Цвет тишины

София Шуленина, 2021

Маленький город Лумиукко затерян в северных островах. Южного парня по имени Тахти судьба забрасывает в этот суровый край. Он заводит новых друзей и скоро начинает понимать, что у каждого здесь свои секреты. Общее прошлое связало людей прочнее, чем кровное родство. Тахти оказывается втянут в историю, которая началась много лет назад. Все в ней связано и запутано. И круги по воде все еще идут. Это история о дружбе. О принятии, прощении, потерях, страхах, доброте и любви. Она о людях, которых мы считаем семьей, и о месте, которое называем домом. Публикуется в авторской редакции с сохранением авторских орфографии и пунктуации. Содержит нецензурную брань.

1

***

Лумиукко — небольшой городок на острове среди шхер. Девять месяцев в году он зарыт под снегом, а ветра дуют такие, что способны оторвать уши лошадям. Зимой солнце здесь не всходит, летом — не заходит. Впрочем, чаще всего небо в любом случае затянуто тучами, так что солнце и не видно, видно только серое небо.

С неба время от времени идет то, что местные называют «снеждь» — липкая ледяная смесь дождя со снегом, которая летит горизонтально, прямо в лицо. Лето продолжается три недели. Это пора лихорадочного цветения, жужжания и воркования. Все эти три недели остров не спит, словно пытается изо всех сил наверстать упущенное и пободрствовать впрок, пока не вернулась вечная зима с ее серостью и темнотой. Все остальное время здесь бывает две погоды: «грязь подсохла» и «грязь подмерзла».

Серые панельные дома от ветра и снега сделались еще серее, идею покрасить дома в разные цвета забраковали, так что город дремал в бесконечной серости. Местные были люди хмурые и суровые. Брови вечно сдвигали на переносице, смотрели волком. Но вкалывали дай боже. Гудели, жаловались, бурчали, но каждое утро притаскивались на работу.

Города в шхерах отрезаны от всего мира. В лодках, уходящих из Лумиукко, всегда больше народу, чем в лодках, которые к нему идут. Потому что все стараются уехать куда-нибудь, где повеселее. И где зарплата повыше.

Киноклуб закрыли, цены в продуктовом задрали, количество рейсов на материк сократили. А потом удивлялись, почему это люди страдают от депрессии, хронической усталости и навязчивого желания совершить самоубийство. Поди почувствуй себя нормально, когда кругом — полумрак и низкое серое небо, в рожу летит снеждь, грязь не подсохла, ботинки промокли, а до лета еще четыре месяца.

Все кругом вечно меняется. Цены растут, штаты сокращаются, киноклубы закрываются, дома продаются. Некоторые юноши попадают в непростые ситуации. Зато на погоду здесь можно положиться.

Обычно как говорят? Непредсказуем, как погода. Ждать у моря погоды. Так вот. Ждать погоды здесь было не нужно. Не солнечной погоды, а вообще погоды. Какой-либо. Погода здесь была надежней всего остального. Надежней даже инфляции. Каждый день смотришь в окно и видишь мрачную серость. Каждый день.

Каждый.

День.

Недавно в городе построили храм, который был не совсем храм. В нем велись все те же службы, но он был больше похож на кокон, чем на храм. И снаружи напоминал арт-объект в духе минимализма — и еще напоминал яйцо. А еще при храме был организован центр психологической помощи. Потому что в Лумиукко без психологической помощи никуда. Люди так и шли туда — жаловаться на погоду, на серость и отсутствие сил. Так центр психологической помощи потихоньку превратился в клуб поклонников гидрометцентра.

Священником в этом храме служила женщина по имени Нана Тапиовара. Она носила короткую стрижку-ежик, джинсы и красные кеды. Это она встретила Тахти, когда его привез Фольквэр. Втроем они сидели в просторном зале центра психологической помощи. С виду он больше напоминал антикафе — столы и стулья из «Икеи», свободный доступ к чаю и печенькам, тихая музыка. Единственное отличие — никакой поминутной тарификации. Сиди и пей чай, сколько влезет. В некоторых влезали литры чая, но наша история не про них.

Тахти приехал как раз тогда, когда «грязь подмерзла». Люди шли по городу в шубах и длинных пальто. Они посматривали на парня и пожимали плечами. Ну еще бы.

На парне были летние джинсы и ветровка.

Это были самые теплые его вещи. Но скажи он кому об этом, местные бы его бы не поняли.

Но в том-то и дело. Тахти не был местным.

***

Тахти встретила священнослужительница в джинсах и красных кедах. Спокойная и грациозная, она напоминала пантеру. У нее была короткая стрижка, а глаза оказались глубокие, темно-синие. Ее звали Нана Тапиовара. Она заправляла всем в кирхе, больше похожей на кокон, чем на храм.

— Проходи, — сказала она. — Садись.

Они зашли в просторную комнату с большими окнами. Вдоль окна снаружи росли кустарники, снег запорошил их, сделав белыми. Дальше тянулась узкая улица с магазинчиком, следом — крохотный сквер. В комнате вдоль окна стояли столики, они сели за один из них.

На столе уютно расставили чашки с чаем с лимоном и плоское печенье в виде цветочков. Это пепаркакор, но в тот день Тахти этого слова еще не знал. Фольквэр, которого назначили его сопровождающим от службы опеки, протянул Нане папку с бумагами. Она положила ее на стол, не открывая.

Чай оказался сладким, заварка побледнела от лимонной кислоты.

— Не стесняйся, — сказала Нана.

Она подвинула в его сторону блюдо с печеньем. Руки у нее были жилистые, с аккуратными короткими ногтями.

— Спасибо.

Голос съехал в хрип, и он не узнал сам себя. Руки все еще были содраны, болячки не прошли, и он натянул рукава до самых пальцев. Чтобы не отвечать на вопросы. Хотя все и так все знали.

Пока он пил чай, ему удалось немного согреться. Печенье было как печенье, хрусткое, твердое, горьковатое. Жевать все еще было больно, хотя кровоподтек почти сошел. Несколько дней назад он был темного лилового цвета. Сейчас лиловый побледнел, по краям стал вообще желтым.

Фольквэр разговаривал с Наной, Тахти смотрел в окно. Прямо перед окном росла раскидистая ель, лапы запорошил снег. На улице давно стояла глубокая ночь, хотя часы показывали всего пять часов вечера. Вокруг кирхи горели фонари, территория выглядела чистой и ухоженной. Кусты высажены по линеечке, тропки ровные, ни соринки. Из-за контраста света и закрывающей обзор ели рассмотреть улицу было почти невозможно. Видно было только, что здания на соседней улице подсвечены.

Пока они разговаривали, у Тахти напрочь замерзли ноги. На Фольквэре были ботинки на меху. На Тахти — летние кеды.

Нана позвала его по имени и улыбнулась мягкой, успокаивающей улыбкой, от которой стало только хуже и тревожнее. Она взялась рассказывать о том, что с завтрашнего дня он будет жить в доме у человека по имени Сиггѝ Паймен.

— У него небольшая ферма за городом, поселок называется Маатальви. Тебе там понравится. Сигги — наш сертифицированный представитель, так что там с тобой все будет хорошо. А с понедельника пойдешь на курсы. Чтобы подготовиться к поступлению в институт. Здесь, в городе. От дома Сигги до города ходит автобус. Я завтра покажу тебе, где остановка.

— Хорошо, — его голос звучал надрывным шепотом. — Спасибо.

— А сегодня переночуешь у меня дома. Поедем завтра днем. Я отвезу тебя.

Фольквэр уехал практически сразу. Они немного поговорили с Наной. Вернее, как поговорили. Она говорила, Тахти слушал. Она рассказывала про кирху, про центр психологической помощи, которым заведует. Говорила, сколько людей удалось спасти от депрессии и попыток суицида. Она говорила, что он всегда может приходить сюда, что бы ни было. Как будто от этого ему могло стать легче.

На улице холодный воздух набросился со всех сторон, и его сразу начало трясти. Она надела черный пуховик с меховой оторочкой на капюшоне, митенки и полусапоги на меху. На Тахти были только ветровка поверх двух хлопковых свитеров, летние джинсы и кеды на легкий носок. Он спрятал руки в карманы ветровки.

— Тебе не холодно? — спросила Нана.

— Нет, не холодно, — соврал он.

— Ты очень легко одет, — сказала Нана. — Так не годится.

Как будто у него были теплые вещи. Как будто он просто так их не надел.

В машине Нана включила печку. Вслух Тахти этого не сказал, но он порадовался, что не пришлось идти на морозе пешком. Предыдущая ангина только-только прошла, и уши до сих пор оставались полузаложенные. Меньше всего ему сейчас хотелось опять ходить с температурой.

***

Очень тихое, спокойное ощущение. Ощущение безопасности. Ты защищен. Все в порядке.

В этом месте можно забыть про тревоги. Пройтись, подышать свежим, прозрачным воздухом, оттрапезничать. Выйти под дождь. В штиль. Отсутствие напряжения в теле. На душе. Такая редкость.

Белый храм.

Простая архитектура, высокие своды, огромное помещение. Белый камень стен, витражные окна, много света, рассеянного, ровного.

Место с историей.

А еще это место не так просто найти. Оно не туристическое. Его как будто только недавно открыли. До этого к нему не было прохода. А теперь земли облагородили, и теперь вокруг — лужайки с зеленой травой.

Место, в котором хочется находиться. Время, когда не происходит ничего.

И можно ни за что не отвечать.

Несколько долгих секунд Тахти лежал в постели и пытался вспомнить, где он и как здесь оказался. За последние несколько недель он сменил столько чужих углов, что в голове все начало путаться. Раскладушка посреди чужой гостиной. Рассеянный свет через полупрозрачные занавески. Мягкие полосы светотени на беленом потолке. Книжные полки по всей противоположной стене. В теле слабость. И ничего нигде не болит.

Воспоминания вернулись пощечиной. Выстрел, второй этаж, скат крыши, ночь, пустые улицы. Сирены патрульной машины. Вопросы, вопросы, вопросы. Госпиталь, люди в белом, истыканные иглами предплечья, перебинтованные ладони. Чужие люди. Вопросы. Пустота.

Ровное, спокойное ощущение, оставленное сном, рассеялось. Когда он поднялся с раскладушки, тело отозвалось болью. Снова затряслись руки. Он прокрался в ванную и грел ладони под струей горячей воды. Умылся. Голову не плохо было бы помыть, но он не знал, как к этому отнесется Нана, поэтому просто надел обратно шапку. Он ненавидел шапки. Но после той драки ходил в ней постоянно.

Гостиная была совсем маленькая, с простой безыскусной мебелью. Он содрал с раскладушки постельное белье, сложил его стопкой. В книжном шкафу оказалось не очень-то много книг. Нана была из тех, кто оставляет на полках только самое любимое. Полистать бы книги, но он не знал, можно ли, не разозлится ли Нана. И ограничился тем, что только рассматривал корешки.

У Сигги небольшая ферма за городом. Он сертифицированный представитель. Ему это ни о чем не говорило. Главное, чтобы у него не было в доме оружия. Ему нужно потерпеть всего год. Год. Потом он сможет переехать. Потом он будет свободен. Но год — это на самом деле очень долго.

Он сел на край раскладушки и вытащил из рюкзака фотоаппарат. Когда он собирался, наспех, то кинул его просто по привычке. Он не хотел больше снимать. Но сейчас знакомая тяжесть легла в ладонь. Хоть что-то было по-прежнему. Пусть это и причиняло боль.

— Любишь фотографировать?

Он не слышал, как Нана вошла в комнату. Она стояла в дверях и смотрела на него. На ней были джинсы и свитер с узором по горловине. Синие джинсы, синий свитер. И носки в горошек.

— У меня нет пленки, — сказал Тахти.

Она кивнула.

— Пойдем завтракать.

На столе уже стояла еда: омлет, жареные колбаски, салат, строганина, кусочки вяленой рыбы, дырявый сыр, хлеб. Он почти ничего из этого не ел. Как ей объяснить? Вегетарианство так часто вызывало отторжение в этих краях, что говорить об этом Нане он не хотел. Но она приготовила завтрак. Старалась. Еще меньше он хотел, чтобы все выглядело как неуважение. Поэтому он объяснил. Ждал разнос.

А никакого разноса не было.

— Может, тебе что-то еще приготовить? — спросила она, и ее голос был ровным и спокойным. — Ты же не наешься этим. Хочешь, овсянку сварю?

— Не нужно, — сказал Тахти. Точнее, прошептал. Утром его вообще не было слышно. — Спасибо большое.

— Скажи, если что.

— Спасибо. Извините.

На улице стоял холод, завывал ветер, летел в лицо колкий снег. Черно-белый, монохромный пейзаж, белый северный свет рассеянными полосами, проседь инея на заснеженных полях. Голые крючковатые деревья с дрожащими ветками терлись друг о друга, тщетно пытаясь согреться. До весны еще было далеко. В салоне военного грузовика было еще холоднее. Тахти сидел на заднем сиденье, прижимал к груди полупустой рюкзак. Руки сводило от холода, он тер ладони. Руки согревались буквально на пару минут. Нана запаковала его в парку и байховые спортивные штаны, и все равно он замерз. В салоне пахло машинным маслом и бензином. Окна дребезжали на ветру, на лобовое налип тонкий слой мелкого черствого снега. Нана протирала дворниками стекло, но снег не отлипал.

Город так и остался по правую руку. Впереди лежали только седые от снега горы да тянулась далекая полоса темного моря. Грузовик гудел, по полу шла вибрация. Только пустота и тишина, куда ни глянь. Словно в мире больше не осталось живых существ.

Маатальви находился недалеко от Лумиукко. Это было что-то вроде небольшого поселка. Среди холмов и сопок вдоль побережья были разбросаны фермы. До Лумиукко оттуда ходил автобус, не очень часто. Или на машине. Пешком далековато.

Нана съехала на боковую дорожку, остановила машину около деревянного забора. Асфальтом здесь уложили только трассы и улицы в городах, а такие небольшие дороги оставили каменные. Зачем делать пригород удобным? Пригород на то и есть, чтобы напоминать о природе. Даже если до города рукой подать. Тахти вылез из машины, и ветер чуть не сбил его с ног.

Сигги поздоровался с ними за руку. Сначала с Наной, потом с Тахти. Его рукопожатие оказалось крепким, а рука была огромная, как весло. У него были волнистые волосы цвета льна. Вокруг глаз разбегались лучики морщинок, когда он улыбался. Нана была в своем вчерашнем пуховике, Тахти в парке, которую она ему дала. На Сигги был свитер с геометрическим узором по горловине, темно-синие джинсы и сапоги до колена, похожие на конные. На улице дул ледяной ветер и лежал снег, а на нем был один свитер.

