Светорада Золотая

Симона Вилар, 2008

Древняя Русь. IX век. Всякое рассказывали о смоленской княжне Светораде: и красива она, и коварна, и головы женихам любит морочить, а капризам и прихотям ее нет числа. И тем не менее именно к ней посватался молодой киевский князь Игорь. Несмотря на то что Олег Вещий привез ему из Пскова другую невесту – Ольгу. И Ольга готова на все, чтобы разлучить Игоря со Светорадой. Помочь ей в этом взялся молодой стрелок Стемид, которого некогда Светорада едва не погубила. Но никто из них не ведал, кого же выбрала сама прекрасная княжна.

Глава 2

Ястреб был небольшой темной птицей с зоркими желтыми глазами. И когда девушка подбросила его на руке и крикнула: «Пошел!» — он стремительно метнулся за стаей уток, взлетевшей над камышами.

— Как налетел! Как налетел! — весело захлопала в ладоши охотница и пустила коня в сторону улетавшей с шумным кряканьем стаи.

Она скакала легко и красиво. Ветер развевал ее длинные отливавшие золотом волосы, полоща розовый бархатный плащ с искрящейся вышивкой. Под девушкой была белая кобылица, горячая и быстрая, и всадница правила ею почти без усилия, поглощенная видом ворвавшегося в стаю диких уток ястреба. И когда тот с лета сшиб самую крупную из птиц, она даже азартно вскрикнула.

Следом за всадницей поскакали пятеро верховых. Ни одного из них не беспокоило, чем кончится бросок птицы, — их волновала только сама охотница, грациозная, быстрая, порывистая.

Девушка соскочила с лошади у самых камышей, откуда доносился треск и шорох упавших птиц. Она хотела кинуться в заросли, но потом резко остановилась и оглянулась.

— Эй, Пушта, или ты, Гуннар, пойдите заберите у ястреба добычу. Отманите вабилом^[24], а иначе, того и гляди, разорвет утку.

— Не разорвет, — уверенно произнес один из спутников, крупный рослый варяг с длинными белыми волосами ниже плеч. Он шагнул в заросли, по пути перехватив у подоспевшего отрока связанные вместе голубиные крылья — вабило. — Ястреб уже седьмую птицу берет сегодня, вот и успел полакомиться, не голоден.

У варяга был низкий глухой голос, говорил он спокойно, видно, охотничий азарт никак не задевал его. И все же, когда он возвращался с пойманным соколом на одной руке и с висевшим головой вниз мертвым селезнем в другой, на его суровом лице появилось некое подобие улыбки:

— Клянусь памятью предков, но я несказанно тебе несказанно угодил, княжна, подарив такого отменного охотничьего ястреба.

— Ах, еще как угодил, Гуннар, как угодил!

Она приняла у Гуннара ястреба с улыбкой, любуясь птицей. Суровый Гуннар тоже засиял, видя ее радость.

Еще один из спутников княжны поспешил приблизиться. Был он в запашной полосатой одежде иноземного фасона, из-под высокой парчовой шапки на спину длинными спиралями падали завитые черные волосы. Видя, как красавица княжна благодарит варяга за птицу, он недовольно дернул удила, заставив своего горячего каурого едва ли не вздыбиться.

— У вас всегда есть доброе слово для Гуннара, Светорада. И вы словно уже забыли, как я угодил вам, приведя из степи эту белогривую кобылицу, на которой вы летаете, точно сами стали соколом.

— Разве я мало добрых слов сказала вам за этот подарок, благородный Овадия? — чуть склонив головку набок, лукаво прищурилась княжна. — Но и Гуннару следует отдать должное за его ястреба. Он сам поймал его, приручил и выпестовал для охоты. Так, Гуннар?

Огромный Гуннар лишь исподлобья глянул на горячившегося иноземца.

— Этим хазарам только одного и надо — чтобы их без конца хвалили, словно сказанного однажды мало.

— Похвалы всегда приятны, — с заметным иноземным выговором молвил третий спутник княжны, по виду византиец, в переброшенной через плечо и заколотой дорогой брошью накидке. — Но вижу и без похвал, насколько я угодил княжне, одарив ее этим малиновым бархатом. Вы в нем просто цесаревна!

Девушка по очереди взглянула на каждого и звонко рассмеялась.

— Вы бываете такими забавными, клянусь Живиной благодатью! Но я хочу, чтобы вы знали: я умею ценить тех, кто делает мне добро, и в сердце моем всегда много места для благодарности.

Она вскочила в седло и вновь с улыбкой посмотрела на них. И у мужчин невольно перехватило дыхание от ее красоты.

Не будь дочь Смоленского князя такой нарядной, знатной и родовитой, она все равно обращала бы на себя внимание необычайной привлекательностью. От своего отца викинга Светорада унаследовала точеную правильность черт и яркую светлость пышных золотых волос, а от матери славянки — некую яблочную мягкую прелесть. Румяное, как наливное яблочко, личико княжны было нежно округлым, с изящно очерченным подбородком и сочным, как спелая ягода, ртом. Светло-карие глаза Светорады — огромные, мерцающие золотистыми искорками, с длинными черными ресницами, казались особенно выразительными в сочетании с обрамлявшими лицо светлыми кудрями.

Глядеть бы на нее не наглядеться — изящную, юную, излучающую радость. Но сопровождавшие княжну мужчины желали не только любоваться ею. Они хотели получить ее всю, с ее яркой красотой, богатым приданым и родством с могущественным Смоленским князем. Поэтому, подчиняясь прихоти своенравной Светорады, и гоняли они с утра коней по болотистым лугам, охотились с ястребом, только бы находиться рядом, добиться ее расположения, чтобы она намекнула отцу, кто ей более приятен. Ибо Эгиль Золото уже дал понять, что затрудняется выбрать более достойного жениха и предоставляет выбор самой Светораде.

К княжне приблизился пожилой охранник, принял с ее руки ястреба. Он привык к княжне с ее малых лет и сейчас видел в ней не объект любования, а обычную своенравную хозяйку, которой нет дела до того, что его старые косточки гудят после этих блуканий по болотам.

— Домой вертаемся, княжна, али как? Даже ястреб ваш утомился, на дичь и не поглядывает.

И действительно, ястреба уже не привлекла пролетевшая мимо очередная стая птиц, он взъерошил перья, нахохлился. Княжна поглядела на птицу с сожалением и передала охраннику.

— Вот что, Щербина, оправляйся с охранниками назад, а мне охота еще проехаться. Да не хмурься, отец не станет серчать. Князь сам понимает, каково это проехаться в такой погожий день на добром коне, да еще под защитой столь достойных витязей.

И она, по-особому улыбнувшись каждому: варягу, хазарину и греку, — пустила свою лошадку вскачь. Спутники так и рванули следом.

Старый Щербина только покачал головой.

— Заморочит эта вертихвостка голову всем троим.

Княжна, неслась, привстав на стременах. Ее золотящиеся на солнце волосы красиво развевались по ветру, удерживаемые только серебряным обручем, за плечами, как крылья птицы, разлетался малиновый плащ. От скачки он сбился в сторону, открыв белое платье княжны, яркие узорчатые сапожки. Легко перескочив через заводь в низине, девушка направила лошадь туда, где на проложенной через болота насыпи проходила добротная дорога. Тут она наконец натянула поводья, сдерживая бег.

