Святая простота

Станислав Мишнев, 2015

Сборник рассказов в ироничной форме описывает жизненные истории отечественной повседневности.

Золотой

Механизатор широкого профиля Гордей Лосев колет на своей улице дрова. Помахивает колунчиком, что Илюшенька булавой, с протяжкой. Поставит чурку на «попа», приноровится, по какому месту садануть, ну и сада нет. Другую поставит, дух пере ведет, на пустынное поле посмотрит, вдоль деревни глазами проедется — и опять вдарит. Раньше, бывало, час не знал как выкроить на разделку этих самых дров, а теперь вольному — волюшка. Седьмой день бригадир за порогом не бывал, а чего ему над душой стоять, коль топлива нет, запчастей нет, а деньги председатель — бедолага кует около Воркуты: маслом сливочным промышляет, копеечку до бывает. Не жизнь — пряник медовый. Был на днях государственный человек, где-то около Вологды отирается, мужики и насели на него скопом: это к чему же дело идет, коль колхозы под нож пустили? Помассировал тот человек трехэтажный подбородок, снисходительно-покровительственным тоном принялся вещать, как старый ворон, про союзников перестройки, большие заграничные кредиты, про фермерские рычаги.

— Так это, выходит, кто куда? — спрашивают мужики.

— Да Бога ради! Вот был я в Канаде…

Гордей Лосев со товарищи в Канаде не были, в заокеанскую сказку не врубились, потому человек отбыл из глупой провинции разочарованным.

На противоположном краю деревни поя вились две легковые машины. Одна — белая, другая — красная. Из них вышли женщины с большими рюкзаками, мигом рассыпались по деревне. «Эхе-хе, — сдвинул шапку на затылок Гордей, — цыганье пожаловало». На цыган Гордея прямо-таки тянуло. При виде их какой-то бесноватый демон заводил его, как заводят пружину патефона, и не отпускал, пока не разыграет всю программу. Антипатия появилась в детстве, когда старая цыганка увидела на руке матери смерть сына в колодце. Гордей с тех пор панически боится воды, и всякий раз, когда появляются цыгане, его подмывает опровергнуть предсказание. Он не был иезуитом, но это христовальное племя считал паразитами народа.

Весной он брел в ремонтную мастерскую. Осенние колеи вы буханы до пупа; ни дорогой, ни стороной по ноздреватому снегу. Навстречу идут три молодые цыганки и цыган. Ноши у них тяжелые, скрючило их как верблюдов.

— Кормильцы вы наши, поильцы вы наши, — изображая большущую радость, возопил Гордей — Не иначе сам Господь Бог указал вам путь в нашу пустыню!

А сам норовит поцеловать полновесную некрасивую цыган ку с глазами навыкате и носом загогулиной. Фуфайка на нем насквозь мазутой продезинфицирована, подноси спичку — факелом вспыхнет, брось в воду — век не утонет. Цыганка отворачивается, руками его отодвигает, бормочет что-то сердитое на своем языке, а ноша ей мешает, а глина ноги спеленала что цемент — осилил охальник, чмокнул раз, приложился другой; женой бы взял, да сердце другой занято. Держится за женщину, одаривает далеко не изысканный выбор свой нежной улыбкой. Зарделась толстуха, сомлела, маковым цветом рас цвела среди грязной дороги, перестала его отталкивать.

— Обносился весь, срам при крыть нечем, родные вы наши…

Расчувствовался цыган, снял с загривка перинник, начал вынимать товар.

Сбросил Гордей фуфайку прямо в колею, бродни снял, на фуфайку ступил. Отвернулся от дам и брюки — долой. — Стоит в одних трусах на весеннем ветру, цыган знай подает, а он примеривает.

— Эх, и добры штаны… а те вон вроде лучше, лучше…

— Бери, бери, золотой, — при говаривает цыганка, поддерживает его за локоть, когда он скачет на одной ноге. Прищелкивает цыганка языком от удовольствия. То ли лестно ей, что мужик ее облобызал, а не подружек по бизнесу, то ли то, что товар пошел, не доходя еще деревни. Все перемерял Гордей, в свое рванье оделся, виновато посмотрел на цыгана.

— Эх, душа моя, все бы купил, да купило кошка отступила. Пожаром в августовской ночи полыхнули глаза цыгана, гыр-гыркнул на толстуху, по-русски обломил матом. Разошлись как подводные лодки, каждый взял свой пеленг. Оглянулся Гордей — бодро идут, толстуху впереди гонит, дорогу проминает остальным.

