Солнце в ежевичнике

Стася Холод, 2022

Эту книгу – и всё мое творчество – посвящаю любимой маме, Елесиной Наталье Сергеевне. Совершенство во всём, ради меня Она делала невозможное. То, что я сложилась – как писатель, как художник, как личность, как профессионал – всё благодаря Ей.

© Стася Холод, 2022

© «Издание книг ком», о-макет, 2022

Повести

Солнце в ежевичнике

I

Где ночует солнце? Когда Джордж был маленьким, он думал, что в приютском ежевичнике. Мистер Уильямс брал его на руки, и они вместе наблюдали, стоя у открытого окна, как сияющий шар неторопливо скатывается туда, неистово пламенеет в листве, потом угасает и, спрятав последний золотой луч, засыпает до утра.

Джордж думал: «Неужели ему там не холодно и не колко?» Закат отгорал, сгущались сумерки, из сада доносились загадочные звуки и шорохи, и Джорджу представлялось что-то невероятное, а мистер Уильямс относил его в кроватку и рассказывал какую-нибудь чудесную сказку. В ту пору воспитатель сам собирал для него спелую ежевику. Джорджу запомнились иссиня-чёрные ягоды, налитые вязким смолистым соком, такие крупные, что на ладони их умещалось всего две или три.

С годами они становились более мелкими, но не менее вкусными, и так же, как все мальчишки, Джордж объедался ими и вылезал из зарослей чумазый и счастливый. Стоит ли говорить, что пирожки с ежевикой они уплетали за обе щеки, и компот из неё получался отменный, а когда повар мистер Тэмпл варил на зиму варенье и джем, над приютом плыло облако сладкого аромата.

Мистер Уильямс тоже делал заготовки, но несколько иного толка. Он редко ходил в аптеку, таблетки и микстуры считал медленным ядом и знал наверняка, что отвар из ежевичного листа — лучшее лекарство от любой простуды. Воспитатель сушил его на чердаке и раскладывал по холщовым мешочкам, а Джордж ему помогал. Здесь необыкновенно легко дышалось и мечталось, поскольку воздух был напоен духом целебных трав и очарованием прошлого.

Джордж относился к истории Блэкберри-хауса с большим интересом и трепетом, и немудрено, ведь сам способ его появления здесь был, если можно так выразиться, старинным. Всех его товарищей оставили в родильных отделениях муниципальных больниц. Наверное, это очень обидно, когда тебя оставляют. С ним же всё было иначе — его, наоборот, нашли.

Однажды вечером к мистеру Уильямсу прибежали взволнованные мальчишки и сообщили, что в ежевичнике заблудился котёнок, ему там темно и страшно, он жалобно мяукает, и воспитатель, не теряя ни минуты, отправился на выручку, освещая дорогу электрическим фонариком, с которым ходил в кладовку. Ежевичник Блэкберри-хауса хитросплетением тропинок мог соперничать с Кенсингтонским лабиринтом, но мистер Уильямс всё же нашёл его, нашёл и понёс в приют, сопровождаемый ликующими сорванцами, каждый из которых так и норовил заглянуть в пищащий свёрток. Он дал ему красивое и гордое имя — Джордж.

Чердак был настоящим кладезем бесценных вещей. Если хорошенько покопаться, здесь можно было отыскать учебник грамматики, изданный при королеве Виктории, пуговицу, оторвавшуюся от форменного сюртука сто лет назад, да так и не пришитую, грифельную доску или колпачок для тушения свечей… таинственные весточки из приютской жизни минувшего века — века, когда телефон был в стадии разработки, а строительство железных дорог вызывало в Англии жаркие споры. Пёрышко с засохшими чернилами, потрёпанная тетрадка со смешными рожицами на полях, запах свежего ежевичного листа — прошлое и настоящее сливались здесь воедино, и это завораживало и навевало странное чувство, будто времени не существует, а есть одна большая вечность.

И Джордж решил написать книгу о приюте Блэкберри-хаус по примеру местного краеведа, только тот занимался историей всего Холбрука, был дружен с мистером Уильямсом и ему первому приносил для прочтения уже готовые главы. У воспитателя вообще было много друзей: и лаборант из кабинета химии, и водопроводчик Пол Рэй (они познакомились, когда в душевой приключился потоп), и даже водитель экскурсионного автобуса.

Библиотекарь благоволил к Джорджу и доверял ему ключи от книгохранилища, и он проводил там немало времени в поисках материалов для своего исследования. Как-то раз он обнаружил альбом с довоенными марками, каких уже не купишь ни на одной почте, показал своему приятелю Генри Никсону, и они со всех ног помчались к воспитателю. Мистер Уильямс коллекционировал марки с детства, и неудивительно, что все его ребята неплохо разбирались в филателии, но едва ли кому-то из них доводилось сделать ему такой подарок! Он был сам не свой от радости, любовно гладил пожелтевшие от времени страницы, расправлял уголки. Вдруг из альбома выпала фотокарточка. На ней улыбались двое мальчишек в школьных блейзерах, и, увидев их, мистер Уильямс изменился в лице.

— Что с вами? — испугался Генри.

— Кто это? — спросил Джордж. — Вы их знаете?

— Да… Знал когда-то, — с трудом произнёс воспитатель, протирая стёкла очков.

— Они из нашего приюта?

Мистер Уильямс ничего не ответил и велел им пойти поиграть в футбол, а вечером позвал к себе на чай и рассказал историю этих ребят.

Их звали Джордж и Эд, они были закадычными друзьями и всё делали сообща: сбегали с уроков, обследовали заброшенные железнодорожные пути, ходили в кино. Им ужасно нравилось кататься на качелях, отважно взлетая до самого неба, и воображать себя пилотами, ведущими самолёт. Они часто говорили о том, кем станут, когда вырастут: сначала — пожарниками, потом — машинистами, потом — разведчиками и продавцами мороженого, а может, сначала продавцами мороженого, наедятся его от пуза и уж потом — разведчиками, но обязательно вместе, чтобы не расставаться.

Джордж был старше Эда на целых две недели и считал, что тот должен его слушаться. В играх и проказах он был заводилой и ответ за них нередко держал один. Самому Эду такое положение вещей не очень нравилось, но попробуй с ним поспорь, когда он старше на целых две недели.

Друзья любили родную Картрайт-стрит, и свой многоквартирный дом в рабочем квартале, и бетонную площадку, на которой играли в мяч, и думали, что так будет всегда, но началась война. Осенью 1940 года школу, где они учились, эвакуировали в тихий провинциальный городок. Многие ребята были огорчены и не хотели покидать Лондон, но только не Эд и Джордж: они давно мечтали о путешествиях.

Ученики в сопровождении молоденькой учительницы выгрузились из поезда на станции Холбрук, и их отвели в зал ожидания. Они должны были поселиться у местных жителей, которые приходили туда и выбирали, кому кто приглянется. Сначала разобрали девчонок и тихих опрятных мальчиков, о каких у школьных забияк обычно чешутся кулаки, потом распределили остальных, но на наших друзей охотников так и не нашлось. А ведь они раз десять, не меньше, устраивали замечательную воздушную тревогу. Эд выл сиреной, а Джордж носился по залу, раскинув руки, и очень правдоподобно изображал пикирующий бомбардировщик, к тому же из кармана у него торчал лучший в классе деревянный самострел. Одна пожилая леди уже совсем было согласилась их принять, но Эд, желая её рассмешить, примерил газовую маску, и она передумала.

— Что, доигрались? — сказала мисс Смит чуть не плача. — Говорила вам, ведите себя прилично. Куда я вас теперь дену?

Эд произнёс дежурную фразу:

— Мы ничего не сделали, — но ей от этого легче не стало.

Собравшись с силами, она вооружилась телефонным справочником, пустила в ход все свои организаторские способности и наконец договорилась с директором Блэкберри-хауса, старинного приюта для мальчиков, расположенного в полутора милях от городка. «Может, это и к лучшему», — подумала мисс Смит. Она не представляла, кто из жителей долго вытерпит у себя дома эту парочку, и была рада, что сама избавилась от неё хотя бы до окончания войны. Джорджа и Эда такой поворот событий тоже устраивал. Они видели фахверковое здание приюта из окон поезда и уже тогда предположили, что там водятся привидения.

Незнакомые ребята встретили их радушно, напоили чаем из ежевичного листа и по случаю приезда гостей открыли новую банку варенья.

— Какое оно душистое! — восхитился Эд.

— Это потому, что в нём много солнца, — сказал Джайлс Липмэн. — Так мистер Айнсворт говорил, а сейчас он на фронте.

— А кто это — мистер Айнсворт?

— Наш учитель. Враги ужас как его боятся. — И Джайлс показал им газетную вырезку с фотографией бравого пехотинца. — Мистер Чарлтон тоже хотел, но его не взяли.

— Почему?

— Решили, что он слишком старый.

— Не старый, а пожилой, — поправил Мэтью Паркер. — И потом, если бы он ушёл на войну, кто бы сейчас учил нас?

Мистер Чарлтон передвигался, тяжело опираясь на трость, и без очков почти ничего не видел, но когда наставники Блэкберри-хауса уходили на фронт, он рвался со всеми, но ему отказали, тактично объяснив, что он нужен здесь, иначе кто должным образом позаботится о будущем Англии?

— Списали, негодники, — горячился старик.

Мистер Чарлтон считал, что его место в окопе, что он ещё крепок и силён и ему в самый раз — в атаку, и ребятам стоило большого труда, чтобы его успокоить. Он был превосходным рассказчиком, знал столько всего интересного, о чём не прочтёшь ни в одном учебнике, и умел вдохнуть жизнь в любой, даже самый скучный, засушенный параграф. Воспитанники Блэкберри-хауса учились на совесть. Здесь не принято было отступать, и, если задачка не получалась, её решали до глубокой ночи. Как-то раз Эд посетовал, что ему тяжело и хочется спать, и тут же услышал в ответ:

— А мистеру Айнсворту, думаешь, легко в окопах?

Джордж и Эд отринули лень и тоже подтянулись. Они вообще почувствовали себя старше и ответственней, и у них появилось много новых увлечений. Эд навсегда запомнил вечера в Блэкберри-хаусе: веселье огромной ватагой, и захватывающие истории мистера Чарлтона, и аромат ежевичного чая, особенно вкусного, когда пьёшь его в кругу друзей, но как только из репродуктора раздавался треск, все замирали, словно в оцепенении, и, затаив дыхание, слушали военные сводки. Джордж и Эд знали — самолёты Люфтваффе бомбят Лондон. Начались каникулы, и они почувствовали непреодолимое желание увидеть свой город хотя бы одним глазком. Ребята решили самовольно съездить туда, навестить родных, покататься на качелях и — обратно в Блэкберри-хаус. Они дали одноклассникам слово, что непременно вернутся к началу учёбы, и в подтверждение этому Эд оставил им на хранение своё сокровище — альбом с марками.

