Сказание о Джэнкире

Софрон Данилов, 2013

Колыма… Трагические следы ГУЛАГа. Кровоточащая людская память. На эти события старейший якутский писатель Софрон Данилов наслаивает современную историю золотодобычи, в которой непримиримо сталкиваются характеры людей, тех, чья психология – уродливое порождение страшного прошлого, и других – кто мечтает о прекрасной жизни, о том, чтобы лебеди – символ вечной красоты – вернулись в родные края. Но возрождение человека и природы возможно только через любовь, говорит автор. Вот почему боль о Джэнкире, недавно хрустально чистой реке, превращается в сказание.

Глава 4

Только его здесь и не хватало!

Кого? Где «здесь»? Максима Владимировича Белова — на знаменитой земле колымской.

Ждали: давно заготовлены речи и транспаранты, ораторы и ликующие толпы народа — только б скорее спускался с неба, как Бог из лайнера… «Ур-ра-а!..» И туш. «Да здравствует!..» Снова — туш. Пылает оркестр пожаром.

Он и спустился. Речей и народных шествий, хитрец, избежал, с носом оставил местных руководителей: прилетел инкогнито.

Он и явился.

— Чего надо? — Хмурый голос, не то мужской, не то женский, не разобрать, раздался в щели приоткрывшейся двери, в которую он деликатно стукнул минут пятьдесят назад и теперь еще раз, не более сильно. После чего и услышал тяжелое шарканье, дребезг крюка и этот нелепый вопрос. Ясно ж, зачем среди ночи стучат в гостиницы.

— Можно переночевать?

Последовало незамедлительно:

— Мест нет. — Ответ был, конечно, уклончив. Не в лоб: мол, нельзя! Результат, однако, один и тот же. Дверь затворилась. Даже и без зловещего скрипа. И бедолага, бездомный шатун и скиталец, невесть коим образом заброшенный в ночь, не только послушать удаляющееся шарканье и утешиться тем, что не одинок он на белом свете, а есть рядом живые люди. И пусть не совсем святые, но есть среди них и добрые: тот же шофер самосвала! Разве не он, золотая душа, за так довез до поселка? Еще подмигнул на прощание. Не все же такие! Тут ничего не поделаешь. Приняв безропотно свою участь и бормотнув в пользу бедных: «На нет и суда нет», инкогнито начал спускаться с крыльца.

Разумеется, будь сейчас на месте смиренного агнца иной представитель рода человеческого, обладатель жесткого и решительного характера, — он бы мощно саданул в дверь ногою, забарабанил на всю округу, изверг бы всяческую хулу и угрозы дойти до… и выше. Какой бы славный скандалец местного значения разыгрался! День-другой возбужденное население только и обсуждало бы ночное событие, досталось бы тем и этим; да и третьи бы не избежали общественного порицания. Окажись лихой журналист — прогремел-прославился б неизвестный доселе поселок на всю державу! На юге и севере, на западе и востоке разные сердобольные люди увидели бы воочию с возмущением этот так называемый «приют странников» и командированных, смеющий увенчать себя гордой вывеской, хотя и ржавой и со стертыми кое-какими буквами: «Го… с… н… ца», — жалкую развалюху, обшарпанную, готовую рухнуть в любой момент и погрести под собой «счастливцев», наивно радующихся: «Ах как повезло нам, что мы устроились!» Знали б они… А цербер (конечно же имярек), возомнивший, что охраняет вход в царскую гридницу и что его миссия пропускать только «избранных», превратился б под гневным пером в ничтожество, в грубого и бессердечного держиморду!