Сигги говорил на местном диалекте, с заднеязычной гроссированной буквой «р» и раскатистыми переходами между звонкими согласными и длинными гласными. Он говорил, и Тахти не решался перебить его и сказать, что не понимает ни слова.

— Тахти не понимает, — сказала Нана. В ее версии его имя звучало скорее как Та-ак-тии. — Говори медленнее.

Сигги смотрел на Тахти молча некоторое время. Словно не совсем понимая, что теперь делать. Они говорили ему что-то, то Нана, то Сигги. Тахти кивал и улыбался, а ощущение было такое, что вот-вот упадет на землю и останется лежать.

Сигги держал двух овечек. Для животных у него был выстроен целый домик, разделенный внутри на денники. Тахти ходил по склону, и вокруг него бегали овечки. Нана разговаривала с Сигги. Он не мог разобрать слов с такого расстояния, но ветер то и дело доносил обрывки фраз. Они разговаривали о нем. Само собой.

***

Сигги повел Тахти через левады к отдельно стоящему домику. Дверь открывалась в небольшую комнату с четырьмя односпальными кроватями. На высоких окнах не было занавесок. По стене тянулся рассохшийся шкаф. Узкая дверь в дальней части вела в санузел. В крохотной комнате без окна втиснулись только туалет и раковина.

— Душевая в доме, — сказал Сигги.

У окна стоял квадратный стол, вокруг него — четыре стула.

— Летом здесь живут волонтеры. Но они уже уехали, ты будешь здесь один. Выбирай любую кровать. Если хочешь, можешь сдвинуть две, будет просторнее. Только это уже сам.

— Хорошо, спасибо.

В доме у Сигги была затоплена печь, и в воздухе висел запах свежих дров. После улицы, непрекращающегося ледяного ветра и сырости это был рай. Наконец-то становилось не так невыносимо холодно. Тахти стащил с себя промокшие кеды и оставил их рядом с дверью.

— Там есть специальная полочка, — сказал Сигги. — И тапочки надень.

— Хорошо, — сказал Тахти. — Извините.

Нана выложила на стол папки с бумагами. Тахти уже их видел. В них хранились все документы на него — свидетельство о рождении, паспорт, медицинские справки, выписки из полиции, госпиталя и приюта, отчеты органов опеки. Сигги заварил чай в огромном фарфоровом чайнике в цветочек. На столе в плоском блюде горкой свалил тонкое имбирное печенье.

— Ты голодный? — спросил Сигги чуть ли не по слогам.

Тахти покачал головой.

— Нет, не очень.

После холода голос опять съехал в надрывный шепот, едва различимый на фоне других шумов.

— Я обычно обедаю в три. Потерпишь?

— Да, конечно.

Они пили чай. Точнее, Тахти сидел один на велюровом диване, напротив них двоих. На столе в трех нетронутых кружках остывал чай. От холода руки опять свело судорогой, пальцы скрючились. Тахти растирал их под столом и никак не мог заставить распрямиться. Раньше такого не было. Это недавно началось, уже здесь. Сигги разбирался в бумагах. Нана указывала ему на отдельные места, не зачитывая вслух, и Сигги только кивал. На Тахти они не смотрели, но он сидел вот так напротив них — словно на безмолвном допросе.

Желудок свело, но аппетита не было. Через боль в разбитой скуле он съел одно печенье. Желудок отпустило. Руки постепенно согрелись, судорога отступила, и кое-как он взял в руки чашку. В ушах гудело, пальцы кололо невидимыми иголками. Горький чай вязал язык. В очаге трещали дрова. За окном монотонно гудело море, выл ветер.

Сигги собрал бумаги обратно в папку и оставил ее на краю стола.

— Ты вегетарианец, да? — спросил Сигги. — Нана сказала.

Тахти не сразу сообразил, что это он ему.

— Да.

— Я готовлю тыквенный суп. Ешь такое?

— Да.

— И рыбу. Окунь. Рыбу-то хоть ешь?

— Нет, — прошептал Тахти. — Не ем.

Сигги же не треснет его за это половником, нет?

— Понятно. Ну смотри, я специально отдельно готовить не буду. Холодильник не заперт. Захочешь что-то свое, бери и готовь.

— Да, конечно. Спасибо. Извините.

— Ты как с дороги, устал? Можешь пока пойти отдохнуть и прийти уже к обеду. Или в душ сходить.

Тахти кивнул в сторону кухонных шкафчиков.

— Может, вам помочь на кухне?

— Завтра поможешь. Сегодня не надо.

— Я бы в душ тогда.

— Пойдем, покажу, как включить воду.

Он посмотрел на Нану, она пожала плечами и улыбнулась, и он тогда встал из-за стола, и Тахти встал тоже, подхватил рюкзак и пошел вслед за ним в душевую.

— Обязательно смотри, чтобы в баке было достаточно воды, — сказал Сигги, — а то может получиться так, что домываться будешь под ледяной.

— Хорошо.

— Что-то нужно? Полотенце, зубная щетка?

— Все есть.

— Можешь взять вот здесь гель для душа, все остальное, — он указал на навесную полочку. — Если что, кричи.

Тахти кивнул. Кричи, да. Максимум, что он сейчас мог — это шепот.

— Хорошо, спасибо большое.

Сигги ушел, Тахти включил воду и долго возился в попытках настроить температуру. Дверь была закрыта, шум воды перекрывал голоса в гостиной, и впервые за много дней никто не стоял с ним рядом, не следил. Все остались где-то там, и он был совершенно один. Совершенно один, думал он и пробовал на вкус ощущение от этих слов. Оказалось, горькое, гнилостное ощущение, от которого сводило живот. Он опустился на колени, на каменные плиты, и в спину била горячая вода, а руки все еще были ледяные. Живот сводило, горло перехватывало, судорогой сжимало грудную клетку. Он почти задыхался, уткнулся лицом в разбитые колени, лежал на полу чужой душевой — и тело било судорогой, но слез все еще не было.

***

Юноша собирал вещи. Одежды было всего ничего. Пара-тройка свитеров, две пары джинсов. Коробка браслетов, которые сделали ребята из семьи. Белье, кусок мыла, два полотенца. Сланцы, пара кроссовок, зубная щетка, два полупустых тюбика зубной пасты. Вот и все богатство.

Все вещи уместились в небольшую дорожную сумку.

Парень собирался в приподнятом настроении. На нем был его самый любимый свитер — ярко-желтый, с красно-оранжевым узором из ромбов и звезд. Но цвет не имел значения. Его связал ему брат, которого уже не было в живых. Тепло его рук до сих пор согревало его сердце. В этом свитере всегда было теплее.

На прошлой неделе ему исполнилось девятнадцать. Он мог еще пожить здесь, остаться до января. А потом — все. Свободен. Или не свободен. Все зависит от точки зрения.

Но его брат уже уехал отсюда. И другой брат тоже. Семья потихоньку распадалась. Ему было незачем здесь оставаться. Здесь его больше ничто не держало. Здесь его теперь никто не ждал.

Он ехал туда, где его ждали.

***

Как бы долго Тахти ни пытался согреться в душевой, замерз он потом за какие-то полчаса. Сигги принес шерстяное клетчатое одеяло и синий флисовый плед. Перспектива спать в трусах и футболке не вдохновляла. Тахти лег, не раздеваясь, в теплых штанах и свитере. Укрылся одеялом и пледом, но никак не мог отогреться. Его трясло. Ноги были ледяными. Голова гудела. Ныло колено. Когда он закрывал глаза, ему казалось, что они все еще трясутся в грузовике по ухабам бесконечной дороги. Когда он открывал глаза, комната наползала на него гудящим ледяным полумраком. Он сжался в комок и потом попытался расслабиться, но это не дало тепла. Попытка растереть ноги тоже не помогла согреться. За окном гудел ветер, рама позвякивала, и от этого воздух как будто становился еще холоднее. Сквозь завывание ветра монотонно шумело море.

На острове было слишком тихо. Здесь не было шума деревьев, песен леса. Не было пышной зелени, солнца, цвета. За окном во все стороны стелилась только бесконечная, однообразная, неизменная серая полоска равнодушного моря, с редкими пятнами катеров и лодок.

Тахти подтянул к животу колени, лежал и пытался вспомнить, как это было, когда за окном шумел лес. Тогда эти звуки казались такими знакомыми, такими естественными. Он пытался воссоздать их в памяти, но ничего не получилось. Как он мог их забыть?

Еще у Соуров он снова начал ходить в школу, старался со всеми подружиться. Он надеялся, что таким образом его примут те, кто здесь живет. Этого было мало, конечно.

Они все были белокожие, такие светлые, что казались сделанными из молока. Светлые волосы, волнами, кудрями; прозрачная, почти не здоровая бледность кожи; светлые, голубые глаза, как морская вода на белой песчаной отмели. Они почти все казались суше и выше Тахти, они были укутаны в свитера, меха и стеганые жилетки, как в коконы.

Хлопковые брюки цвета хаки и синее поло, свитер уголком из тонкого хлопка, хорошего качества и слишком холодный для местной зимы — все эти вещи сделали из Тахти фрика в городе, где девять месяцев в году лежал снег. На их фоне Тахти был другим. Смуглым, темноволосым, кареглазым. Хотя он всегда считал, что у него светлые волосы и светлая кожа, по меркам юга именно так и было, на острове он понял практически сразу: не здесь.

Здесь он был чужаком.

Возможно, самым чужим из всех, кто когда-либо сходил здесь на берег.

Все равно он улыбался. Пытался быть приветливым. Пытался стать частью целого, хотя сил едва хватало на то, чтобы встать утром, одеться и доехать до школы на автобусе. Местный диалект звучал дико и непонятно. Образ жизни отличался. Да все отличалось. Тогда происходило столько всего, что он балансировал где-то между апатией, депрессией, отчаянием и истерикой. Все было сложно. Но он все равно улыбался. Он старался. Только вот — этого было мало.

— Я родился в другой стране. Около нашего дома росли кипарисы. Знаете кипарисы? Это такое дерево, похоже на ель, только иголки мягкие.

Тахти рисовал им кипарисы маркером на доске. Рука дрожала, и получалось криво и неузнаваемо.

— Ты жил в особняке, вместе с родителями? Ходил в гимназию? — спросил один из них.

В тот раз они все сидели в пустом классе, на партах, стульях, подоконниках, а Тахти стоял у доски и рисовал то, что не мог объяснить на словах. Они говорили очень быстро, сильно редуцируя гласные. Слова звучали не по отдельности, а как единые текучие конструкции.

— Можно, ты повторишь еще раз? Медленно.

Кто-то засмеялся. Парень повторил то же самое, только еще быстрее.

— Я жил в доме, рядом с которым был сад, — ответил Тахти наугад.

Они переглядывались, кто-то усмехался. Тахти улыбался, сердце колотилось в груди, и голова кружилась, а он только гадал, упадет ли в обморок или доживет до конца беседы.

— Сад, — повторил Тахти. — И море. Мы тоже жили около моря.

— А горы? — спросил кто-то. — Горы были?

— Нет, — он обрадовался, что смог понять хоть что-то. — Гор не было. Вы покажете мне горы?

— Вон они, — засмеялся первый, указывая за окно. — Смотри сколько хочешь.

Они ушли. Теперь их слова звучали полушепотом, быстро, невнятно. Теперь он не понимал ни слова. Парень, который спросил про горы, промелькнул за дальней дверью — шел сам по себе, засунув руки в карманы.

Тахти уронил маркер и сполз по стене на пол. Нервно гудела люминесцентная лампа, бросала на пол выцветший блик. Потертый линолеум покрывали рваные полосы порезов. У преподавательского стола заменили одну ножку, она единственная была светлая, хотя сам стол был темный. Тахти сидел на полу, обхватив себя руками.

Пол, наверное, был холодный, но он не чувствовал этого. Все, что осталось — пульсирующий в висках упругий ритм, а руки — руки опять стали ледяные. Это как идти по осколкам стекла. Только уже не теплым, обкатанным морем осколкам, которые туристы так любят привозить домой в качестве сувениров, а по задворкам улиц, по пустырям, по битым бутылкам и осколкам прошлого, босиком, раня ноги, в кромешной темноте. Они все ушли, смеясь и толкая друг друга, а он остался, остался один, и никого рядом не было.

***

Синий ночной полумрак заливал гостевой домик. Остров был полон звуков. Шорохов. Стона. Посапывания. Гула. Гудения. Остров не спал, Тахти тоже.

Еще немного, и он бы закричал. Закричал в тишине, закричал на тишину. По спине бежал холодок. Он вскочил и подбежал к окну. Увидеть бы хоть кого-нибудь. Кого угодно. Потому что вдруг он почувствовал, что остался совершенно один. Что никого вокруг не осталось. И это испугало до паники.

Ночь была синей, необычайно светлой для севера, и Тахти не сразу понял, что это из-за снега, что это он отражает свет и высветляет ночь, как лимон высветляет черный чай. На ветру стелился вереск. Море сливалось с небом, а вверху колыхались зеленые занавески полярного сияния. Он открыл дверь и вышел на крыльцо, и ледяной ветер окатил его, словно водой из ведра. Снег окрасился в зеленый, в лиловый вдалеке. На воде качнулся огонек. Лодка или катер, кто-то был в этом мире, живой, теплый, и тоже не спал в эту ночь. Может быть, этот кто-то тоже смотрел сейчас на небо, на полярное сияние, которое Тахти видел впервые в жизни.

Северу все равно, понял он тогда. Он может быть серым и безликим, а может быть красивым, как сейчас — но он жестокий и своенравный, и ему все равно, рад ты или нет. Он живет своей жизнью, и стоит только расслабиться, как он тут же обнажит свои клыки и нападет. Север не был приветливым. Он никого не приглашал и не призревал, ему было вообще до лампочки. Днем он был безыскусным, монохромным, безразличным. Но сейчас, в тот короткий миг, когда крохотный огонек качался на фоне черной воды под цветным ночным небом, в тот миг север был действительно красивым.

Забавно, что в тот момент про фотоаппарат Тахти даже не вспомнил.

Утро принесло еще один серый день. Но ночь оставила неуловимый флер чего-то таинственного. Тусклый белесый свет проходил в комнату и вычерчивал контуры мебели. Тахти лежал в постели и пытался вспомнить, откуда взялось это странное ощущение. Потом он вспомнил, как вышел ночью на улицу. Вспомнил огонек лодки в чернильной ночи и прозрачную зелень полярного сияния под бесчисленными звездами. Ночью он узнал, что север может быть красивым.