Первым княжну догнал хазарин Овадия, загарцевал рядом на кауром, забряцал роскошными удилами из золоченых блях.

— Вам бы, ясноликая Светорада, изведать, каково это скакать по бескрайнему степному простору, когда впереди только ширь да небо.

Его смуглое круглое лицо с полоской тонких усиков дышало воодушевлением, черные чуть выпуклые глаза сверкали. Но он перестал улыбаться, когда их почти сразу же нагнал этот надушенный византиец, поехал спокойно рядом, оправляя полы сбившейся накидки.

— Княжна любит быстрых коней. Но, чтобы узнать, как по-настоящему горячит кровь скачка, ей бы следовало взглянуть на бега, которые устраиваются на ипподроме в богохранимом Константинополе.

«И откуда у него столько прыти, у старого? — сердито думал Овадия, недовольный тем, что грек так скоро присоединился к ним с княжной. — Вон варяг, и тот отстал».

Но тут сама Светорада оглянулась на Гуннара, нагонявшего их на тяжелом длинногривом жеребце.

— Ты здесь? Хорошо. Мне спокойнее, когда ты рядом.

С варягом княжна держалась проще, чем с иноземными гостями. Гуннара Карисона по прозвищу Хмурый она знала с детства, он был сыном погибшего друга ее отца, и Эгиль воспитал Гуннара при себе, сделал одним из воевод, доверив охрану единственной любимой дочери. Вот если бы только… Да, княжне рассказывали, что, когда она родилась, ее отец Эгиль, охмелев на пиру, пообещал отцу своему другу Кари Неспокойному, что дети их со временем поженятся. Но Кари Неспокойный давно сгинул, сын вырос во всем зависимым от Смоленского князя, и уже мало кто осмеливался вспомнить о той давней договоренности. Ведь во время уговора Эгиль и отец Гуннара были во всем равны, а ныне Эгиль стал могущественным князем. Не вспоминать же теперь о некогда данном во хмелю обещании? Но если бы о нем забыл и сам Гуннар… Ему было одиннадцать, когда их родители ударили по рукам. Может, он и забыл бы о том событии, не будь Светорада такой красавицей.

Сама княжна, держась с Гуннаром приветливо, ни разу не дала понять, что хочет видеть в нем суженого. Гуннар считался видным мужчиной — богатырского сложения, огромного роста, статью настоящий викинг, да и в крупных чертах его лица не было ничего отталкивающего. Но вот только этот отпечаток вечного недовольства на лице, отчего дружинники и варяги из отрядов под Гнездово и дали ему прозвище Хмурый… Глубоко посаженные голубые глаза Гуннара редко зажигались теплым светом, а жесткий рот обычно был плотно сжат. И только Светораде, порой ребячливо задевающей сурового варяга, удавалось добиться от него скупой улыбки.

Улыбнулся он и сейчас, когда княжна, словно забыв о высокородных женихах, сказала, как ей спокойно с ним. И что-то промелькнуло в его светло-голубых холодных глазах — легкое, радостное. Однако приветливое обращение княжны с варягом не пришлось по душе женихам. Как по команде, они недовольно оглянулись на Гуннара, взгляды стали недобрыми. И тут же Светорада, стремясь разрядить напряжение, защебетала что-то милой и веселое, отвлекая на себя их внимание.

Хазарский царевич Овадия держался с княжной уверенно и непринужденно. Он был молод, очень богат и уже не первый раз приезжал в Смоленск, но в этот раз его привели сюда не дела, а желание сосватать красивую дочь смоленского князя. И чем он плох не жених? Он сын кагана, у него под рукой ходят пятнадцать кочующих родов, его стада огромны и с ним считаются в хазарской столице. Да и не дурен собой, всегда богато выглядит, щедр и весел, его шутки часто смешат княжну. Правда несмотря на молодость уже отъел некоторый живот, зато остался резв и силен, и некоторая полнота не мешает ему лихо схлестываться в стычках и ловко разить врага саблей. И уж, конечно, он предпочтительнее для Светорады, чем этот уже не первой молодости грек Ипатий.

Ипатий Малеил, знатный патрикий из Византии, был в том возрасте, когда уже пробивается седина и появляются морщины. Но худощавый и подвижный, с тонкими чертами леса он выглядел вполне привлекательно. Его густая кучерявая шевелюра была пышной, стан прямым, к тому же он умел держаться с таким достоинством, что смоленские женщины просто ахали восхищенно и стремились обратить на себя внимание именитого византийца — такого важного, вежливого, всегда нарядного и ухоженного. Правда, он почти не замечал заигрывания местных красавиц, зато от Светорады не мог отвести глаз. С княжной Ипатий всегда был предупредителен и любезен. Он умел красиво польстить, увлечь интересной речью, живыми рассказами, не скупился на подношения. Был он вельможей из известной в Царьграде семьи, имел придворное звание спфария и занимался связями с Русью. Должность вынуждала его не единожды путешествовал по Днепру, но в последнее время не торговые дела и договоры влеки его в эту дикую Русь, а желание побывать в Смоленске, где он увидел это чудо — дивную славянку редкой красоты и легкого радостного нрава. И вот гордый византиец попросил у правителя Смоленска ее руки. При этом не преминул сообщить, что рассчитывает получить пост правителя стратига в торговом Херсонесе у моря. И был несколько удивлен тем, что Эгиль Золото пока не смешит с ответом.

Между тем Светорада со спутниками подъехали к тянувшемуся вдоль дороги большому селению. Вереница изб с дерновыми кровлями заканчивалась у стоявшего на пути резного изваяния Даждьбога — подателя плодородия и обильного урожая. Там сейчас собрались местные селяне, они оглянулись на приближающихся всадников и кто-то воскликнул:

— Да это ведь княжна Смоленская Светорада! Пожелай нам удачи и богатства в этот солнцеворот^[25], красавица!

В окрестных землях кривичей давно сложилось поверье, что встреча с прекрасной княжной, носящей столь звучное имя, сулит удачу. Встретить ее считалось хорошим предзнаменованием, ибо все верили, что лучезарная дочь князя облагодетельствована богами и щедро несет свой дар людям.

Светорада не заставила себя дважды просить, заулыбалась приветливо, помахала рукой, звеня браслетами, стала справляться о весеннем севе. Один поселянин указал ей в сторону, где на крутом холме стоял под березой длиннобородый волхв в белой одежде и, подняв руки, что-то бормотал, глядя на трепещущую на легком ветерке березовую листву.

— Служителя богов вызвали, — пояснила спутникам Светорада. — Недешево это обойдется селению. Вон сколько подношений приготовили.

Собравшиеся поселяне были не с пустыми руками: пришли с корзинами, где лежали бережно переложенные соломой яйца или белые шары творога, одни держали домотканое полотно, другие прижимали к себе кур или уток, а какая-то пара принесла крохотного, видимо из недавнего окота, ягненка. Всем готовы поделиться селяне, только бы волхв предрек им доброе.

Грек Ипатий поинтересовался:

— Отчего это ваш ведун так долго пялится на березу?