«Господи! Как такое возможно? Где мы живем?!» — вскричали бы разом сердца читателей. А у какого-нибудь сентиментального южанина навернулись бы слезы сочувствия: тот, бедолага-то, вынужден был ночевать на улице…

«Бедолага», меж тем спустившись с крыльца, усмехнулся: представил отчаяние обхватившего голову отца: «Я же говорил! Кому ты там нужен? Там своих бродяг и «романтиков» хоть отбавляй! Намыкаешься, обовшивеешь, наголодаешься…» — и т. д. и т. д., что говорится в таких случаях, — и, наоборот, строгий и чуть ироничный прищур матери: «Решай сам, сын! Подумай лишь об одном, простишь ли себе потом, если отступишься, дашь себя уговорить, что мечта и долг подождут?..» Эти слова она иногда говорила ему раньше. В тот же момент он прочитал их в молчании матери.

Однако надо думать и о ночлеге. К счастью, широкая завалинка «Го… с… н… цы» была, похоже, нашпигована опилками. Чем не ложе? Рюкзак — под голову и, накрывшись сереньким небом белой ночи, спи себе на здоровье. Перед тем как погрузиться в блаженный сон, обвел взором нависшую громаду мрачных гор. И, не задержавшись на сравнении их с кавказскими, где отдыхал года два назад с «предками», вольготно вытянул ноги и опустил усталые вежды.

— Чего не стучишь? Не пинаешь ногами?

Голос, казалось, упавший откуда-то сверху, не вдруг просочился в начавшее уже мутнеть сознание, и потому заданный им в ответ вопрос не мог быть из самых мудрых:

— А куда?

— В дверь, конечно.

Открыв наконец глаза, понял, что разговаривает с могучей фигурой, заполнившей весь проем распахнутой двери.

— Что ты там делаешь?

— Сплю.

— Проходи в дом! — повелительно произнесла грозная фигура и исчезла.

Кто бы стал ломаться, поминая прошлое, и потому медлить, показывая, что делает одолжение, — только не наш «бедолага». Мигом подхватившись, взлетел на крыльцо, бесстрашно и безоглядно устремился в кромешную тьму узкого коридора.

— Стой! — Голос раздался почему-то сзади. — Не грохочи: люди ведь спят. Закрючь дверь и подь сюда!

В комнате, куда он пожаловал, свешивалась, сияя, яркая лампочка без абажура. Обладателем мрачного, бесполого существа, как показалось вначале, была пожилая, необычайно громоздкая тетка с широким круглым лицом, на котором среди толстых щек, почти утонув в них, разместились маленький аккуратный нос и сурово поблескивающие из глубины глазки. Стояла она возле ситцевого полога, сложив могучие руки на необъятной груди.

— Спать будешь вон на нем! — кивнула на старый, облезлый, с кое-где выпирающими ржавыми пружинами дерматиновый диван. — Знаешь, почему я тебя сама пригласила?

— Не-ет…

— Потому что не стал тарабанить в дверь!

— Спасибо.

— Ишь ты. Он еще благодарит, чудила! — Странная тетка как будто удивилась. — Откуда взялся ты, такой обходительный кавалер?

— Из Москвы.

— Только-то? — Неожиданный ответ вдобавок и озадачил. Не смогла скрыть недоверия — Все вы только из райских мест! Так-таки прямо из златоглавой и прямо сюда?

— Прямо. — Подозрения не уловил. Отвечал беспечно и бесхитростно.

— Ну ладно, «москвич», укладывайся!

«Москвич» рад стараться: стянул куртку, сбросил кеды, плюхнулся на диван.

— Э-э, да ты совсем, оказывается, ребенок! — удивилась уже по-другому хозяйка гостиницы, собравшаяся было тоже отправиться за свой ситцевый полог. — И худ-то, боже ж ты мой, худ…

Да уж, толстым нашего героя назвать было никак нельзя. Зато рост — коломенская верста, хоть голову задирай. Лицо — нежно-белое. Глаза — наивно-голубые. Волосы — цвета созревшей пшеницы. Других особых примет не было.

— Ты, парень, и вправду к нам из Москвы?

— Вправду.

— Сколько лет стукнуло?

— Девятнадцать. — Тут «москвич» немного приврал: девятнадцатый год ему только шел. Но, по сути, разве это не одно и то же?

— Завтра тебя милиция за шкирку не схватит?

— П-п-почему? — стал заикой от изумления.