Воздух остыл за ночь, пахло морозом и отсыревшим деревом. Встать — это значит вылезти из кокона пледов. На уговоры ушло с полчаса. Когда он коснулся ногами пола, пальцы словно обожгло льдом. В ледяных тапочках он прошаркал в ванную.

Стены здесь были обклеены мелкими плитками кафеля, бело-зелеными, отчего возникало ощущение, что находишься на дне болота. Тахти открутил кран и долго грел руки под струей горячей воды. Руки все еще были содраны после того, как он слезал с крыши по дереву. От горячей воды болячки саднили, а пальцы кололо невидимыми иголками. От раковины поднимался пар, и Тахти задумался, насколько вообще в ванной было тепло. По ощущениям — не выше нуля.

Из зеркала на него смотрел кто-то стремный. Губа разбита, под глазами круги, на скуле кровоподтек — лилово-желтый. Он сам себя не узнал. Лицо стало узким, глаза потемнели, губы обветрились. Волосы торчали во все стороны, рваной, отросшей стрижкой. Он надвинул шапку на самые глаза, нырнул в парку Наны. Всю ночь кеды простояли около двери и оказались ледяными и сырыми. Надо было к батарее поставить, но накануне Тахти об этом не подумал. Надел как есть, мокрые, другой обуви все равно не было — и поплелся через левады к дому.

Сигги варил кофе. На плите дымился только что приготовленный омлет. Тахти остановился в дверях и смотрел на его спину. На нем были все тот же свитер с узором и джинсы.

— Доброе утро, — голос Тахти прозвучал как надломанный хрип, и Сигги его не услышал.

Но он повернулся с кофейником в руках и увидел, что Тахти стоит в дверях.

— Привет! Как ты? Я не услышал, как ты вошел.

— Доброе утро, — сказал Тахти как смог громко и попытался изобразить улыбку.

— Открывай холодильник и бери все, что понравится. Будешь кофе?

— Спасибо, да, с удовольствием.

Открывай холодильник. Он даже у Соуров не мог себя заставить открыть холодильник. А Сигги вообще был чужим человеком, которого обязали возиться с ним до совершеннолетия. Сигги выполнял свою работу. А он?

— Ты чего? Или ты хочешь сказать, что не будешь есть?

— Простите.

Пришлось влезть в его холодильник. Сыр, помидоры, огурцы, горчица. Ну и хлеб. Сигги возился с печкой, ему было, похоже, до лампочки, что из его еды брал Тахти. За открытой дверцей прыгали языки пламени, и цвет был теплым, приветливым, контрастным по сравнению с монохромом всего вокруг. Руки ныли и отказывались удерживать нож. Вот бы погреть руки у печки. Полускрюченными от холода пальцами Тахти кое-как ухватил нож и настругал сыр и хлеб. Сигги подвигал кочергой угли, подкинул дров в огонь, и треск, и желтое пламя перекрыли тишину гостиной. А снаружи выл ветер.

Потом Тахти сидел напротив него за столом, а за спиной гудела печка. Спину согревало теплом, по ногам тянуло холодом.

— Помнишь, где остановка? — спросил Сигги.

— Помню, спасибо.

— Если нужно, я могу отвезти тебя сегодня на машине. Каждый раз не смогу, но сегодня можно.

— Спасибо, я справлюсь.

Тахти не был готов к зиме. Травы по пояс, солнце в спину, шорты и майка — вот к чему он привык. Но его никто не спрашивал. Его привезли на север, в холод, ветер, снег, и бросили с чужими людьми.

Когда он наспех собирал сумку, толком не представлял, куда едет. Он не хотел ехать и лучше бы вылез в окно и убежал. Но Фольквэр стоял около стены и наблюдал за ним. Тахти кидал в сумку какие-то вещи, не очень понимая, что ему понадобится. И что будет дальше. Внутри поднималась паника. Можно было сказать теперь: о, он знал, уже тогда знал, как все обернется. Не знал. Если бы знал, то, наверное, и правда бы убежал.

После завтрака Тахти вызвался помыть посуду, а Сигги пошел к левадам. Его темный силуэт удалялся от окна, черный на фоне белого. Тахти остался мыть посуду, а Сигги пошел загонять и кормить овечек. На кухне остался только Тахти, в огромном чужом доме на огромном чужом острове, где у него не было ничего.

В гостевом домике Тахти надел все самые теплые вещи, которые только были с собой. Свитера у него с собой оказались только хлопковые, они зимние, но для зимы в плюс пятнадцать по Цельсию, а не как здесь. Раньше была еще флиска, но она осталась у Соуров, он не нашел ее, когда убегал. Поэтому сейчас он надел оба свитера, один поверх другого. Нана вообще-то его очень выручила, когда дала штаны и парку.

— Ну нет, — сказал Сигги, когда Тахти заглянул в гостиную сказать, что уезжает в город на курсы.

— Что не так?

— Это что у тебя, зимняя обувь?

Кеды. Летние кеды, которые они купили с отцом.

— Ну, да.

— Так. Стой. Не уходи никуда.

— Так автобус…

— Стой, кому сказали.

Тахти остался стоять. Он стоял, а Сигги копался в платяном шкафу. Если они еще немного задержатся, Тахти придется на автобус бежать, а он не мог пока бегать. Он и ходил-то еле-еле после той ночи.

— На-ка, примерь.

Сигги протянул ему камики. Тахти стоял и только смотрю на него, не очень понимая, что нужно делать.

— Надевай быстрее.

Сапоги были высокие, до колен, и тяжелые, как кирпичи, но ноги начали согреваться.

— Спасибо, — сказал Тахти сапогам.

— Беги на автобус, а то опоздаешь, — сказал Сигги так, будто это Тахти виноват.

Ночью, если сесть спиной к набережной и смотреть на воду, видишь только темноту. Небо усыпано звездами, оно такое же черное и глубокое, как море, на дне которого, хоть и не светятся, тоже лежат звезды. Небо где-то высоко над головой, с моря тянет прохладой, и хочется накинуть ветровку. Иногда Тахти забирался на камень, который лежал в паре метров от берега прямо в воде. Море подточило его, покрыло сетью трещин и закидало фукусом. В прилив он почти полностью скрывался под водой, а в отлив Тахти забирался на него и сидел один посреди темноты. По бокам по воде бежали огни от набережной, а впереди лежала только темнота, и можно было притвориться, что никакой набережной нет.

Почему-то ему вспомнилась именно эта картинка, пока он ехал на автобусе от фермы в город. По обе стороны стелились каменные равнины, поросшие серыми стеблями травы, а дальше лежало море по одну руку, а по другую под снегом спали горы и сопки. Все было однообразного, серого оттенка, от темного в тенях до белого там, где лежал снег. В автобусе работала печка, окна заляпал сырой снег. Двигатель гудел надрывно, словно тоже работал из последних сил.

Теперь, когда весь его прошлый мир рухнул, и дороги назад не было, он не имел ни малейшего понятия, что будет делать. Не знал, как ему жить дальше. Вот бы как раньше — посидеть на теплом песке, побродить по линии прибоя. Прогулять школу и прыгать с лодки в воду.

А не вот это все.

Аату Сеттерсон, преподаватель на курсах, показался человеком приветливым и задерганным. Они сидели на конференц-стульях кружком, Тахти забрался в самый дальний уголок, сидел там и не понимал ни слова. Аату пришлось трижды повторить вопрос, прежде чем Тахти понял, что он спрашивает его имя. В группе было человек пятнадцать, и все они, светлые, чистые, опрятные, сидели и с интересом разглядывали его, кровоподтек на лице, сбитые руки, мятую рубашку, а он прятал глаза. Все ждали ответа, а у Тахти не было голоса, чтобы ответить.

Парень в чужой куртке. Парень в браслетах до локтей. Парень в черном. Девушка в штанах с принтом в виде тараканов. Улыбчивый парень с мобильником последней модели. Девушка в вязаном платье. Все они встретились на этих курсах.

Но сама история началась не сейчас.

***

Юноша присел за столик у окна. Он не налил себе даже чаю, хотя бывал здесь уже сотню раз. Он посмотрел на наручные часы, на часы над дверью. Когда вошла женщина в красных кедах, он улыбнулся и встал. Она обняла его за плечи.

— Будешь чай?

— Если можно.

— Нужно, — она улыбнулась.

На нем, как всегда, был черный свитер, который, как всегда, был ему велик. Рукава доходили до самых пальцев. Она поставила перед ним тарелку печенья, хотя и знала, что чай он выпьет, но к печенью не притронется.

Он никогда ни о чем не просил. Он никогда не заходил в храм. Он никогда не звонил сам.

Но Нана всегда радовалась, когда он приходил.

Радовалась, что он продолжает жить.

***

Они были на кухне. Тахти резал огурцы и помидоры, Сигги тушил рагу. От сковородки тянуло тяжелым запахом вареного мяса и острыми запахами перцев. Сигги был в одной футболке, Тахти кутался в свои хлопковые свитеры. В печке горели березовые дрова, и спину согревал теплый пахучий воздух. Гудел ветер, но небо было чистым, и по полу ползла полоска желтоватого солнечного света.

Даже когда здесь появляется солнце, оно пригревает совсем слабо. Все время холодно, все время дует непрекращающийся ветер. Низкое небо будто вот-вот свалится прямо на голову.

Ему не хватало здесь шума леса, его шепота, его скрипа, его зеленого массива прямо перед окном. Все, что здесь можно было рассмотреть из окна — это бесконечное море. То синее, глубокое, то белесое, словно седое, то стальное, будто из ртути. Он искал глазами цвет, и не находил. Искал лес, которого здесь не было. Не пели птицы. Не цвели цветы. Не пестрели на воде цветные паруса виндсерфов.

Здесь рос только вереск — лоснящиеся стебли почти по пояс. Вереск на языке цветов означает одиночество. Вереск шумел на ветру — шепчущих звук, не похожий на шум леса. Облака плыли низко, будто чиркали брюхом по макушке, и уносились так быстро, будто торопились — прочь от этого пустынного, холодного, монохромного острова, на котором только одиночество и тоска.

И это только осень. То ли будет зимой.

— Это тебе еще повезло, — сказал Сигги. — Приехал почти летом. Сейчас и тепло, и светло. Будет не так сложно привыкнуть.

— Тепло здесь летом?

— Тепло, да, — кивнул Сигги. — Градусов пятнадцать.

Сигги улыбался. Должно быть, хотел приободрить Тахти. Пятнадцать градусов. В его родном городе зимой — и то теплее. И это называется тепло. Да это же кошмар.

Сигги выложил перед Тахти на стол несколько коробочек — чуть больше, чем спичечные коробки.

— Нана просила передать.

Тахти взял в руки одну из коробочек. Фотопленки. Черно-белые фотопленки. Первая мысль — как она узнала? Потом он вспомнил, что доставал при ней фотоаппарат. Она запомнила. Такая мелочь, но она запомнила.

— Спасибо.

Тахти вернулся в гостевой домик, вытряхнул со дна рюкзака фотоаппарат. Когда-то это была камера его деда. Отец отдал ее Тахти, когда понял, что ему нравится снимать. Тахти взялся заряжать пленку в фотоаппарат. Его мысли витали далеко, а руки помнили каждое движение. Как будто ничего не изменилось.

Тахти вышел на побережье, прямо на ветер, навел камеру, сделал несколько снимков. Горы, море, вереск. Серое на сером, черное на сером, серое на белом.

***

Кто-то скажет: несчастный случай. Скажут: ничья вина.

Про такие истории часто говорят: никто не виноват.

Но так ли это?

Если ситуацию можно было предотвратить. Если можно было не допустить трагедии. Если можно было до такого не доводить.

Правда ли это…

Ничья вина?

И если нет — то кому тогда отвечать?

В том-то и проблема. У каждого своя правда. Свое «хорошо» и свое «плохо».

Один человек в деловом костюме выгонит другого из дома. Хромой человек вскарабкается на самый верхний этаж и примет сторону слабых. Кто-то будет скитаться по чужим углам, не имея постоянного адреса. Кто-то, кто всегда молчит, встанет и будет говорить.

Подумаешь, скажет кто-то.

Фигня.

Но фигня как раз в том, что из такой вот фигни и состоит мир.

Хромой человек потом будет и будет задавать человеку в черной водолазке один и тот же вопрос:

Где я ошибся? Что я мог сделать?

Нигде и ничего.

Такие, как они, имеют дело с последствиями. Искру бросили не они.

Так кто же?

***

Тахти спустился к самой кромке воды. Сырой песок был усыпан ракушками, обломками веток и панцирей моллюсков. В море, в паре метров от берега лежал огромный валун. Массивный, серый, в глубоких трещинах, и снизу более гладкий, чем наверху. Его все время подтачивало море, растворяло хрупкий известняк и песчаник, об него бился ветер, понемногу разрушая.

Тахти завернулся в шлафрок и полез по нему, шажок за шажком. Шлафрок был длинный, он был Тахти велик, и то и дело распахивался, и его окатывало ледяным сырым ветром. Камень был ледяной. На сыром известняке проскальзывали руки. Резиновые сапоги тоже проскальзывали. Под пальцами липкой слизью чавкал слой подгнивших водорослей и подмокшей извести, склизкой и скользкой. Так что его затея была по меньшей мере небезопасная. Но камень не такой уж большой. И вообще. Подумаешь, парень лезет зимой на камень в море. Что в этом странного?

Он заберется на него, сядет спиной к набережной, закроет глаза — и притворится, что никакой набережной нет. Что нет никакого острова. Что все по-прежнему.

Хоть на минуточку.

До первого уступа Тахти забрался без проблем. Со второго сорвался. Секунда — и он упал в ледяную воду спиной. Его обожгло льдом. Одежда мгновенно промокла, потянула вниз. Тело не слушалось. Ни вдохнуть, ни выдохнуть, не пошевелиться. Ледяной поток нес его вниз и вбок, подхватив под спину. Шлафрок стал тяжелым как камень.

Усилием воли Тахти заставил себя перевернуться в воде, найти ногами дно, встать. Следующим усилием воли он заставил себя вдохнуть. Получился скорее стон. Он дышал в голос, а тело теряло остатки тепла. В такой ледяной воде времени у человека не так уж много. Поэтому еще одним усилием воли он напряг все тело, повернулся к берегу и пошел.

Это не мое море, подумал он.