Лондон изменился до неузнаваемости. На месте парка развлечений чернели глубокие воронки, из которых устрашающе торчала железная арматура искорёженных качелей. Они увидели родную Картрайт-стрит, по которой когда-то бегали взапуски, истерзанную и полуразрушенную, и горы дымящихся кирпичей на месте знакомых с детства зданий, и обугленный остов школы… и ими овладел гнев.

— Стыдно отсиживаться в провинции, когда враги бомбят твой город, — сказал Джордж.

Друзья остались в Лондоне и вступили в подростковый добровольческий отряд пожарных. Они отвозили на тачках и сбрасывали в Темзу бомбы замедленного действия, засыпали песком зажигалки, помогали выносить раненых и расчищать завалы. Как-то раз во время налёта Джордж и Эд дежурили на крыше многоэтажного дома и вдруг увидели старика. Он был чем-то похож на мистера Чарлтона и, судя по всему, потерял очки. Оглушённый треском орудий и рёвом моторов, он топтался на одном месте, беспомощно постукивая тростью о брусчатку, вместо того чтобы спешить в укрытие.

— Надо помочь ему добраться до Сент-Лукаса, — сказал Джордж.

В подвале этой небольшой церкви жители их квартала прятались от бомбёжек. Джордж бросился вниз. Эд хотел пойти с ним, но тот велел ему оставаться на посту. Джордж подбежал к старику, взял под руку и повёл в переулок… и тут прогремел взрыв.

Мистер Уильямс резко поднялся и подошёл к окну. Он не хотел, чтобы ребята видели его слёзы. Джордж и Генри тоже притихли.

— А что было потом с Эдом? — спросил Генри, горестно всхлипнув. — Он вернулся в Блэкберри-хауз?

— Вернулся, правда, с опозданием на десять лет. Он закончил педагогический колледж и приехал сюда уже в качестве воспитателя. Эд был младше на две недели, но получилось так, что он вырос, и в его волосах появилась первая проседь, а Джордж навсегда остался школьником. Сейчас у Эда есть любимая работа, много добрых приятелей и просто хороших знакомых, но Джорджа ему по-прежнему очень не хватает. Порой он рассказывает другу о своих делах, и ему кажется, что тот его слышит.

И Джордж понял, в честь кого он носит это красивое и гордое имя, и ему ужасно захотелось увидеть Лондон. Лондон, который во время Блица защищали не только британские ВВС, но и такие же мальчишки, как он, по улицам которого ходили Джордж и Эд, ставший впоследствии их славным мистером Уильямсом. Он непременно должен побывать в Лондоне.

* * *

…Каждую субботу Холбрук наводняли вооружённые фотоаппаратами туристы. Их привлекала римская базилика, рыночная площадь, средневековая тюрьма, во дворе которой стояли настоящие колодки, и возможность полазить по городской стене. Блэкберри-хаус в этот плотный график, как правило, не вписывался, но однажды экскурсионный автобус остановился, и из него высадились двое — мужчина и женщина. Они попросили у директора разрешения осмотреть приют, и тот с радостью позволил, подчеркнув, что Блэкберри-хауз — единственное в графстве благотворительное учреждение, не утратившее свой первоначальный облик.

— Реставрация здания проходила так, чтобы не нарушить внутреннюю планировку. Сюда провели центральное отопление и электричество, но интерьеры сохраняют колорит ушедшей эпохи, — сказал мистер Айнсворт с гордостью, — даже шкафы и пюпитры в библиотеке остались с XVIII века. А какие там росписи на потолке! Я сейчас позову Джорджа. Он расскажет всё это гораздо лучше меня. Джордж очень способный, начитанный мальчик, страстно увлечён историей. В краеведческом музее его все знают. Кстати, он пишет о Блэкберри-хаусе книгу, только это — между нами.

Джордж редко общался с посторонними людьми: приют жил обособленно, да и в близлежащем городке к его обитателям относились по-свойски. Должно быть, поэтому первая часть рассказа у него получилась несколько скомканной, но мистер и миссис Гилмор слушали внимательно, были терпимы к оговоркам и повторам и помогли ему преодолеть робость. Под конец он почувствовал прилив небывалого вдохновения, а следом на него обрушилась лавина бурных похвал.

— Директор сказал нам по секрету, что ты пишешь книгу, — подмигнул мистер Гилмор.

Джордж смутился:

— Мистер Айнсворт очень добр ко мне, но, уверяю вас, он преувеличил. Я пока только собираю материалы: вырезки из газет, снимки, воспоминания старожилов.

— Ты и город знаешь так же хорошо?

— Нет, что вы! Хотя мистер Форстер, наш краевед, проводит с нами занятия по истории Холбрука. Если бы вы к нему обратились… вот он всё знает.

— Мы бы хотели послушать тебя. Ты проведёшь для нас экскурсию по городу?

Джордж смутился ещё больше, но было видно, что ему приятно:

— С удовольствием, если, конечно, мистер Айнсворт позволит.

Супруги как-то странно переглянулись, и мистер Гилмор сказал:

— Это я беру на себя. Мы приедем в следующий уик-энд.

— Мы что-нибудь вам должны? — спросила миссис Гилмор у директора.

Тот отказался от денег, но предложил сделать памятную запись в книге для гостей и пригласил супругов к себе в кабинет на чашечку кофе.

Когда они вышли за ворота, мистер Гилмор спросил:

— Ну, как он тебе?

— Мистер Айнсворт? Сноб и зануда. Могли бы приставить к детям и кого-нибудь посовременней.

— Нет, я говорю о Джордже.

…Увлечение Джорджа все воспринимали серьёзно и доброжелательно, но порой он опасался, что, кроме наставников и воспитанников Блэкберри-хауса, а также жителей Холбрука, беззаветно любящих свой городок, это окажется никому не интересно, а потому был приятно удивлён. Он ревностно относился к достопримечательностям и красотам родных мест, понимал, что не должен осрамиться перед настоящими лондонцами, и очень хотел представить Холбрук достойно, толково и вместе с тем занимательно.

Джордж всю неделю тщательно готовился: перечитывал конспекты, размышлял, как лучше построить рассказ, в пятницу допоздна репетировал, призвав в качестве слушателя Генри, а в субботу спозаранку стал ждать экскурсионный автобус, но тот просвистел мимо, даже не притормозив. Ребята пошли купаться на речку, а Джордж всё стоял у окна и смотрел на дорогу, — может, они приедут на автомобиле, — и с досадой провожал глазами то мусоровозку, то расписной фургон пекарни «Вайт и Джонсон», то грузовичок мебельного магазина. Мистер Уильямс несколько раз отправлял Джорджа на спортивную площадку, но тот быстро возвращался. Такие милые, общительные люди не могли обмануть, и он уже начал беспокоиться, не случилось ли чего с его новыми знакомыми.

Они появились только в следующую субботу. Директор встретил их не так радушно, как прежде, неохотно отпустил с ними Джорджа и предупредил, что к пятичасовому чаю он обязательно должен быть в приюте. Пешеходная тропа в Холбрук огибала живописные купы деревьев, петляла мимо каменных оград. День выдался как на заказ, и прогулка по городу доставила всем её участникам удовольствие. Напоследок мистер Гилмор предложил зайти в кафе.

— А что у нас со временем? — спросил Джордж.

— Времени ещё куча, — заверил мистер Гилмор, однако башенные часы уже пробили четверть пятого.

— Мне пора, — тихо, но твёрдо сказал Джордж.

— Нет-нет, мы не можем отправить тебя в приют голодным! Воля твоя, но ты заслужил сытный обед, — вмешалась миссис Гилмор.

— Но ведь мистер Айнсворт сказал…

— Мало ли что он сказал!

Джордж опешил, но мистер Гилмор сгладил неловкость, как бы продолжив реплику жены:

— И всё это должно исполняться. Перекусим, а потом возьмём такси, и оно за пять минут домчит нас до Блэкберри-хауса.

В кафе Джордж выбрал то, что дешевле, — пепси-колу и жареный картофель.

— Ну вот ещё — еда называется, — возмутился мистер Гилмор и заказал на своё усмотрение уйму дорогостоящих лакомств, так что Джорджу сделалось неудобно, и он пожалел, что не настоял на своём.

…Джордж уже провёл их по всем интересным местам в округе, но мистер и миссис Гилмор нагрянули опять и упросили отпустить его с ними в поездку по графству. Это было очень мило с их стороны. Время шло, а визиты продолжались, и мистер Айнсворт, как ни странно, разрешил Джорджу брать у них гостинцы и книжки и даже отпустил его с мистером Гилмором на футбольный матч. Между делом Джордж узнал, что супруги Гилмор живут в двухуровневой квартире с отдельным входом и палисадником, что мистер Гилмор занимает важную должность в крупной торговой фирме, а миссис Гилмор — домохозяйка и обожает вкусно готовить.

В начале июня в городе проходила весёлая эстафета. Воспитанники и наставники Блэкберри-хауса состязались в ловкости и шустрости со скаутским клубом. Мистер Гилмор тоже принял в ней участие, разумеется, на стороне приюта, и показал себя с лучшей стороны, потом на берегу реки был пикник, во время которого все оценили кулинарное искусство миссис Гилмор: она привезла целую корзину ароматных, посыпанных сахарной пудрой пончиков. А на обратном пути по дороге в Блэкберри-хауз они напрямик спросили Джорджа, хочет ли он быть их сыном.

* * *

Мистер Уильямс сидел на скамейке и читал газету, а в двух шагах от него гремела война: двор превратился в поле боя, воздух раскалился от жаркой схватки. Генри, забыв, что на нём новые шорты, полз по-пластунски с пистолетом наготове: он должен был пересечь линию фронта, добраться до зарослей крапивы и разведать обстановку.

— Бах-бах-бах! — рвалась граната.

— Тра-та-та, — стрекотал пулемет.

Джордж, раскрасневшийся и взлохмаченный, с деревянной «Ли-Энфилд» наперевес, подкрался к мистеру Уильямсу, закрыл ему ладонями глаза, и тот, по обыкновению, стал угадывать, кто это:

— Ричард, Эндрю, Нэйл, Стив, Джордж…

Нет, Джордж не собирался брать мистера Уильямса в плен. Он хотел сообщить ему потрясающую новость: сегодня за ним приедут родители. У воспитателя сделалось такое лицо, будто он проглотил раскалённый кирпич:

— Как, уже сегодня?

— Да, они только что звонили мистеру Айнсворту. Они постарались быстрей всё оформить, — ну, там всякие справки, бумажки, — так как ужасно соскучились. Мистер Уильямс, а почему вы такой грустный? Вы не рады?

— Нет, что ты, очень рад. Я всегда хотел, чтобы у тебя была дружная семья. Уверен, тебе там будет хорошо. Пойдём наберём ежевики на дорожку.

Первые ягоды мистер Уильямс делил поровну, чтобы никому не было обидно, а тут он отдал Джорджу целую банку.