— Ты не убежал из дому? Мать, отец имеются?

— Конечно. — Можно было бы обидеться, что его принимают за бродягу, но он не обиделся. И к этому был готов.

Видавшую виды хозяйку тоже заинтересовал занятный парнишка, не похожий на кое-каких шаромыг и искателей сомнительных приключений. Утех были хитрые, увертливые глаза, да и некоторые повадки, выдававшие, что у этих людей есть какая-то тайна, которую лучше не обнаруживать. «Москвич» же весь как на ладони.

— Как зовут тебя, сынок? — Голос тетки потеплел. И теперь стало совершенно ясно, что он женский.

— Максим. — Наверно, не следовало отвечать так — быстро и простодушно, как ребенку. Точно почувствовав промашку, добавил поофициальней — Белов.

— Максимушка, ты, конечно, голоден? Я мигом…

— Нет-нет, что вы? Я сыт! — Волки так и щелкали зубами у него в животе.

— Так я и поверила, как же: он сыт! — Возмущенная наглой ложью и не привыкшая добро выражать нечаянно налетевшее на нее доброхотство, фурией метнулась за полог. — А я, дура, еще спрашиваю! Где он поест в такую поздынь, да еще в чужом месте?

Пока Максим мучительно решал, принять или отказаться от приглашения, с каждой минутой добревшая и становящаяся все более грациозной хозяйка, гремя тарелками, уже метнула на стол крупные румяные пирожки, божественный аромат которых чуть не оглушил его и не лишил сознания. Может, впервые понял справедливость старинной мудрости: голод — не тетка.

— Садись, сынок, поешь!

Отказаться было бы верхом неприличия, и Максим принялся за дело. Скрестив руки на груди, хозяйка стояла рядом и умильно-жалостливо смотрела, как дорогой гость опустошает тарелку.

— Вку-усно! — сумел остановиться, когда осталось лишь два сиротливых пирожка.

— Доешь, доешь!

Немного поколебавшись, Максим взял еще один.

— Спасибо!.. Простите, я даже не знаю, как мне вас называть?

— Просто тетя Нюра. Скажешь так, — и всяк меня тут узнает.

— Спасибо, тетя Нюра.

— Значит, знакомых у тебя, говоришь, здесь нет?

— Нет. — Максим не помнил, чтобы она его об этом спрашивала.

— Чего ж ты сюда приперся?

— Работать. У меня — каникулы. — Работать — оно конечно. О том же молчок, чтобы, главное, склонить голову перед безымянной и неведомой могилой, в которой лежит его дед. И еще великое множество таких же безвинно погибших людей.

— Где же ты собираешься работать? — Само собой, тетя Нюра не могла догадаться о другом, о чем Максим не сказал ей.

— Где-нибудь на прииске.

— Дудки! Прииска, милый, давным-давно полностью укомплектованы людьми — пора-то поздняя. Но — ах ты, батюшки, из головы вон! — позавчера тут вывесили новое объявление. Мне сказали, чтобы я всем приезжающим его показывала.

— Где оно, объявление? — Максим так и подскочил.

Вышли в коридор. Тетя Нюра включила свет.

— Читай вот.

Глаза Максима стремительно пронеслись по небольшому клочку бумажки: «Объявление комбинату требуются рабочие в бригаду старателей — Желающих для справок приглашаем по адресу Набережная 28 Дирекция».

— Спасибо, тетя Нюра! — выпалил по инерции, как и читал: одним духом и без знаков препинания.

— Рано еще благодарить. Не каждый выдерживает работать в старателях.

— Я выдержу!

— Ну-ну, с утра туда и потопаешь. А сейчас — спать. Я свет тушу.

Максим накрылся курткой. Через некоторое время послышались тяжелые осторожные шаги, и сверху на него пушистым облаком легло ласковое одеяло. Уже смежив безвольные веки, услыхал, как рядом шумно вздохнула тетя Нюра. «Как моя мама», — еще успел подумать он.

