Из Лондона в Австралию

Софи Вёрисгофер, 1880

«Это было больше, чем сто лет назад. В одной маленькой грязной матросской харчевне, в Лондоне, за отдельным столиком сидели два человека и вполголоса разговаривали между собою. Они были вполне поглощены предметом своей беседы и не обращали никакого внимания на остальную публику. С первого же взгляда можно было догадаться, что это были отец и сын…»

Глава I

Отец и сын. — Коварный родственник. — Арест невинного. — В тюрьме среди убийц и воров. — Напрасные ожидания.

Это было больше, чем сто лет назад. В одной маленькой грязной матросской харчевне, в Лондоне, за отдельным столиком сидели два человека и вполголоса разговаривали между собою. Они были вполне поглощены предметом своей беседы и не обращали никакого внимания на остальную публику. С первого же взгляда можно было догадаться, что это были отец и сын. Старшему было лет 45, младшему еще не было полных семнадцати. Оба были высокого роста, хорошо сложены, с темными волосами и темными же глазами, которые смело и открыто смотрели на. мир Божий, хотя и не с одинаковым выражением. Отцу, очевидно, пришлось уже не мало потерпеть и пострадать; под тяжелой рукой судьбы; сын же с отвагой юности верил, что шутя может побороть всякие препятствия это тоже было, очевидно. — Старик тихонько барабанил пальцами по столу, взгляд его неопределенно блуждал в пространстве и глубокий вздох временами подымал его грудь.

— Антон, — сказал он, почти шепотом, — знаешь, какой сегодня день?

Сын с недоумением пожал плечами. — Двадцатое октября, — сказал он. — А в чем дело, отец?

— Не о том я тебя спрашиваю! С этим днем для нас связаны печальные воспоминания. Ты уже забыл об этом, мой мальчик?

Юноша опустил глаза. — Два года назад, умерла мать! Да, да, помню, это было 20 октября.

Старик потрепал сына по руке. — Ты не думал об этом, Антон, но я охотно тебе это прощаю. Твои лета и мои — большая разница! Господи! Если бы мы никогда не были молоды и беспечны, — откуда взяли бы мы силу переносить все жизненные невзгоды? То, что сидит у меня самого в голове, может быть, и безрассудно, и глупо, но эти все больше, все крепче охватывает мою душу и лишает меня всякого мужества. Антон, я хочу рассказать тебе все. Сегодня я получил письмо от двоюродного брата.

— Отец! — и мальчик, как от электрического удара вскочил со стула. — Что же он пишет? Он зовет нас к себе? Мы пойдем сегодня к нему?

— Тише, тише, — садись и сиди спокойно, Антон. Письмо совсем коротенькое и, на мой взгляд, написано странно. Сегодня я должен пойти к нему.

— Один, — вскричал Антон. — Без меня?

— Без тебя… Вот, послушай, что он пишет. — И старик прочел юноше вполголоса несколько строк: — «Приходи сегодня вечером, во дворец, в 9 часов, через заднюю дверь. Там ты встретишь меня, и все будет хорошо. Если же, по непредвиденной случайности, ты встретишься в сенях с лордом, или лэди Кроуфорд, то спрячься в первой же ближайшей комнате. Господа не любят, чтобы слуги их принимали гостей. Твой двоюродный брат Томас».

Старик поднял глаза: — Как тебе это нравится, Антон?

— Что же тут такого, отец? Ведь это люди богатые и знатные, они могут распоряжаться в своем доме, как хотят.

Старик покачал головой. — А у меня такое дурное предчувствие, — сказал он. — Письмо пришло как раз сегодня, в такой день, который однажды уже принес нам тяжелое горе. Это не к добру, потому что…

Он остановился, как будто сказал уже слишком много. Сын с любопытством посмотрел на него. — Потому что? — повторил он.

— Ну, я вообще не доверяю Томасу. Нет, я не верю ему. Ты уже не маленький и можешь понять меня.

— Но почему же, отец? Письма его были всегда так дружелюбны и откровенны. Ведь с этим ты не можешь не согласиться?

— Именно потому, именно потому, мой мальчик. Пока у меня в Голштинии была усадьба, пока мне вообще везло, Томас писал только, если ему нужны были деньги; теперь же, когда на меня посыпались удар за ударом, когда я совсем разорился, он вдруг является с предложением вместе ехать искать счастья в Америке. Он собирается наживать капиталы, обещает всем делиться со мною по-братски Что все это значит, — не понимаю.

Сын рассмеялся. — Как ты подозрителен, отец! Наше незаслуженное несчастье тронуло его, внушило ему сострадание.

— Может быть, только мне что-то не верится. Когда ты поживешь с мое, мой добрый мальчик, тогда и ты перестанешь видеть все в розовом свете; и ты будешь прежде требовать доказательств, а потом уже верить людям; не будешь носить свою душу на ладони и показывать ее первому встречному, кто захочет в ней хозяйничать. Однако, мне пора уж идти, — заметил он. — До дворца лорда Кроуфорда добрый час ходьбы, так времени терять нельзя. Прощай, Антон. Ложись пораньше спать, мой мальчик, и ни в каком случае не жди меня. Я вернусь разве часам к двенадцати: ведь Томас захочет, конечно, узнать подробно обо всем, о чем в письмах сообщалось кратко; а потом наверное пожелает хорошенько обсудить сообща свои новые планы. На это таки требуется время.

— Позволь мне проводить тебя, отец, — попросил Антон, но старик замотал головой. — Нет, нет, ни в каком случае; я не могу выносить мысли, что ты, в такую темень, будешь один на улице. Такая давка, такая сумятица. Хозяин говорит, что здесь и обкрадут, и убьют из-за нескольких пфенингов. Обещай же мне, Антон, что ты не выйдешь из дома.