Теплый воздух дома ударил его словно пыльным мешком. Пахло березовыми дровами и кофе, воздух был такой сухой и теплый, такой теплый, что казался колючим. Сигги сидел перед ноутбуком на диване в гостиной. На нем были наушники, иначе он бы услышал, как стучат зубы Тахти. И как колотится его сердце. Но он был в наушниках, и увидел только, как по столу прошла, шатаясь, чья-то тень. Вот тогда он и увидел Тахти. Мокрого до нитки, с посиневшими губами.

— Ничего себе! Что случилось?

Сигги подскочил с дивана, и наушники, падая, ударились о пол. Тахти все еще стучал зубами, и не мог внятно формулировать.

— Нужно переодеться, — сказал он через дрожь. — Холодно.

— Ты мокрый весь. Ты в воду упал, что ли?

Тахти кивнул. У него было два свитера. Синий и зеленый. Они были оба на нем. И оба мокрые. Он стянул их через голову прямо в гостиной.

— Вода, — сказал он, запинаясь. — Ледяная.

— Ты в воду-то зачем полез?

Сигги вырвал из его рук комок мокрой ткани, которая совсем недавно была свитерами.

— Идем, — он взял Тахти за руку, и его руки оказались такие теплые, почти обжигающие. — Тебе нужно согреться.

Сигги затолкал Тахти в душевую прямо в остатках одежды, включил воду, за секунду настроил температуру. По спине потек поток тепла, обжег кожу. Тахти дернулся, выскочил из кабинки. Сигги затолкал его обратно.

— Стой, кому сказали. Тебе нужно согреться.

В душевой Тахти сполз на колени. Сигги стащил с него одежду.

— Горячий душ, — проговорил Тахти. — Как хорошо.

— Вода чуть теплая, — сказал Сигги, и глаза у него были темные и большие.

Он оставил Тахти сидеть на полу под душем и греться, а сам вышел из душевой, шлепая босыми ногами. В ушах шумело, не то ветер, не то вода. Кафель под ладонью казался горячим, а колени — ледяными. Смеситель был едва повернут в сторону теплой воды.

Тахти закрыл глаза и позволил мыслям швырнуть себя в прошлое. От этого будет больнее потом. Но на несколько секунд он окажется там, где сейчас сезон дождей. Где солнце выходит на чистое небо после ливня, испаряет воду, и теплая душная влага висит в воздухе. Воздух от этого кажется таким плотным, будто его можно пить. Потом будет больнее. Но можно же прямо сейчас притвориться, что все по-прежнему? Хоть на минуточку.

Чистое небо высоко-высоко над головой, белое солнце в зените, короткие чернильные тени с грубыми контурами, словно прорисованными грифелем, сырые дороги, тугие капли падают с листьев финиковых пальм. Теплый поток воды стремится вниз, к стокам. Воздух насыщен запахами, влажный, густой, словно осязаемый, течет вокруг.

Был ли такой день на самом деле? Тахти не помнил точно. Но после дождя всегда было именно так. Так помнило его тело.

Шаги по сырому кафелю вернуло его в реальность. Не было больше ни запахов сада, не пахло кокосовым молоком и маслом ши. Пахло хлором, сыростью и сырой шерстью, а мутный потолочный светильник давал бледный и тусклый свет. Он по-прежнему был в душевой. Добро пожаловать в реальность.

Сигги принес что-то пушистое, бежевого цвета.

— Согрелся?

— Вроде.

— Я поставил чайник. Одевайся.

Тахти встал с пола, выключил воду. Банная простыня была грубой как наждачная бумага. Сигги протягивал ему бежевый сверток. Теперь его руки уже не обжигали теплом.

Сверток оказался свитером. Бежевого цвета, с цилиндрическим узором по плечам. Здесь все в таких ходили. От одного прикосновения к шерсти Тахти уже был готов расчесать руки до крови.

— Лопапейса, — пояснил Сигги. — Так он называется. Их вяжут из шерсти местных овец.

— Сигги, спасибо большое, но я не ношу шерсть.

— Почему?

— Она очень чешучая.

Сигги смотрел на Тахти в недоумении. Тахти выбрал другие слова.

— Аллергия.

— Что, совсем не можешь?

Тахти покачал головой, а смотрел в пол. В потеках воды отражался свет, среди бликов — их искривленные силуэты. Силуэт Сигги заколыхался, и перед лицом Тахти оказался его кулак. Он протягивал ему футболку. И спортивные штаны линялого синего цвета. Тахти взял вещи, буркнул:

— Спасибо.

— Давай, пойдем. Здесь душно.

Сигги ушел из душевой, прикрыл дверь. Тахти стал одеваться. Футболка доходила до середины бедра, штаны пришлось подвернуть. Шапка! Только теперь Тахти вспомнил про шапку. Шапка осталась где-то в море. Вообще он ненавидел головные уборы, но сейчас расстроился. Когда он только переехал к Соурам, они потребовали, чтобы он обрезал волосы. Его стрижку они обозвали «пидорской», сказали, что настоящие мужики носят ежик. Стричься Тахти отказался. В итоге все превратилось в грязный бардак с дракой, волосы ему все же обрезали. И тогда появилась эта шапка.

Теперь ему придется ходить с уродской стрижкой. Отлично вообще.

Сигги налил чай в разные кружки. Кружка Тахти — со сколом на ручке, в белую крапинку на синем фоне. Его — черная.

— Садись, чего ты.

Тахти все еще стоял посреди кухни. С волос на плечи капала вода, сердце лупило с перебоями, в ушах гудело. Сиги его о чем-то прашивал, а Тахти не понимал, о чем.

— Тахти? Все нормально? Давай, тебе нужно выпить чего-нибудь горячего. Ну хочешь, кофе сварю?

— Кофе? Что? — Тахти посмотрел на него, на кружки на столе. Чай. Он же заварил чай. — Чай, да, спасибо. Извините, я задумался.

— О чем?

— Да так, ни о чем.

Он сел-таки на диван, Сигги устроился в кресле напротив. В том же кресле он сидел, когда Нана привезла сюда Тахти. К кружке было невозможно притронуться. Кипяток нагрел ее, наверное, градусов до ста по Цельсию. От чая шел густой пар и расползался кисловатый запах. Тахти подтянул под себя ноги. Хотелось уйти, спрятаться, залезть под стол.

Окна без занавесок, небо становится темно-синим, и только у горизонта — алые всполохи заката. Такое небо обычно в психологических триллерах. В тех, где из заброшенных домов пропадают люди.

— Море тем опаснее, чем дальше от него ты рос, — сказал Сигги.

— Я вырос у моря, — сказал Тахти своей чашке.

— Тогда зачем ты полез в воду зимой?

Тахти пожал плечами. А что он мог сказать? Что полез на камень, потому что он напоминает ему другой, на его родном пляже? Или, может быть, сказать, что он хочет отсюда сбежать? Что он слегка расстроен, что не утонул в море пятнадцать минут назад?

В окно было видно темное море и темные горы. Побережье выглядело пустынным. На улице не было ни души. Кому охота высовывать нос в такую погоду. Только одинокий фонарь освещал вышку на лодочной станции. Даже лодки, и те были затянуты в брезент. Потому что так теплее. Людям так теплее — думать, что все под контролем. Что они в безопасности. Что они владеют ситуацией. Хотя это и неправда. На самые важные вещи мы не можем повлиять. Любовь. Лидерство. Смерть. Самые важные вещи лежат вне пределов наших возможностей.

— Почему здесь нет леса? — спросил Тахти.

— Слишком ветрено, — Сигги пожал плечами — для него это было очевидно. — Деревья просто сдувает. Особенно по осени и зимой, когда меняется погода.

Тахти смотрел в окно, в сторону гор, на лысые камни, покрытые мхом. Сейчас осень. Скоро зима. Скоро станет еще холоднее.

На набережной никого. Лодки затянуты в брезент. Лодки.

Лодки?

***

Парень зашел в темное помещение. Стулья были придвинуты к столам, свет не горел. С улицы тянуло сыростью — уже неделя, как зарядили дожди. Кеды на парне были мокрыми. На свитере осели капли воды.

Он прошел вслед за человеком, нырнул в открытую дверь. На узком окне не было занавески, и было видно море — серое море на фоне серого неба. По стеклу стекали капли дождя. Человек протянул ему сверток. Парень взял его в руки, прижал к груди. Они обменялись рукопожатиями.

***

Босиком он прокрался до дверей. Зачем он крался в гостевом домике, он точно не знал. То, что он собирался сделать, Сигги бы все равно не услышал из дома. Он обулся, застегнул парку. Не босиком же идти к воде? Он толкнул дверь и вышел на крыльцо. Сигги в это время всегда спал. Его дом выглядел холодным и пустым, даже мрачным. Темное строение на фоне беспокойной ночи. Ни в одном окне не горел свет. Словно там никто и не жил. Разве что призраки.

Почему именно ночью все должно выглядеть таким отталкивающим? И так холодно и серо, а тут еще эта тишина, до звона в ушах, до нервной паники в сердце.

Лестница неслась вниз, в темноту, как водоворот. Будто спускалась на самое дно океана. В царство рыб-удильщиков, холода, пустоты и темноты. Не знай — и не поверишь, что внизу всего-навсего набережная.

Тахти прикрыл дверь в домик и пошел вниз по ступеням. Утром все кончится. Все же есть вещи, которые по-прежнему в нашей власти. Утром солнце взойдет, а его уже здесь не будет. Все-таки остался еще в запасе способ сбежать.

Он оделся как скоморох: тренировочные штаны, камики, два свитера поверх школьной рубашки, парка поверх всего этого. На востоке небо начинало светлеть, тонкая бледная полоска пробивалась над горами. Пустынная набережная. Лодки, затянутые брезентом. Мостки пристани, одинокий фонарь на ветру. Море лизало серый песок. Монохромное, до самого горизонта. А там, за горизонтом, лежали другие берега. Почему он не подумал об этом раньше? Решение же было у него под носом.

Море, на побережье которого он стоял, связывало между собой все земли планеты. И где-то далеко на юге, нагревшись, каталось по белому песку на дальнем пляже. Как это было, тогда, давным-давно?

Когда утро становилось днем. Он сидел на песке, теплое море полоскало у самого побережья веточку фукуса, а солнце ласкало ему спину. Воздух прогрелся на солнце, пропитался запахами соли, фукуса, масел, цветов, отчего у солнечного света появился особый аромат. Тахти всегда воспринимал его как нечто само собой разумеющийся.

Но сейчас, когда он пытался его вспомнить, память отказывала. Он пытался вспомнить это ощущение, это тепло на коже, эти запахи, звуки, это расслабленное чувство защищенности, и не мог. Когда это произошло? Когда все успело исчезнуть? Картинки в памяти постепенно бледнели, ощущения размывались, детали исчезали. Бесценные мгновения превращались в ничто. Веточка фукуса, лепестки цветов, выгоревший парус виндсерфа. Это все мелочи, это все фигня. Но на этой фигне держится мир.

Сейчас он здесь, на темном ледяном побережье. И ему нужно выложиться по полной, чтобы смыться отсюда. По спине бежали мурашки. Ветер кидал в лицо ледяную водную пыль. Он обхватил себя руками, будто от этого могло стать теплее. Воздух был прогрет от силы градусов до семи. Дома даже зимой было теплее.

Желтоватый фонарный свет выхватывал контуры крыши и мостков. Лодочная станция. По средам сюда приходило рыболовное судно. Сегодня как раз среда. Одна жизнь. Один шанс. Один шаг — вперед. В пропасть.

Тахти пробрался на палубу, крадучись, как преступник. Он прятался среди теней и ящиков со снастями. Пока люди в черных комбинезонах и огромных сапогах носили ящики с палубы и обратно, Тахти двигался вперед, по шажочку, по сантиметрику. Самым страшным было спуститься на нижнюю палубу. Если внизу кто-то есть, весь план сорвется. Если его увидят, все пропало. Сердце вырывалось из груди, и Тахти казалось, что его пульс слышно даже на берегу.

Никто не заметил, как он прошел в кормовую часть. Изо рта шел пар. Он пробрался в самый дальний угол, забился в тень среди ящиков со снастями. Через сетку воздуховода отсюда виднелся краешек воды. Море выглядело бездонным и ледяным. Над ним склонилось низкое черное небо. Побережье отсюда видно не было.

Тахти вздрагивал от каждого шороха. Тяжелые шаги по палубе, грубые голоса, скрип деревянных ящиков. Сильный запах машинного масла бил в нос. Ноги замерзали, несмотря на двойные носки. Нужно было хотя бы взять плед. И немного еды. И узнать, куда именно идет это судно. Нужно было хотя бы немного продумать этот план. Хотя бы.

Но он уже пробрался сюда. Обратного пути больше не было. Он раскачивался вместе с рыбацкой лодкой. Он словно превратился в бакен, оторвавшийся от цепи. Волны качают его, течение уносит его, и он дрейфует от берега к берегу.

Мы часто воспринимаем как должное мир, в котором родились и выросли. На юге было все время тепло. Постоянное лето длилось круглый год. На Рождество приходили в шортах и солнцезащитных очках, а на набережной развешивали гирлянды из желтых огоньков. Тахти этого не замечал. Он не замечал, какая теплая и спокойная вода была в море, какой мягкий был белый песок на пляже. Он катался на серфе до ноября, пока не начинались сезонные дожди, и только тогда догадывался, что уже, наверное, зима. Дожди делили год на две половины, в одной из которых ветер был сильнее, и среднесуточная температура воздуха опускалась на пятнадцать градусов. Несколько недель длился сезон дождей. Дожди шли стеной, не было видно ни дома напротив, ни даже просто пальм за окном. Стена воды. Стена теплой воды, в которой можно было, постояв минуту, вымыться как под душем. Он не замечал этого.

От сырости ничего не высыхало. Он надевал утром влажную футболку, и прохладный хлопок остужал нагретую солнцем кожу. И то, что его кожа — темного оттенка, тоже не казалось странным. Светлокожими были только туристы, приезжавшие в декабре или мае, когда не идут дожди и когда еще не пришла самая жара.

На каникулах Тахти помогал в отеле в пригороде. В лобби все время работал кондиционер, так что он носил толстовку с логотипом отеля на спине.

— Тебе не жарко? — как-то спросила его девушка с молочно-белой кожей и рыжими кудряшками. — Может, снимешь толстовку?

Она приехала накануне, и еще не успела загореть. Новых туристов всегда было видно сразу. Их кожа была белая, даже голубоватая. Болезненно бледная.

— Если я сниму толстовку, я совсем замерзну, — ответил он ей совершенно серьезно.

