Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем

Сигизмунд Кржижановский

Творческое наследие Сигизмунда Кржижановского (1887–1950), замечательного писателя, драматурга, философа, историка и теоретика театра, еще до недавнего времени оставалось неизвестным широкому читателю. Он жил в Москве, преподавал в студии Камерного театра, служил в издательстве «Советская энциклопедия», писал научные статьи, сценарии рекламных роликов, а также оперные либретто и киносценарии (правда, в титрах его фамилию не указывали), переводил, даже был принят в Союз писателей, но его художественная проза практически не публиковалась. «Прозеванным гением» назвал Кржижановского поэт Георгий Шенгели. Ситуация изменилась в конце 1980-х — начале 1990-х годов: вдова писателя сохранила его архив, и его произведения наконец вышли в свет. В них причудливо соединились советская действительность — и фантастика, гротеск, сатира — и парадоксальность. Проза Кржижановского интеллектуальна и во многом экспериментальна, она завораживает стилистическим мастерством и нетривиальностью сюжетных ходов. Некогда обвиненный Горьким в «праздномыслии» и «празднословии», сегодня Кржижановский — признанный классик отечественной литературы ХХ века.

Возвращение Мюнхгаузена

Повесть

Глава I

У всякого барона своя фантазия

Прохожий пересек Александерплац и протянул руку к граненым створам подъезда. Но в это время из звездой сбежавшихся улиц кричащие рты мальчишек-газетчиков:

— Восстание в Кронштадте!

— Конец большевикам!

Прохожий, сутуля плечи от весенней зяби, сунул руку в карман: пальцы от шва до шва — черт — ни пфеннига. И прохожий рванул дверь.

Теперь он подымался по стлани длинной дорожки; вдогонку, прыгая через ступеньки, грязный след.

На повороте лестницы:

— Как доложить?

— Скажите барону: поэт Ундинг.

Слуга, скользнув взглядом со стоптанных ботинок посетителя к мятой макушке его рыжего фетра, переспросил:

— Как?

— Эрнст Ундинг.

— Минуту.

Шаги ушли — потом вернулись, и слуга с искренним удивлением в голосе:

— Барон ждет вас в кабинете. Пожалуйте.

— А, Ундинг.

— Мюнхгаузен.

Ладони встретились.

— Ну вот. Придвигайтесь к камину.

С какого конца ни брать, гость и хозяин мало походили друг на друга: рядом — подошвами в каминную решетку — пара лакированных, безукоризненных, лодочками туфель и знакомые уже нам грязные сапоги; рядом — в готические спинки кресел — длинное, с тяжелыми веками, с породистым тонким хрящом носа, тщательно пробритое лицо и лицо широкоскулое, под неряшливыми клочьями волос, с красной кнопкой носа и парой наежившихся ресницами зрачков.

Двое сидели, с минуту наблюдая пляску синих и алых искр в камине.

— На столике сигары, — сказал наконец хозяин.

Гость вытянул руку, вслед за кистью поползла и мятая, в цветные полоски манжета; стукнула крышка сигарного ящика — потом шорох гильотинки о сухой лист, потом серый пахучий дымок.

Хозяин чуть скосил глаза к пульсирующему огоньку.

— Мы, немцы, не научились обращаться даже с дымом. Глотаем его, как пену из кружки, не дав докружить и постлаться внутри чубука. У людей с короткими сигарами в зубах и фантазия кургуза. Вы разрешите…

Барон, встав, подошел к старинному шкафу у стены, остро тенькнул ключик, резные тяжелые створы распахнулись — и гость, повернувшись глазами и огоньком вслед, увидел: из-за длинной и худой спины барона на выгибах деревянных крючьев шкафа старый, каких уже не носят лет сто и более, в потертом шитье, камзол; длинная шпага в обитых ножнах; изогнутая в бисерном чехле трубка; наконец, тощая, растерявшая пудру косица, срезом вниз — бантом на крюке.

Барон снял трубку и, оглядев ее, вернулся на старое место. Через минуту кадык его выпрыгнул из-под воротничка, а щеки вытянулись внутрь навстречу дыму, переползавшему из чубука в ноздри.