— Ясно отчего. Весна в этом году припозднилась, а теперь наступает так быстро, что люди волнуются — успеют ли с севом? Вот и кликнули волхва, чтобы тот определил по примете: если сможет он смотреть на солнце сквозь крону березы не щурясь, то продолжать сев бесполезно. Если же листва не больше дирхема агрянского^[26] и солнце легко пробивается сквозь нее, то день-два еще можно сеять.

Царевич Овадия хохотнул.

— А разве селяне сами не смогут определить такое, без богослужителя?

— Так ведь покон же, древний обычай… — начала было княжна, но закусила губу, стараясь не засмеяться. А как увидела веселые искорки в глазах молодого хазарина, не удержалась, захохотала звонко, а за ней и Овадия, и даже выдержанный грек зашелся негромким мелким смехом. Только угрюмый Гуннар смолчал. Он вырос в смоленском краю и не понимал, как можно высмеивать старые обычаи.

Неподалеку от селения на ниве трудились поселяне. Княжна Светорада, заслонясь рукой от солнца, с удовольствием смотрела на них. Ей было любо видеть, как важно шествуют впряженные в ярмо волы, как отпадают от лемеха ломти рыхлой жирной земли. В полосу садятся грачи, тычутся носом и тут же взлетают, когда сеятели подходят ближе. Мужики в легких зипунах машут рукой из стороны в сторону, засевая полосу. Шаг, второй — и золотой дождь летит из горсти. Зерна падают в свежую землю, а сеятель бормочет про себя заклинание, положенное для благого произрастания семян.

— Ну что, едем? — спросил нетерпеливо Овадия, для которого не было ничего интересного в возне этих смердов.

В селении шла своя жизнь. Мужики разогревали пахучую смолу, смолили рассохшиеся за долгую зиму лодки, плотничали, стучали молотками; старик, сидя на завалинке полуземлянки, плел веревку; в стороне молодая селянка проветривала одежду, достав ее из ларей и развешивая на припеке.

На грядках подле избенок бабы засевали огороды. Проследив за их движениями, Ипатий спросил:

— Отчего женщины на грядках все время плюются?

Княжна опять смеялась.

— Да не плюются они! Вот наберет хозяйка в рот заранее замоченных семян капусты или брюквы и фыркнет что есть силы. Семена ровно разлетаются по грядке.

— Откуда все это известно вам, дочери князя? — удивился Ипатий.

Глаза Светорады стали серьезными.

— Это моя земля. Я все здесь люблю, все мне интересно.

— Но ведь вы однажды уедете? — пытливо спросил грек. — Удел дочерей улетать из родного крова, обживать новый дом.

И, словно облачко грусти легло на личико Светорады, она отвела рукой вьющуюся на ветру прядь волос и сделала жест в сторону.

— Это останется со мной навсегда. Как счастье, которое никогда не забудешь.

Но в следующий миг она уже опять улыбалась. Зачем грустить, когда все так славно, ее все любят и жизни впереди такая длинная, длинная! И с места в галлом. Ветер, солнце, звонкий девичий смех, летящие по ветру волосы…

Коней они придержали только въехав в густой ельник. Высокие красавицы ели хранили в своей чаще полумрак, и весна здесь напоминала о себе лишь звонким перещелкиванием птиц в ветвях да голубеющими у дороги свежими звездочками подснежников.

На развилке дорог стояло еще одно деревянное изваяние. На этот раз Велеса, покровителя путников. Подле него в тени еловых лап всадники заметили склонившуюся странную фигуру, услышали монотонное бормотание. При их приближении она резко подскочила и обернулась. Царевич Овадия даже за охранительный амулет схватился от неожиданности. Перед ними стояла странная женщина с всклокоченными седыми волосами и изуродованными губами, обнажавшими в жутком оскале длинные желтые зубы. Когда она двинулась в их сторону, от нее повеяло чем-то звериным, даже лошади испуганно шарахнулись, и всадникам пришлось натянуть поводья.

Одна княжна не проявила беспокойства.

— Доброго дня тебе, кликуша! Опять жалуешься Велесу на свои обиды?

Старуха не отозвалась на милую улыбку Светорады. Наоборот, чело ее пошло морщинами, лицо исказилось.

— Что, еще не настигла тебя твоя Недоля^[27], дева смоленская? Но вода в реке течет быстро, весна и лето волокут за собой осень… А эти трое? Они как камни на тропе твоей судьбы. Но ты наступишь на каждого из них и пойдешь дальше. Я знаю, я вижу… Да и сокол уже слетел с помоста, а стрелок лук натягивает.

Светорада даже растерялась, нахмурилась, но тут девушку загородил конем Гуннар:

— Убирайся! Сгинь, ведьма! Уйди во мрак леса, откуда явилась!

И даже плеткой замахнулся. Но кликуша не стала ждать удара, убежала прочь, пронзительно вереща, исчезла в зарослях, только еловые лапы закачались.

— Да кто же это, во имя пресвятой Богородицы? — невольно перекрестился Ипатий.

Гуннар ответил: так, одна одержимая бесами. Бродит по чащам, пристает к людям и несет всякую околесицу. И считается, что в этом ее полубезумном бреду есть нечто вещее. Но на взгляд Гуннара ее давно надо было словить, камень на шею — и в омут.

— Хватит, Гуннар, — подняла руку Светорада. — Кликуша не всегда дурное пророчит. Моей матери она, наоборот, предсказала долгую жизнь и славный удел для детей. А то что несла сегодня невесть что… Может, голодна, может, селяне обидели убогую, прогнали без подаяния. Вот и злобствует.

Дальше ехали молча. Но налетел теплый ветерок, колыхнулись еловые ветви, стали перекликаться синицы — и вновь пахнуло весной. О дурном думать не хотелось. Все развеялось, как наваждение.

— Мы возвращаемся? — спросила то ли себя, то ли спутников Светорада. Оглядев освещенные солнцем верхушки елей и глубоко вдохнув пропахший нагретой хвоей воздух, она вдруг предложила: — День еще долгий. Не повернуть ли нам коней и не проехаться ли к волокам? Там сейчас такое оживление, столько людей движется к рекам, перетягивая ладьи, столько новостей можно узнать! Ну, едем же, Гуннар!

— Нет! — резко и непреклонно отрезал варяг.

Царевича Овадию это возмутило:

— Кто здесь все решает, княжна или наемник ее отца?

Гуннар словно не расслышал. Взял повод лошадки княжны, стал разворачивать. Овадия загородил ему путь своим конем и несколько минут варяг и хазарин мерились взглядами. Княжна смотрела на них с веселым любопытством. Но тут вмешался Ипатий. Рассудительный грек пояснил, что к волокам они едва ли успеют до темноты, к тому же в княжеском тереме может подняться переполох из-за долгого отсутствия княжны.

Овадия прервал его:

— Воля дочери князя должна быть исполнена! И если кто-то страшится охранять дочь Эгиля в поездке, то я готов сопровождать ее и защищать даже ценой собственной крови!

— Тогда начинай прямо сейчас же, хазарин, — молвил Гуннар и достал меч из висевших на спине ножен.