Мальчик приподнял занавес и посмотрел в окно. — Ну, хоть несколько шагов тут, поблизости, отец? Тут кукольный театр и ученый медведь, — мне хоть одним глазком взглянуть!

— Завтра, дитя мое, завтра, мы пойдем вместе. И слушай еще, мой мальчик, сейчас же иди в нашу комнату. Спрячься, Антон, а то тут ты можешь попасть в руки вербовщиков, тебя могут завербовать насильно.

Мальчик весело рассмеялся.

— Ну, отец, — вскричал он, — ты оставляешь меня в первый раз одного на несколько часов, и тебе уж представляется, что земля сорвется с петель и погребет меня под своими развалинами. Ведь я уж и в самом деле больше не ребенок.

Старик вздохнул. — Я предчувствую что-то недоброе, Антон.

— Это уж твое обыкновение, отец. Когда это было, чтоб ты ожидал чего-нибудь доброго впереди?

— Потому что я действительно это крайне редко бывает, дитя. Ну, так ты будешь сидеть в нашей комнате, — не правда-ли? Сделай это ради меня.

Антон протянул ему руку. — Иди спокойно, отец. Я тебе обещаю не выходить из дома.

— Ну, так до свидания, дитя, прощай! Через несколько часов мы увидимся. Странно, что я должен сам себе повторять это, чтобы верить, а камень все-таки остается на сердце.

Антон проводил его до двери дома. Сквозь туман осеннего вечера невдалеке мерцал свет нескольких громадных смоляных факелов, окруженных облаками дыма. Тут показывались разные чудеса, и жадная до зрелищ публика любовалась, как ученый медведь, на цепи, выделывал свои неуклюжия штуки. Люди стояла вокруг плотной стеной и бросали Мишке хлеб, плоды, медные монеты и лакомства; слышался хохот, хлопанье в ладоши; всеобщее веселье соединяло всех этих людей вместе. Антон с завистью смотрел в эту сторону, и ему очень хотелось принять участие в этом удовольствии. Но отец, как бы против воли, оттолкнул его от двери вглубь комнаты. — Ты обещал мне, мой мальчик. — «Да, да, и конечно я сдержу обещание».

— Я верю, дитя, ты всегда это делал. Прощай, мой мальчик, через четыре часа мы опять будем вместе.

И он ушел, не подозревая, что ему придется вновь увидать своего любимца только после долгой, мучительной разлуки, на другом конце света.

В то время, как Антон послушно взбирался на чердак, в свое помещение, Кроммер, его удрученный заботами отец, потупившись, задумчиво пробирался сквозь шумную толщу лондонских улиц. По обеим сторонам улицы трещали задуваемые ветром фонари на высоких столбах, которые в то же время служили и для реклам какому-нибудь торговцу, лекарю-шарлатану, или калеке. Один разносчик громко выхвалял универсальные капли, другой универсальное мыло; этот сиплым голосом в безобразных стихах воспевал историю недавно совершенного шестерного убийства; а тоть завывающим тоном сколько раз повторял свою просьбу об одном пенни, что судорожный кашель заставил, наконец, его отдохнуть поневоле. Все эти звуки сливались в один сплошной хаос, в котором только привычное ухо могло различать отдельные слова. Дядя Кроммер шел среди всего окружавшего его шума с тем чувством, тайного страха, которое овладевает деревенским жителем, если он внезапно попадает в самое сердце большего города, с его непонятной, суетливой деловой жизнью. Он знал, что по этой улице ему надо идти прямо еще около получаса, потому медленно пробирался в тесноте, между тем как все мысли его, с глубокой тоской, стремились на далекую родину, в Голштинию.

На Келлерском озере, в Голштинии, стоит старый, крытый соломою дом, под крышей которого он родился, с которым связаны все его воспоминания и из которого он изгнан, благодаря превратностям судьбы. Он мысленно видел этот дом, соломенное гнездо под крышей, стену из плитняка вдоль улицы и зеленую, поросшую елями, гору на заднем плане. Теперь другой, более счастливый, называет это место своей собственностью, а ему уже нет больше возврата туда; никогда не увидит он своего единственного сына хозяином и собственником там, где семья Кроммеров, более столетия, с честью и в довольстве жила на собственном, из рода в род переходившем, клочке земли. Бедный Антон! ему пришлось покинуть родину, и теперь, в далекой Америке, ему придется собственными руками с трудом возделывать землю, на которой, быть может, когда-нибудь у него и будет свои дом, где после тяжкого труда он будет отдыхать и рассказывать своим детям о немецкой отчизне, о любимой, незабвенной Голштинии.

Глубокий вздох вырвался из груди старика. — И это должно было случиться! И все из-за презренных денег!

Затем он опять мысленно перешел к двоюродному брату.

Томас Шварц всегда был легкомысленный малый, нежеланный член достойной семьи Кроммеров. Дома он навлек на себя обвинения во всевозможных неблаговидных проделках и, на этом основании, его услали набираться в свете ума-разума. Долгое время он скитался то там, то сям, побывал в нескольких тюрьмах, выпрашивая у родственников денежного вспомоществования; наконец, пропал на некоторое время без вести, а потом опять объявился в Лондоне, в качестве слуги при доме Кроуфорда. Это случилось как раз в то время, когда Петер Кроммер лишился своей усадьбы, и вот его ветренный братец начал писать ему, что он скопил денег и хочет на них купить в Америке ферму. Он просил своего старшего родственника помочь ему своей опытностью, приглашая его приехать в Лондон и обещая принять на себя все дорожные издержки, при переезде в Америку. Когда все это еще раз припоминалось Кроммеру, он на минуту остановился, чтобы обсудить хорошенько то, что наводило его на сомнения. Откуда у Томаса могли быть деньги? Честным трудом он, во всяком случае, не мог нажить много. И старик храбро подавил вздох. Что во всей, этой истории было что-то темное, — в этом он не сомневался. И потом, зачем такая таинственность, это настойчивое требование не показываться во дворец Кроуфорда, пока не получится от него письма; зачем нужно было так точно обозначать час для свидания? Кроммер шел и покачивал головой.

