — повис низко над землей. Курмаш отчетливо, ясно видел журавлей. «О господи, — невольно забеспокоился он, — что ж они раньше не улетели, как бы не замерзли в пути». А потом подумал: «Мне теперь все равно не уснуть, лучше прогуляюсь немного».

Он долго провожал глазами журавлиный караван. Так и стоял посреди улицы, наконец двинулся дальше.

Шагая, удивлялся сам себе: «И чего это я брожу? Люди-то, небось, десятый сон видят. Мог бы и я вздремнуть часок-другой. Хотя, впрочем, какой сон сегодня. Теперь уж не до сна».

В какой-то момент он поднял голову и осмотрелся по сторонам. Все вокруг было такое знакомое. До боли родная калитка в синих воротах. Глянул на окно — свет в нем еще горел. Это был дом Жаныл.

Безрассудство охватило Курмаша. Он отворил калитку и вошел во двор. Затем, крадучись ступая, приблизился к окну. Между занавесками светилась щелка — оперевшись на ставню, заглянул в нее. Поискал глазами кровать Жаныл. Увидел ее на прежнем месте. Однако постель не была разостлана. И в тот же момент он увидел Жаныл — она сидела за письменным столом, спрятав лицо в руках.

Дрожь пробежала по телу Курмаша. Глядя на Жаныл, именно на такую, он понял, как невыразимо близка и дорога она его сердцу.