Овадия тоже стремительно выхватил саблю, загарцевал на месте. Грек Ипатий теперь наблюдал за ними почти с удовольствием. Но тут Светорада поняла, что заигралась.

— Довольно! Клянусь милостями Лады^[28], я не хочу ссоры меж вами. И я послушаю мудрого Ипатия и отправлюсь домой, пока меня не хватились.

Она демонстративно поехала бок о бок с византийцем, на сурового Гуннара и теснившего его конем Овадию не оглядывалась. Но долго юная княжна не могла оставаться серьезной, вот и сказала:

— Кто первый из вас найдет в ельнике тропку к реке, с тем буду сидеть весь вечер и руки у него не отниму!

Ну чисто дитя! Но как взглянула на них со своей чарующей и манящей улыбкой, с вызовом и легкой лаской… Среди темной хвои еще ярче золотились ее пышные, слегка растрепавшиеся волосы, а как сверкали в улыбке белые зубки княжны, как ало горели уста…

Она очаровывала, могла заставить помутиться разум и у рассудительного грека. Вот он с остальными и поспешил между темных разлапистых елей по склону. Ведь река всегда в низине и если он первый выедет к ней, то почему бы и не провести дивный вечер подле этой славянской прелестницы. И уж он постарается не только за руку ее держать!..

Конечно первый тропу к реке нашел неторопливый, но знающий местность Гуннар Карисон. Взглянул исподлобья на своих соперников и невозмутимо поехал по ищущей вдоль берега Днепра проторенной дороге. Княжна за ним и на других женихов уже и не оглядывалась. Тем более, что впереди увидела возникший из-за изгиба Днепра корабль. И сразу весело помахала рукой корабелам.

Днепр в этом месте еще не набрал своей мощи, вот княжна и крикнула, мол, откуда путь держите. Ей отвечали, не переставая грести: мол, возвращаемся с дальних торгов в Новгород. А были у самого устья Днепра, продавали там рабов, а так же воск и пушнину местным тиверцам.

Ипатий при этом что-то крикнул корабелам на греческом. На корабле засуетились, потом ответили на том же языке. И княжна все поняла:

— Ты считаешь вольных тиверцев^[29] разбойным племенем? А они торгуют с нами.

Ипатий улыбнулся:

— Мне отрадно, что дочь Эгиля Смоленского обучают благозвучному языку Византии. А о тиверцах я спросил, потому что скоро стану правителем Херсонеса, града у моря, какой вы называете Корсунем. И мне надо знать, кто грабит суда у побережья. Видишь, какие важные дела у меня, Светорада. Что ты на это скажешь, дочь смоленского правителя?

Она пожала плечами под малиновым бархатом плаща. Но потом ответила на довольно неплохом греческом:

— Скажу, что загостился ты у нас, спфарий.

— Верно, княжна, но только от тебя это зависит, сколько я еще пробуду в Смоленске.

Взгляд Светорады через плечо мог означать все что угодно — и обещание, и иронию.

Вскоре впереди, на подступах к Смоленску, стали появляться срубы сторожевых вышек. Службу здесь несли воины князя, следившие за порядком на этом участке реки. Ну, а там где дружинники, уже не боязно селиться и простому люду. По пути им то и дело попадались хижины рыбаков, у берегов покачивались их лодочки, на причалах у реки сидели ребятишки с удочками. И все они радовались, узнав в нарядной всаднице Светораду. Княжну одно появление которой несло удачу.

Но в этот раз повезло как раз Гуннару Хмурому. Он еще не понял это, когда на реке показалось очередное судно, а княжна сказала:

— Смотри, Гуннар, никак варяги плывут.

Хмурый сперва просто смотрел, еще не зная о своей удаче. Ну вот плывет еще одно длинное гребное судно с его старой родины. Выпячивается под легким ветром полосатый парус, на бортах видны яркие круглые щиты, а резная голова на переднем высоком штевне выкрашена в красный цвет и украшена выточенными острыми ушами. Как у волка.

В следующий миг сердце Гуннара резко забилось и он натянул поводья коня.

— «Красный Волк»!.. — почти выдохнул он и машинально схватился за амулет Тора^[30] на груди.

Вот уже шестнадцать лет Гуннар жил в Смоленске, но не забыл лучший корабль своего отца Кари Неспокойного. Некогда Кари и Эгиль вместе ходили в походы, потом Эгиль добился власти в Смоленске, а Кари два года служил ему на Днепре. Здесь же и был стрелой разбойника-ушкуйника, а его верные хирдманы^[31], после того как Эгиль отомстил за их предводителя, пожелали вернуться на родину. Гуннару тогда было тринадцать и Эгиль вызвался оставить сына друга у себя в обучении. Обычно полагалось, чтобы ребенка воспитывал тот, кто ниже по положению, однако Эгиль и Кари прибыли на Русь простыми бродягами и Эгиль не считал, что уронит свою честь решив позаботиться о сыне павшего друга. Потому хирдманы и уплыли без Гуннара, хотя и обещали однажды вернуться. И вот… Хмурый варяг не ошибся — он узнал корабль отца!

Сейчас он ударил своего медлительного коня пятками, подъехал к вышке над рекой, велев дозорным подать знак драккару пришвартоваться. Стражи повиновались, узнав воспитанника князя, загудели в рог. Гуннар же, спешившись, вышел на бревенчатый причал, спокойный и невозмутимый, исподлобья наблюдая, как замерли с одной стороны драккара весла, как «Красный Волк» разворачивается носом к берегу, а гребцы о чем-то переговариваются, поглядывая из-за развешенных по бортам щитов.

Гуннар не сводил с них глаз, и только чуть участившееся дыхание выдавало его волнение.

— Причаливайте! Я давно вас жду и хочу узнать вести из Раудхольма.

Он только мельком оглянулся на остановившихся позади Светораду и спутников, но сейчас у него не было сил даже что-то объяснить им. «Красный Волк» вернулся в Гардар!^[32] Для Гуннара Хмурого это могло быть только добрым знаком.

Прищурившись, он теперь хорошо различал лица варягов, даже стал узнавать некоторых хирдманнов отца. Вот старый кормчий Хравн Торчащая Борода, вот украшенный шрамами Бьорн, рыжий Ульв Щеголь в яркой рубахе с вышивкой… Были и другие, кого он узнал, но были и новые, незнакомые ему лица.

— Не Гуннар ли Карисон вышел нам навстречу? — прозвучал от рулевого весла голос кормчего Хравна Торчащей Бороды. — Тогда скажу: сами боги послали нам удачу. Ибо мы прибыли за тобой!

Светорада тоже прошла на причал и тронула Гуннара за рукав.

— Ты хоть не собираешься вот так сразу покинуть нас?

Он чуть повернулся, внимательно поглядев на княжну. Сам-то он еще не ощутил полного значения слов: «Мы прибыли за тобой», а вот эта девушка сразу поняла.

— А ты бы не желала моего отъезда, Рада? — спросил он негромко, обратившись к дочери Эгиля тем именем, каким ее звали в детстве.

— Не знаю. Наверное не желаю. Ты ведь мне как брат. Но я понимаю — удел орла улетать. И ты уже готов к полету.