— А как же вы? А как же ребята?

— Бери-бери, не беспокойся. От нас урожай никуда не денется, а в городе такой нет… Ты правда хочешь, чтобы мистер Гилмор стал твоим отцом?

— Да, — кивнул Джордж, — только я подумал, а как же моя книга?

— Писать о родных краях издалека даже сподручней. Ты увидишь и Холбрук, и Блэкберри-хауз, и всех нас словно с вершины холма, сможешь осмыслить свою жизнь здесь и рассказать о ней правдивей. Если, конечно, новые впечатления не вытеснят из твоей памяти наш скромный приют.

II

Квартира мистера и миссис Гилмор была модно обставлена и оснащена по последнему слову техники. Когда Джорджа отправили мыть руки, он ахнул от неожиданности, попав в грот, сияющий абрикосовым кафелем, зеркалами и позолотой. Это великолепие ни в какое сравнение не шло с приютскими душевыми кабинами. Но больше всего его удивило не шикарная мягкая мебель в гостиной, не сверхмощный пылесос, не миксер для приготовления коктейлей, а полное отсутствие книг. Зато его новый отец состоял в Ассоциации рыболовов-любителей и знал всё об удочках, спиннингах и клёве. Мистер Гилмор обещал, что следующим летом они поедут в Шотландию, будут жить в маленьких, затерявшихся среди гор гостиницах, удить рыбу в кристально-чистых голубых озёрах и подниматься на высокие хребты, но это — планы на будущее, а сейчас им предстояло решить, как провести ближайший уик-энд.

— Куда бы ты хотел пойти? — спросил его мистер Гилмор, и Джордж сказал, что в Вестминстерское аббатство.

— Что там делать-то? — удивилась миссис Гилмор.

— Ну, как это — что? Там полным-полно интересного. Наверное, Джордж наслышан о церкви Святого Петра, о часовне Генриха VII и Скунском камне или хочет увидеть коронационный трон. Так ведь?

Джордж кивнул, хотя на самом деле ему надо было туда не за этим.

— Ну, не знаю, — пожала плечами миссис Гилмор, — он ещё с классом туда не раз пойдёт. По-моему, лучше сходить в кино.

На том и порешили. В понедельник поутру мистер Гилмор уехал в офис. Чтобы Джордж не скучал, миссис Гилмор принесла из кладовки два мешка игрушек и заверила, что там есть ещё на случай, если с этими ему возиться надоест. Джордж был благодарен ей за заботу, но играть один он не привык и вскоре спустился к ней на кухню.

Миссис Гилмор готовила жаркое.

— Мама, давай я тебе помогу, — сказал Джордж.

Она почему-то вздрогнула от его слов и спросила растерянно:

— А ты умеешь?

Вместо ответа он ловко и быстро нарубил морковь и взялся за цветную капусту.

— Ну и ну. Откуда такая сноровка? А ещё говорят, что приютские ничего не умеют.

— Это смотря в какой приют попадёшь. Вот у нас в Блэкберри-хаусе все ребята по очереди дежурили на кухне, а кто себя плохо вёл, те и вне очереди.

Миссис Гилмор натянуто улыбнулась.

— И вы не возражали? Ведь это не мальчишеское дело.

— Почему не мальчишеское? Наш директор, когда был на войне, готовил на полевой кухне, и однополчане хвалили его стряпню. Вообще, все знаменитые повара — мужчины. Разве не так? Мистер Уильямс говорит, что мы всё должны уметь сами — в жизни пригодится.

Джордж действительно был завсегдатаем кухни, поскольку мистер Уильямс отправлял его туда чаще других и за меньшие промахи. Зато он так наловчился чистить спаржу и картошку, что повар не мог на него нарадоваться, и он редко возвращался в дортуар без заслуженной награды — сочной морковки или кочерыжки. Джордж умел и рыбу в кляре обжаривать, и готовить яичницу-болтунью, и даже лепить слоёные пирожки. Как-то раз он решил сделать маме сюрприз, и когда она вернулась из похода по магазинам, обнаружила в духовке сковороду с запеканкой.

— Отменно! — сказал мистер Гилмор за ужином. — Где ты раздобыла такой рецепт? У тети Нэнси?

На другой день Джордж снова предложил ей помощь, она же мягко, но настойчиво посоветовала ему в преддверии учебного года позаниматься английским и алгеброй.

Государственная школа смешанного типа ошарашила Джорджа размерами. Впечатление было такое, будто туда свезли детей со всей Англии, и в коридоре стоял рёв, как от Ниагарского водопада.

— А ты правда из приюта? — На этот вопрос он ответил двадцать раз по числу одноклассников.

— Моя мама говорит, что приютских детей надо жалеть, — сообщила девочка с яркой заколкой в густых, вьющихся волосах.

— А на мой взгляд, жалеть надо тех, кто рассуждает о вещах, о которых не имеет ни малейшего понятия, — парировал Джордж.

Не совсем удачное начало. Честно говоря, он по-другому представлял себе первое знакомство с новыми товарищами.

— А как ты оказался в приюте? Твои настоящие родители умерли, да?

Тут ему следовало быть осмотрительней и хитрее, но он сказал, как есть, а слово не воробей. Тем временем между ребятами вспыхнул спор, похож ли он на Тео. Мнения разделились. Одни говорили, что «да», только у того были волосы темнее, другие — что «нет». Джордж сначала принял это за розыгрыш, потом всё же не выдержал и поинтересовался, кто такой Тео.

— Разве ты не знаешь? — удивились ребята. — Тебя взяли вместо него.

Оказывается, у мистера и миссис Гилмор был родной сын. Он погиб пару лет назад в результате несчастного случая. И Джордж понял, откуда ощущение обитаемости, посетившее его, как только он вошёл в детскую: царапины на полировке и переводные картинки на крышке проигрывателя, да и по потёртым футлярам пластинок нетрудно было определить музыкальные предпочтения их прежнего хозяина. Игрушками до него тоже явно кто-то играл, но Джордж принял это как должное. У них в Блэкберри-хаусе был даже «Игрушкин лазарет»: старшие ребята пришивали плюшевым зайцам оторванные уши, чинили сломанные автомобили, что-то подклеивали, что-то подкрашивали. Джорджу это нравилось. Казалось, будто помогаешь друзьям, с которыми не виделся целую вечность. Однако, как получилось, что такой же мальчишка, как он, учился в той же школе, мечтал кем-то стать, может быть — шофёром, а может — пожарником, и вдруг погиб? Ведь войны нет… Он думал, что в мирное время умирают только пожилые люди. И вот Джорджа взяли вместо него, и он будет теперь жить в его комнате и слушать его пластинки. Джордж почувствовал вдруг необъяснимую, щемящую тревогу. Он знал, что ушедшим друзьям нельзя найти замену, но их можно и должно помнить. А сыновьям?

* * *

Все новички в приюте первое время дичились и даже самым весёлым играм предпочитали одиночество. Мистер Уильямс говорил, что их надо поддержать в трудный момент, и тогда они привыкнут к новой жизни и полюбят Блэкберри-хауз, и почти всегда оказывался прав: испуганные волчата вскоре превращались в обыкновенных мальчишек, озорных и жизнерадостных.

Джордж же, напротив, попал в семью — небывалая удача для одиннадцатилетнего, если учесть, что всем подавай ничего не помнящих и не соображающих малышей. Может быть, это вообще тяжело, когда твои желания вот так внезапно сбываются? Например, у Джорджа появилась своя комната, о которой он так мечтал. Всё бы хорошо, но в неё нельзя было ворваться с криком и гиканьем и плюхнуться на кровать, запустив в соседа подушкой. Не то чтобы ему запрещали бегать и резвиться, просто, находясь среди взрослых, невольно примеряешь на себя их манеру поведения — не лететь же сломя голову одному. В общей спальне допоздна стоял шум и гвалт, и мистер Уильямс порой несколько раз за вечер приходил их унимать. Там постоянно кто-то возился, сопел или бормотал, там Джордж чувствовал присутствие товарищей даже во сне и только сейчас понял, как это важно. Здесь же царила гнетущая тишина, лишь еле заметно колыхалась тюлевая занавеска, да по подоконнику монотонно стучал осенний лондонский дождь. Порой он просыпался среди ночи, не мог понять, где он, и пугался. Впрочем, это было не единственной его проблемой. Миссис Гилмор часто грустила, вспоминая Тео, и Джордж решил заботиться о ней и по возможности веселить. Чтобы отвлечь её от разговоров, неизменно заканчивающихся слезами, он рассказывал ей забавные случаи из жизни Блэкберри-хауса, но, как оказалось, делал только хуже.

— Не могу понять, что происходит, — говорила она мистеру Гилмору, — у него на уме один приют. Мы так хотели, чтобы он поскорее забыл это мрачное заведение. Хотели дать ему новую, счастливую жизнь.

— А ты его расспрашиваешь о ней?

— О ком?

— Об этой самой новой жизни? Интересуешься его делами?

Оказалось, что нет.

— Ну вот, а ещё жалуешься.

И мистер Гилмор задался целью добиться большего. В субботу они с Джорджем отправились играть в волейбол. Они давно нигде не были вместе — с того первого уик-энда. Мистер Гилмор очень уставал за неделю, а потому все выходные сидел перед телевизором с баночкой пива или уезжал в Ассоциацию рыболовов-любителей. Джорджу вспомнился летний спортивный праздник, всеобщее упоение игрой, азарт соревнований, шум и смех. Здесь же был слышен лишь стук мяча, глухой и как будто подневольный. Порой Джорджу казалось, что приёмный отец забывает о нём и думает о чём-то своём. О чём? Наверное, о том, как это несправедливо, что Тео ушёл, а Джордж занял его комнату. Джордж уже много раз слышал от миссис Гилмор, как они поженились и ждали сына, как заранее придумали ему имя и хотели дать всё, чего сами в детстве не получили.

— Как у тебя дела в школе? — спросил мистер Гилмор.

— Мисс Хоккинс мной довольна.

— А ребята? Ты подружился с кем-нибудь?

Джордж не знал, что отвечать. Тут ему хвастаться было нечем: одноклассники не принимали его к себе и дразнили подкидышем. В подростковом клубе тоже была скучища, зато он познакомился там с Джоном по кличке Ржавый — очень умным человеком. Они играли в настольный теннис и разговорились. От него Джордж узнал, что такое презервативы, и ещё много интересных вещей. Джон прогуливал школу, сбегал из дома, имел на своём счету приводы в полицию, — одним словом, жил смелой жизнью, и все мальчишки хотели с ним водиться, но рассказывать об этом приёмному отцу Джордж почему-то не стал.