Она засмеялась. На ней были коротенькие шорты и полупрозрачная туника, сквозь которую проглядывал туркуазовый купальник. Тахти тогда даже представить себе не мог, что для человека с севера плюс двадцать три в лобби отеля — это достаточно тепло, чтобы так легко одеться. Плюс двадцать три. Он мерз в толстовке. И ничего не замечал.

Он не мог представить, что однажды будет жить среди этих самых людей, на краю света, в беспощадном, суровом краю с длинными ночами, холодным ветром и коротким прохладным летом, более холодным, чем зима у него дома. Только тогда он начнет замечать. Иногда человека нужно вытащить из привычной среды, чтобы он заметил, каким разным может быть мир. Какими разными могут быть люди. И понятия.

Тахти нашли, едва судно вышло в море. Правда, к тому моменту он успел окончательно замерзнуть, и облачко пара от дыхания становилось все меньше. Но он продолжал сидеть среди ящиков со снастями. А потом перед ним возник огромный черный силуэт.

Рыбак был высокий, крепкий и большой. Темно-синий корабельный комбинезон он надел поверх черной водолазки, а наверх накинул расстегнутую куртку такого же синего цвета. В помещении было довольно просторно, но когда он вошел, места не осталось.

Он стоял со скрещенными на груди руками и смотрел на Тахти. Брови сползлись на переносице. Свет остался за его спиной, превратив его в черную скалу. Для Тахти это был момент настоящего ужаса. Тогда он поверил, что его правда могут убить. Просто за то, что он оказался в этой лодке без разрешения. Он съежился, все еще надеясь, что его не заметят. Что он исчезнет, если сожмется в комок.

— Ты кто такой? — прогремел рыбак.

Тахти вздрогнул, как от удара. Пути назад не осталось. Бежать было некуда. Если бы рыбак не загораживал собой дверь, он бы, может, и побежал. Хотя в этом смысла тоже не было. Куда бежать-то? Они в открытом море.

Тахти встал еле-еле, ноги затекли и не слушались.

— Простите, — прошептал он еле слышно.

Рыбак сделал шаг вперед. Тахти отступил и вмазался спиной в коробки.

— Ты кто такой, я спрашиваю?

От него пахло солью и табаком. Тахти сглотнул, втянул воздух. Сейчас его укокошат. Как пить дать.

— Простите меня. Мне очень нужно уехать отсюда.

Рыбак оглядывал его с головы до ног. Темные глаза под кустистыми бровями, растрепавшиеся на ветру волосы. Тахти трясся перед ним и не знал, где бы спрятаться.

— Как ты здесь оказался?

— Пробрался утром, пока никого не было.

Он не стал врать. Даже не пытался оправдаться. А что тут еще скажешь? Что он ошибся кораблем и поэтому прятался среди коробок?

— Куда уехать?

— Домой, — прошептал Тахти.

— Куда? — голос рыбака громыхал раскатами. Еще немного, и засверкают молнии.

— В Ан-Лодалию.

— Не ближний это свет.

— Я знаю.

— Как тебя зовут?

— Тахти.

Рыбак вытянул руку, Тахти зажмурился. Удара не последовало. Он приоткрыл глаза. Рыбак протягивал ему раскрытую ладонь.

— Ясперсен.

Ясперсен пожал Тахти руку. Его рука была огромная, с обветренной жесткой кожей. От его крепкой хватки в руке Тахти что-то хрустнуло.

— Иди за мной.

В камбузе он пил чай. Ему на плечи набросили куртку, тяжелую, теплую, пропахшую солью и рыбой. Подкладка у нее была флисовая, снаружи — водоотталкивающая непродуваемая мембрана. Завернуться в нее — словно завернуться в кокон.

— К чаю ничего нет, малыш, — сказал Ларссон.

Ларссон был совсем немного меньше Ясперсена и такой же грозный.

— Спасибо за чай, — сказал Тахти. — Спасибо, что не сердитесь.

Ларссон рассмеялся сухим, грубым смехом.

— Еще как сердимся.

— Мы вернем тебя обратно, — сказал Ясперсен. — Ты уж прости.

— Не имеем права, — сказал Ларссон.

— Я понимаю.

Тахти допил чай, но все еще держал в руках теплую кружку. Ясперсен встал.

— Позвони домой. Скажи им, что с тобой все в порядке.

— Я…

— Звони-звони.

Тахти поднялся. Ларссон хлопнул Тахти по плечу с такой силой, что он сделал шаг вперед. И поплелся вслед за Ясперсеном. Звонить Сигги. Ясперсен оставил его наедине с рацией. Тахти смотрел на рацию и медлил. Сейчас он наберет номер и попросит соединить его с Сигги. Что дальше? Что он скажет, что сделает? Запрет его в одной из комнат? Оставит без еды? Отправит обратно в приют? Позвонит в полицию?

Тахти снял трубку, набрал номер из справочника. Попросил соединить его с Сигги Пайменом. На линии хрипело и трещало. Потом, через шуршание и скрежет он услышал приглушенный голос Сигги.

— Слушаю.

— Это Тахти.

Слова застревали в горле. В голосе появилась хриплость. Получалось совсем не так, как он хотел. Все получалось совсем не так, как он хотел.

Сигги молчал несколько секунд, для Тахти они тянулись вечность. Он не знал, ждал ли Сигги продолжения его слов или просто был настолько удивлен, что не мог найти слов. Вероятно, цензурных слов.

— Со мной все в порядке, — сказал Тахти.

— Где ты?

— Я… Извините меня. Я вернусь вечером. Я объясню.

Сигги молчал.

— Со мной все в порядке, — повторил Тахти.

— Ты не скажешь, где ты?

— Я… вернусь вечером. Извините меня.

— Это все, что ты готов мне сказать?

— Извините меня.

— Я вешаю трубку.

Тахти остался стоять с рацией в руках. Он ожидал чего угодно. Крика, грубости, угроз. Но никак не такой спокойной, примирительной вежливости.

Которую он на самом деле не заслужил.

***

Они проводили его до самого дома. До самых дверей. Сигги пригласил их зайти, он мог бы сварить на всех кофе, но рыбаки отказались. Сигги кивнул. Тахти стоял посреди гостиной, чужак в чужом доме. Сигги опустился в кресло, Тахти — на краешек дивана.

— Ну? Где ты был?

Голос Сигги не выдавал никаких эмоций, но в потемневших глазах читался гнев. Огонь в камине бросал на его лицо блики, делали черты лица грубыми и жесткими. Брови сползлись на переносице. Тахти предпочел смотреть на колени. Выдержать его взгляд сейчас было тяжело.

— Вы же знаете.

— Я хочу это от тебя услышать. Где ты был?

— На рыбацкой лодке.

— Почему?

Тахти молчал. Не мог выговорить.

— Тахти?

— Я хотел вернуться домой, — прошептал он.

— Домой — куда?

Непроизвольно Тахти улыбнулся. Ну, да. Он же человек без постоянного адреса. Так, бродяга. Бездомный.

Сигги смотрел на него, от его взгляда оставались полосы на коже. Сначала Тахти подумал, что он злится. А потом понял, что он напуган.

— В Ан-Лодалию, — сказал Тахти одними губами.

Сигги откинулся на спинку кресла.

— Ты разве не из Ла’a?

— Я родился в Ан-Лодалии, но мы почти сразу переехали в Ла’a.

— Ты родился в Ан-Лодалии?

— Родители приехали туда по работе. Жили там несколько лет. Потом родился я. И почти сразу мы уехали.

Об этом знал только Ханс. Больше Тахти никому еще не говорил об этом.

— То есть ты привык к жаркому климату, — сказал Сигги.

— Да.

— А вообще на севере бывал раньше?

— Мы пару раз ездили с отцом в Австрию, кататься на лыжах, но там не было так холодно.

— Трудно, наверное, перестроиться.

— Все нормально.

Сигги не отчитывал его, не осуждал, хотя бы вслух. Тахти ждал разнос. Ждал крика, угроз, оскорблений. Почти был готов увидеть в руках Сигги оружие. Оружия он бы сейчас не испугался. А вот неожиданная вежливость сбивала с толку. Сбивала с ног.

Сигги открыл печь и подкинул в нее дров. Маленький фейерверк искр взлетел в печную трубу. Оранжевые языки пламени облизывали свежие поленья, и по дому тянулся древний, первобытный запах костра. Запах жизни. Запах безопасности. Пусть даже взятой взаймы.

— Простите меня, — сказал Тахти своим коленям. Поднял на Сигги глаза и повторил. — Простите. Не выгоняйте меня, пожалуйста.

— Куда я тебя выгоню? — сказал Сигги. — Глупости не говори.

***

Мы все чего-то яростно, отчаянно хотим.

Справишься сам, сказали одному из них, и он осознал, что один в целом мире.

Можешь приходить, сказали другому парню, и он поверил, что наконец-то у него есть дом.

Ты слабак, сказали другому, и он поверил.

Каждая большая история распадается на сотни маленьких.

Мы все чего-то яростно, отчаянно хотим.

В тот вечер в пустом доме один парень больше всего на свете хотел, чтобы его спасли. Он выбрал путь на грани фола. Пожалеет ли он о том, что сделал?

Ночью у другого в ушах стоял звон, а он бежал и бежал через город, и больше всего хотел, чтобы его не нашли.

А еще раньше, несколько лет назад, в некий дом приехал парень в сером свитере. Чего хотел он?

Того же, чего и все.

Мы все хотим этого. Чтобы нас любили. Чтобы нас признали. Чтобы мы что-то значили для кого-то. Мы все хотим быть частью целого.

Но иногда целое для одного исключает целое для другого.

///

До интерната в Хатке был другой интернат. А до него другой интернат. И другой. И так до клиники, в которой он проходил реабилитацию, и которую он почти не помнил.

Из обрывков воспоминаний остались только гулкие коридоры и люди в белом. И двор, в котором можно было побегать в хорошую погоду. Бегать он не очень любил. Ему больше нравилось, когда кто-нибудь ему читал. Это бывало не очень часто.

Из интернатов он убегал столько раз, что уже и не помнил их все. Он ночевал на улице, иногда к нему приставали бомжи и пьяные, и тогда он убегал. Он никогда не дрался, отбивался только в крайнем случае, чтобы убежать. Пару раз он ночевал на вокзале, как-то раз уговорил охранников пустить его на ночь в кинотеатр, и там он завернулся в занавес в самом уголке. Бывало, когда тепло, он спал на лавочках в парках. Бывало, когда ночью начинался дождь.

Однажды, когда он спал среди коробок на уличной свалке, за ночь сильно похолодало, выпал снег. Во сне он не почувствовал этого, и проснулся напрочь замерзшим, укрытый снегом, как одеялом. Он не чувствовал пальцев на руках и ногах, он растирал их снегом, пока ему не стало одновременно больно и горячо. Сжать в руках снег как следует не получалось, руки слишком замерзли и не слушались. Он ронял снежок, он падал к нему на колени и не таял. Он собирал снег, скатывал новый снежок, и снова растирал. От боли и страха он плакал, и от этих слез было только еще холоднее.

Каждый раз его находили. Иногда практически сразу, иногда через несколько дней. Однажды ему удалось прятаться две недели. За еду он мыл посуду или подметал пол, а если такого не получалось, просто голодал. Когда он голодал подолгу, у него начинала кружиться голова, ноги становились слабыми, подкашивались, и его это пугало. В таком состоянии убежать было бы сложно. Поэтому он иногда, когда было совсем плохо, воровал в супермаркете сахар.

Его всегда находили. Служба опеки, фельдшеры или полиция. И каждый раз его возвращали в интернат. Его мыли, переодевали и кормили, в наказание он должен был сидеть в своей комнате. Он читал. Это ему никогда не запрещали.

Однажды ему удалось прятаться две недели. Он сбежал среди ночи, когда охранник ушел в туалет. Вылез в окно и спустился по решетке. И бежал, бежал, а над головой трепыхалось северное сияние. Светлые полосы на фоне черноты. Кто-то говорил, что оно зеленое, но он не понимал, что это значит. Он не различал цвета.

Он прятался на незапертых чердаках и складах. В тот раз многое было по-прежнему, а многое было впервые. Ему по-прежнему было холодно. Он по-прежнему хотел есть. Он по-прежнему чувствовал эйфорию от ощущения свободы.

Он спал на паллетах, когда на склад пришли какие-то ребята. Он не запомнил их лиц. Они ни о чем не спросили.

Он проснулся от того, что его пнули ногой в спину. Он прокатился по паллетам и ударился о каменный пол.

Он не испугался. Такое с ним уже случалось. Но в этот раз ему не удалось убежать.

Их было шестеро, он был один. Он все равно дрался. Он дрался насмерть, потому что понимал — живым его отсюда не отпустят. В ту ночь он был готов умереть. Но не умер.

Неделю он провалялся в реанимации в коме, еще две — в палате под капельницей. Его допрашивала полиция. Он молчал и только говорил, что споткнулся и упал. К нему приехали воспитатели из интерната. Он слышал, как они говорили вполголоса в коридоре.

А потом его перевели в другой интернат. В дом, похожий на ракушку.

***

После попытки побега сидеть вот так на курсах было странно. Еще вчера Тахти плыл прочь из этих мест, наплевав на все, в кубрике, на рыбацкой лодке, надеясь, что его не заметят. И тогда он бы оказался — где? Где угодно, но только не здесь. Вчера он был преступником, нелегально забрался в лодку, притворился тенью. Он был кем угодно, но только не примерным учеником. Мир вибрировал, словно перетянутая струна. Все крайние состояния похожи. Он словно плыл умирать.

Таких сочных, пересыщенных красок он давно не видел. Той ночью, разве что. Когда убегал от Соуров. Хотя он мало что запомнил. А потом вообще была вязкая пелена размазанных дней, похожих, невнятных, бормочущих дней, в которых он был вялой, заторможенной тенью. Такого количества пластырей на предплечьях он не помнил со времен старой школы, со времен реанимации.

Поэтому теперь сидеть вот так в аудитории, среди этих идеальных, чистых, лоснящихся ребят, изображать примерного ученика, обеспокоенного своим будущим, казалось нелепым и сюрреалистичным. Тахти словно попал в чужую сказку, будто кто-то написал дурацкий, глупый кроссовер, запихнул его в чужой, двумерный мир с восьмибитной графикой.

— Тахти, ты успеваешь записывать?

Это Аату. Тахти ничего не записывал, и он заметил.

— Да, все в порядке.