На Набережной, 28, Максим обнаружил небольшой ветхий домишко под трухлявой крышей, кое-где испятнанной грубой заплатой из толя и рубероида. Только открыл дверь — шибануло острой табачной вонью. В довольно просторной комнате, с небольшим столом в углу, находилось человек десять: кто оседлал расшатанный табурет, кто сидел на подоконнике, кто подпирал спиной стену; некоторые расположились прямо на полу, на корточках.

— Здравствуйте! — остановился у порога.

Никто не отозвался. Молчуны нехотя оглянулись на одинокий голос и продолжали по-прежнему густо дымить.

— Здравствуй, коли не шутишь, — за всех ответил пожилой, худой и лысый, восседающий за столом. — К кому пожаловал?

— Сюда.

— А ты, паря, уверен, что не ошибся адресом? — вдруг оживился один из сидящих прямо на полу, багроволицый, атлетического сложения мужчина лет тридцати. На его густых патлах необъяснимым образом прилепилась старенькая кепчонка с крошечным козырьком, напяленная набекрень. — Детский сад, знаешь, находится на другом конце поселка!

Грохнул радостный смех и гогот, отчего пелена табачного дыма испуганно ворохнулась.

— Я пришел именно сюда, — заупрямился Максим. — По объявлению.

— Поступать в бригаду? — уточнил худой и лысый.

— Какая там еще бригада? Я же говорю: он сюда забрел нечаянно, в поисках пропавшего детсада, куда имеет направление! Посмотрите-ка, он еще сопли носит!

Максим и сам не заметил, как громко шмыгнул носом.

Люди опять заухали и заржали.

— Ну-ка ты, Тетерин, прекрати. — Лысый не повысил голоса, но слегка прихмурился. — Кто послал?

— Я сам.

— Ты кто по работе?

— Студент.

— Меня интересует твоя специальность.

Максим смешался.

— Я… ну, в общем… хочу работать!

— Иди сюда, садись, — Лысый показа, л на табуретку, придвинутую к столу. — Работать-то ведь можно всяко. Один — повар, второй — портной, третий — шахтер. Ты что умеешь делать? Работать на бульдозере можешь?

— Нет…

— На тракторе?

— Нет…

— На автомашине?

— Посещал школьный кружок.

— Шоферские права имеешь?

— Нет…

— Что ты будешь делать тогда в бригаде? — собеседник Максима с разочарованным видом потер лысину.

Откуда Максиму знать, какая там, в старательской их бригаде, подошла бы для него работа.

— Не знаю.

— Лопатой грести золото сможешь? — с необыкновенно серьезной миной спросил Картуз-набекрень.

— Лопатой?

Ну да, лопатой. Вот такой большой и широкой, захватистой. — Широко растопырил руки, показывая размеры предполагаемой лопаты, затем, — как надо ею грести. — Вот так, вот так! Именно золото и только золото! Сможешь, а?

— Сумею…

Зрители, довольные бесплатным представлением, опять дружно загоготали.

— Умерь свою прыть, Тетерин. Дай с человеком путем поговорить, — неприязненно покосился Лысый на самозваного шута. — Нам не хватает еще двух. Может быть, его… Как зовут?

Лицо Максима, понявшего наконец, что Картуз-набекрень его тут сейчас просто разыгрывал, запылало. Он еле выдавил из себя:

— Белов.

— Может быть, этого Белова нам стоит принять к себе? Весьма сомнительно, чтобы готовый старатель сам заявился к нам без особого приглашения, а время идет. Что скажете?

Подле Лысого сидел, откинувшись к стене, худощавый, но, похоже, весь свитый из жгутов тугих мускулов мужчина, кавказец по внешнему облику, с досиня выбритым лицом и горящими черными глазами. Выплюнув дотлевший окурок, повелительно обратился к Максиму:

— Сними тужурку!

Опасаясь очередного розыгрыша, тот не шевельнулся, растерянно заморгал.

— Сними, — кивнул Лысый.

— Ух и ах! — опять поспешил обскакать всех Картуз-набекрень. — Я же говорил: детсад!