Рассказал в мастерской мужикам под веселую ногу о своей проделке, слухи дошли до жены Насти. И появились у нее симптомы аллергии на сивушный запах. Стоило ботнуть стакан водки, как из нее, что из помойного ведра, лились нечистоты. Жена кляла всю непутевую ро дню Гордея, вспоминала цыганку, предлагала взять шапку в охапку и ехать аж до Магадана. Летом аллергия развилась до трехмерного изображения, гостил старший брат, потом — младший, потом — шурин с Урала, дядя из Киева. Все мясо съели, три ящика водяры опорожнили. Осенью косяком пошли советские, религиозные, государственные праздники, а как отгуляли Николу-зимнего, жена сгребла обеих дочерей и подалась к матери в Каргополь. Гордей против не был: пускай проветрится, но зачем оставила ему стельную корову, которая вот-вот опростается?.. Живет бобылем, злится на жену, потому в избе не прибирает и кошек не гоняет. Затхлость, вонь, запустение…

Колет дрова Гордей, а сам фиксирует, в какой дом сбега ли цыганки и как долго в нем пробыли. Тут лихо подлетает к нему белый «Жигуль» и у самых дров придумывает дать лихой разворот. Жж-жжиии — и сидит на брюхе. Вышел цыган молодой, высокий, усы — как два серпа отбитых, заглядывает под машину, ни здравствуй, ни прощай, командует Гордею:

— Талкай, чего смотришь.

Не по сердцу пришлось это Гордею это «талкай», холодом колодца опахнуло от слов.

— Черт на попа не работник.

Гыр-гыркнул цыган, сел в машину, газовал, газовал — вылез.

— Дай лопату, земляк.

— Какую, мой черный брат?

— Железную.

— Вон в углу стоит… Часа через два обязательно поставь на место.

— Пачему два? Пачему, земляк? — встревожился цыган.

— Осенью я как втряпался тут, меня двумя тракторами тянули.

Не поверил цыган, весь снег выгреб, распарился шубу-романовку на чурки бросил сел рядом с Гордеем, сказал зло.

— Будь проклят тот день, когда я праменял каня на эту ванючку!

— Твоя правда, — согласился Гордей, — лошадь что: витнем огрел по хребтине — из хомута выскочит, а тарантас выдернет.

— Какой конь был, какой конь! Отец стригунком выменял, беречь завещал, а я… в саседнем калхозе на каня и быка-трехлетка праменял.

— Да ну?

— Эх, мало взял… Такой конь!

— Как же это ты облапошить так сумел? Ну и деляги. Прав да, что лошадям золотые зубы вставляете?

— Клянусь атцом: да! Если бы тот плешивый с пятном на башке не сбежал, этот, Мишкой-камбайнером завут!.

— Вовремя сковырнули. Что, хочешь выкарабкаться?

— Земляк, пажалуйста…

— Шубы не жалко? Обдуришь кого-нибудь, чего жмешься?

— Бери, чтоб ее собаки порвали!

— Да не мне, под колесо подложить.

Выехал цыган, выбил из шубы снег. У нее оказались оторванными рукав и воротник.

Подошла толстая цыганка, весенняя знакомка Гордея, узнала его, улыбается.

— Давай погадаю, золотой, что было, что есть и что будет — скажу, все вижу…

— Давай лучше я тебя научу гадать, деньга сама пойдет, — говорит Гордей. — Ты вот усатая — за тобой грешки водятся, в изрядных телесах — детей у тебя нет, глаза большие — сердце твое свободно от мужика, любишь визжать и сплетничать, характер покладистый, но вспыльчивый, торговать ты не умеешь, тебе бы по хозяйству управляться — самое то.

— Он тебе сказал? — сердито тыкая в стороны руками, говорит цыганка, ставит перед Гордеем полутощий рюкзак. — Мой муж умер, ясно тебе?

Цыган часто мигает, приподняв густые брови, вопросительно смотрит на Гордея.

— Перестань, у меня на это дар от Господа, — говорит довольный собой Гордей. — Вот покажи, в ка кой дом ты ходила, а я скажу, чего ты там продала и на сколько.

— Знахарь, — поджимает губы цыганка, — ну вон тот, где собака маленькая, а злая?

— От силы тыщ двадцать пять выцыганила, а продала кофту.

Цыганку чуть не хватил апоплексический удар, настолько точно угадал Гордей.