По вечерам он не знал, куда себя девать. Родители допоздна сидели перед телевизором, но Джордж к такому времяпрепровождению не привык, и оно ему быстро надоело. В приюте телевизор был только один, его смотрели редко и лишь в присутствии наставников, да и то исключительно «Жизнь птиц» или что-нибудь о шедеврах мирового зодчества, и Джорджу думалось, что директор утаивает от них всё лучшее, а сам наслаждается захватывающими передачами. На деле же оказалось, что эфир забит нудными сериалами и новостями про шахтёрские стачки, взрывы и убийства.

Джордж несколько раз доставал свою папку с материалами для книги. Тут были вырезки из газет, открытки с изображением Блэкберри-хауса, записанные второпях воспоминания старожилов и его собственные размышления. Джордж попытался углубиться в работу, но у него ничего не получилось, и не потому, что он забыл свой приют. Напротив, лица товарищей и наставников, с детства родные коридоры, милые сердцу закутки, как будто специально предназначенные для задушевных бесед, и тропинки старого сада возникали перед ним с болезненной ясностью, и он прятал папку подальше в недра стола. Так бы он и тосковал и маялся бездельем, если бы не нашёл под кроватью коробку с конструктором. Джордж неожиданно увлёкся. Порой он возился с очередной моделью до полуночи и не мог оторваться. Однажды Джордж собрал замечательную подводную лодку и решил показать её отцу, но, подойдя к дверям гостиной, услышал голос миссис Гилмор:

— Этот мальчик так старается подольститься, что мне делается неловко.

Джорджу стало любопытно, о каком таком юном подхалиме идёт речь, и он был немало удивлён, когда выяснилось, что о нём самом.

— Не буду скрывать, мне неприятно видеть его за столом на месте Тео. И более того, когда я смотрю на тебя, мне кажется, что ты уже успокоился и готов ради него забыть нашего сына. Мне невыносима сама мысль об этом.

— Ну вот. Так я и думал. Так я и думал, что опять окажусь виноватым. Это была твоя идея — найти парня, похожего на Тео. Что тебе теперь надо?

— Вот именно, похожего. Наш Тео был живым непосредственным ребёнком, между тем как Джордж — само притворство. Или ты не согласен? Или ты думаешь, что, когда он лебезит перед тобой, дескать, папа-папа, он искренен?

— Джордж уже слишком большой, чтобы верить в эту сказку. Конечно, он понимает, что мы ему не родные, но он хороший друг, и мы нужны ему.

— Да уж, — горько усмехнулась миссис Гилмор, — скорее Джорджу нужен уровень жизни, который мы ему обеспечили. А вообще, миссис Рэкхем говорит, что приютские все такие: кого угодно за конфетку назовут мамой.

— Ты что же, считаешь себя кем угодно?

— Я не это имела в виду. Просто чего ждать от Джорджа с учётом того, где он вырос…

— Неправда! — закричал Джордж. — Вы… Вы не должны говорить так про Блэкберри-хаус! Никогда! — И он стремглав помчался к себе.

— Чёрт, он всё слышал. Несёшь всё подряд, как безумная! — И мистер Гилмор ринулся было за ним, но жена его остановила.

— Не надо, не связывайся, а то он ещё возомнит, что нас можно пронять истериками.

Джордж забаррикадировался в своей комнате тумбочкой. Мистер Гилмор несколько раз звал его ужинать, но он сказал, что не хочет есть. Он не спал всю ночь. Ему было холодно. Ему казалось, что сердце его заиндевеет, и он умрёт. Мистер Гилмор был не прав: Джордж поверил в сказку, что у него появились родители и что они будут его любить. С какой гордостью он возвращался с футбольного матча рука об руку с ним и думал, что все на него смотрят и завидуют. А миссис Гилмор… Джордж знал: подставить плечо тому, кто нуждается в помощи, — это здорово и приятно, особенно когда видишь, что человек воспрянул духом. Но здесь был какой-то другой случай. Её отчаянье походило на бездонный колодец, вытягивающий из Джорджа и силы, и радость, но самой ей при этом ни легче, ни лучше не становилось. Непостижимо, но он впервые почувствовал себя сиротой, когда наконец-то обрёл семью.

— Что у Джорджа с лицом? Мне кажется, он плакал, — заметил мистер Гилмор, когда тот ушёл в школу.

— Будем надеяться, золотая слеза не выкатилась, — оборвала его миссис Гилмор.

Он с недоумением посмотрел на жену. Он не понимал, что стало с Фелисити, — её словно подменили. Он вообще уже ничего не понимал в этой дурацкой, идиотической жизни, и, как Алисе в Стране чудес, ему делалось всё «страньше и страньше».

— Этот мальчик не знает, что подслушивать разговоры старших нехорошо, а уж встревать в них и подавно.

— По крайней мере, это снимает с него предыдущее обвинение, — грустно усмехнулся мистер Гилмор.

— Поговори с ним сегодня вечером. На холодную голову, спокойно, но убедительно. Он должен извиниться.

— Ему не за что перед нами извиняться. Он не сделал ничего дурного. Он заступился за людей, которые его растили и были к нему добры, не в пример нам с тобой. Любой порядочный человек поступил бы так же. И ещё хочу тебе напомнить, Фелисити. Это не он пришёл к нам на Олдрич-стрит, стал долбить в дверь и набиваться в сыновья. Это мы ввалились в его дом, навязались к нему в родители в надежде решить за его счёт свою проблему, а теперь тебе, видишь ли, противно смотреть, как он ест. Так ты, кажется, вчера высказалась?

— Во-первых, не так, во-вторых, у него тогда не было дома.

— Боюсь, что дома у него нет сейчас.

III

После уроков Джордж бесцельно бродил по улицам — с Нортроп-стрит на Элиот-плейс и обратно. В какой-то момент ему показалось, что в толпе мелькнула потёртая куртка мистера Уильямса. Джордж кинулся за ним и догнал у входа в подземку, но ошибся — это был чужой человек. Выбитый из колеи и окончательно расстроенный, он укрылся от дождя в телефонной будке и сам не заметил, как набрал номер Ржавого. Ему повезло: он застал приятеля дома, и они договорились о встрече. Когда Джордж пришёл на автобусную остановку, Ржавый уже был там. Его жёсткие волосы цвета медной проволоки торчали во все стороны, как иголки дикобраза, а маленькие смышлёные глаза смотрели прямо и независимо. Он сидел, по-хозяйски закинув ногу за ногу, и жевал жвачку, а увидев зарёванного Джорджа, надул пузырь больше собственной головы и, когда тот прорвался, спросил деловито:

— Что, за оценки отфигачили? Привыкай, дружище, они все такие, на учёбе повёрнутые.

Уж если кто и был повёрнут на учебе, так это мистер Уильямс. Его послушай — и получалось, что от успехов приютских мальчишек зависит будущее всей Англии. Гилморы же, напротив, принимали его неудачи со странным спокойствием, и Джордж сначала даже обрадовался (мол, повезло), хотя потом начал волноваться, но Ржавого он позвал, чтобы поговорить о другом, и никак не мог собраться с мыслями.

— Знаешь что, мне некогда, — заявил Джон. — Либо не тяни волынку, выкладывай, что там у тебя стряслось, либо я пошёл.

Когда Джордж передал случайно услышанный разговор, рыжая бровь едва заметно приподнялась, но на вопрос, как ему жить дальше, Ржавый спокойно ответил:

— Так же, как раньше. Нельзя же всё принимать так близко к сердцу. Думаешь, миссис Гилмор одна такая? Моя старуха мне родная, и то на неё не угодишь. «Посмотри на Роби, какой он опрятный, посмотри на Тоби, какой он послушный…» — вот начинает всех окрестных слюнтяев перебирать. И что мне теперь, удавиться?

Ржавый порылся в карманах, достал пару батареек, гаечный ключ, кусок резины от колеса, наконец нашёл затерявшийся леденец.

— Будешь? Апельсиновый… Я сейчас иду к ребятам на наше место. Хочешь, пойдём со мной. — И он протянул Джорджу конопатую руку, большую, крепкую и надёжную.

— Пойдём, — с минуту поколебавшись, сказал Джордж, — только ты не рассказывай им, что я приёмыш, ладно?

— Я что, трепливая баба, что ли? — фыркнул Ржавый.

С тех пор, как Джордж покинул приют, его неотступно преследовало неприятное ощущение эфемерности, какого-то затянувшегося сна. Джон был настоящим, а не эфемерным, ему можно было поведать свою беду, с ним можно было идти, взявшись за руки, с апельсиновым леденцом за щекой, и серые дождливые улицы уже не казались такими унылыми и отчуждёнными. А главное, Джордж опять почувствовал себя самим собой, а не фальшивкой, никак не тянущей на оригинал. Многолюдный, ярко освещённый проспект остался позади. Ржавый и Джордж углубились в дебри муниципальных многоэтажек, стены которых испещрены ругательствами и злобными призывами, а продуваемые семью ветрами дворы темны и опасны. Как только над городом сгущались сумерки, уродливая детская площадка с возвышающимися над ней жутковатого вида турниками превращалась в форпост компании Джона Ржавого. Сюда он впервые привёл Джорджа и познакомил его с друзьями:

— Это — Паяльник, это — Жёлудь, это — Циркач…

— А почему Циркач?

Тот вынул перочинный ножик и стал ловко поигрывать им.

— Видал, почему?

По кругу пошла дешёвая сигарета. Джордж осторожно взял её, сделал вдох и закашлялся, но его не подняли на смех, а наоборот, показали, как надо правильно курить. Моросил дождь, и они толклись под навесом песочницы и травили анекдоты, пересыпая блатными словечками, потом к ним подтянулось ещё несколько ребят, и компания отправилась на поиски приключений.

Ржавый шагал первым. Джордж не сводил глаз с его отливающего медью затылка, старался не отставать, хорохорился и храбрился. В тихом пустынном переулке им попался мальчишка одного с ними возраста. Очевидно, он возвращался с музыкальных занятий. Ржавый присвистнул еле слышно, но ребята поняли, что он имеет в виду, и прикинулись, будто всецело поглощены разговором. Когда они проходили мимо, Циркач с потрясающим изяществом дал пареньку пинка, так что он ахнул, выронил папку с нотами и едва удержался на ногах, и тут его окружили ребята.

— Кэш при тебе? — строго спросил Ржавый.

— Что?

— Ты что, глухой? — И он пихнул его для острастки. — Деньги давай.

— У меня нет, — пролепетал мальчик испуганно, в то время как Джордж, на его беду, признал в нём своего одноклассника Стэнли Бэнкса, чья мамочка таскалась в школу настолько часто, что он сначала принимал её за учительницу.

Джордж лаконично сообщил:

— Врёт. У него всегда есть деньги.

— Что, мажор? — грозно поинтересовался Ржавый. ―А ну, не беси, выворачивай карманы.

Стэнли дрожащими руками расстегнул молнию и вытащил всё, что там было.

— А это тебе за твой поганый язык! — И Джордж со всей злости дал ему в морду. — На, получи! И впредь фильтруй базар!