— Покажи мускулы, — продолжал распоряжаться кавказец. — Засучи рукава!

Максим чуть приподнялся, но тут же сел обратно. Где-то он читал, что в старину крестьяне, покупая на базаре лошадь, — вот так же старательно и обстоятельно оглядывали, общупывали, испытывали ее. Теперь ему прикажут открыть рот.

— Ну-ка, Чуб, пощупай!

Старообразный старатель с морщинистым лицом, сутулясь, подошел к Максиму и через рубашку небрежно, но цепко сжал его руку.

— Ничего нету. Одна вода.

— Если не можешь управиться на технике, должен хоть обладать крепкими мышцами, — почти без акцента высказал свое мнение кавказец. — Не так ли?

— Так, так! — подтвердили артельщики.

— Ну, вот так, сам все слыхал, товарищ Белов, — Лысый опустил глаза.

С курткой под мышкой, багровый от стыда и позора, Максим не помнил, как очутился на улице…

День прошел в напрасных поисках работы. Всюду, куда он ни обращался, в его услугах не нуждались. Подсобным рабочим в магазине не захотел стать он сам.

В гостиницу приплелся поздно вечером.

— Ну что? — встретила его тетя Нюра.

— Н-нет…

— У Журбы не был?

Не зная, кто такой Журба, Максим посмотрел на нее вопросительно.

— Да у бригадира старателей, на Набережной.

— А-а, это у Лысого, что ли? — машинально провел ладонью по макушке. — Был.

— Что он говорит?

— Им требуется бульдозерист или механик.

— А в простом рабочем они разве не нуждаются?

— Говорят, у меня мускулов маловато, — смутившись, вынужден был признаться.

— Ну и что?

Максим с деланно-беззаботным видом неопределенно махнул рукой.

— Ладно, иди умойся и прочее. В седьмой комнате койка освободилась. Твой рюкзак уже отнесла туда. Есть будешь?

— Спасибо, тетя Нюра. Только что поел в столовой. — На этот раз не обманывал.

— Ладно, иди спи. Утром заходь ко мне чай пить.

…За утренней трапезой состоялся следующий решивший судьбу Максима разговор.

— Максимушка, куда ты хочешь устроиться на работу? — Этот вопрос тетя Нюра задавала ему и в первый раз, но почему-то задала и теперь.

— Мыть золото.

— А чего не работать тут, в поселке?

— Нет, тетя Нюра! — замотал головой.

— Как будто там тебя так и ждут не дождутся! Как же: сам Максим Белов из Москвы!

— Хоть и не ждут…

— Ну, тогда вот что, милай, — выложила на стол мощные ручищи. — Сейчас сходим вдвоем!

— Эт-то к-куда? — чуть не поперхнулся.

— К Журбе.

— Что вы, нельзя… Тетя Нюра, лучше я сам!.. Я сам!..

— Не шуми! — Нажав тяжкой рукой на плечо, усадила пытавшегося было вскочить Максима. — Тебе же отказали. А мне не откажут! Пусть только попробуют!

— Тетя Нюра!..

— Кончил еду? — Она решительно сняла передник, кинула его за ширму и, крикнув куда-то в глубину коридора — Глаша! А, Гла-ша! Я скоро вернусь! — легонько подтолкнула Максима, решившего ни за что не идти. — Шагай давай!

Скрепя сердце пришлось плестись. «Ладно, перетерплю несколько позорных минут. Все равно же прогонят», — и успокоился. Лишь бы «казнь» совершилась как можно скорей.

Выйдя на Набережную улицу, тетя Нюра вдруг остановилась и грузно повернулась к понурому спутнику.

— Сынок, дай слово, что будешь работать хорошо — на совесть. Ну?

— Честное слово!

…На Набережной, 28, народу набилось гораздо больше вчерашнего. Если вчера табачный дым ходил облачком, сегодня стоял коромыслом. Вчера больше помалкивали (смурное настроение разрядило появление Максима), нынче каждый говорил что-нибудь, хоть бы и не рассчитывая быть услышанным, — гвалт несусветный.