— Душа моя, — говорит Гордей низким придушенным голосом, вожделенно глядя на цыганку, — брось ты эти копейки, займись тем ремеслом, что природа тебя наградила: вымой у меня пол в избе — и будешь довольна.

Злой демон опять начал беситься внутри Гордея. Он не прочь разговеться, он все же мужик и все мужское ему не чуждо. Месяц живет без женщины, а деревня — не город, женщины на углу не стоят.

Цыганка говорит что-то цыгану, тот усмехается, пожимает плечами, хмыкает и идет к машине. Она говорит ему что-то гортанное, цыган даже не оборачивается.

Не сразу цыганка схватила тряпку и ведро, она как экскурсант, принюхиваясь крючковатым носом, обошла избу, при виде неприбранной постели с простынями жгутами игриво спросила:

— Плохо спишь, золотой?

Гордей осмелел в греховодной страсти, змей-искуситель принялся шептать ему на ухо, чтобы лишка не рассусоливал. Взял цыганку за руку, притянул к себе.

— Не спеши, не спеши, золотой.

Чувствуя себя на небесах от легкого счастья, Гордей слетал в магазин, прикупил винца, кол баски, достал из подполья банку тушенки и огурцы.

— Иди работай, золотой, работай, — попросила цыганка.

И заходил колун в руках Гордея, эдак палица у Илюшеньки не хаживала. Во всем теле он ощущал нетерпение, содомская потребность горячила кровь.

Вспомнил о корове, сбегал проведать.

Притопала баба Шура, пощупала у коровы задние кости, приговорила:

— Скоро отелится, не проворонь. И послед чтобы не съела, смотри.

— А доить, а доить как?

— Руками. Да что тужишь, вроде у тебя доярка на дому.

Баба Шура — красивая полная женщина, лета ее определить трудно, но держится всегда молодой и любит подкузьмить.

Гордей покраснел под смешливым взглядом, вся его фигура превратилась в пустопорожний чучун.

По всей улице шел дерущий нос аппетитный запах, приготовила цыганка что-то вкуснейшее. «Хорошо Настя тушенку варит», — подумал Гордей и засовестился, чужая баба хозяйничает вместо Насти, притом цыганка!

Выпили по стопке, по второй чокнулись. Горит Гордей от не терпения, забыл про нравственность. Подъезжает к толстухе то с одного, то с другого бока, а она жеманится, ласкать дозволяет, а дальше не пущает. Не приведи Господь, муки Тантала были не под силу Гордею. Он был похож на лошадь, которая видит овес, но не может дотянуться до него губами.

Пришла баба Шура, от порога сказала.

— Пить пей, да ум не пропивай: скоро воды отойдут.

Посидел, сбегал во двор, не висит под хвостом пузырь водяной — и скорее к цыганке. Так часа два мучился. То баба Шура мешает, то к корове бегал.

А ту как застопорило, то копытца покажутся, то назад спрячутся.

— Да что ты в самом-то деле! — закричал Гордей. — Телись!

Выпучила корова глазищи, с немым укором смотрит на хозяина.

Цыганка смолит сигарету за сигаретой, смотрит «Поле чудес», на приставания Гордея — ноль внимания.

Кричит от порога баба Шура.

— Тянуть пошли, задохнется телёнок!

А под окном машина сигналит.

— Ой, меня ищут, — спохватилась цыганка и начала одеваться.

Перематерился про себя Гордей, недовольный, поплелся за бабой Шурой.

— Посмотри, посмотри, как бы не слямзила, — шепчет баба Шура.

Гордей в сердцах плюнул на стену, пошел вон.

— Смотри, Настя не похвалит. Дойди, пощупай.

А цыганка уже на — пороге сама и с маху вешается на шею Гордею.

— Ты сердит, золотой? Ты жди, жди, я скоро вернусь.

Смотрит Гордей, вроде сум ка у нее разбухла?

— Ты это… ты куда?!

— Жди, золотой, жди!

И бегом к машине.

Вихрем влетел в избу Гордей, раскрыл шифоньер — сиротливо сгрудились в углу голые плечики, ни шубы Настиной, ни платьев дорогих. Побежал на улицу, выхватил по пути топор из-за топорника Смотрит, мелькают на другом краю деревни красные огоньки. Изо всей силы всадил топор в стену, погрозил в темноту кулаком.

— Облизнулся? — смеётся баба Шура — Думал пощипать, а самого ощипали? Во, мычит… ну, слава Богу.