Что ж, неплохой дебют. Джордж не подкачал. Последующие вечера в обществе новых друзей проходили столь же насыщенно. Они нападали на одиноко идущих подростков, угощали их тумаками и оскорблениями и, разжившись деньгами, покупали пепси, жвачку и прочие блага цивилизации либо спускали награбленное в игровых автоматах. В наполненных чернотой арках они взрывали самодельные бомбочки, здесь же сводили счёты с ребятами из соседней школы, которых держали за мажоров и люто ненавидели. Между тем одноклассники Джорджа поприжали хвосты и даже забыли, кто подкидыш.

Это была свобода — свобода с металлическим привкусом, и Джордж от неё захмелел так, что ему тоже захотелось совершить что-нибудь выдающееся, например, перевернуть мусорный бачок, разбить витрину, выломать сиденье у садовой скамейки или снять с петель подъездную дверь. Он чувствовал себя хозяином этих дворов. Увидев впереди записное хулиганьё, приличные люди спешили свернуть в ближайший переулок.

Джордж гордился собой и своими друзьями, и домашние неурядицы утратили для него былую остроту. Слово «мама» теперь застревало у него в глотке, а опять переходить на «миссис Гилмор» было неудобно, и Джордж старался по возможности реже обращаться к ней напрямую. Это было нетрудно, поскольку они проводили вместе не более десяти минут в день. Джордж отказывался ужинать дома, говорил, что ему вполне хватает школьных обедов. Завтракали они вдвоём с отцом, и миссис Гилмор не вставала более, чтобы их проводить.

О чипсах и сэндвичах, покупаемых на шальные деньги, Джордж не распространялся, а на вопрос, где он пропадает всеми вечерами, отвечал, что в подростковом клубе, и Гилморы, как дураки, верили. Учёбу он совсем забросил, повадился сбегать с уроков и безобразничать на переменах, а домашние задания перестал даже записывать. Правда, когда учительница сообщила о его художествах родителям, он по старой памяти струхнул, но, как выяснилось, совершенно напрасно. Чтобы позлить жену, мистер Гилмор безоговорочно принял его сторону, а миссис Гилмор было бы ещё противней, если бы Джорджа продолжали хвалить, и круг замкнулся. Отец тоже возвращался домой поздно — совещания на фирме стали непомерно затягиваться, потому что «босс совсем озверел», а ещё его выбрали в совет Ассоциации рыболовов-любителей, а это обязывает являться на все заседания, которые последнее время заметно участились.

Как-то раз Джордж шёл с друзьями по Нортроп-стрит. Ребята передавали из рук в руки бутылку виски, добытую Ржавым в родительском баре. Джордж как раз приложился к ней и заорал на всю округу слова, о существовании которых узнал совсем недавно, и тут из ресторанчика вышли двое: мужчина средних лет и расфуфыренная девица. Её ноги, обутые в красные полусапожки на высоченном каблуке, уже почти кончились, а юбка ещё не началась, и сквозь чёрный ажур чулок вызывающе светилась матово-белая кожа.

— Ну и кукла, обалдеть, — разинул рот Паяльник.

— Да, какую мужик рыбку поймал… — усмехнулся Жёлудь. — Сразу видно, раскошелился.

Ребята загоготали, и Джордж — громче всех. Ржавый пригляделся и встревоженно толкнул его в бок:

— Кто это с ней? Не твой ли отец, часом?

Он отобрал у Джорджа бутылку, спрятал её за спину и натянул ему на самые брови капюшон болоньевой куртки.

— Бежим! — сказал Паяльник, но было поздно: они уже увидели друг друга и остановились как вкопанные.

— Ну, котик, ты чего тормозишь? — недовольно произнесла девица и увлекла мужчину за собой, подальше от подростковой шайки.

Джордж потрясённо смотрел им вслед. Когда они скрылись за поворотом, он облизнул пересохшие губы и пробормотал:

— Как же так?

Ржавый положил ему руку на плечо и сказал:

— Ночевать сегодня пойдёшь ко мне, я со своими договорюсь, а твои к утру остынут.

— Не надо, — вмешался Паяльник, — хуже будет. Может, он тебя не узнал или подумал, что обознался. Мало ли мальчишек похожих?

— А может, это и не он был, — оптимистично предположил Жёлудь. — Главное, сам не колись, отпирайся, говори: «Нет и всё», и он подумает, что обознался.

— Да не дёргайтесь вы, придурки, — снисходительно улыбнулся Циркач, — ничего ему не будет. Джордж же отца с бабой запалил. Он ему слова не скажет, да ещё заискивать начнёт, купит что-нибудь, на что раньше вечно денег не было.

— Точно, — обрадовался Ржавый, — как мы сразу не догадались? Во тупые.

Джордж был слишком удручён, чтобы беспокоиться за себя. Он тщетно пытался связать в одно целое Ассоциацию рыболовов-любителей, совещания на фирме, девицу в красных полусапожках и миссис Гилмор. Как осмыслить увиденное и примириться с ним? Он не понимал, что происходит, и ему казалось, что от этого непонимания его мозги лопнут или того хуже — взорвутся.

Конечно, Джордж уже не был прежним наивным простачком. Он знал: тайком от детей взрослые вытворяют такое — представить совестно. В конце концов, это их дело. Но сегодня утром отец сказал миссис Гилмор, что после работы поедет в Ассоциацию. Как можно так нагло врать? А с другой стороны, он тоже сказал, что пойдёт в подростковый клуб…

На следующий день за завтраком Джордж отрешённо смотрел в скатерть, а когда всё же поднимал глаза, в них пульсировала мольба: «Скажи, что это был не ты», — на что отцовский взгляд бодренько отвечал: «Не бойся, я тебя не выдам». Он пришёл домой сразу после школы, а следом приехал мистер Гилмор, который тоже изъявил желание провести вечер в кругу семьи. Значит, это всё-таки был он.

Они сделались примерными и домашними, словно оба клуба закрылись на ремонт, и так продолжалось две недели, а потом всё вернулось на круги своя. Точнее, на круги своя ничего не вернулось. Прежний уклад им был уже не по вкусу, их ждали приключения и компания, куда более интересная, нежели общество миссис Гилмор. Они замерзали, и неоновые огни лондонской рекламы призваны были их согреть.

О Лондон, его мосты и подземные переходы, проспекты и подворотни, толчея в метро, его ресторанчики и пиццерии, набережная Виктории с толкущимися на ней бродягами. Лондон всегда готов принять в свои объятия страждущих, кому некуда больше бежать…

Раньше Джордж знал, что, обманывая родителей, поступает дурно. Он мучился совестью и боялся разоблачения. Теперь отец стал его сообщником, и, хотя они не обмолвились ни словом о той случайной встрече, было очевидно, что у них есть тайна. Их объединяет ложь. Эти принципиально новые отношения со взрослым человеком тешили самолюбие Джорджа и заражали его душу злобным лукавством. Уважение, которое он испытывал к миссис Гилмор, улетучилось, как эфир, и, подражая друзьям, он тоже теперь называл её «старушкой» и позволял себе жесты, нелестно характеризующие её интеллект.

Настоящее семьи Гилмор было похоже на рукотворный, недавно вырытый пруд. Пока мистер Гилмор и Джордж барахтались в нём, пытаясь удержаться на плаву, миссис Гилмор погружалась в прошлое, ограниченное комнатой, где на тумбочке стоял портрет Тео, а рядом — статуэтки и игрушки и несколько его любимых вещей. Постепенно прошлое становилось для миссис Гилмор куда более реальным, нежели сегодняшний день, до отказа наполненный стремительно отдаляющимся от неё супругом и обузой в виде чужого, навязавшегося на её шею мальчишки. И она как-то вдруг поняла, что будущее, в котором Джордж окончит школу, поступит в колледж, превратится во взрослого юношу, ей не интересно и не нужно. И она почувствовала острую обиду на мужа за то, что он дорогому ей прошлому предпочитает это ненастоящее настоящее с ненастоящим сыном в навеки обездоленной семье.

* * *

Они гуляли по городу, взявшись за руки, и говорили обо всём на свете. Они были, как Джордж и Эд, и всё повторялось сначала. А вокруг — те же улицы, те и не те одновременно. Не было слышно воя сирен, празднично сияли витрины, а из баров и кафе лилась танцевальная музыка. Они бродили по переулкам и кварталам, отстроенным уже после войны на месте разрушенных зданий. Эти дома выросли с новым поколением и ради него — ради новых надежд и свершений. Но что-то всё же осталось незыблемым, как Вселенная, например, Вестминстерское аббатство. Может, это и к лучшему, что он не попал сюда в свой первый лондонский уик-энд? Ему столько нужно было сказать тому неизвестному парню, спящему под чёрной мраморной плитой в западной части нефа, а Гилморы всё равно ничего не поняли бы и приняли бы его беззвучный разговор за очередную приютскую странность. А Джон понимал всё, и они с Джорджем поклялись здесь в вечной дружбе.

Заканчивался февраль, и в воздухе уже витал едва уловимый аромат весны. Они шли по набережной Темзы, дурачились и шумели. Джон, выбежав вперёд, весело размахивал вязаной шапкой, и свежий влажный ветер задорно ершил его рыжие волосы. Лишь одно тяготило Джорджа. Между друзьями не должно быть лжи и недомолвок, и он, преодолев себя, произнёс с тяжёлым вздохом:

— Джон, мне нужно тебе что-то сказать.

Джон остановился и внимательно посмотрел на него, и под лучистым взглядом его зелёных глаз последние сомнения Джорджа растаяли, как весенний снег.

— Знаешь, я тебя тогда обманул. Помнишь, в подростковом клубе, когда мы познакомились, я соврал, что попал в приют после того, как мои родители умерли. На самом деле я подкидыш. Да, они меня бросили. Бросили, как ненужную вещь.

— Ну и дураки, — сказал Джон. Сказал так, что у Джорджа к горлу подступил комок и навернулись непрошеные слёзы.

Они проговорили допоздна. Джордж как будто всё это помнил: чёрное, усыпанное алмазами небо, проглядывающее сквозь ежевичные кусты, стремительно удаляющийся треск мотоцикла, перекличку мальчишеских голосов и ослепительно яркий свет, внезапно ударивший в лицо. Джордж рассказывал о жизни в Блэкберри-хаусе, о чердаке, где сушился ежевичный лист, о своей так и не завершённой книге, об альбоме с марками, о бомбардировщиках, рокочущих над Лондоном, об ожесточённом грохоте пушек ПВО, о домах, раскалывающихся на части, об аэростатах, подобных гигантским рыбинам, и о друзьях, навеки разлучённых войной, одного из которых звали Джордж.

— Вот в честь кого мистер Уильямс дал мне это имя.

— Мистер Уильямс говорил, что Джордж обещал вернуться в Блэкберри-хаус? Вполне возможно, он сдержал слово.

— Едва ли, — смутился Джордж, — он был настоящим героем.