Неужели в самом деле есть люди, которые запрещают своим слугам принимать родственников? Сам он, конечно никогда ничего подобного не делал. Напротив, когда старые матери из бедных семей приходили к ним навестять своих детей, то в теплой, опрятной кухне Кроммера им предлагали обед, оказывали им ласковый прием и отпускали с добрым напутствием; да разве возможно иначе? Однако-ж не время было решать разные «но» и «если». В вечернем тумане уже виднелся перед ним ярко освещенный дворец Кроуфорда. — Ему нужно было пройти мимо главного входа и, с переулка, отыкать вход для прислуги. С первого раза, может быть, это сделать было и не легко, но Кроммер с чисто германской обстоятельностью уже за несколько дней ходил вокруг, изучая все подробности дома. Теперь ему оставалось только открыть боковую калитку, перейти обширный двор, и он был у цели. И здесь, внутри большего огороженного пространства, тоже горело несколько фонарей, которые хорошо освещали мощеный двор. В конюшнях еще работали слуги, но больше не было видно никого.

С спокойствием чистой совести Кроммер вошел во дворец, где Томас ждал его к девяти часам. Теперь было уже несколькими минутами больше, и он верно уже стоит на лестнице и сторожит; ведь он, конечно, с нетерпением ждет известий из Германии и, после такой долгой разлуки, горит желанием поговорить с родственником. Шумный, грязный, окутанный туманом Лондон, конечно, не может заменить ему его залитой солнцем родины. — И действительно, Томас уже стоял на крыльце. Фу, ты, чорт! Что он увидел! Синего цвета одежда блестела на нем серебром, на голове большой напудренный парик, на ногах башмаки с застежками по талеру величиной, на руках сияли белизной манжеты, напомаженные усы, закрученные в ниточку, торчали по обе стороны лица.

На взгляд Петера Кроммера его двоюродный брат-имел вид герцога; он едва решился поздороваться с ним.

— Господи Иисусе! — сказал он, снимая шапку, — да неужели это ты, Томас?

— Иди в мою комнату. Скорее, скорее.

Это была несколько странная встреча, плохо подходившая к неторопливой, обстоятельной манере немца, однакоже Кроммер последовал приглашению, и оба родственника чуть не бегом поспешили в маленькую комнатку, куда вели три ступеньки.

И только тут Томас, наконец, протянул своему родственнику руку.;

— Добрый вечер, брат, добрый вечер! От души приветствую тебя в Лондоне.

— Спасибо, — сказал Кроммер. — Ты стал тут настоящим дворецким, и такую-то прекрасную службу ты собираешься покинуть?

Томас состроил гримасу. — Чужой хлеб всегда горек, — недовольно сказал он. — Несмотря на эту пеструю ливрею и большой парик, я раб, которого можно швырять куда угодно, как какую-нибудь вещь. Билль сюда! Билль туда! А если не бежишь на первый звонок в припрыжку, как заяц, так тотчас и выговор.

Кроммер сделал большие глаза. «Билль? — повторил он, — Билль?»

Томас засмеялся. — А ты думаешь можно этим англичанам так и сказать свое настоящее имя? Будьте мудры, как змеи, — вот золотая слова, и я сделал их своим девизом. А впрочем, вот тут стакан вина, — продолжал он, — а вот хлеб и мясо. У меня как раз сегодня ни минуты свободной, чтоб поболтать. — «Ни минуты свободной? Но ведь ты сам писал мне, чтоб»…

— А потом мне пришлось изменить свои планы. В самом деле, нам остается всего каких-нибудь десять минут.

Кроммер вздохнул. — Ах, Боже мой! — сказал он, — а нам надо бы обо многом поговорить; тебе хотелось бы, конечно, узнать, как живут твои домашние, а мне поразспросить о твоих намерениях…

Томас сделал знак рукой. — Обо всем поговорим, как-нибудь в трактире, добрый Петер. Я на днях зайду к тебе. И может быть, через какие-нибудь пять-шесть дней мы будем уже в открытом море, и Европа останется у нас за спиной.

Кроммер испугался. — Так скоро? — спросил он. — Разве у тебя есть столько денег?

Слуга искал в это время что-то на соседнем столике. — Мне посчастливилось, и я получил даже изрядную сумму. Вот поэтому-то поводу я и просил тебя придти сегодня ко мне, Петер.

— Так, так; но что же ты хотел сказать мне?

— И много, и в то же время мало; это, смотря по тому, как ты отнесешься. Видишь ли, я сплю в одной комнате с двумя другими слугами, и потому, мне кажется, не совсем безопасно держать деньги при себе. Людей никогда не знаешь вполне; иной раз веришь ему от души, а глядишь, он же тебя и подвел. Небойсь, ты и на себе испытал кое-что, мой добрый Петер?

Немец вздохнул и сделал утвердительный знак головой.

— Разве я не дал поручительства дома, в Голштинии, за моего лучшего, старого друга, а это поручительство и разорило меня. Разве не считал я своей обязанностью верить ему вполне, — и был обманут.

Томас поднял руку. — Вот видишь? Никогда нельзя уберечься и быть достаточно предусмотрительным. Потому-то я и хотел сделать тебе одно предложение, Петер.

— Какое же?

— Ты возьмешь все деньги к себе и будешь хранить их до нашего отъезда для нас обоих, или, лучше сказать, для нас и для твоего сына. Согласен?

Кроммер кивнул головой. — Если ты доверяешь мне, Томас. Я буду беречь твое добро пуще глаза.