В первое мгновение сама тетя Нюра, похоже, не то чтобы растерялась, но слегка смутилась. Тут же решительно передвинула пестрый платок к затылку, глубоко вздохнула и, как бульдозер, не церемонясь, растолкала-разбросала ближнюю кучку людей, направилась к столику.

— Здравствуйте, Никодим Егорович!

— Доброе утро, Анна Петровна! — Журба погладил лысину. Такая уж у него была привычка. Даже когда разговаривал с женщиной.

— Что за кавардак у вас такой? Устроили чемпионат: кто кого переорет, да?

Вчерашний кавказец играючи сдернул с табуретки кого-то в замызганной телогрейке, легко, как пушинку, перенес табуретку по воздуху:

— Пожалуйста, тетя Нюра!

— Спасибо, Гурамушка!

— Нам вот-вот надо подавать на участок. А тут что ни день, прорех все прибавляется. Вот и судим-рядим, спорим, кричим… — то ли объясняя, то ли жалуясь, то ли прося какого-нибудь совета, выговорился Журба и забуксовал.

— А я к вам привела нового работника, — обернулась тетя Нюра к двери, отыскивая в сизом тумане своего протеже. Он за это время, казалось, уменьшился в росте, еще больше похудел, глядел и вовсе затравленно. Ни дать ни взять — волчонок. — Поди-ка сюда поближе. Ну, давай…

Готовый провалиться сквозь землю, Максим сделал шаг вперед, выпутываясь из тумана.

— Вот он!

— Тю-ю-у! — присвистнув, подскочил на полу Картуз-набекрень. — Я еще вчера говорил: он из детсада. Вчера был один, сегодня явился с няней! — Приплясывая на карачках, снизу вверх поглядывал на лицо «работника». — А где твоя соска? Неужели обронил?

Тетя Нюра — в одну секунду в ней проснулась дикая кошка! — взлетела на ноги и молниеносно сдернула с кудлатой головы покусившегося на ее дитя картуз. Кое-кто не удивился бы, — появись у нее острые когти и завопи она пронзительным страшным голосом.

Обидчик плюхнулся на пол.

Возможно, это поубавило пылу-жару, клокотавшего в необъятной от любви и нежности груди, инцидент разрешился словом:

— Ха, Тетеря, на этот раз ты примазался тут? — Грузно поворотилась, снова превратившись в глыбоподобную хозяйку «Го… с… н… цы». — Никодим Егорович, и на ружейный выстрел не подпускайте этого человечишку к себе!

— Он дал зарок, — объяснил Журба. — Тетерин, повтори тете Нюре свои слова.

— Я дал зарок, — покорно, но и не без тайной гордыни подтвердил «человечишко»; после чего как по писаному отбил клятву — Ни единой капельки больше! Абсолютно и бесповоротно! — низко склонил голову, точно подставил крепкую напряженную шею. Однако в полной уверенности, что меч не поднимется и тем более не опустится.

— Какой у него зарок? Слово такого алконавта подобно пене в горшке: сейчас — была, через миг — нету! — Отброшенный брезгливой рукой картуз полетел куда-то в угол. — Иди, иди прочь! Он тут еще балагурит, клоуна из себя корчит!..

— Потише, тетя Нюра, потише… — Названный алконавтом и клоуном заговорил было с оскорбленным гонором и как будто с вызовом — Осенью вот меня увидишь!.. — Но, прерванный резким взмахом руки тети Нюры, снова готовой обратиться в нечто, что было бы пострашнее дикой кошки, от греха подальше юркнул в гущу старателей, многие из коих блудливо опустили или егозили глазами. Почти каждый имел шанс попасть на ядовитый язык праведницы. «У-у, Тетеря, лучше бы и не вылезал при этой…» — без особой злобы подумал кто-то из них и притворился невидимкой, затаив дыхание.