Джон пристально посмотрел ему в глаза, и Джорджу показалось, что его друг видит нечто сокровенное, доступное ему одному. После короткого молчания Джон сказал задумчиво:

— Никто из нас не знает, кто он на самом деле. Те ребята тоже не знали…

* * *

Джордж был всецело поглощён своей жизнью, в то время как дома у него что-то разрушалось, но он уже привык к этому и научился не обращать внимания. Сначала родители выясняли отношения вполголоса и при закрытых дверях, и лишь по их удручённым лицам Джордж догадывался, что у них не всё ладно. Однако каждодневное напряжение от присутствия в семье постороннего человека быстро истощило их нервы. Сами попробуйте и узнаете, каково скандалить шёпотом. Они поняли, что легче мысленно перевести Джорджа в категорию мебели, чем бороться с собой, скрывая взаимную неприязнь.

Началась весна, и из-под снега вытаяла правда. То, что зимой было завуалировано и законспирировано, вырвалось наружу, подобно фонтану серной кислоты.

Как-то раз Джон спросил у него, как дела дома.

— А, — махнул рукой Джордж, — ничего хорошего. Вчера миссис Гилмор опять плакала, тарелки била.

— Что ж, этого и следовало ожидать. Когда у нас предпоследний отчим загулял, моя старуха не то что тарелки, сама чуть с балкона не выпрыгнула. А вообще она так и говорила: «Миссис Гилмор должна взять себя в руки, иначе она лишится мужа». Только знаешь что, если они и вправду вздумают разводиться… — начал было Джон, но осёкся.

— Что тогда?

Но он спрятал тревогу под личиной холодного фатализма:

— Значит, судьба их такова, а тебя это волновать не должно. Пускай сами в своих делах разбираются. Может быть, у них ещё всё образуется.

Но ничего не образовалось. Раньше Джордж не представлял взрослых даже просто ссорящимися, теперь представил всякими. При внешней беспомощности миссис Гилмор умела быть ядовитой и жестокой. Джордж уже проверил это на себе и не торопился осуждать отца, когда тот отвечал ей соответствующим образом, но однажды семейная ссора разыгралась по новому сценарию: мистер Гилмор перешёл от защиты к нападению.

— А почему ты всё время меня обвиняешь? — Он сам себе гладил рубашку и припарил воротник так, что запахло палёным. — Да если бы не ты, Тео был бы сейчас с нами! Я так не хотел покупать ему этот проклятый велосипед. Я не понимал, где тут кататься. Мы живём не в пригороде, не в сельской местности, и рядом опасная перегруженная трасса.

— Ну, он же говорил, что будет ездить тихо и только вокруг школы.

— Интересно, как ты представляешь себе тихую езду на велосипеде? Это что, катафалк? Хотя для Тео он оказался промежуточным видом транспорта.

Джордж знал — миссис Гилмор не подарок, и тем не менее усомнился, что ей надо сейчас всё это говорить. Какой смысл, всё равно уже ничего не поправить. Однако отец сильно изменился. Это был уже не тот мистер Гилмор, что с раздражением и досадой отбрёхивался от необоснованной критики, и даже не тот, что в приступе бессильной ярости молотил кулаком о косяк и ревел раненым медведем: «И-ди-от-ка». В его облике появилось что-то циничное, что-то пугающее, и Джордж понял: если миссис Гилмор сейчас же не закроет рот, она сильно об этом пожалеет. Но она ничего не поняла — не поняла, что шутки кончились. Джордж не слышал, что она сказала, он только видел, словно в кошмарном сне, как мистер Гилмор направился к ней. Он взял её за грудки и швырнул на модный журнальный столик. На пол полетели фужеры, брызнул гранатовый сок. Миссис Гилмор попыталась встать, и он ударил её. В эту минуту он был похож на монстра из фильма ужасов. Он взял раскалённый утюг и замахнулся, намереваясь припечатать им её прямо в лицо. Джордж не помнил, как пересёк комнату и повис у него на руке с истошным криком: «Не надо, папочка, не надо!»

…Миссис Гилмор поспешно приняла душ, напилась успокоительных капель и уехала к родственникам. Мистер Гилмор сидел на лестнице, обхватив руками голову. Джордж понимал, что приёмному отцу сейчас не до него, но и оставить его одного не мог и молча пристроился рядом. По спине тонкими струйками стекал пот, и он мелко дрожал то ли от холода, то ли от потрясения.

— Спасибо тебе, — сказал отец.

Джордж ничего не ответил.

— Знаешь, Джордж, я давно собирался с тобой поговорить. Тео был неглупым парнем. Может, разве что немного взбалмошным, но глаза у него были не на затылке, это точно. Не понимаю, как его угораздило. Если бы он врезался в парапет и его выбросило вниз по инерции, то велосипед остался бы наверху, а он лежал на ступеньках. Я часто думаю, что же там всё-таки произошло. Ты общаешься с ребятами и в школе, и в клубе. Подростки обычно откровенней в своём кругу, нежели со взрослыми. Они ничего не говорили об этом? Не могу взять в толк, что за нелёгкая погнала его на этот проклятый парапет, да ещё вместе с велосипедом.

Джордж знал эту нелёгкую. Её звали Эммой. Она училась двумя годами старше. Глупая блондинка — красненькие стринги, как отрекомендовал её Джон Ржавый. Тео увлёкся ею, а она, очевидно, желая проверить его чувства, сказала: «Слабó проехать на велике по парапету». Он рванул доказывать, что не слабó, а когда случилась беда, Эмма испугалась и убежала, так что скорую и полицию вызвала проходившая мимо пожилая леди. Эмма пела низкопробные песенки в школьном ансамбле и считалась первой красавицей на потоке. Да будь она хоть кинозвездой с обложки, неужели оно того стоило? Джордж слышал эту историю в подростковом клубе, причём, как ни странно, от самой же Эммы, которая не испытывала угрызений совести, скорее — гордость, и, что уж совсем невозможно ни понять, ни принять, стяжала жгучую зависть одноклассниц.

— Тео сам виноват. Он был самовлюблённым эгоистом и выпендрёжником, — заявила она, кокетливо хлопая накрашенными ресницами. — Ты мне больше нравишься. Мне кажется, ты классный парень.

— Зато ты никуда не годишься, — сказал Джордж.

Но мистер Гилмор не должен об этом узнать. Никогда. Лежачего не бьют.

…Отношения между родителями зашли в тупик, и наконец давно назревавший чирей прорвался: в доме прозвучало слово «развод» — сначала как бы всуе, потом оно неоднократно повторялось всё громче и весомей.

Беда не приходит в одиночку. Джон Ржавый с приятелями полез грабить зоомагазин. Неизвестно, зачем им понадобились в таком количестве поводки и попугайские поилки, но они были взяты с поличным и попали под суд. Джон угодил в исправительный интернат. Бедный Джон… Джордж всегда чувствовал, что друг за него как будто боится, как будто хочет от чего-то защитить, а на деле он сам нуждался в защите.

Джорджа не оказалось с ним в тот вечер по чистой случайности. А если бы он был рядом? Он должен был закричать: «Остановись!» Должен был… Но закричал бы или ринулся бы в числе первых осуществлять преступную затею? Джордж сам не мог ответить на этот вопрос. По крайней мере, на улицах Лондона он и его друзья вели себя скорее как захватчики. Что это было: лихачество, безрассудная демонстрация смелости, бравада или желание насолить взрослым? И вот они с Джоном расстались, словно Лондон всё ещё опасен для юных, словно в нём продолжается война…

— А что же будет теперь с Джорджем? — спросила миссис Гилмор, глядя, как муж с каменным лицом складывает в чемодан вещи.

— Не беспокойся, Джорджа я заберу с собой. Никто больше не помешает тебе съезжать с катушек.

Но Джордж с ним не пошёл. Он понял, что ему необходимо, пока не поздно, вернуться в Блэкберри-хаус. Мистер Гилмор пытался его отговорить, но чем упорней Джордж настаивал на своём, тем легче становилось у него на душе. Впереди были тошнотворная муть бракоразводного процесса и неясная будущность, и он плохо представлял, как отправится в свободное плаванье по бурунам житейского моря в качестве одинокого отца, да ещё приёмного. Сначала они были просто приятелями, потом — покрывающими друг друга обманщиками, братьями по бездомности, исхлёстанными лондонским дождём. Но отцом и сыном они так и не стали, и вряд ли в этом кто-то виноват.

Ненормально длинный год в семье Гилморов не прошёл для Джорджа бесследно. Он привык к карманным деньгам, непристойной брани и праздным шатаниям и почти совсем отвык учиться, но ужасно соскучился по приюту, по его правилам и укладу, по размеренной жизни. Пусть даже она и кажется кому-то однообразной, Джорджа она полностью устраивает. Мистер Гилмор сказал на прощание, что он хороший парень и что ему будет его не хватать.

* * *

Вечерело, и золотой солнечный шар опускался в заросли ежевики, как прошлым летом, как в прошлом столетии. Генри увидел Джорджа, и просиял, и бросился к нему навстречу:

— Ну наконец-то, я тебя уже заждался! А я твою кровать берёг. Стив хотел на неё перебраться, да я не пустил. Нет, говорю, Джорджу нравится смотреть в окно. Кстати, мы нашли кое-что интересное для твоей книги, и новостей у нас полно. Мы обустроили живой уголок.

Странно, но даже его вещи: форменный джемпер с залатанными локтями, шорты и носки — были заботливо сложены в тумбочке, будто он уезжал не более чем на пару недель.

— Это мистер Уильямс, — сказал Генри, — он знал, что ты вернёшься…

Улыбка гиены

I

Её звали Гарриет Хадсон. Она пришла из мглистых лондонских сумерек и тумана в тяжёлом, изрядно поношенном плаще, с её спутанных волос в три ручья стекала дождевая вода, а чёрные глаза горели на исхудалом лице, словно угли. Как она попала в престижную школу? Говорят, за неё попросил кто-то из знакомых директрисы — седьмая вода на киселе, а тот всего лишь оказал услугу своим случайным знакомым. Короче, ей вполне можно было и отказать, и когда миссис Рэкхем увидела её, она пожалела, что дала согласие, мысленно упрекнув себя за мягкотелость.

Девица была нехороша собой и вызывающе бедна. Миссис Рэкхем хотела одолжить ей денег на пошив нового платья, но та не посмела их принять. Директриса не знала, радоваться этому или огорчаться. Матушки учениц часто жаловались на мадемуазель Жувенэ, наряды которой считали слишком дорогими для её положения, между тем как наставницам вообще не пристало думать о моде. Они утверждали, что вид мадемуазель отвлекает детей от учёбы. Правда, их собственные роскошные шляпы с перьями фламинго, оборки, рюши, фестончики и непомерно глубокие декольте девочкам почему-то совсем не вредили.