— О, конечно, конечно, об этом не стоит и говорить. Ведь мы с тобой близкие родственники и не можем обмануть друг друга. Я сейчас достану шкатулку.

Кроммер остановил его. — Одну минуту, — попросил он. — Видишь, Томас, ты на меня не сердись, помни, что я стар и гожусь тебе в отцы, только, — право язык не поворачивается, — добрый мой Томас, честным ли путем ты добыл эти деньги?

— Брат Кроммер!

— Ну, ну, — успокоивал его старик. — Ведь я не хотел оскорбить тебя. Но у таких молодых парней, как ты…

Слуга принужденно засмеялся. — Мне однажды пришлось спасти жизнь одному знатному господину, — пробормотал он. — За это я и получил подарок, которого хватит на нас обоих. Теперь ты знаешь все.

— Ах! а товарищам ты об этом не говорил?

— Ни слова. Одному тебе известна теперь моя тайна.

Старик кивнул головой. — Так и надо. Никогда не следует о своих делах звонить во все колокола.

— Однакоже люди уж пронюхали кое-что об этом. По крайней мере мои товарищи знают, что у меня денег больше, чем то, что я могу сберечь из жалованья. Вот потому-то я и думаю, что их оставлять здесь небезопасно. Согласен ты взять их к себе, брат?

— Конечно. Я тебе вполне за них отвечаю.

Томас вынул из выдвижного ящика шкатулку. Лицо его было бледно, глаза смотрели растерянно, он оглядывался по сторонам, как будто уже за ним стоял предатель.

— А теперь, мне уже давно пора, — сказал он ему на ухо. Мне надо спешить вниз, к своим обязанностям. Уходи, брат, уходи, завтра я зайду к тебе.

— Наверно? — спросил Кроммер.

— Наверно. Прощай, прощай. И еще раз повторяю, если лорд или лэди встретят тебя в сенях, скройся в ближайшую комнату и сиди там, пока я начну тихонько кашлять на улице. Да спрячь шкатулку под платье.

— Ах, провал тебя возьми! — сказал тихонько немец, принимая шкатулку, — это тяжеленько.

— Наличные денежки, — шепнул Томас. — Чистое золото.

— Этак, пожалуй, и убили бы, если бы кто узнал.

— Конечно! Так застегнись же хорошенько. Ну, иди.

Томас взял своего брата за плечи, легонько вытолкнул его из комнаты и сам, вместе с ним, стал спускаться с лестницы. — Тут ни души, — сказал он, переводя дух. — Если тебе удастся благополучно пройти через двор, то наше дело в шляпе.

— Неужели господа твои так суровы, что не позволяют даже повидаться с родными?

— Они надменны, высокомерны, гордятся своим богатством. Иди, Петер, иди!

Перед ними была ярко освещенная лестница, потом корридор и потом опять лестница. Томас все время шел по пятам старика, но перед входом в бель-этаж он вдруг поспешно простился с ним. — Все идет хорошо, брат. До свидания.

— Господь с тобою, Томас.

Слуга исчез, а дядя Кроммер спокойным шагом продолжал спускаться вниз по лестнице, устланной толстыми коврами, заглушавшими шаги. Итак, Томас нашел покровителя, знатного друга, который ему помогает, — кто бы мог это думать! И ему пришла на память немецкая поговорка «чем туже веревка, тем слаще счастье». Без сомнения, Томас хотел придти на помощь ему и его сыну, хотел поделиться своими деньгами с родственниками. Как это прекрасно с его стороны? Быть может, он изменился к лучшему, стал степеннее. Вот, никогда не следует думать о людях дурно, пока не имеешь неопровержимых доказательств. С каждым шагом дядя Кроммер так пристукивал своей палкой по персидскому ковру, словно шагал по вновь вспаханному полю. Его незлобивая душа вся поглощена была задачей очистить от всех пятен своего некогда легкомысленного брата.

Вдруг на лестнице раздались шаги и, прежде, чем он успел опомниться, Кроммер увидал двух господ, которые шли прямо ему навстречу, оживленно разговаривая.

— «Это лорд», — со страхом подумал Кроммер, — «безсердечный, самовластный, лорд! Что мне делать, чтобы не навлечь беды на Томаса?» Вдруг он вспомнил совет Томаса и быстро проскользнул в ближайшую комнату; там он спрятался за высокой ширмой, загораживавшей камин, «Тут меня никто не увидит», — подумал он, вздохнув свободнее. Но радость эта была непродолжительна. Едва успел он почувствовать приятную теплоту освещенной матовым светом комнаты, как дверь опять отворилась, и в комнату вошли оба только что встреченные им господина. Кроммер страшно испугался, и в голове у него, как молния, пронеслась мысль, что, в случае, если его откроют, его примут за вора. Он крепко сжал зубы, чтобы не выдать себя даже вздохом. Оба господина разговаривали по-английски; потом раздался звонок, и через несколько секунд явился слуга, которому, очевидно, дали несколько приказаний. Он принес освежительные напитки, придвинул стулья к столу, поднял занавеси на окнах и вдруг зашел за ширму, чтобы растопить камин. Его возглас и движение от испуга заставили обоих господ обратить внимание. Последовало несколько вопросов и ответов, и затем все трое зашли за ширму и вывели дядю Кроммера из его убежища. Ему что-то говорили, но он, конечно, ничего не понимал, и только, когда вопросы повторили несколько раз, к несчастному вернулась способность речи.

— Я не вор, отпустите меня!.

Один из господ быстро обернулся к другому и произнес несколько слов, на которые тот, улыбаясь, отвечал наклонением головы и затем смерил старика взглядом с наг до головы.

— Вы немец? — спросил он Кроммера на его родном языке.

— Да, сударь, да, и к тому же честный человек. Я только на полчаса зашел к одному из здешних слуг…. вот и все.