Эх, не таких слов ждал от красавицы княжны Гуннар, но сейчас должен был довольствоваться и этим. К тому же драккар уже причаливал, и ему пришлось выйти на пристань навстречу викингам. Все, конечно, не могли сойти на берег, не получив предварительно разрешения у служилых витязей местного князя, большинство викингов ожидали на драккаре, поглядывая из-за щитов, как их кормчий и рыжий Ульв приветственно хлопают по плечам высокого светловолосого воина на пристани.

— Я сразу узнал тебя, сын Кари Неспокойного! — весело воскликнул Хравн Торчащая Борода. — Ты так похож на отца… В тебе сразу видна кровь светловолосых людей из Раудхольма — и это так же верно, как то, что я лучший кормчий во всем Согне^[33] и его фьордах!

А рыжий Ульв уже разглядывал стоявшую за Гуннаром Светораду.

— Клянусь молотом бога Тора, неужто это и есть та липа ожерелий^[34], которую когда-то просватал за тебя Кари Неспокойный на хмельной пирушке? Хотя тогда она была еще совсем дитя и, помнится, ее дед кривич дал ей местное, но очень красивое имя.

— Лисглада, — с готовностью подсказала княжна. Дочь викинга, она прекрасно знала язык скандинавов.

По лицу Гуннара прошла тень.

— А ты хорошо помнишь о том их уговоре, Ульв Щеголь?

— А что, есть такие, кто позабыл? Что ж, тогда, похоже, мы прибыли не зря, и нам придется звоном стали помочь исполниться воле покойного Кари!

Светорада при этих словах перестала улыбаться и отошла. Ожидавшие в стороне Овадия и Ипатий принялись расспрашивать ее, отчего Гуннар решил их задержать, когда они уже на подступах к Смоленску. Овадия даже потребовал ехать дальше без варяга, но княжна попросила подождать. Лицо ее было взволнованным и на нем ясно читалось любопытство.

Тем временем старый Хравн отвел Гуннара в сторону.

— Мы прибыли за тобой, сын Кари Неспокойного. Хотя, сдается мне, ты настолько же спокоен, насколько вспыльчив и легок на подъем был твой отец.

Гуннар смолчал. Он считал ниже своего достоинства торопить там, где ему и так все пояснят. И Хравн заговорил:

— Нас послала твоя мать Торунн. Она ждет тебя, а в усадьбе Раудхольм нужен хозяин.

Если Гуннара и взволновала эта весть, то он не подал вида. Поправив рукоять меча в ножнах и не глядя на Хравна, он негромко заметил, что долго же его мать не вспоминала, что у нее есть сын.

— Ты не должен осуждать ее, Гуннар. Вспомни, твой отец был словно ветер: нигде не мог долго оставаться на месте. Торунн женщина из хорошего рода, но Кари похитил ее и, заключив с ней неполный брак^[35], уплыл за море. Сколько раз он потом возвращался в Раудхольм и снова уплывал, а их союз оставался неполным, даже после того как Торунн родила тебя. У Кари для нее все не хватало времени, и она жила в усадьбе, по сути, наложницей, а всем заправлял младший брат Кари Асгрим. И так уж вышло, что, когда Асгрим овдовел и у него осталась только одна дочь Бера, он взял новой женой Торунн, которая к тому времени уже разуверилась стать законной женой твоего отца.

— Ты думаешь, я все это забыл? — не повышая тона, но с заметными гневными интонациями сказал Гуннар. — Нет, я помню, как кричал и сердился мой отец, когда, вернувшись из похода, застал Торунн брюхатой от собственного брата Асгрима!

— Это было давно, и не тебе их судить, Гуннар. Тогда Кари увез тебя в Гардар и Торунн не имела никаких вестей. Она родила Асгриму еще трех сыновей, но, видимо, именно тебе было спрядено богинями судьбы норнами стать хозяином в Раудхольме.

Гуннар ничего не ответил, но оглянулся на стоявшую в стороне Светораду. Увидел, как она что-то говорит своим спутникам и смеется. Сердце Гуннара гулко ударило в груди. Раудхольм — Рыжий Холм, так называлась эта большая усадьба на берегу фьорда. Она была настолько велика, что ее хозяин по праву мог именоваться хевдингом — правителем области, иметь в подчинении много людей, вести торговлю, вершить суд и расправу. По сути, считаться почти князем. Особенно если он богат и ему сопутствует удача. На службе у Эгиля Гуннар достаточно разбогател, а удача… Если его женой станет дочь могущественного конунга из Гардара, то не сможет ли он и сам стать конунгом?

— Что случилось в Раудхольме, раз Торунн послала за мной? — спросил он, не повышая голоса.

— В начале прошлой зимы на берегах фьорда была эпидемия гнилой болезни^[36]. От нее умер Асгрим, умерли и все трое его сыновей. Усадьба осталась без хозяина, и Торунн правила сама. Но тут Бера, дочка Асгрима, к тому времени уже вышедшая замуж за соседнего бондера^[37], неожиданно предъявила права на усадьбу отца. Они с мужем решили, что пришла пора взять правление в Раудхольме в свои руки. Дело едва не дошло до вооруженного столкновения, ибо Торунн не из тех, кто легко отдает нажитое. Однако в ту пору был созван тинг^[38], на котором рассмотрели и вопрос о наследстве твоего отца. Было принято такое решение: если в Раудхольм до следующего праздника Йоля^[39] не явится сын старшего из братьев, то есть ты, усадьба и все прилегающие к ней земли перейдут к Бере и ее мужу. Так что тебе решать…

— Сейчас вы продолжите свой путь к Смоленску, — резко Хравна Гуннар. — Там вы станете среди судов в гавани и будете ждать моего решения. Я же… — Он оглянулся на Светораду. — Пока мне следует проводить княжну и гостей. А потом я переговорю с князем Эгилем Золото!

Последние слова он почти выкрикнул, так что Светорада и ее спутники оглянулись, дивясь, отчего это так шумит обычно сдержанный варяг. А он уже шел к ним.

— Едем, княжна. Едем немедленно! И даже если все лешие и водяные сойдутся на нашем пути, они не помешают мне увидеться с князем до наступления сумерек и потребовать от него того, что я должен получить по праву!

Он почти вскинул Светораду в седло, но на какой-то миг задержался, пристально поглядев на нее. Княжна, несколько озадаченная, тоже не могла отвести от Гуннара глаз. Она видела, как непривычно ярко блестят глаза варяга, как странно изменилось его лицо, как растянулись в улыбке губы, обнажив крупные зубы… С неожиданным удивлением княжна вдруг поняла, что видит улыбку Гуннара едва ли не впервые в жизни. И отчего-то ей стало не по себе, ибо в этой улыбке было что-то смутно напомнившее ей оскал зверя…

К Смоленску они подъезжали уже на закате. Алым отблеском светилась река, золотисто-рыжими казались ели на ее берегах. У причалов рядами стояли многочисленные струги с резными головами диковинных зверей на высоких штевнях. Весной начиналось время судоходства, корабелы спешили в путь, купцы готовили суда, и над низинными ремесленными посадами стлался дым от котлов смолильщиков, стучали топоры, разлеталась светлая стружка.