— Еще меньше мы смыслим в туманах, — продолжал курильщик меж затяжками, — начиная хотя бы с туманов метафизических. Кстати, хорошо, Ундинг, что вы заглянули сегодня: завтра я намереваюсь нанести визит туманам Лондона. Заодно и живущим в них. Да, белесые флеры, подымающиеся с Темзы, умеют расконтуривать контуры, завуалировать пейзажи и миросозерцания, заштриховать факты и… одним словом, еду в Лондон.

Ундинг встопорщил плечи:

— Вы несправедливы к Берлину, барон. Мы тоже кое-чему научились, например эрзацам и метафизике фикционализма.

Но Мюнхгаузен перебил:

— Не будем возобновлять старого спора. Кстати, более старого, чем вам мнится: помню, лет сто тому назад — мы проспорили всю ночь с Тиком на эту тему, правда в иных терминах, но меняет ли это суть? Он сидел, как вот вы, справа от меня и, стуча трубкой, грозился ударить снами по яви и развеять ее. Но я напомнил ему, что сны видят и лавочники, а веревка под лунным светом хотя и похожа на змею, но не умеет жалить. С Фихте, например, мы пререкались куда меньше. «Доктор, — сказал я философу, — с тех пор, как „не-я“ выпрыгнуло из „я“, ему следует почаще оглядываться на свое откуда». В ответ герр Иоганн вежливо улыбнулся.

— Разрешите мне улыбнуться не столь вежливо, барон. Это противится критике не больше, чем одуванчик ветру. Мое «я» не ждет, когда на него оглянется «не-я», — а само отворачивается от всяческих не. Так уж оно воспитано. Моей памяти не дано столетий, — поклонился он в сторону собеседника, — но нашу первую встречу, пять недель тому, я как сейчас помню и вижу. Доска столика под мрамор, случайное соседство двух кружек и двух пар глаз. Я — глоток за глотком, вы же сидели, не касаясь губами стекла, и только изредка — по вашему кивку — кельнер на место невыпитой кружки приносил другую, остававшуюся тоже невыпитой. Когда хмелем чуть замглило голову, я спросил, что вам, собственно, надо от стекла и пива, если вы не пьете. «Меня интересуют лопающиеся пузырьки, — отвечали вы, — и когда они все лопнут, приходится заказывать новую порцию пены». Что ж, всякий развлекается на свой лад, мне вот в этой жиже нравится ее поддельность, суррогатность. Пожав плечами, вы оглядели меня — напоминаю вам это, Мюнхгаузен, — как если бы и я был пузырьком, прилипшим к краю вашей кружки…

— Вы злопамятны.

— Я памятлив на всякое: до сих пор еще в моем мозгу кружит пестрая карусель, завертевшаяся там, у двух сдвинутых кружек. Мы пересекали с вами моря и континенты с быстротой, опережающей кружение Земли. И когда я, как мяч меж теннисных ракеток, перешвыриваемый из стран в страны, из прошлого в грядущее и отбиваемый назад, в прошлое, выпав случайно из игры, спросил: «Кто вы такой и как вам могло хватить жизни на столько странствий?» — вы — с учтивым поклоном — назвали себя. От поддельного пива и опьянение поддельно и запутывающе, реальности лопаются, как пузыри, а фантазмы втискиваются на их место, — вы иронически качаете головой? Но знаете, Мюнхгаузен, — между нами — как поэт, я готов верить, что вы — вы, но как здравомыслящий человек…

В разговор всверлился телефонный звонок. Мюнхгаузен протянул длиннопалую руку, с овалом лунного камня на безымянном, к аппарату:

— Алло! Кто говорит? А, это вы, господин посол? Да-да. Буду, через час.

И трубка легла на железные вилки.

— Видите ли, любезный Ундинг, признание поэтом моего бытия мне чрезвычайно льстит. Но если бы вы даже перестали верить в меня, Иеронима фон Мюнхгаузена, то дипломаты не перестанут. Вы подымаете брови: почему? Потому что я им необходим. Вот и все. Бытие де-юре, с их точки зрения, ничем не хуже бытия де-факто. Как видите, в дипломатических пактах гораздо больше поэзии, чем во всех ваших виршах.

Конец ознакомительного фрагмента.