— Но как же вы попали в эту комнату?

— Мой двоюродный брат сказал мне, что благородному лорду не угодно, чтобы родственники его служителей приходили в дом. Потому я хотел скрыться на минуту.

Господин, говоривший по-немецки, перевел его ответ другому. Снова раздались слова, которых дядя Кроммер опят не понял, но смысл которых с ужасающей отчетливостью вонзился в его сознание.

— Уловки, — сказал один. Мошенник; — подтвердил другой.

— Право, я честный человек, — твердил немец. — Вы можете поверить мне на слово.

— А что у вас там, под платьем? — спросил господин.

— Это вещи моего родственника.

— Покажите.

— Я не имею права, — вскричал Кроммер. — Позовите Томаса Шварца, потому что шкатулка принадлежит ему.

Но слов его никто не слушал. Его, без дальних разговоров, задержали и отняли у него шкатулку.

— Смотрите, смотрите, он говорит, что это собственность слуги!

И господин, со смехом, указал на корону, вырезанную на стальной пластинке. Он протянул шкатулку своему товарищу.

Тут начались восклицания, точно мухи залетали в солнечный день. Раздавались звонки, слуги начали бегать взад и вперед. Наконец, кто-то доложил, что идет лэди, и в дверях показалась высокого роста дама, которая с удивлением оглядела всех присутствующих, а когда заметила шкатулку, то обнаружила особенный интерес. — Что это значит?

Ей объяснили, и милэди, с видимым беспокойством, открыла сокровищницу, на которой все сосредоточили внимание, не исключая и немца. В шкатулке оказались драгоценности, золото и жемчуг. Все это переливало разными цветами, как капли росы при солнечном сиянии, и блестело так, что Петер Кроммер, совсем уничтоженный, прижался к стене.

Шкатулка с украшениями лэди, её бриллианты! Очевидно, Томас Шварц украл их.

Холодный пот выступил по всему телу несчастного немца.

— Пусть бы кто-нибудь позвал сюда моего родственника! — сказал он умоляющим, тоном.

Но никто не слушал его. Украшения были пересмотрены и пересчитаны, а между тем один из слуг сбегал и привел полицейского. Кроммеру показалось, что земля у него под ногами заколебалась. Теперь его арестуют, как вора.

— Господин! — обратился он к тому, который говорил по-немецки, — господин! Не позволите-ли вы мне, по крайней мере, дат мои объяснения? Достаточно одного слова моего родственника, чтобы разъяснить все дело.

Тот, к кому были обращены эти слова, пожал плечами. — Оно и так слишком ясно, — сказал он, — потому что у вас нашли украденные вещи.

— Но я не знал, что они краденые. Томас Шварц дал мне шкатулку на сохранение.

— О ком это вы говорите?

— Ах, да, да! Здесь его зовут Виллем.

— Значит, он носит фальшивое имя? Это еще того лучше!

— Пусть позовут сюда Билля, — приказал лорд.

Прошло несколько минут в ожидании. Обыскали весь дом и весь двор, но о Билле ни слуху, ни духу. Он исчез бесследно.

— Лучшие свои вещи и деньги он захватил с собой, — сообщил один из слуг.

— А что касается этого человека, — прибавил другой, — то я видел, как он уже несколько дней бродил вокруг дома.

— Значит, он высматривал, и он с Биллем действовали за-одно.

— И этот глупый гусь один будет расхлебывать кашу; другой птицы и след простыл.

— Ведите! — распорядился полицейский, вынимая из кармана пеньковую веревку. — Остальное разберет суд. — При этом он схватил Кроммера за руки и хотел скрутить их, но немец быстро отскочил, сжимая кулаки, глаза его метали искры.

— Вы хотите связать меня! — вскричал он. — Хо-хо! Это не так-то легко! — И он начал отбиваться, во все стороны размахивая руками и отступая к двери. По это продолжалось недолго: через полминуты, после жестокого сопротивления, он лежал уже связанный, на полу. Один из слуг уперся коленом ему в грудь, другой крепко держал его за ноги, и таким образом им удалось опутать ему руки по всем суставам довольно длинной веревкой. Кроммер кричал от бешенства и отчаяния: «Клянусь истинным Богом, я не виновен!»

— Ведите, ведите! — приказал полицейский.

— Так пусть же падет на вас Божие проклятие! Чтоб вам…

Они продолжали тащить его вперед, заглушая его слова, так что слышно было только невнятное бормотание и прерывистые всхлипывания под ударами их кулаков. Его толкали и волокли, как какую-нибудь скотину на бойню, пока, наконец, за ним не закрылись ворота тюрьмы.

Лязг железных засовов, звон ключей, все достигало его слуха, словно издалека. Его впихнули в темное помещение с решетчатой дверью и затем предоставили самому себе, — больше никто им не интересовался.

У Кроммера дрожали руки и ноги. — Есть ли тут кто-нибудь? — спросил он шепотом, с чувством тайного ужаса.

— Новый, — сказал сиплый голос.

— Зеленый! Этот попался еще в первый раз. — По-немецки, что-то, он говорит, ребята?

И на Кроммера полились целые потоки вопросов на английском языке, которых он, конечно, не понимал. В темноте никого не было видно, но он знал и чувствовал себя предметом общего внимания, и это пугало его еще больше.

Заперт с ворами и убийцами, с самыми последними преступниками. — Боже правый! — если бы это знали его близкие в Голштинии! И вот уже второй из друзей довел его до такого положения, — Томас Шварц, блудный сын, негодяй. Кроммер застонал. Что станется теперь с его сыном в этом чужом, городе? И ему представились самые яркия картины горя и беспомощности.

— Кажись, «Новый» — то воет, — снова сказал один голос.