В нижнем посаде у реки и вечером не стихала кипучая жизнь. Сновали носильщики, по рядам лоточников важно прохаживались торговые гости, оглядывая товар. По сходням на пристани тащили пузатые мешки, тянули за рога жалобно блеявших баранов, катили бочонки. В вечернем воздухе над городом носился дымок от многочисленных бань, располагавшихся вдоль реки. Ну а вверх поднималась дорога в сам град Смоленск, окруженный внушительным частоколом.

Внутри было тесно от дворов и усадеб. И везде заборы. Зато ворота часто украшены резьбой и богато раскрашены — для красоты. И часто возле усадеб оставляли расти березку. Тоже для красоты. А вот улицы в дождливое время были грязными. Зато по сухой поре плотно утрамбованая земля выглядела светлой и ровной.

Детинец с жилищем князя Эгиля располагался среди градских несколько отдельно, чтобы с заборолов^[40] можно было видеть приближающихся. А въезд уходил под арку мощной срубной башни, возведенной среди земляной насыпи, окружавшей детинец. Подковы коней тут гулко простучали по бревнам прохода, а затем процокали по мощенному камнем двору внутренней крепости. Сразу за воротами росли в ряд несколько высоких елей, столь древних, что говорят вокруг них селились еще первые смоленские поселенцы. Поэтому, как бы не располагались службы и хозяйские постройки, эти ели никто не смел спилить. И они, как своеобразная аллея, вели к терему князя — высокому, с раскрашенными шатровыми кровлями, разной галерей, с позолоченными петушками на тонких шпилях.

У теремного крыльца Светорада, не дожидаясь дежурного гридня^[41], легко соскочила с лошади.

— Гуннар, подожди!

Но всегда предупредительный варяг только глянул через плечо.

— В другое время, княжна. Сейчас мне надо видеть Эгиля.

Не только Светораде, но и ее спутникам было ясно, что Гуннар на что-то решился. Служилый воевода князя, теперь, когда прибыли его люди с Севера, вмиг мог стать влиятельным ярлом и не преминет напомнить об уговоре князя с Кари. Потому и хазарский царевич, и именитый грек поспешили за варягом.

В тереме Эгиля гридница начиналась прямо от широкого входа. Она уходила вперед, а вверху, под двускатной крышей, на тяжелых цепях висели кованые круги, в которых горели расположенные по окружности светильники, озаряя это богатое обширное помещение. Гридница была такой широкой, что вдоль нее, поддерживая кровлю, стояли два ряда деревянных столбов, густо выкрашенных охрой и покрытых резными узорами в виде трав и цветов. Причем резьба была богато украшена позолотой, что сияла и при вечернем освещении. Именно поэтому она носила название Золотой Гридницы князя Эгиля.

Сам князь восседал на небольшом возвышении в конце залы, там, где на торцевой стене висел привезенный из Византии яркий ковер, изображавший глазастое солнце с расходящимися лучами. Подле него на легком кожаном стуле сидел худой длинноволосый юноша, а рядом стоял крепкий чернобородый купец в бобровой шапке и в крытом богатым сукном охабене^[42]. Купец что-то негромко говорил, даже руками разводил, поясняя, князь Эгиль внимательно слушал, порой кивал, а юноша кусал ногти и, похоже, волновался.

Тяжелые шаги Гуннара отвлекли всех троих от беседы. Эгиль поднял голову и внимательно взглянул сначала на него, а потом и на спешивших следом женихов Светорады. У князя было худощавое лицо, аккуратно подстриженная борода и зачесанные на прямой пробор волосы — светло-золотистого цвета, так что седина была почти не заметна. Да и вообще Эгиль казался моложе своих лет, только, пожалуй, выражение лица выдавало его возраст. И еще одна деталь: на лбу Эгиля был старый белесый шрам, пересекавший золотистую бровь и слегка задевавший веко, так что левый глаз Эгиля был немного прикрыт. Это был князь-воин, но прежде всего — князь.

Но сперва Эгиль обратился именно к дочери:

— Ты задержалась на охоте, княжна. Матери пришлось отдавать распоряжения без помощницы, она недовольна. Иди отчитайся перед ней.

Светорада поклонилась и послушно взбежала по боковой лестнице в верхние покои. Там, в темном переходе, едва не налетела на идущую со стопкой полотна старую женщину. Та едва не выронила свою ношу.

— Ишь, оглашенная! Не ходит, а носится, не шествует, а все подпрыгивает, как коза. Этому ли я тебя учила, Рада?

Девушка, будто не замечая ворчания старой женщины, обняла ее.

— Не гневайся, нянька Текла. Скажи лучше, где матушка моя?

Старуха все еще ворчала, но уже не со зла, а по привычке. Наконец ответила, что княгиня проверяет работу умелиц в ткацкой.

В ткацкой были большие окна, позволявшие и по ясной вечерней поре работать над станами. Возле одного из таких стояла княгиня Гордоксева, разглядывая на свет работу одной из ткачих. На звук шагов дочери, она обернулась.

Княгиня Смоленская была полной, но статной и величавой женщиной. На ней было прямое одеяние зеленого сукна с яркой вышивкой на груди и по подолу, а голову покрывала светлая тонкая ткань, удерживаемая головным чеканным обручем. Лицо княгини с возрастом утратило четкость линий, и полный подбородок плавно переходил в шею, но Гордоксева все еще оставалась на привлекательной женщиной, с большими светло-карими глазами, свежим ртом и тонким прямым носом. Несколько легких морщит в уголках глаз и между бровями придавали облику княгини мудрый и значительный вид.

— Ну вот, наконец и княжна явилась, — молвила Гордоксева, возвращая мастерице ткань. — О матерь Макошь^[43], на кого ты похожа, дочь! А волосы-то как растрепаны! Ты сейчас выглядишь не как княжна Смоленская, а как теремная девка, вернувшаяся после сбора ягод. Смотри, даже хвоя застряла в волосах.

Светорада ничуть не обиделась на упреки матери. Княжна знала, что выглядит пригожей и в таком виде, даже краше всех этих девушек-мастериц, с их гладко зачесанными и заплетенными в косы волосами.

Послушно сев на указанное матерью место, Светорада сняла жемчужное очелье с головы, позволив расчесать себя. Княгиня, достав из футляра на поясе гребень, осторожно стала водить по волосам дочери. Лицо Гордоксевы оставалось суровым, но то, как ласково она касалась кудрей Светорады, начав от самых кончиков, как нежно перебирала золотые завитки волос, говорило о ее любви к дочери. И когда княжна слегка вздрогнула, она тут же наклонилась к ней, спросив, не сделала ли больно.

— Что? — как будто очнувшись от грез, спросила Светорада. — Нет, матушка, все ладно. Но мои думы сейчас о другом.

И Светорада поведала матери о встрече Гуннара с хирдманнами его отца, о том, как те стали расспрашивать о былой помолвке и как все это взволновало ее женихов. А сейчас все трое пришли к Эгилю и, похоже, намерены потребовать скорого ответа.

Гордоксева нахмурила темные брови.

— Ох, не ладно это. Гуннар за эти годы вошел в силу. Да и в Гнездово, где ныне собралось столько варягов, его почитают за первого. Не хватало еще, чтобы он затаил обиду на князя и наделал глупостей.