Но было поздно. Грозная и насмешливая тетя Нюра медленно и внимательным, прожигающим до самых печенок взором обвела увядшие и скукожившиеся физиономии (иные стояли с закрытыми очами) бравых старателей. Ее словно тряхнуло. Так, наверное, заколыхалась бы гора, ощутив подземный толчок.

— Ба-а! Знакомые все лица! Вот уж не ожидала, что вы, Никодим Егорович, с вашим-то опытом и знанием людей, наберете себе в бригаду этих прожженных хлюстов! И с этакой гвардией небось рассчитываете горы свернуть?

«Гвардия» погибала под испепеляющим взглядом противника, но не сдавалась.

— Людей не хватает, — отвечал уступчиво Журба. — Где в самый разгар сезона я откопаю стоящих? Пришлось брать этих.

— А вот? — тетя Нюра жестом, не без скрытого величия, показала пальцем на трепещущего от ужаса и сгорбившегося от готовящегося ему унижения студента. — Он что, не работник? — Язвительная молния блеснула в ее голосе. — Человек специально! приехал из самой Москвы! чтобы работать на золоте. Чем, интересно, он не подошел вам? А-а?! Не тем ли, что не пьет?

— У него нет никакой специальности! — пискнул кто-то, самый отважный, из-за спин стоящих «вольно» золотодобытчиков.

— У него нет специальности, — на этот раз Журба почему-то погладил не лысину, а потер подбородок, — Да и не выдержит он нашей работы.

— Где уж овладеть вашей специальностью! Разве человек с высшим образованием способен научиться тому, что умеет делать хотя бы этот Тетеря?

О язва! Назвала одного Виктора Александровича Тетерина, а ужалила в самую душу многих. Старатели начали переминаться с ноги на ногу. Да и Журба без особой надобности поскреб за ухом.

Между тем тетя Нюра как ни в чем не бывало и, вовсе не рассчитывая на такой эффект своих горьких слов, продолжала:

— Молодой же парень, выдержит и физическую нагрузку! Конечно, ему придется нелегко, даже просто тяжело, но он это выдержит! Уж в бега-то не ударится. Я научилась разбираться, кто чего стоит. Вот теперь каждого из вас я вижу насквозь и знаю, кто на что способен, уж вы мне поверьте. В Максима поверьте, Никодим Егорович! Я за него ручаюсь.

— Что решим? — Журба оглядел свою бригаду.

Старатели как заведенные продолжали молча перетоптываться.

— Слушайте все внимательно: я за него ручаюсь! Убежит — весь позор падет на меня!

— Принять! — гортанно заклекотал кавказец.

— Кто против? — Журба поднял тяжелые глаза.

— Нет… нет… — оживая, обретали дар речи окаменевшие было старатели. — Если уж сама тетя Нюра ручается за него… О чем тут и говорить?.. Принять… — Забухтели облегченно и радостно.

— Пусть свою соску оставит у тети Нюры, — не утерпела кольнуть и на этот раз вынырнувшая из темноты и, видимо, забывшая преподанный ей суровый урок нерадивая голова забулдыги и клоуна Тетерина. — Соску! Ха-ха!

Смешливых на этот раз не отыскалось. И не из страха пред тети Нюриным гневом. Строги были лица. Почти у всех просветлели. Куда подевался малоуважаемый сброд? Готовый к великим трудовым свершениям и даже подвигам, коллектив находился с этой минуты в прокуренной комнате. Спаяло всех и каждого свершившееся на глазах благородное деяние, которому они были не только посторонними свидетелями. Оно состоялось и при их непосредственном участии.

— Как у тебя фамилия?

— Белов. Максим.

— На, заполняй вот анкету. Садись вон туда и слушай. У нас разговору еще — семь верст до небес и все лесом.

— Спасибо, Никодим Егорович! — Тетя Нюра поднялась, поворотилась к старателям и отвесила всем поклон. — Спасибо вам всем. Пусть вам хорошо старается и удача не минует вас! — Разогнула тяжелый стан свой, широким жестом передвинула платок с затылка на обычное место.