Элегантная кокетливая француженка упорно не желала носить невзрачные учительские платья, а урезонить её не получалось, поскольку она держала танцкласс и могла из любой неуклюжей коровы вылепить нечто, более или менее грациозное. Она была нарасхват в богатых домах, на её уроки записывались на месяц вперёд, и это приносило ей приличный доход, но дамам, во всём мире считающим добродетельными одних себя, свойственно подозревать худшее.

«Может и хорошо, что новенькая знает своё место», — подумала миссис Рэкхем. Конечно, с такой наружностью она едва ли добьётся расположения учениц гимназии Сент-Элизабет и их взыскательных матерей, причём к последним приноровиться особенно трудно, коль скоро они сами не знают, чего хотят. По крайней мере, в отличие от мадемуазель Жувенэ, она никого не будет задевать своим внешним видом, и в целом у мисс Хадсон ничуть не меньше шансов обеспечить себя, чем у других неимущих девиц, вставших в столь юные годы на нелёгкий путь заработка. На начальном этапе ей повезло, однако устроиться в гимназию Сент-Элизабет — это всего лишь полдела. Чтобы удержаться здесь, надо обладать чутьём, проницательностью и хитростью. Женская школа похожа на омут с тёмной и мутной водой, и даже вполне дружелюбный приём может быть лишь преамбулой будущих подвохов, а порой и серьёзных неприятностей.

Ну что ж, ваш выход, мисс Хадсон. Настало время показать, чему вы научились в скитаниях по приютам и домам дальних родственников.

* * *

― Фу, какая страшная, вылитая гиена, — шепнула Кимберли своей подруге Имоджин, и та угодливо закивала.

Имоджин всегда и во всём соглашалась с Кимберли. Да и могло ли быть иначе, если та делилась с ней лакомствами и отдавала ей надоевшие вещи и игрушки. Одна из десяти детей стряпчего-неудачника, Имоджин нередко приходила в гимназию в заляпанном переднике и штопаных чулках, зиму и лето хлюпала носом, училась на одни двойки, и Кимберли её презирала, а та ей отчаянно завидовала, и они крепко дружили.

Кимберли давно заметила, что у каждого человека есть животное, на которое он похож. Самой себе она виделась прелестной птичкой колибри, лёгкой и беззаботной. Будучи в собственных глазах шедевром Создателя, она щедро навешивала направо и налево ярлыки и прозвища и безжалостно высмеивала чужие недостатки. Любую другую девочку за подобные выходки одноклассницы давно бы излупили, с Кимберли же предпочитали не связываться, зная взрывной, непредсказуемый нрав её маменьки.

Хотя новая учительница не отличалась красотой, в общем-то, рук и ног ей доставало, но Кимберли и у неё нашла изъян. Её боковые зубы немного выпирали. Так бывает, если коренные режутся раньше, чем выпали молочные, и суетной поспешностью подводят своих обладателей, а в особенности — обладательниц. Не то чтобы это было сильно заметно, но придавало улыбке мисс Хадсон некий зловещий шарм. Впрочем, улыбалась она редко, и даже тогда её взгляд оставался горьким, как хина.

— Хоть бы приоделась сначала, — неодобрительно произнесла мадемуазель Жувенэ, — а то ходит, как пугало, аж перед ученицами неудобно, а маменьки и хуже того, принимают её за служанку. Она зачем сюда пришла? Чтобы позорить нашу школу?

Действительно, в гимназии Сент-Элизабет коридорные девушки выглядели ухоженней и респектабельней. С платьем мисс Хадсон могли соперничать только её тупоносые башмаки, в адрес которых прозвучало немало колкостей, причём наставницы и ученицы наперегонки изощрялись в остроумии. Когда же кто-то из девочек, набравшись нахальства, передал мисс Хадсон одну из едких шуточек, та не расплакалась, как ожидалось, а спокойно сказала, что любит пешие прогулки, а для них нужна удобная и по возможности крепкая обувь.

Что касается насмешек, то она сама могла дать фору кому угодно. По крайней мере, лень впервые не встретила в гимназии Сент-Элизабет снисходительного отношения, а стоимость присылаемого за ученицей экипажа почему-то совсем не влияла у мисс Хадсон на оценки. Ей нравились живые осмысленные ответы, а не попугайский пересказ прочитанного, и девочки, которым был присущ пытливый ум и любознательность, оценили новую учительницу по заслугам.

Мнения класса разделились: одни обижались на неё за резкость, другие восхищались твёрдостью характера. Многие поддались её мрачноватому обаянию, и всё чаще диссонансом ноющему хору раздавались восторженные возгласы, как остроумна мисс Хадсон, как справедлива, а некоторые даже уверяли, что добра и гиеной только прикидывается. А вот наставниц она изначально настроила против себя, не пожелав делить с ними кров. На втором этаже школы жили девочки-пансионерки, там же располагались комнаты учительниц, и директриса посоветовала мисс Хадсон перебраться туда, но оказалось, что она уже сняла себе отдельную квартиру.

— Ну и зря, — покачала головой миссис Рэкхем, — лишние десять фунтов вам бы не помешали, да и тратиться каждый день на извозчика в вашем положении непростительная роскошь.

Но Гарриет любила ходить пешком. Ей по душе был деловой, кипучий, жизнерадостный настрой пробуждающегося Лондона, к тому же по вечерам она посещала женские курсы, после которых возвращалась затемно и, живя в школе, едва ли избежала бы грязных пересудов. Мисс Хадсон держалась обособленно, не торопилась обзаводиться подругами, никого не приглашала к себе, отлынивала от времяпровождения в учительской. Она экономила на всём, чтобы покупать книги, и, не желая сама тратиться на сыр и бекон, не могла принимать угощения других, кроме того, её тяготили пустые разговоры и перемалывание сплетен.

— Что же получается, — как-то раз возмутилась мисс Шру, — эта девица с неясным происхождением пренебрегает нами? Какое она имеет на то право?

— Возможно, она мнит себя выше нашего общества, — ухмыльнулась мисс Перкинс, — или хуже того — боится сболтнуть лишнего. Ведь что мы о ней знаем? Ровным счётом ничего.

— Ни то и ни другое, — сказала мадемуазель Жувенэ. — Просто гиене нужно своё логово.

Миссис Рэкхем, получившая выгодное место лишь благодаря связям, недолюбливала наставниц грамотней себя, но понимала, что они нужны, что школу делает престижной не только качество мебели в директорской приёмной. Вместе с тем она по опыту знала: пригретые ею недалёкие посредственности покладистей и сговорчивей, у них лучше развита верноподданническая жилка, а потому образованность мисс Хадсон не имела в её глазах высокой цены, и всё же она углядела в этой хрупкой и горькой девице нечто такое, что могло пойти на пользу гимназии Сент-Элизабет.

Заносчивость и дерзость избалованных учениц миссис Рэкхем пережёвывала с хрустом, поскольку на её место они не претендовали и были безопасны, матерей же она предпочитала горделивых и щедрых, готовых оплачивать своим дочерям привилегированное положение в школе. С ними раздражительная, желчная миссис Рэкхем становилась похожа на смазанный мёдом пряник. А от прилежания и любви к учёбе, на её взгляд, не было никакой пользы.

Немудрено, что при таком подходе к воспитанию смышлёные, старательные девочки чувствовали себя в гимназии лишними. Отношение миссис Рэкхем к ученицам всецело определялось достатком и степенью влиятельности их родителей, но порой этот подход поворачивался своей изнанкой: богатые девочки теряли чувство меры, и с ними не становилось сладу. Тут удобна была наставница вроде мисс Хадсон — умная и твёрдая. От неё ученицы впервые услышали принципиальное слово. Может, это и неплохо, по крайней мере, патокой здесь уже и так все сыты. Однако у директрисы возникли некоторые вопросы относительно Гарриет. Кто оплатил сироте блестящее образование? Зачем ей снимать отдельную квартиру, когда можно было бы жить в школе и экономить?

Миссис Рэкхем избегала всего, что не вмещалось в её карманный мирок, расширять границы которого не считала нужным: её вполне устраивала синица в руке. Она попыталась даже, вразрез со своими правилами, снизойти до дружеской беседы с мисс Хадсон, поговорить с ней по душам, однако Гарриет уходила от прямых ответов. Не добившись успеха и списав это на скромность мисс Хадсон и её вполне объяснимый трепет перед собственной значительностью, директриса поручила мисс Шру и мисс Перкинс вызвать её на откровенность, но те пожаловались, что из неё слова не вытянешь. Она невероятно замкнута, никогда не задерживается в учительской дольше пяти минут и наотрез отказывается пить с ними чай.

* * *

Удивительно, как мисс Хадсон удалось в таком платье поставить себя, но у неё быстро появились юные почитательницы. В затхлую атмосферу гимназии она привнесла глоток свежего воздуха. Другие наставницы либо считали необходимость работать здесь главной неудачей своей жизни, либо так рьяно цеплялись за место, что от их подхалимства всех тошнило, а мисс Хадсон неожиданно завоевала авторитет и стала пользоваться искренним уважением. Если бы она заискивала перед девочками, стараясь понравиться, им бы не было с ней так интересно. Мисс Хадсон же ни перед кем не лебезила, но была деятельна, неутомима, и, казалось, не существовало области, в которой она не разбиралась бы. Даже обыкновенная разминка у неё проходила с выдумкой: класс не просто махал руками, а перевоплощался в журавлей. На перемене она могла затеять весёлую подвижную игру, причём сама принимала в ней участие и была чрезвычайно легка на ногу.

Покровительственный тон, который позволяла себе мисс Хадсон, удивлял и обескураживал даже директрису. Как-то раз она сказала ей:

— Вы старше учениц всего на несколько лет и так возвышаете себя, что на это неприятно смотреть.

Гарриет не стушевалась, не испугалась, а невозмутимо ответила:

— Мой возраст не имеет никакого значения, поскольку я возвышаю не себя, а знания, свет которых несу детям, и это мой долг.

Однажды директриса услышала визг, выглянула в окно и увидела возмутительную картину. Мисс Хадсон и Мэри Ллойд играли в волан, а девочки, с азартном наблюдавшие за их поединком, хлопали в ладоши и шумно выражали поддержку. Это было несолидно и некрасиво. Не хватало ещё, чтобы наставницы престижной гимназии прыгали по двору, как сайгаки. Ей уже докладывали, что мисс Хадсон ведёт себя недостойно, играет с девочками в жмурки и даже бегает взапуски, причём делает это явно неспроста. Она блюдёт свой корыстный интерес, стремясь подобными уловками расположить к себе состоятельных учениц. Они забывали, что ей всего шестнадцать лет. Зато миссис Рэкхем хорошо помнила об этом и чувствовала, что с такой хваткой Гарриет быстро станет опасной соперницей. Чем дальше, тем труднее будет от неё избавиться, не навредив собственной репутации в глазах девочек, многие из которых были без ума от мисс Хадсон и во всём ей подражали. Уже сейчас выкинуть её на улицу не так легко, как кажется.