— Но ведь он вырос в доме отца, он не посмеет причинить нам неприятности…

— От этого Хмурого всего можно ожидать. А его требование исполнить давний уговор… Так можно и прогневить царевича Овадию. А нам сейчас как никогда нужен мир с хазарами. Благодаря тому, что Овадия сватает тебя, мы уже почти год не знаем набегов степняков. Да и грек… Торговля с Корсунем одна из основ богатства Смоленска.

Княгиня говорила тихой скороговоркой, так что не понять, рассуждает ли она вслух или обращается к дочери. И тогда Светорада спросила, что думает мать: кого выберут ей в суженые? Как всякую девицу, княжну волновало предстоящее замужество, она была послушна воле отца, но, хотя и нравилось ей заигрывать со знатными женихами, в глубине души она желала еще пожить под родительским кровом.

Гордоксева вдруг отложила гребень и торопливо вышла. И неугомонная княжна тут же кинулась за ней.

Миновав переходы терема, мать и дочь остановились у занавешенного толстой пестрой тканью входа в гридницу. Светорада, поняв, что мать ее не гонит, даже осмелилась заглянуть в щель.

Сначала она увидела нынешнего чернобородого купца. Светорада заметила, что чернобородый внимательно следит за происходящим и даже как будто нервничает. Потом Светорада чуть отвела ткань и увидела отца, а рядом с ним своего увечного брата Асмунда. Оба смотрели на стоявшего перед ними Гуннара, в то время как Овадия и Ипатий сидели в стороне у одной из колонн.

Князь Эгиль негромко говорил Гуннару:

— То было давно. И даже если, как ты уверяешь, есть свидетели нашего уговора с Кари Неспокойным, то я напомню: договор был заключен во хмелю и на другой день Кари уехал, более не помянув о том. Пойми, Гуннар, твой отец знал, что глупо обговаривать брак вот так рукобитием, не обговорив всего, что должно: размера приданного, мунд^[44] от жениха, местожительство обоих после брака. И к чему было обговаривать, когда невеста еще лежала в пеленках, и не было ясно, вырастет ли она или умрет, как иные наши дети с Гордоксевой.

— Зачем ты так говоришь, князь? — низким глухим голосом проговорил варяг, хмуро глядя на Эгиля. — Отец не стал повторно обсуждать с тобой договор о нас со Светорадой, ибо считал дело решенным. Ведь вы были друзьями, и Кари Неспокойный полагал, что слова друга ему достаточно. А то, был ли заключен договор за чаркой меда или в какое другое время, его не волновало.

— Нет, Гуннар. Просто мы с Кари уже не были простыми викингами, ищущими удачу и славу. Я стал князем Смоленским, а Кари…

— Мой отец владел богатой усадьбой в Согне, — вскинул голову Гуннар, и его светлые глаза нехорошо сверкнули, а руки сильнее сжали пояс. — Он был благородного рода и тебе не будет бесчестьем породниться с таким, как я. Тем более что прибывшие за мной из Согна люди желают, чтобы я вступил в отцовские владения, стал их хевдингом и правил краем. Светорада же станет там госпожой моих людей.

Княжна при этом заметила, как при этих словах встрепенулся ее брат Асмунд, перестал грызть ногти и с волнением поглядел на отца. Однако князь Эгиль оставался спокоен. Светорада видела его профиль с небольшим ястребиным носом, волну ниспадавших из-под золотого обруча волос.

— Скажу тебе, Гуннар, что и я порой вспоминал о том уговоре — негромко начал он. — Я видел, как ты относишься к Лисгладе, замечал, что и она привязалась к тебе. Иногда я и впрямь думал… Ты ведь неглуп и тоже понимаешь, что мой старший сын Ингельд не создан быть правителем и я не решусь оставить ему Смоленск. И хотя боги дали мне еще Асмунда, — князь положил руку на плечо младшего сына, — но они же и решили лишить его сил. Вот я и думал: неплохо, если бы Асмунд стал князем в Смоленске, а ты был тут воеводой и вы правили бы вместе, как у хазар правят каган и бек-шад^[45]. А сестра увечного Асмунда стала бы твоей женой, породнив вас с князем. Но это было до того как… — Он неожиданно умолк, а стоявший у ковра чернобородый как будто вздохнул с облегчением. — Теперь все изменилось, — решительно закончил Эгиль Золото.

Гуннар глухо произнес:

— Так это отказ?

Эгиль кивнул.

— Участь Светорады решена. Но я рад, если ты станешь хозяином Раудхольма. Ты заслуживаешь хорошей доли.

Гуннар стал медленно отступать. Дышал он так тяжело, что Светораде даже стало жаль его. И все же она испытала невольное облегчение.

Гуннар уже поворачивался от помоста, когда на него почти налетел Овадия. Царевич бросился к князю, и глаза его весело горели.

— Я рад, конунг, что ты принял достойное решение. Княжна, твоя дочь, слишком высоко стоит, чтобы стать простой хозяйкой усадьбы на Севере. Она должна быть госпожой над множеством людей, возвыситься над ними, как светлая луна над землей. И…

— Погоди, царевич, — поднял руку князь. — Если я отказал в руке дочери своему дорогому воспитаннику, это еще не означает, что мой выбор пал на тебя.

Овадия так и застыл, лицо его потемнело, как сумерки. Уже отходивший Гуннар невольно замедлил шаг. Пусть он не получил руку княжны, но ему было приятно знать, что и его соперники остались ни с чем.

Эгиль заговорил:

— Вы сегодня пришли ко мне, все трое, поставив условие немедленно дать ответ о судьбе княжны. Что ж, наверное, я и в самом деле долго тянул с решением, выбирая среди вас. И теперь я отвечу, что решил. И если ранее я подумывал через дочь породниться с хазарами, то недавно я узнал, что брак с тобой, Овадия бен-Муниш, не будет столь уж выгоден как для Смоленска, так и для моей дочери.

К удивлению Светорады, надменный Овадия не вспылил после этих слов, а, наоборот, как-то сник, черные ресницы затенили глаза, лицо побледнело. Он молчал, а князь повернулся к Асмунду.

— Говори, княжич.

— Мои люди, — начал Асмунд, и Светораду, как всегда, зачаровал приятный негромкий голос брата. — Мои люди вернулись недавно из Итиля^[46]. И они поведали, что хотя ты, Овадия бен Муниш, и являешься старшим и любимым сыном кагана, но среди хазарской верхушки слывешь не столь уж высокородным. В глазах правителей-раходанитов^[47] ты не являешься даже белым хазарином^[48]. Ты силен, пока длится срок правления кагана Муниша, но останутся ли у тебя власть и влияние, когда благородный Муниш уйдет к вашему Яхве? К тому же почетной женой у хазарина может быть только иудейка. Каково же будет княжне Смоленской в твоем гареме, когда ею начнут помыкать дочери раходанитов, на одной из которых ты обязан будешь жениться, чтобы остаться у власти?

Асмунд говорил негромко, его голос звучал мелодично. Он был очень мудр, этот младший сын Эгиля. И хотя он сказал, по сути, много обидного для Овадии, тот только молча отошел в сторону, поняв, что дочь могущественного правителя Смоленска никогда не станет его женой.