— Может быть, у него тоска по родине, по каким-нибудь египетским горшкам из-под щей.

И со всех сторон раздался громкий хохот.

— Парень смотрит совсем дураком, — вскричал кто-то. — Такая добродетельная фигура…. что твой филистер, который, припрятав оброчные квитанции, обедает по воскресеньям в приюте для бедных.

— Горбатый писарь! — вскричал кто-то, — не умеешь-ли ты ломать язык на немецком разговоре? Кажется, я как-то слышал.

— Конечно. Только даром не стану.

Это было сказано на родном языке Кроммера, и он насторожился, как боевой конь при трубном звуке.

— О, — промолвил он, — немец!

— Немец-то я не немец, а говорить по-твоему умею. Каков ты, собственно говоря, из себя приятель? Покажись-ка.

И горбун потащил немца к окну, куда столпились и все остальные. Мало-помалу глаза Кроммера привыкли к темноте, и он мог отчетливо различать фигуры, а у некоторых даже черты лица. Писарь имел бледное, безбородое лицо с хитрым выражением и маленькими лукавыми глазками; он постоянно держал руки в карманах и перебирал там какие-то невидимые предметы.

— Есть у тебя деньги, дружище? — спросил он немца.

Кроммер невольно поднял вверх крепко связанные веревкой руки, как бы желая защитить свое достояние.

— Нет-ли у вас карманного ножа, сударь? — спросил он нерешительно. — Веревки причиняют мне нестерпимую боль.

Горбун захохотал. «Вы?» повторял он, «Вы?» Нет, приятель, здесь мы все на ты. Раскошеливайся-ка лучше.

— Но я не могу пошевелить пальцем.

Горбун поискал глазами в толпе. — Волк! — сказал он по-английски. — Пойди-ка сюда; тут есть тебе работа.

Из кучки выделилась длинная, тощая фигура, с темными, ввалившимися глазами и черными волосами.

Из-за полуоткрытых губ виднелись белые блестящие зубы, он щелкал ими, как голодный.

— Волку пожива? — сказал он самым низким тоном своего богатого звуками голоса.

— Грызи, грызи! — кричали зараз десять голосов. — Поточи свои зубы. Кусь, кусь!

Все они хохотали. Тот, кого называли волком, взял руки немца в свои, поднял их и начал грызть конопляную пряжу. Он перегрызал, перетирал, перемалывал зубами нитку за ниткой до тех пор, пока, наконец, веревка истончилась так, что, дернув, ее удалось перервать пополам.

— Еще одна, — сказал Волк, весело похлопывая разгрызенной веревкой, — девяносто восьмая.

— Большое тебе спасибо, добрый друг, — простонал Кроммер, вертя во все стороны онемевшие, затёкшие руки.

— Ты занимаешься грызением из любви к искусству?

Писарь перевел вопрос, а затем и ответ. — Они напрасно стараются, — проворчал Волк.

Ответ звучал несколько таинственно, и горбун нашел нужным дать некоторые пояснения. — Полицейские всегда приводят арестантов с связанными руками, — сказал он, — и хотели бы, чтоб они так и оставались, но это не удается, потому что Волк перегрызает веревки.

— Но ведь через несколько дней они могут опять связать?

— А Волк их опять перегрызет.

— Неужели у него такое сострадательное сердце? — спросил растроганный старик.

Громогласный хохот огласил камеру.

— Ну, нет! — возразил писарь, — он просто ненавидит начальство и делает ему наперекор. Это радует его душу. И вот, если не в меру усердный надзиратель, в виде особого наказания за нарушение тюремных правил, навяжет веревки, то уж Волк наш начинает точить зубы. Тот это знает, и они так из года в год воюют, не уступая друг другу ни на волос. Однажды чиновник попробовал надеть на одного арестанта железные кандалы и как заметил на губах Волка улыбку, — тут же раскаялся в своей неосторожности. Когда он зашел в другой раз, наш добрый приятель уж успел все звенья цепи расплевать по всему полу и молча уставился тому в глаза. Этот взгляд леденит душу.

Немец почувствовал нечто вроде головокружения. Куда, в какое общество он попал?

— Неужели Волк уже целый год здесь? — спросил он с расстановкой.

— О, уж больше. Ему уж скоро выйдет решение. — И калека провел по шее указательным пальцем. — Эту веревку уж трудненько будет перегрызть бедному Волку, — прибавил он.

Кроммер вскочил, как ужаленный. — Ведь не о висилице же вы говорите? — вскричал он, — не о смертном приговоре? О, нет, нет, это было бы слишком ужасно.

— Вещь самая обыкновенная, — сказал писарь. — Наш приятель в недобрый час отправил на тот свет человека, которого ненавидел, вот…

— Неправда! — заревел Волк. — Ты не смеешь говорить этого, горбун, или я раздавлю тебя, как пустую яичную скорлупу.

Писарь потер свои худые руки. — Вечно ты со своими неуклюжими манерами, медведь ты этакий, — сказал он со смехом. — Я-то, конечно, вполне уверен в твоей невинности, да другие не так думают: вот о них я и говорю.

— Чорт бы их подрал! В этом проклятом доме честный малый не успеет и оглянуться, как ему затянут пеньковый галстух. А ты-то что сделал? — обратился он к немцу.

— Я? О, ничего, ничего. Я также невинен, как…

— Как новорожденный белый ягненок, — это само собой понятно. В этом почтенном обществе все только самые настоящие джентльмены.

И по камере вновь прокатился всеобщий хохот. — Может быть, несмотря на это, тебя обвиняют в воровстве? Уж и это довольно скверно. Вы с Волком будете висеть рядом, на одной висилице.

Кроммер почувствовал, что волосы на голове у него становятся дыбом, — Они думают, что я украл бриллианты у лэди Кроуфорд, — со вздохом сказал он — Это была проделка моего двоюродного брата, который и меня тут запутал.