Тахти говорил с ужасным акцентом. Но Аату каким-то образом разбирал его слова. Он улыбнулся принужденной улыбкой уставшего учителя.

— Записывай, пожалуйста. Тебе понадобится этот конспект.

— Я записываю, — соврал Тахти и сделал вид, что карябает буквы в тетради.

Через пустой стул от него сидел Сати, парень в браслетах до локтей. Они бряцали, когда он двигал рукой. Он посмотрел на Тахти — цепкий взгляд из-под пышных бесцветных бровей. Улыбнулся. Тахти пожал плечами.

Сати повернул к нему свою тетрадь, и оказалось, что вместо записей там были кривенькие рисунки и попытки не то граффити, не то каллиграфии. Тахти улыбнулся в ответ и кивнул, мол, понимаю.

В перерыве Тахти перегнулся через пустой стул.

— Можно посмотреть?

— Что? — Сати обернулся, смотрел теперь на него, и Тахти только сейчас заметил тонкий шрам на щеке. И несколько покрупнее — на руках. Он не понял, что сказал Тахти. Конечно, не понял.

— Можно, я посмотрю? — Тахти указал на тетрадь.

— А, посмотреть? Конечно. Хотя, блин. Тут ничего особенного.

Он позволил Тахти выудить тетрадь из-под его руки. Ручкой, мимо клеточек он пробовал разные шрифты. Писал слова, декорировал буквы завитушками и тенями, делал их то тощими, то тонкими, то кривыми. Они то шагали строем, то жались друг другу, словно пытались согреться, то толкались, словно на странице им было тесно, то держались чопорно, стояли навытяжку, будто старались произвести друг на друга впечатление. Чернила в ручке оказались зелеными. Яркими, насыщенными зелеными. От такого количества зелени рябило в глазах.

Сати носил черные толстовки и свитеры и увешивал руки браслестами. До локтей. Фенечки, кожа, шнур, низанные бусины. Тахти чаще видел такое на девчонках. На юге многие носили фенечки из ниток и ракушек, их еще продавали на набережной туристам. Парни не носили такое. Но Сати — ему это шло. Бывают такие люди, которые создают вокруг себя некую атмосферу, флер, частоту — они словно срастаются с созданным образом, что невозможно представить их отдельно, голыми, без всего этого маскарада. Вот Сати был как раз такой. Неотделимый от своих побрякушек.

— Мне нравятся вот эти, — Тахти указал на буквы, которые жались друг к другу, — кажется, что им холодно.

— Ты так думаешь? — Сати вскинул брови, и на лбу прорисовалась горизонтальная полоска.

— Да, прикольно. Но вообще они все прикольные.

— Не ожидал такое услышать, — он пожал плечами и закрыл тетрадь. — Ты куришь? Пойдем, покурим?

— Не успеем.

— Успеем.

И они пошли курить. Сигарет у Тахти не было, Сати угостил его своими. Тахти курил раньше, и дома на юге, и потом, уже у Соуров, — в новой школе, где они забирались на верхний этаж, прогуливали, сидя на лестнице, или — если удавалось — вылезали на крышу. Там пахло битумом и льдом, Тахти замерзал в одной рубашке буквально за минуту, и пальцы еле удерживали сигарету, но в этом абсурде пряталась особенное, сладостное неподчинение правилам, липкое удовольствие на грани фола, связь с другими, пусть и едва ощутимая. Он радовался уже тому, что кто-то звал его с собой, и пошел бы куда угодно, наверное — и на крышу, и в подворотни, лишь бы не быть одному, лишь бы не возвращаться домой, к пьяным недовольным опекунам. У которых, к тому же, есть в доме оружие. Не в запертом сейфе. Не отдельно от патронов. Просто пистолет на полочке в серванте. Заряженный. Боевыми.

Сати смотрел на Тахти с дружелюбным интересом, со спокойной, примирительной улыбкой. В его взгляде, в разлете бровей, в жестах была уверенность, заземленность — и притом еще что-то бесовское, неконтролируемое, как наспех сконструированная бомба — с не вполне исправным детонатором. Тахти никак не мог определить, откуда взялось это ощущение, но позже оно повторялось в его присутствии, и чем больше он узнавал Сати, тем отчетливее ощущалась тонкая, непрочная грань между спокойствием и срывом. Но тогда еще Тахти до конца не осознавал, что это на самом деле значит.

Тахти сделал затяжку и с непривычки закашлялся.

— Прости, я не предупредил. Я курю крепкие.

— Я уже понял.

— Я давно курю.

— А я просто давно не курил.

Тахти нравилось вот так стоять с ним рядом, в наброшенных на плечи куртках, курить крепкие сигареты, от которых драло в горле и кружилась голова. Сати сминал сигарету в узловатых пальцах. На правой руке он носил тонкое кольцо без украшений. Теперь, когда в лицо дул ветер, теребил волосы, Тахти заметил и серьги в ушах. Простые колечки. В левом ухе два, в правом — одно.

— Оставить тебе пачку? — спросил он.

— Что? А, нет, не надо. Спасибо.

— Возьми, правда. У меня наверху еще есть.

— Я…

Тахти хотел сказать, что купит сам, но денег у него не было, от слова «совсем», так что купить он не мог ничего. Вообще. Сигги наверняка просто забыл. Но напоминать ему Тахти не собирался. А может, это Нана ему сказала не давать ему денег, чтобы он не купил на них наркотики. Тахти не употреблял наркотики. Гребаный сэндвич в столовке и пачку сигарет можно ему было купить?

Ему начисляли небольшую пенсию, на счет в банке, которым он не мог воспользоваться до совершеннолетия без письменного разрешения опекуна. Нана как-то объясняла, что лучше этим деньгам скопиться, на первое время. Например, на покупку той же мебели в новое жилье. А пока они с Сигги обеспечат его всем необходимым.

Вещами и едой они его, конечно, обеспечивали, базара нет. Но денег на руки не давали.

Сати сунул ему в руку пачку и зажигалку. Мягкая красная пачка, полная примерно на половину. Черная зажигалка с зазубринами на боку. Такие остаются, если открывать зажигалкой пивные бутылки.

— Спасибо.

Они вернулись в корпус, шли по лестнице, оставляя за собой шлейф табачного запаха. От этого щемило где-то в пояснице. Простая история, ничего особенного. Просто двое парней вышли покурить. Но сейчас, сегодня, для Тахти они были заговорщиками, плохими парнями, брошенными на улице. Мир против них, их двое, и кое-как они держатся. Только позже Тахти узнает, как близко от правды все было. И одновременно — как далеко.

— Ты из другого штата, да? — спросил Сати в коридоре.

— Да, из Ла’a.

— Круто.

— Ага.

— Это же вроде далеко, да?

— Очень. Иногда мне кажется, что вообще на другой планете.

Сати подождал его на лестнице, и дальше они пошли рядом.

— Давно ты здесь?

— С весны, — сказал Тахти. — Но я жил в приемной семье.

— А сейчас?

— Ну, сейчас тоже, но сейчас все по-другому.

— Понимаю.

И Сати кивнул так, будто действительно знал, понимал, каково это. Они вернулись в аудиторию, сели на свои места.

— Сразу видно, кто ходил курить, — сказал Аату как бы между прочим. — По мокрым следам на полу.

Сати посмотрел на него резким, упрямым взглядом. А Тахти притворился, что не понял. Быть иностранцем — это иногда удобно. Аату указал на свободный стул около Сати.

— Сати, а где Киану?

Сати вздрогнул и отвел взгляд.

В тот день Тахти еще не знал о произошедшей катастрофе. О том, какую роль сыграл в ней Сати. И не знал, что круги по воде все еще идут.

***

Помимо кирхи в городе еще был госпиталь. В этом госпитале работал Теодор. На работе его называли доктор Хофнер или просто доктор, но друзья называли его Тео. Тео был хирургом и сегодня дежурил. Тот день был сумбурный, они носились, не присев. Человек, которого Теодор ждал с самого утра, называл его Тео. Теодор нервничал. Человек обещал прийти после важной встречи — сегодня он встречался с отцом. Тео знал, какие у них отношения. И поэтому нервничал все больше с каждым часом.

Тео крутил в голове всю длинную историю, связанную с этим человеком. Из случая из практики она уже превратилась в случай из жизни. Он не знал, когда точно придет человек, и гадал, когда бы его лучше словить, спросить, как все прошло. Решил, в обед, потом обед не состоялся, поесть так и не получилось. А потом Тео увидел его в коридоре. Он сидел, сгорбившись, уронив голову на руки, сжавшись, будто ему было ужасно холодно.

Тео забрал его в кабинет, хотя вообще не представлял, чем его занять. Одно было очевидно: все прошло плохо. Тео видел его родителей. Всего один раз, но ему хватило. Конечно, в этот раз при беседе он не присутствовал и не слышал, что они ему наговорили, но было ясно — ничего хорошего. Тео отправил его к своей медсестре, попросил ее обновить данные, которые ему не были нужны. Рост, вес, давление, уровень сахара. Сейчас ничего из этого уже не имело значения. Но его нужно было отвлечь. Хоть чем-то занять. И это было единственным, что пришло Тео в голову.

Там он так и сидел, когда Тео, наконец, освободился и заглянул. Сидел на смотровом столе, свесив ноги. Рассматривал собственные колени. Как всегда, во всем черном. Как всегда, в своем огромном свитере с непомерно длинными рукавами. Тео забрался на стол, сел с ним рядом.

— Как ты?

— Нормально.

Человек в черном не смотрел на него. Ему нужно было сказать что-то еще, и он не решался. Тео видел это, уже научился замечать за ним. Затянувшееся молчание. То, как он прятал глаза. Сейчас его волосы были собраны в низкий хвост на затылке, а то он бы мял в руках прядь. Тео не торопил его. Ждал.

— Меня выгнали из дома, — сказал человек в черном.

И улыбнулся. Его улыбка была такая теплая. А в глазах накопилось столько тоски, что ее количество было едва совместимо с жизнью. С учетом причины, по которой его в экстренном порядке поместили в лечебное заведение, это уже не была фигура речи. Каждый раз, когда Тео видел вот эту улыбку, у него внутри что-то обрывалось.

Тео не было жаль его. Он видел этого человека каждый день с того момента, как его привезли на скорой. Тео видел, как он старался, даже когда сил совсем не было. Парень был что надо. Сильный парень. Жалость — ужасное чувство. Жалость убивает. Вот его родителей Тео было жаль. Жаль, что они не хотели видеть, какой у них замечательный сын.

Меня выгнали из дома, сказал он. И улыбнулся. Нашел в себе силы улыбнуться. Такой теплой, такой обаятельной, такой невыносимо грустной улыбкой.

Если бы Тео только знал, если бы он знал, как его защитить. Тогда, сейчас. Потом.

Вечером Тео сдаст смену, и они пойдут гулять по городу. Освещенный бульвар, кафе. Они ходили этим маршрутом уже множество раз, и сейчас пойдут так снова. Потом они зайдут в кафе и сядут за столик в уголке, у окна.

— Я так и останусь жить в интернате, — скажет человек в черном.

Тео будет пить чай с бергамотом, человек в черном — черный кофе без сахара.

— Отец считает, так лучше, — скажет человек в черном.

Лучше для кого? — чуть не спросит Тео.

Сердце будет разрываться на части. Он повидал в своей практике и последствия аварий, и несчастные случаи, и драки, и попытки суицида. Он научился выключать сочувствие. Но каждый раз, глядя на этого парня, сердце его будет разрываться на части.

Позже Тео будет спрашивать себя: если бы он знал заранее, что бы он мог сделать? Если бы он спросил, в самый первый раз, в этот раз, в любой другой раз — смог бы он защитить его? Если бы знал в тот вечер в кафе, что случится через три года, в ту страшную ночь в контейнере для грузоперевозок — что бы он сделал? Смог бы помочь? Что мы можем сделать для тех, кому нужна наша помощь?

Никогда не отпускай его руку, скажет он себе через три года. Но будет слишком поздно. Он отпустит. И будет винить себя потом всю свою жизнь.

***

Иногда перемены такие плавные, что мы их не замечаем. А иногда их вовсе нет. Одиннадцать месяцев из двенадцати погода здесь меняется в пределах «грязь подсохла» и «грязь подмерзла», так что можно смело сказать, что она не меняется.

С погодой здесь Тахти никак не удавалось подружиться. Возможно, тому виной привычный ему жаркий южный климат. Если солнце в его родном городе пряталось за тучу, местные жители воспринимали это как личное оскорбление. А когда начинался сезон дождей, звонили своим психотерапевтам и жаловались на депрессию. Здесь же, в шхерах, таинственный желтый шар в небе был способен перепугать местных жителей до икоты.

Возможно, причиной было купание в ледяной воде тремя днями ранее. Море хоть и не бывает здесь заковано в лед, но и прогреваться не спешит. Летом прогревается градусов до тринадцати, а если прогревается до пятнадцати, то люди бросают работу, запрыгивают в плавки и тусуются на пляже до первой тучи. То есть минут пятнадцать.

А может, причиной было то, что на улице лежал снег, а Тахти так и ходил в летних джинсах и тоненьких свитерах. Что бы ни было причиной, результат был один: он простыл. И теперь сидел с градусником под мышкой в кабинете врача по имени Вилле Виртанен.

— Скажи, что у тебя есть из теплой одежды? — спросил Вилле.

— Камики. Парка. Два свитера, — перечислил Тахти.

— Вот такие?

Врач показал на лопапейсу, которая висела на спинке его стула.

— Вот такие, — Тахти оттянул свой свитер.

Одна бровь Вилле взлетела вверх, вторая осталась на месте.

— Это шутка?

— Я не ношу шерсть. Она чешучая, — он увидел то же непонимание, что видел у Сигги. — У меня аллергия.

— Даже на альпаку?

— В первую очередь.

Телефон Вилле Тахти дал Аату. Тахти не пришел на курсы, и Аату позвонил спросить, что случилось. Тахти даже объяснять было не надо, все было слышно по голосу. Вот тогда Аату и дал ему номер врача. Тахти позвонил. И теперь сидел у него в кабинете.

После того, как Сигги все же запихнул Тахти в ту лопапейсу, Тахти в кровь расчесал себе спину. На этом эксперименты с шерстью закончились. Тахти снова влез в свои два тонких хлопковых джемпера. Но северу это не понравилось, и он подкинул Тахти простуду.

— Давай сюда градусник, — сказал Вилле.

Тахти вынул градусник, и врач выхватил его раньше, чем он успел посмотреть показания.

— Ну конечно, — сказал Вилле.

— Чего?