Теперь все поглядели на Ипатия. Грек не приблизился, оставшись молча сидеть на скамье у колонны, положив ногу на ногу и обхватив руками колено. Тогда князь обратился к нему:

— Выдержка никогда не изменяет тебе, Ипатий Малеил. Вы, греки, вообще весьма уважительно относитесь к власти, и я всегда ценил твое умение знать свое место. Ты и прежде бывал частым гостем в Смоленске, и твои приезды были мне в радость. Теперь же, готовясь стать правителем Корсуня, ты понял, что достаточно возвысился, чтобы породниться с дочерью варвара, — ведь так вы в Византии называете нас, русов?

— Для меня ты всегда был мудрым и могущественным архонтом^[49], Эгиль Золото. И скажу, что с удовольствием вел с тобой дела и уважал тебя более прочих правителей Руси. Брак с твоей дочерью не уронит меня в глазах Святого престола, более того — ее станут почитать как цесаревну, и наш союз даже сможет послужить возвышению моей семьи. Однако, я вижу, ты переглядываешься со своим мудрым сыном. Что же изречет он, чтобы и я посчитал свое сватовство неуместным?

— Ты ведь женат, Ипатий, — негромко проговорил Асмунд.

За занавеской Светорада ахнула, и мать невольно сжала ей руку.

— Не зря о византийцах говорят, что они хитры, как лисы, — тихо шепнула княгиня.

Однако Ипатий спокойно отнесся к сказанному. Поднявшись, он прошелся перед князем, заложил руки за спину, даже чуть улыбнулся.

— Что тебе до моей супруги, князь? Ваши князья держат у себя в теремах не одну, а гораздо больше жен. Я не говорю, конечно, о тебе и мудрой княгине Гордоксеве. Ваш союз благословлен Небом! Я же хотел сделать Светораду правительницей в Херсонесе, а от этого тебе была бы немалая выгода. Что же до моей жены… Ее и женой нельзя назвать, ибо она очень больна и уже несколько лет безвыездно находится в одном из монастырей. К тому же я поставил вопрос перед высшими церковными иерархами в Константинополе о разводе с ней. По нашим законам муж может оставить жену, если она неизлечимо больна и не способна выполнять супружеские обязанности. И тогда моей единственной и законной женой станет Светорада.

— Но она не будет считаться таковой, если ваш брак не освятят в храме Христа, — веско заметил Асмунд.

Ипатий чуть поклонился.

— Так, юный архонт, так. Однако я убежден, что со временем Светорада пойдет на такой шаг и примет веру Христову. По убеждению или из желания упрочить свое положение, ведь она умная девушка и сама все поймет. А до того будет жить в роскоши и почете, которые доступны только женщинам в Византии.

— Довольно, Ипатий Малеил, — поднял руку князь. — Мне известно, насколько ты сладкоречив. Знаю, сейчас ты напомнишь о том, как мечтают наши девицы променять жизнь на Руси на роскошное существование в Византии. И не говори мне о благе такого союза для Смоленска, когда подле тебя в Корсуне будет моя дочь. Я сам это понимаю и скажу, что до недавнего времени в моих глазах ты был наиболее подходящим женихом для Светорады. Однако теперь все изменилось.

Эгиль оглянулся на стоявшего у ковра чернобородого, и все тоже поглядели на него, а княжна с испугом подумала о том, что отец именно его присмотрел ей в мужья. Однако князь сказал, что это посланец из Киева.

— Я думаю, вы трое достаточно разумны, чтобы понять, как важен для Смоленска союз со стольным градом на Днепре. Ибо князь Олег просит у меня руки Светорады для своего воспитанника Игоря.

В гриднице наступила такая тишина, что стало слышно, как мечется пламя в светильниках. В том, что участь Светорады теперь решена, никто из женихов больше не сомневался. Объединить Киев и Смоленск под единой сильной властью, породниться с самим наследником великого князя Олега — без сомнения, было лучшим решением. И женихи сразу погрустнели. Однако все они вскинули глаза, когда князь неожиданно добавил:

— После празднования в травне дня Матери Земли я жду князя Олега и княжича Игоря к себе в Смоленск. Однако замечу, что я люблю свою дочь, и, как бы ни был выгоден Смоленску союз с Киевом, только самой княжне решать, мил ли ей молодой Игорь, сын Рюрика. Ибо я желаю видеть Светораду счастливой.

В глазах у женихов зажглась надежда, они переглянулись, словно спрашивая друг у друга: не остается ли для них шанса в этом выборе, который Эгиль неожиданно оставил за дочерью?

За занавеской Гордоксева перевела дыхание. В полумраке она улыбнулась дочери и стала подниматься по лестнице. Княжна тут же нагнала ее, стала теребить за рукав.

— Матушка, а каков собой княжич Игорь? Он ведь молод? Почему же его называют старым? И ведь говорят, что он смел да удал? Ну скажи же!

— Сама увидишь, — ответила Гордоксева.

Она не переставала улыбаться, довольная решением мужа.

Примечания

24

Вабило — приманка, чтобы отвлечь охотничью птицу от пойманной жертвы.

25

Солнцеворот — год.

26

Дирхемы агрянские — арабские монеты — единственные металлические деньги на Руси, до того как там начали чеканить свою монету.

27

Недоля — персонификация злой судьбы; Доля — добрая судьба.

28

Лада — в славянской мифологии богиня любви и счастья; так же порой называли возлюбленных.

29

Тиверцы — южнославянское племя, обитавшее между Южным Бугом и Днестром.

30

Тор — бог битв у древних скандинавов.

31

Хирдманы — воины в отряде; хирд — боевой отряд викингов.

32

Гардар — так скандинавы называли Русь, буквально: Страна Градов.

33

Согн — область в Норвегии.

34

Липа ожерелий — красавица, красивая девушка — такие иносказательные выражения у викингов назывались кенингами.

35

У скандинавов было два вида брачного союза — полный и неполный. По неполному браку женщина не имела законных оснований считаться хозяйкой в усадьбе.

36

Гнилая болезнь — оспа.

37

Бондер — свободный землевладелец.

38

Тинг — собрание свободных людей.

39

Йоль — день зимнего солнцестояния (в начале января); праздник в честь бога Тора.

40

Заборол — укрепленная бревенчатая стена с переходами, на которых несут службу дозорные.

41

Гридень — служивший при князе воин; гридни выполняли охранные функции и прислуживали семье князя.

42

Охабень — одежда наподобие дорожного плаща.

43

Макошь — главное женское божество у славян, богиня женской судьбы и всех женских работ.

44

Мунд — своеобразный выкуп за невесту. На Руси он назывался вено.

45

Хотя считалось, что главой Хазарского каганата является каган (хан), но власть над войсками принадлежала бек-шаду.

46

Итиль — столица Хазарского каганата в устье Волги.

47

Раходаниты — еврейская правящая верхушка Хазарии. После принятия хазарами иудаизма только они имели право занимать верховные посты при кагане.

48

Белые хазары — хазарская аристократия, в отличие от кочевников-хазар, называвшихся черными хазарами.

49

Архонт — должность, соответствовавшая владетельному князю.