Некоторые из арестантов тихонько засвистали. «Бриллианты лэди Кроуфорд! Не мелко ты, братец, плаваешь. Ну, не миновать тебе свадьбы с дочкой веревочника».

— Вы думаете? — вскричал немец. — Но кто же вешает воров. Если бы даже допустить, что я вор? На моей родине только закоренелых злодеев наказывают смертной казнью.

— Ну, так там я непременно бы стал воровать, — прошу прощения! Даже постаралея бы, чтоб меня напрасно заподозрели в воровстве. Только, видишь ли, приятель, сказал писарь, крепко стискивая руку немца, — мы в Англии, и тебе так же не миновать виселицы, как жизни не уйти от смерти! Тебе бы придумать что-нибудь поумнее, а не раздражать высокопоставленных господ. А любишь кататься, — любя и саночки возить! Давай-ка деньги, мертвый человек, живые-то лучше с ними распорядятся.

Кроммер с силой отдернул свою руку, — Не хочу! — закричал он. — Пустите! Все, что у меня есть, это — сущие пустяки, но, если я действительно должен умереть, все это — единственное наследство для моего сына.

— До твоего малыша нам дела нет, приятель. Давай-ка деньги.

— Дайте дубине работу, так и та найдет, что поест. Господи! Этот счастливец на свободе, чего еще ему надо?

Вся толпа скучилась вместе и напала на немца, притиснув его к стене, где он не мог уже отбиваться. В это время сквозь туман проглянул бледный месяц, и в мутной полосе света, прорезавшей тюремную тьму, можно было разглядеть все эти искаженные лица, с жадно горящими глазами, которые старались отнять у немца его ничтожные сбережения.

В продолжение нескольких секунд все они толпились, жали и мяли друг друга, и Кроммер почувствовал, что его со всех сторон обшаривают несколько привыкших к воровству рук.

— Тебе уж денег больше не надо, — давай их сюда!

— И часы! Часы!

— У него еще и часы? Ого! Это уж моя добыча!

— Нет, моя! Такая находка в редкость!

Голову Кроммера загнули назад, кто-то крепко держал его за руки, а колени прищемили, как в тисках, и со всех сторон давили так, что он едва дышал. Рылись во всех карманах и тащили оттуда все, — деньги, часы, карманный нож, трубку, даже носовой платок и галстух. Когда больше взять уже было нечего, его бросили, и он, совершенно изнеможенный, упал в угол, а арестанты, присев на корточки, старались отнять друг у друга награбленное. Слышались брань, ругательства и, время от времени, подавленный стон физической боли. Кроммер чувствовал какое-то оглушение и притупление всех чувств; он ощупывал пустые карманы, задавая себе бесцельные вопросы, — неужели все его трудовые деньги пропали для него безвозвратно?

Вдруг загремели ключи и засовы, тяжелая железная дверь распахнулась, и в камере появился тюремный сторож, держа в левой руке фонарь, а в правой ременную плеть, которою он размахивал в воздухе.

— Бездельники! — кричал этот маленький широкоплечий человек с пьяным лицом. — Негодяи! Хотите, чтоб я разогнал вас?

И плеть, хлопая, пошла гулять по спинам, головам, рукам и плечам, даже по бледным, испитым лицам и в бессильной злобе сжатым кулакам. Поднялись кроки, жалобы, проклятия, угрозы, которые леденили кровь в жилах немца. Арестанты все столпились в кучу, но никто не оказывал сопротивления расходившемуся надзирателю; они изгибались, под ударами, стараясь как-нибудь защитить от плети хоть лицо, но ни одна рука не поднялась, чтоб выхватить это орудие пытки. Лишь один отделился от толпы, но не для открытого нападения: он втихомолку, медленными, но уверенными шагами отошел прочь. Это был Волк. Он улыбался, скрестив руки, как бы сознавая, что его не может коснуться ни один удар; он щелкал острыми, белыми, сверкавшими при свете фонаря зубами. Глаза надзирателя следили за ним с дикой ненавистью. Оба с секунду стояли неподвижно друг против друга, словно настоящие волк и охотник в борьбе на жизнь и на смерть. Наконец, надзиратель опустил плеть и пошел к двери, сопровождаемый шипением и вытьем своих жертв.

Сотни раз надевал он арестантам наручники, в надежде устрашить их, и каждый раз его противник разрушал его надежды. Он ненавидел его, способен был хладнокровно задушить его. Уходя, он еще раз обернулся, посмотрел на Волка и, когда взгляды их встретились, провел пальцем по шее. «Повесят!» означал этот жест. Волк оскалил зубы, но не произнес ни слова.

И тюрьма опять погрузилась в тьму. Кроммер почувствовал под ногами что-то жидкое, липкое, машинально он дотронулся до этого дрожащими пальцами, и запачкал их в теплой красной человеческой крови. Это уже было слишком. Нервы Кроммера не выдержали, и он бессильно опустился на землю.

Пока все это происходило. Антон напрасно ждал возвращения домой отца. Сначала он открыл у себя на чердаке окно и смотрел на факелы кукольного театра, который его сильно интересовал. Но всех прелестей его он не мог рассмотреть на таком расстоянии и успокоивал себя надеждой, что пойдет завтра и увидит представление. Тут были и чорт, и архангел, и трубочист, и мельник и наконец сверхестественной величины кот. Как хотелось Антону увидать все это поближе!

С Темзы дул холодный ветер, шум и гул тысячи голосов однообразным глухим звуком доносился до одинокого мальчика. Это наводило на него истому, заставляло душу и тело дрожать, как в ознобе и обессиливало дух, угнетая нервы. Куда же делся отец? Он должен вернуться с минуты на минуту.