— Одеваться надо, чего!

Вилле встал и пошел по кабинету. Он чем-то шуршал и гремел, но из-за ширмы Тахти не было его видно. Он так и сидел на кушетке. Градусник врач сбил, и Тахти так и не выяснил, чего он там намерял, но и без градусника было понятно, что у него температура.

Когда он только прилетел на север, то тоже простудился. В Ла’a было плюс тридцать пять. Он сел в самолет в шортах и футболке-поло. И кедах на тонкие короткие носки. И еще в солнечных очках на макушке. На севере было минус три. Стояла ранняя осень. В аэропорту на него смотрели очень странно. Но он понял почему, только когда вышел в зал. Люди в пальто и свитерах, люди в перчатках и шапках.

Люди с его рейса доставали из сумок пальто. У него в рюкзаке были джемперы, джинсы и ветровка. Он переоделся в туалете. Длинные джинсы из тонкой смесовой ткани, нити хлопка и нити бамбука пятьдесят на пятьдесят, чтобы было не жарко. Поверх поло — тонкий хлопковый свитер. Поверх него ветровка. Так даже в плюс было бы холодно. На улице был минус. Его встретили люди в стеганых полупальто. Никакой печки в машине не было. Пока они ехали, он так замерз, что еле вышел из машины. И началось — простуды, ангины, отиты.

Из теплых вещей потом появилась только флиска. Но Тахти не планировал побег. Он так боялся, что они сломают дверь, пристрелят, что вообще не соображал, что делал. Тогда, после драки, когда его опять побили, когда пуля ударила в стену рядом с головой, он убежал наверх и заперся в спальне. Они ломали дверь. Когда он вылезал на крышу той ночью, в рюкзаке оказалось только то, что он смог найти за пару минут. Про флиску он тогда даже не вспомнил. Никто бы не вспомнил.

Вилле вернулся с белым свертком в руках.

— Хлопок носишь?

— Да.

Свертком оказалась толстовка с капюшоном. На груди эмблема — две змеи, оплетающие чашу. Эмблема госпиталя.

— Надень. Будет великовата, конечно, но зато тепло.

— У меня нет денег.

— А кто говорил про деньги?

Тахти надел толстовку. Она была велика ему размера на три. Но это все равно что нырнуть в кокон из пледов. Это тепло.

— Спасибо.

— Тебе ни в коем случае нельзя переохлаждаться.

— Я уже понял.

Простуды, ангины, отиты. До переезда Тахти вообще не знал, что это такое. Но стоило Тахти приехать на север, как он тут же показал свои клыки. Тут же напал. Здесь Тахти чаще болел, чем был здоров. Но это было только начало приключений, которые он найдет себе на пятую точку в городе под названием Лумиукко.

///

Дом был закручен спиралью. Лестница ввинчивалась вверх, деля пространство на дробные вертикальные секции. На полу первого этажа кто-то выложил плиткой пруд с рыбами кои. Белый северный свет слабо проникал через узкие витражные стекла. Когда стоишь в центре холла, кажется, что стоишь на дне океана. Это было первое ощущение, когда он вошел. Это первое, что он вспоминал потом, когда он вспоминал об этом доме: пруд с рыбками кои и лестница.

Пахло старым деревом и плесневым, закисшим временем. Рассохшиеся ступени были накрыты сверху истертой ковровой дорожкой — помесь нуара, готики и декаданса. Где-то в доме скрипели двери, стонал ветер, шуршали занавески. Дом словно затягивал в себя воздух. Дом словно дышал, словно был живой.

В кладовой было тесно. Полки и шкафы громоздились до самого потолка, заставленные коробками, свертками и пакетами. На него завели отдельную карточку. Спросили его полное имя, дату рождения, возраст вплоть до месяца, рост, вес и группу крови. Какое отношение группа крови имеет к его размеру одежды, осталось неясно.

Завсклад долго шуршала и гремела в подсобке, пока он мялся у двери. Лампочка накаливания в бледном плафоне над головой гудела монотонно, как сонная осенняя муха. На полу лежал линолеум, истертый до однородного белесого цвета, в рваных шрамах от постоянных перемещений грузовой тележки. На стуле висела вязаная крючком шерстяная шаль, на гвозде на стенке стеллажа — замызганная телогрейка.

— Подушка есть? — крикнула завсклад из подсобки.

Ему потребовалось несколько секунд, чтобы осознать, что к нему обращаются.

— Что? — хрипло, почти беззвучно переспросил он.

— Я говорю, подушка есть у тебя? — завсклад показалась в дверном проеме с пакетом в руках.

— Подушка? — он смотрел на пакет. Какая подушка? — Я…не понимаю. С собой? Нет.

— Не слышу ничего. Говори громче! Есть подушка? Нет?

А он не мог говорить громче. Он вообще толком не мог говорить, три дня назад он сорвал голос. Он покачал головой.

— Нет.

— Так, понятно, — завсклад достала из пакета сверток серого цвета, кинула его на стол. — Я, конечно, поищу, но не обещаю!

На этажах пол был застелен паркетом. Дерево в трещинах и изломах, рисунок елочкой, самый простой. Коридор уходил вглубь и загибался внутрь. На стенах в рамочках висели пейзажи, собранные из склеенных пазлов. В общей зале перед парой потрепанных гобеленовых диванов гудет телевизор. Стулья с тканевыми сидушками стояли, придвинутые к столу, у окна. Пахло цианоакриллатом и освежителем воздуха. На диване сидели ребята и играли в карты. Телевизор бубнил фоном вхолостую.

Ему показали его кровать в общей спальне и оставили одного. Еще одна общая спальня, еще один интернат. Так парень по имени Сати Сьёгрен оказался в доме, похожем на ракушку. Он думал, все будет как всегда. Но в этот раз ошибся. И ошибся очень сильно.

***

Сати ждал его на автобусной остановке. Так они договорились. Город состоял из одинаковых серых домов и одинаковых серых улиц, а у Тахти обнаружился новый талант — теряться. Хоть с картой, хоть без карты. Он мог ходить одной и той же дорогой несколько раз, и каждый раз выходить куда-нибудь — не туда. Поэтому Сати стал встречать его на автобусной остановке. Чтобы не искать потом по всему городу.

Они зашли в облезлый серый супермаркет на пересечении серой улицы и серой улицы. Тахти попытался найти название улицы или номер дома, но не нашел. У этого города тоже был свой талант: таблички с номерами домов и названиями улиц в нем не задерживались. Кто-то говорил, что местные жители разносят их по домам в качестве сувениров. Слухи эти не подтвердились, но и крыть было нечем: дома стояли без опознавательных знаков. Местные прекрасно ориентировались и так. А вот людям вроде Тахти такой расклад ничуть не помогал.

В супермаркете Сати купил блок сигарет. Те же красные, в мягкой пачке. Тахти просто зашел с ним внутрь — и просто вышел. Денег у него так и не было. Когда они вышли, Сати открыл упаковку и протянул Тахти две пачки.

— Зачем? — спросил Тахти.

— Бери.

— У меня нет денег.

— Вот поэтому и говорю. Бери.

Тахти взял у него сигареты. Хотел поблагодарить, но Сати уже шагал впереди. Как будто так и должно быть. А может, и должно. С Хансом они ведь тоже делили все, от сигарет до футболок. Разве не так поступают друзья?

Тахти посмотрел в спину Сати.

Друзья?

Кажется, он обрел в этом ледяном мире своего первого друга. Как это случилось? Он не заметил. Никогда не замечаешь. Просто в один момент понимаешь, что ты не один.

***

Одним вечером парень собирал вещи в рюкзак. Он надеялся, что убежит, наконец, прочь от прошлого. Если бы он знал, что идет навстречу собственной тьме, собственному прошлому — что бы он сделал? Сделал ли он хоть что-нибудь иначе?

Одним вечером девушка шла по набережной к подруге в гости. В тот вечер она встретит человека, и эта встреча перетряхнет все внутри ее мира. Если бы она могла, пошла бы она другой дорогой?

Девушка будет ждать в гости подругу, а она придет не одна. Они не будут спать до утра, и они обе узнают то, о чем уже много лет не говорили вслух.

***

Тахти иногда казалось, что кроме курсов в его жизни ничего и нет. Он цеплялся за них как за якорь, потому что иногда нужно зацепиться хоть за какой-нибудь якорь, хоть за соломинку, чтобы не снесло.

Сати разговаривал с кем-то, кого Тахти видел впервые. Длинные распущенные волосы, цвета молока, на прямой пробор. Черный свитер, черные джинсы, черные ботинки. Из-за длинных волос Тахти подумал сначала, что это девчонка. Но оказалось, что это парень. Тонкие черты лица, бессонные круги под глазами.

— Знакомьтесь, это Тахти, это Киану, — представил их Сати.

Киану протянул ему руку, Тахти ее пожал. Хватка у парня была слабее, чем у Сати. Свитер был ему велик, рукава доходили до самых пальцев.

— Чего я пропустил? — спросил Киану.

— Ничего важного, — Сати пожал плечами. — Аату долго и нудно рассказывал про систему образования.

— Ты записывал?

— Нет.

Киану повернулся к Тахти.

— Ты записывал?

У него был хрипловатый, севший голос, словно он много часов провел на морозе. Или курил много и давно. Тахти покачал головой.

— Нет.

Сати пояснил:

— Тахти самого не было, Ки.

— Извини, — сказал Киану.

— Это ты извини, — сказал Тахти.

Произношение у Киану было чистым, хотя голос был тихим. Тахти понимал и его, и Сати. Было сложно, но их он понимал.

— Го покурим, — сказал Сати. — Времени еще вагон.

///

В доме-ракушке Сати быстро станет предметом интереса. Будут исчезать его кружки. Ботинки окажутся приклеенными к полу. Мокрая одежда за ночь примерзнет к окну. Он это все уже проходил. Нужно только прийти в спальню ночью и предупредить. После этого им надоест.

Но им не надоело. Проверенные методы не сработали. Стало только хуже. Однажды ребята подкараулили его в душе и избили скрученными мокрыми полотенцами. Избили до потери сознания. Они были полностью одеты, он — голый. Он упал на сырой кафель, к их ногам, и ему не дали больше подняться на ноги. На него сыпались удары, один за другим. Его пинали ногами в ботинках. Он отбивался, но их было слишком много. Все тело стало чужим, истерзанным и неподъемным. Из носа и изо рта пошла кровь. Он потерял сознание. Когда очнулся, вокруг было темно и тихо. Он лежал в луже собственной крови, в темной душевой, которую кто-то запер на ключ и подпер снаружи дверь стулом, чтобы он не смог выйти. Его одежда валялась мокрая на полу. Он вылез в окно, содрал о карниз обе руки.

В ту ночь он ушел ночевать на ступеньки лестницы, под самой крышей. Тогда он подумал, что хорошо спрятался. Но оказалось, что это место до него уже облюбовал кое-кто другой.

***

Вечером Тахти пошел к кирхе. Она была на площади, к которой выходило большинство улиц, поэтому чаще всего Тахти находил ее с первого раза. Правда, каждый раз подходил к ней с разных сторон.

В сам храм он не заходил больше ни разу. Вместо этого ждал в зале центра. Чай он не наливал, не хотел. И вообще не хотел никаких бесед. И не пошел бы, но утром его выловил Сигги.

— Зайди сегодня в центр после курсов, хорошо? — сказал он, и его просьба звучала как мягкий приказ.

— Что-то случилось? — спросил Тахти.

— Нана хочет с тобой встретиться.

— Зачем?

— Не знаю. Хочет о чем-то поговорить.

— Понятно. Я зайду.

И вот он сидел и ждал ее. Ждать оставалось еще полчаса, поэтому он достал фотоаппарат. Протер объектив изнанкой толстовки, покрутил наводку на резкость. Даже сделал пару кадров — ель около окна, стол с чашками. А потом пришла Нана.

Она приобняла его за плечи, улыбнулась.

— Ну, как дела? Как тебе живется у Сигги? Как курсы? Рассказывай скорее.

— Все нормально.

Он даже не попытался улыбнуться.

— Ты хочешь вернуться домой, да? — спросила Нана.

Спросила как бы между прочим, но для Тахти этот вопрос отдался болью в груди. В тот момент Тахти понял, что Сигги на него настучал. Что он позвонил Нане и сдал его. Хотел ли он избавиться от Тахти, отправить его в другую семью? Тахти не знал. Он даже точно не знал, как много знала Нана. Про попытку побега, про камень. Про кетапрофен на дне сумки. Про пачку сигарет во внутреннем кармане парки. Про его желание умереть.

— С чего вы взяли?

— Я ошибаюсь?

— Да нет, — Тахти отвернулся от нее, стал смотреть в окно. — Хочу.

— Скажи, а у тебя в Ан-Лодалии есть какие-то родственники?

Тахти покачал головой.

— Отец там только работал. Но у нас там много друзей.

Нана сидела на соседнем стуле. Черная тень напротив света.

— Я думаю, ты понимаешь, что мы не можем тебя отправить одного в другую страну. Только к кровным родственникам.

— Я знаю, — сказал Тахти, и его голос съехал в шепот.

— И тем не менее ты хочешь уехать.

— Да.

— Именно в Ан-Лодалию?

— Да.

— Почему? Почему не в Ла’a?

— Там мой дом.

— А в Ла’a?

— Нет. Там я гостил.

Она чуть наклонилась к нему и спросила мягким голосом:

— Тахти, а можешь попытаться описать, что именно было в Ан-Лодалии, что давало тебе почувствовать себя дома?

Об этом Тахти никогда не думал. Мы часто не думаем ни о каких «почему», когда дело касается элементарных вещей.

— Я не знаю. Мне там было хорошо.

— А когда ты жил в Ла’а, ты хотел уехать в Ан-Лодалию?

— Иногда.

— Когда, например? Можешь вспомнить какой-то такой день?

Тахти молчал. Она не торопила. Он скинул с ног камики и забрался в кресло с ногами. Она не стала никак это комментировать. Конечно, она знала. Она же читала медицинские выписки. Но ничего не сказала. За эту деликатность Тахти был ей благодарен.

— Наверное, — сказал Тахти. — Не знаю.

— А здесь у тебя бывает такое, что тебе хорошо?

Тахти прикрыл глаза, вдохнул морозный, пропахший имбирным чаем воздух. Теплая чашка. Колкий привкус имбиря на языке. Тепло обогревателя.

— Мне хорошо сейчас, — прошептал он, — тепло.

И только услышав собственный голос, он понял, что сказал это вслух. Это не совсем то, что он хотел сказать. Так он ничего не объяснит. Но слов не хватало. Иногда бывает очень сложно превратить ощущения в слова.

— Давай сделаем так, — сказала Нана. — Если мы найдем еще каких-нибудь родственников в Ан-Лодалии, я тебе сразу же позвоню. Хорошо?

— Хорошо.

— А пока поживи у Сигги, хорошо?

— Хорошо.

— Мы поставили тебя на очередь на получение социального жилья. Ты пока поживи у Сигги, потом поступишь в институт, и тебе выделят общежитие. А когда доучишься, сможешь переехать в свое жилье. Очередь должна как раз подойти к этому времени.

— Понятно, — сказал Тахти. — Спасибо.

Нана улыбнулась.

— Все наладится. Вот увидишь.

На колене был медицинский бандаж. Пока Тахти сидел с ногами в кресле, левая нога затекла. Он пошевелил пальцами, чтобы разогнать иголки. Нана наблюдала, прищурив глаза. Она заметила. Она знала.

— Тахти?

Он посмотрел на нее. На глаза упала отросшая челка, и он не стал ее поправлять.

— Тебе нужно выбрать институт в ближайшее время. Подать документы. Ты уже думал, кем хочешь стать?

Он пожал плечами.

— Юристом.

— А чем именно ты бы занимался как юрист?

Он пожал плечами.

— Понятия не имею.

— А почему ты тогда хочешь им стать?

Он пожал плечами.

— Не знаю. Так хотел отец. Хотел, чтобы я стал юристом.

— Как он?

— Как он не смог.

— А ты сам хочешь того же?

Похоже, все, что ему оставалось — это пожимать плечами. Нана вытащила его на зыбкую почву, в область вопросов без ответов.

— Я не знаю. Он ждал от меня этого.

— Это хорошо, что он тебе рассказал о своих желаниях. Мы об этом тоже подумаем. Но чего бы хотел именно ты? Если не думать ни о чьих ожиданиях, желаниях, просьбах. Просто какие-то идеи?

— Не знаю.

Вообще-то Тахти уже думал об этом. Абстрактно он бы выбрал журфак. Но журфак, так говорил отец, это ведь не серьезно. Не прибыльно. Нестабильно. Лучше изучить право. Устроиться в большую компанию или в суд адвокатом. Вот это надежно.

— Может, психологом.

Тахти принялся ковырять краску на столешнице.

— Почему? — спросила Нана.

— Не знаю. Это, наверное, тоже стабильно.

— Как что?

— Как право. Или еще можно рыбаком.

Ага, и уплыть отсюда к едрене фене. Тогда уж сразу пилотом. Прямой рейс Лумиукко — Вердель. Вот что ему бы подошло.

— Но ты же все время фотографируешь, — сказала Нана. Сказала как бы между прочим, но эти слова тоже отозвались болью в груди.

— Это другое, — огрызнулся Тахти. Он сам не ожидал от себя такого тона.

— Какое? — голос Наны остался спокойным.

— Это личное. Это так, хобби.

— А чем отличается хобби?

От ее вопросов у Тахти создавалось ощущение, что он на допросе. Он не хотел на них отвечать не хотел на них отвечать не хотел на них отвечать.

— Ну, хобби — это то, что нравится. Поэтому фотография — это хобби.

— А почему ты не хочешь заниматься тем, что нравится? Все время и всерьез?

Да потому что мне страшно, что ничего не выйдет, внутри кричал он. Ничего не выйдет!

А еще его волновало другое.

— Это вообще секрет, — сказал он. — Как вы узнали?

— Наверное, потому что покупаю тебе пленки.

После этих слов он почувствовал себя преданным. Будто его секрет разболтали всему миру. Теперь все разрушат. Теперь он не сможет снимать.

— Может, тебе стать фотографом? — предложила Нана.

— Журналистом, — поправил ее Тахти.

— Почему именно журналистом?

— Мне интересны люди. Истории людей.

— Тогда сделай это.

— Я совсем не творческий человек.

— Единственное, чего тебе нужно в себе найти, так это уверенность в своих силах, — сказала она, будто это было проще простого. Словно советовала ему взять с собой зонт во время дождя. — Попробуй.

— А если я провались?

— Попробуешь еще раз.

Вот так. Всего-то.

— Мне негде жить.

— Не усложняй. Если это беспокоит тебя больше всего, то я хочу тебе напомнить: мои двери всегда для тебя открыты.

— У вас и так полно забот, — сказал Тахти. — Вы же не только мой опекун.

— Да, я не только твой опекун, — она улыбнулась. — Мне хотелось бы еще быть твоим другом.

— Я ведь не это имел в виду, — сказал Тахти чуть слышно.

Внутри царил такой кавардак, будто его огрели пыльным мешком, а потом постирали в стиральной машинке. Его даже начало тошнить.

— Давай попробуем сделать это вместе, — сказала Нана. — Я узнаю, что нужно для поступления.

В ее глазах бликами лежал свет. Она улыбалась своей мягкой, успокаивающей улыбкой. Его тошнило, а Нана улыбалась. На нее смотришь — и почти веришь, что что-то может получиться.

— Наверное, — Тахти кивнул, но уверенности в нем не было.

Он хотел уйти. Можно ему уже уйти? Пожалуйста.

— Вот и хорошо, — сказала Нана.

Минус одно дело в ее списке дел. Плюс одна причина для дрожи в руках Тахти. Он встал.

— Спасибо. Да. Я постараюсь.

Он запахнул куртку и вылетел из зала с такой скоростью, будто от этого зависела его жизнь. Не так уж далеко от правды, если на то пошло.

Вечером Нана вычеркнет из своего ежедневника еще одно дело. А Тахти будет сидеть одетый на кровати и дрожать всем телом.

Я боюсь людей боюсь людей боюсь людей.

///

Сати услышал шаги. Кто-то поднимался по ступеням. Он вскочил, тело отозвалось болью. Бежать отсюда было некуда. За спиной — запертая на замок решетка. С одного бока — глухая стена, с другого — перила и пустота, впереди — узкая лестница. Он сам загнал себя в ловушку. Сердце подскочило в груди и принялось выстукивать неровный ритм. Он натянул капюшон на самые глаза.

Человек был один. У него не было в руках ни фонарика, ни зажигалки. Темный силуэт на фоне темных стен. Походка была уверенной, в ней не чувствовалось страха. Это была уверенная походка хозяина своей территории. Сати сначала подумал: воспитатель. Но ошибся.

Не воспитатель. Воспитанник.

Мальчишка, как и он сам. Черная толстовка, черные треники. Черные, бездонные глаза. В парне ощущалась агрессия. Тогда Сати испугался не на шутку. Сейчас его убьют. Как пить дать.

— Ты че тут забыл? — спросил парень в черной толстовке.

Сати не знал, что опаснее — ответить или промолчать. Он покачал головой.

— Язык проглотил? — спросил парень.

— Я уже ухожу.

— Я не спрашивал тя, када ты уходишь. Я спросил, че ты тут забыл.

— Ничего, — сказал Сати.

Парень осмотрел его, внимательно, с головы до ног. Сати напряг мышцы, будто верил, что если постарается, то сможет исчезнуть. Парень достал пачку сигарет, выбил одну ударом пальцев, вытянул зубами.

— Куришь? — спросил парень сквозь сигарету.

Сати кивнул. Парень протянул ему пачку, Сати вытянул из нее сигарету. После драки в душевой под ногтями осталась запекшаяся кровь, чернела полумесяцем. Парень чиркнул — не зажигалкой, спичкой. Прикурил, поднес спичку к лицу Сати. Сати прикурил. Тяжелый дым осел горечью на языке, опустился в легкие. Он выдохнул струю дыма. Парень сел на ступеньки.

— Ну?

Он кивком указал на ступени. Сати сел с ним рядом. Парень прижимал сигарету большим и средним пальцами. Посмотрел на Сати, сощурился от дыма.

— Выкладывай, — сказал парень.

— Что? — Сати смотрел на его руки. В лицо ему смотреть было не то чтобы страшно. Не по себе.

— Кто тя так разукрасил?

Сати не видел себя в зеркало. Специально не стал смотреть. Умылся ледяной водой, даже вытираться не стал, и кровавая вода текла на форменную рубашку. Но, наверное, выглядел он и правда не очень.

— Да так, — сказал Сати. — Ничего такого.

На Сати была перемазанная в крови интернатская форма, поверх которой он накинул жилетку с капюшоном. На парне — толстовка и треники. И кеды. Синие китайские кеды, замызганные, с исцарапанными носами. И кулон на черном шнурке, клык.

— Долго будешь ломаться как целка?

— Ребята с четвертого, — сказал Сати. — Я был в душевой, когда они пришли.

— Че хотели?

— Ничего. Побить.

— А ты? Отсиживаешься теперь тут?

Сати пожал плечами:

— Не хочу с ними связываться.

— Много их было?

— Пятеро.

— На одного?

Сати кивнул.

— Давненько я на четвертом не был, — сказал парень. — Надо бы к ним наведаться. Имена знаешь?

— Да я ж не знаю пока здесь никого.

— Неважно. Я и так знаю, кто.

Парень выпустил струю дыма. Сати промолчал. Затушил сигарету о ступеньку, сжал и разжал пальцы, словно разминал кулак перед дракой. Парень встал.

— Пойдем.

— Драться?

— Куда те щас драться, — парень хохотнул и тут же стал серьезен. — Ты на ногах еле стоишь.

— А что тогда?

— Подлатаем тя чуток.

Парень пошел по ступенькам. Он не стал дожидаться, пока Сати, кривясь от боли и придерживаясь за перила, поднимется на ноги. Он не стал ждать, когда Сати пойдет за ним. Он не сомневался, что Сати пойдет. Пойдет сейчас — и пойдет потом.

***

Тори нравилось гулять в такие вечера. Идти, обхватив себя руками, быстро замерзая, чувствовать первый в этом году ледяной ветер, чувствовать, как замерзают руки и как продувается слишком легкий свитер. Ночи становились уже долгими, темными, предзимними. День за днём они отвоевывали себе все больший и больший кусочек вечера, потом и утра, постепенно, усыпляя бдительность, становясь полярными, черными. Самое главное в такой осенний вечер — догулять до момента, когда уже по-настоящему замерз. До холодных рук, растрепанных волос и шума в ушах. Ловить вечер рецепторами тела, поддаваться на некомфорт, ощущать непоколебимое приближение зимы.

Есть оборотная сторона, которая и делала такие вечера особенно прекрасными. Тепло. Именно на фоне отчетливого, беспощадного холода острее всего ощущается тепло. Угольный обогреватель в спальне, севшие голоса охрипшего радио, горячий душ в пропавшей хлором душевой, горячий чай из китайского термоса со стеклянной колбой.

Все это — потом. Все это ждет ее возвращения. Чтобы как следует этим насладиться, чтобы нырнуть в тугое, плотное, густое тепло, нужно как следует нагуляться, надышаться саднящим воздухом, замерзнуть на ветру.

Она свернула в сторону набережной и пошла дальней дорогой, мимо круглосуточных супермаркетов и желтых домашних окон, мимо затянутых в брезент лодок, мимо закрытых на ночь кафе. Ветер трепал ее волосы, он пах ночью и льдом, он пах зимой. Над головой трепыхались огни полярного сияния, и жесткий снег на камнях становился то зеленым, то желтым, то фиолетовым. Ночь во всей ее холодной, жестокой северной красоте в этот миг была совершенна.

Тори шла легким шагом. Она еще не знала, что увидит той ночью призрака.

///

Парень притащил дежурную аптечку и теперь вышвыривал из нее на пол все лишнее. Пока они шли, у Сати опять пошла кровь из носа. Теперь он сидел на полу, прижимал спину к батарее, а пакет с искусственным льдом — к носу.

— Бред какой-то, — сказал Сати через пакет.

— Поначалу у всех так.

— В смысле?

— Проверка. Это проверка, только и всего.

Парень не мог знать, что для Сати этот интернат был уже который по счету. Он все это уже проходил. Но в прошлом все проверки заканчивались, когда он приходил в спальню ночью, приставлял нож к горлу главаря и говорил, что прирежет его во сне, если от него не отстанут. Везде действовало. Здесь — не подействовало.

— И надолго все это?

Его голос звучал приглушенно, как из-за толстого стекла.

— Когда как, — сказал парень. — Некоторые такие приезжают, что к ним лезть себе дороже. А некоторые как ты. Не хотят драться. Их бить веселее.

— Надо первому ко всем лезть, да?

Сати посмотрел на пакет, замазанный его кровью. Он не начинал драки. Он их заканчивал. Но на пятерых бугаев у него не хватило сил. Он отбросил пакет обратно в аптечку.

— Так здесь правильно?..

— Правильно ли, — парень протянул на раскрытой ладони кусок ваты. Над правой бровью у него белел шрам. Узкий и тонкий, похожий на след от ножа. Парень улыбнулся, непринужденной такой улыбкой.

— Я не знаю, что правильно. Но здесь именно так. Или ты, или тебя.

Он покидал все обратно в аптечку, защелкнул ее, встал. Кое-как Сати поднялся вслед за ним — для этого ему пришлось ухватиться обеими руками за батарею и подтянуться. И даже это причиняло боль. Парень стоял и смотрел на него. Не помогал, только смотрел. И Сати был благодарен ему за это.

Весь потолочный свет в одиннадцать вырубили. Парень погасил свет в душевой, и в первый момент перед глазами стояла только темнота. Во рту у Сати остался привкус железа, тело ныло от боли.

— На лестницу я хожу курить, — сказал парень.

Он стоял спиной к Сати, темный силуэт на фоне темноты.

— Можешь приходить, если захочешь. Угощу сигаретой.

До Сати не сразу дошло, что произошло.

— Я до сих пор не знаю, как тебя зовут, — Сати сказал первое, что пришло в голову — и то, что он все никак не мог произнести.

Он услышал глухой хриплый звук и не сразу понял, что это смех.

— Рильке, — сказал парень.

— Сати.

— Да я знаю.

До Сати не сразу дошло, что произошло.

Что он только что обрел своего первого друга.

Сати много раз еще будет приходить ночью на лестницу. Потом они будут ходить везде вместе — в столовую, в школу, драться на четвертый. Они будут делить все — синяки, выволочки, наказания, еду, одежду. Вокруг них будет висеть аура агрессии и неприступности. Потому что окажется, что Сати далеко не такой безобидный, каким казался. Но даже тогда они еще не будут знать, насколько.

А потом к ним переведут того парня в сером.

И они перейдут точку невозврата.