Слышно было, как внизу, в харчевне, распевали матросы, кто-то скверно играл на арфе, выла собака и время от времени долетал беспутный смех. Между прочим произошла драка, стучали кулаками по столам, стулья и стаканы летели на пол, весь дом дрожал от ударов, которыми пьяные люди награждали друг друга.

Антон тихонько вздохнул. Какая разница, — здесь и там, на далекой родине, где шумели германские буки, и где жили простые, мирные люди, которым так чужды были сцены, подобные этой. Он сел на кровать и закрыл лицо руками. Теперь он уже не мечтал ни о кукольном театре, ни о танцующем медведе. Одиночество произвело на него свое пагубное действие, — он думал беспокойные думы. Что-то ждет их там, в неведомой Америке?

Прошел еще час. Глухой бой церковных часов отзвонил полночь. Антон опять опустил голову на подушку, — ведь и правда, что за беда, если он соснет минутку до прихода отца? Не прошло и нескольких минут, как сон окутал его своим легким, пестрым покровом.

Вот он идет по родной деревне и смотрит на игры счастливого детства; вот он дома и видит мать, — свою умершую мать. Она гладит его по лицу, целует и как прежде, когда он был ребенком, называет своим единственным, обоим любимцем. Но к счастливым грезам мало-помалу примешалось кое-что и из действительной жизни. Вот театр марионеток, — видано ли что-нибудь подобное в деревне! Он покажет все эти прелести своим товарищам, — только бы вернулся скорее отец. Он недавно еще говорил о счете квартирного хозяина, вздыхал и ломал голову, откуда взять денег, чтоб честно с ним расплатиться.

Антон что-то говорил во сне и ворочал голову из стороны в сторону. Да, сколько же времени они уже в чужом городе? Неделю? Может быть, месяц? Он чувствовал, что жар и холод попеременно пробегали по его жилам. Какой ужасный счет! Сотни, тысячи, — Боже, защити их! Такой кучи денег никогда и не бывало в том кожаном мешке, который отец носил на себе. Потом опять шум в харчевне. Он хотел заговорить и проснулся от звука собственного голоса.

В доме царствовала полнейшая тишина. Черная, непроглядная тьма наполняла чердак. Сердце Антона начало колотиться сильнее.

— Отец! — позвал он тихим голосом. Никакого ответа. Ни малейшего движения!

Мальчик вскочил и ощупью подошел к кровати старика. Он ощупал руками подушки. Никого. Тогда его взяло беспокойство. Он чувствовал, всем существом своим чувствовал, что ото уже не поздний вечер, что прошла уже половина ночи. Такая тишина, такое отсутствие всяких жизненных звуков в больших городах бывает только перед ранним утром.

В потьмах Антон сжимал свои руки, он чуть не плакал. «Боже, о Боже!» — шептал он, — «что случилось?» И снова начал прислушиваться, — нигде ни звука. Если б горела хоть лампа, а то эта темнота в окружающей его мертвой тишине была ужасна, она жгла его мозг и вызывала огненные искры перед глазами.

Быстро решившись, Антон ощупью открыл дверь и спустился на три ступеньки. Из нижнего этажа был виден слабый свет; там терли песком полы, мыли посуду и приводили в порядок столы и стулья. Антон увидел хозяина харчевни, немца, с честным лицом и таким же честным сердцем.

Немец поставил на стол кружку, которую мыл и вопросительно глядя на Антона, с удивлением покачивал головой.

— Ну, — сказал он, — что это с тобой случилось?

Антон с трудом овладел собой. — Куда мог деться мой отец, господин Романн? Ведь его нет у вас в харчевне?

Хозяйка и служанка оставили работу и переглянулись. Наступило то тяжелое молчание, которое всегда предшествует печальным догадкам.

— Господь его знает! — сказал, наконец, хозяин, — Такой серьезный, степенный человек, — как это можно, чтоб он загулял где-нибудь до утра.

Антон и сам отлично знал это. Если бы отец его вернулся, он, конечно, прошел бы в свою комнату, а не в харчевню, где шумела пьяная компания.

Невыразимый ужас наполнил сердце юноши. Ему вспомнились рассказы о разбойниках, которые нападают по ночами на путешественников, и о всевозможных несчастных случаях. Окружающая тишина, как кошмар, давила его мозг. — Ведь входные двери открыты, — не правда ли? — спросил он наконец. — Надо, чтоб отец мог попасть домой, когда вернется.

— Никто не стучался, молодой барин, я бы услыхала во всяком случае.

Антон чувствовал себя, как парализованный. — Можно мне побыть в харчевне? спросил он упавшим голосом.

— Конечно, сколько угодно, только не снимай засовов и не стучи железными запорами, а то с улицы могут заметить.

— И тогда нагрянут?

— Понятно. От этого народа только запоры и спасают. — Садись вот там, в угол, — прибавил он, — я принесу тебе чего-нибудь согреться, мой мальчик. Не вешай голову; не надо сразу уж считать все потерянным. Может быть, старик сидит себе со своим родственником и судит да рядит о том, да о другом.

Антон печально покачал головой. — Не может быть, господин Романн. Отец никогда, по доброй воле, не заставил бы меня переживать такую тревогу.

Хозяин вздохнул. — Ну, мне надо все-таки соснуть часок-другой, — объявил он. — Без этого нельзя. Так ты ни под каким видом не откроешь двери, юноша?

— Только, если постучится отец.

— Да, да, конечно.

А сам про себя добрый человек подумал: «этого не скоро дождемся». Но во всяком случае он не произнес этих безотрадных слов и вышел, оставив нашего юного друга в неописуемом состоянии духа.

Отец его умер, он это знал наверное, убит на улице; Что же будет дальше? Куда идти, чтоб узнать все подробности?

И потрясенный до глубины души, он заплакал, как ребенок.