Миссис Рэкхем вполне допускала, что Гарриет кинется искать защиты у матерей своих учениц, будет кляузничать и наушничать про её честь и выдаст внутренние дела школы и нюансы, о которых тем совсем необязательно знать.

На другой день миссис Рэкхем вновь стояла у окна и со злобой наблюдала, как мисс Хадсон чертит на земле круги, а девочки нетерпеливо скачут вокруг в предвкушении новой забавы. Не успеешь оглянуться, и эти визгливые создания выйдут в свет, сделают партии и станут матерями почтенных семейств. Их рекомендации возымеют вес, их одобрение перестанет быть пустым звуком, их восторженные и даже просто благожелательные отзывы обретут силу, и тогда… От мрачных прогнозов у миссис Рэкхем застучало в виске так, будто её клевал цыплёнок. Они приведут сюда дочерей, а мисс Хадсон к тому времени остепенится, созреет до места директрисы — в её голосе уже сейчас звучат властные нотки, — и она вполне сможет рассчитывать на протекцию бывших учениц.

— Не бывать этому! — И миссис Рэкхем в ярости задёрнула штору.

Гарриет Хадсон и в голову не приходило загадывать на много лет вперёд. Она была всецело поглощена сегодняшним днём, в то время как миссис Рэкхем уже видела в ней коварную преемницу — молодую, талантливую, энергичную и гораздо лучше неё образованную.

Главным же врагом мисс Хадсон среди девочек стала Кимберли. Её мать, вдовствующая миссис Дженкинсон, грузная и щекастая, походила на бегемотиху из зоопарка. Она не любила покойного мужа, вспоминала его только недобрым словом и главным преимуществом своего недолгого и несчастливого брака считала рождение красавицы дочери. Кимберли была для неё наградой за всё зло, которое причинил ей ненавистный супруг. Её глаза сияли, словно бриллианты, густые пепельные волосы были так тяжелы и упруги, что их с трудом удавалось перевязать лентой, черты лица являли собой образчик античной гармонии, а на матовых щеках проступал едва заметный перламутровый румянец — признак породы.

Что говорить, Кимберли и впрямь была сокровищем, отрадой материнского сердца. С тех пор как она появилась на свет, миссис Дженкинсон изнывала от тревоги — вдруг у кого-то из детей окажется больше игрушек и нарядов, — и уже не знала, чем ещё её накормить, так что бедняжке смертельно надоели все фрукты, включая экзотические, привезённые из колоний, а провидение не спешило создавать новые. Очевидно, Кимберли представлялась маменьке бездонной бочкой, и если бы она поедала торты колёсами, а конфеты корзинами, миссис Дженкинсон была бы только рада. Однако Кимберли хватало благоразумия этого не делать, тем более что перед глазами у неё маячил поучительный пример: она боялась стать толстой и неповоротливой, как маменька. Воздушная колибри, она легко порхала по бальной зале и не хотела превращаться в бегемотиху.

Миссис Дженкинсон располагала средствами, чтобы безмерно баловать дочь, но ей не хватало житейской мудрости почувствовать грань, за которой родительская любовь превращается в сладкий яд, и душа Кимберли, не окрепшая в добродетели, а потому вдвойне уязвимая, была уже достаточно отравлена. Слов «надо» и «нельзя» она от маменьки никогда не слышала и, кажется, даже плохо понимала их смысл, зато привыкла во всём считаться лучшей.

Миссис Дженкинсон непрестанно ходила в гимназию ссориться из-за оценок. Устраивало её только «отлично», что Кимберли, от греха подальше, и старались ставить. У неё не было никакой нужды корпеть над книгами, и миссис Дженкинсон очень гордилась успехами дочери, но если бы достоинства материнства исчислялись пинтами крови, высосанной из наставников, то её первенство уж точно никто не смог бы оспорить.

Миссис Дженкинсон млела от всех умений Кимберли и хорошими учительницами считала лишь тех, кто не скупился на бурные похвалы. Своенравная мисс Хадсон в их число, разумеется, не попала, но и поставить её на место не удалось. Ни властные манеры миссис Дженкинсон, ни длинный, как охотничье ружьё, ужасно модный зонт, ни тюрбан цвета малинового варенья не произвели на неё должного впечатления. В мисс Хадсон сквозила отвратительная самонадеянность, умилявшая миссис Дженкинсон только в Кимберли. Казалось даже, что её совсем не смущает собственный убогий наряд. Она держалась без намёка на подобострастие и, не выказав ни капли волнения, спокойно и деловито разъяснила миссис Дженкинсон, что считает незаслуженные оценки явлением безнравственным, поскольку каждое даже самое маленькое поощрение должно быть наградой за труды и усердие, иначе оно просто теряет смысл.

Миссис Дженкинсон опешила: худая, как грабли, девица, выглядевшая едва ли не младше её дочери, рассуждала о воспитании так, будто вырастила полдюжины детей. Это было невыносимо, тем более что она не стоила и мизинца Кимберли, которая всё знала и умела от рождения. Можно подумать, её дочь нуждается в поощрениях какой-то невесть откуда появившейся замухрышки! Негодование ещё долго перекипало в ней, но жаловаться директрисе она почему-то не стала.

Как-то раз на большой перемене мисс Хадсон гуляла по саду в окружении учениц. С присущим юности воодушевлением они рассуждали о том, какими качествами надо обладать, чтобы добиться успеха в жизни, а какие, напротив, представляют собой угрозу для будущего благополучия, причём по поводу второго между девочками разгорелся жаркий спор. Они спросили, что думает об этом мисс Хадсон, и та сразу же ответила:

— Тщеславие и хвастливость. Первое отнимает много сил, а потому мешает чего-либо достичь, а второе… Хуже нет аукать раньше, чем выйдешь из лесу.

Все девочки, как по команде, посмотрели на Кимберли и обменялись многозначительными улыбками. Дело в том, что миссис Дженкинсон часто похвалялась перед соседками, что её Кимберли сделает лучшую в приходе партию, лицемерно сочувствовала тем, чьи дочери не хороши собой — им, бедняжкам, нелегко будет найти женихов, — а заодно делилась своими домыслами, кому из них замужество не светит вовсе. Таким образом, мисс Хадсон, сама того не подозревая, ударила гвоздь прямо в шляпку. Кимберли же не преминула дать сдачи:

— Должно быть, вы имеете в виду особ вашего круга, лишённых общественного положения и средств. Тут я с вами, пожалуй, согласна. Тщеславиться им не только нечем, но и некогда. Их удел зарабатывать себе на хлеб, а вот если речь заходит о леди… Долг каждой леди — сделать блестящую партию, и тут главное — красота, а не знание на «отлично» падежей и спряжений… — И Кимберли как бы ненароком покосилась на Мэри Ллойд, долговязую зубрилку по прозвищу Цапля. — Что вы на это скажете, мисс Хадсон?

— Только одно — красивых любят не всегда.

Кимберли была взбешена, поскольку приняла слова мисс Хадсон всецело на свой счёт, и не только она. И лопоухой Энн Фрост, которую она дразнила крольчихой, и рябой Джулии Стивен, и даже миловидной Люси Уитл было приятно, что Кимберли наконец-то укоротили, а по прыщавой физиономии Имоджин расплылась блаженная улыбка. Кимберли затаила обиду и стала вынашивать план мести. Матери она ничего не сказала, поскольку не хотела, чтобы о сомнениях мисс Хадсон в её успехе у молодых людей узнала вся округа, а именно так оно и было бы: миссис Дженкинсон не умела ничего держать при себе и сразу принималась апеллировать к мнению соседей.

Мисс Хадсон и так уже с лихвой насолила Кимберли. Достаточно того, что на доске рейтинга первую позицию теперь занимала Мэри Ллойд — тонконогая носатая Цапля. Кимберли видеть её не могла, а Имоджин, напротив, не сводила с неё глаз, будто это — шедевр эпохи Возрождения. Не то чтобы Кимберли совсем ничего не знала, просто её знания были поверхностными, она не обладала гибким умом и, даже выучив урок, не могла ответить ни на один вопрос, а другие учительницы ей их предусмотрительно не задавали. Привыкнув к фальшивым похвалам, она сама поверила в свою исключительность и настойчиво утверждала, что во время устных ответов Гиена нарочно её сбивает из неприязни и зависти к красоте. Зато контрольный диктант окончательно развеял миф о Кимберли как о лучшей ученице гимназии. Она умудрилась сделать едва ли ни по две ошибки в каждом слове.

— Тетрадке стало стыдно за хозяйку, вот она и покраснела, — улюлюкала хорошенькая Люси.

— Ну, ты даёшь, — удивилась Мэри. — Как же ты умудрилась написать «cat» через «k», у тебя же «отлично» по грамматике?

Имоджин понимающе улыбалась: она знала, в чём тут секрет. Мисс Шру, неприметное забитое существо с повадками мыши, подправляла ошибки в диктантах Кимберли синими чернилами с тех пор, как миссис Дженкинсон подарила ей на день Ангела веджвудский кофейный сервиз.

Мисс Хадсон оставила Кимберли после уроков. Наказание не сказать что очень строгое, но такое случилось с ней впервые, а потому она была вне себя от возмущения. Имоджин вызвалась разделить с ней этот томительный час и теперь от нечего делать прыгала между партами на одной ноге.

— Странно, ты почему-то ей совсем не нравишься, — сказала она.

— Ещё понравлюсь, будь спокойна. — И Кимберли вытащила из кармана ключ.

— От чего он?

— От её стола.

— Давай посмотрим, что там, вдруг любовные письма, — засуетилась Имоджин.

— Ты что, издеваешься? Кому эта Гиена понадобится? — фыркнула Кимберли.

Она открыла верхний ящик, сняла с шеи серебряный медальон и положила туда.

— Что, подлизаться хочешь? — с досадой спросила Имоджин. — Не надейся, она не принимает подарки.

Кимберли недобро скривила губы и сделала вид, что читает учебник.

— А вообще, если тебе надоела эта штучка, могла бы отдать её мне, — спохватилась Имоджин, — ведь у меня нет никаких украшений, совсем никаких, а мне бы тоже хотелось. Ах, как бы он подошёл к моему…

— Обляпанному простоквашей переднику? — усмехнулась Кимберли.

Имоджин погрустнела:

— Ну, конечно, если я тебя не заслуживаю, если я тебе не нужна…

— Не хнычь, ты мне нужна и даже очень.

Всё лицо Имоджин было испещрено противными прыщами, она вообще была противная — напоминала бесформенную жабу. Одним словом, лучшей подруги для Кимберли было не сыскать.

II

На другой день в приёмную к директрисе пожаловала миссис Дженкинсон. Миссис Рэкхем хорошо знала этот сорт богатых дам, в меру невежественных и тщеславных и достаточно чадолюбивых, чтобы сделать своих отпрысков несносными, и встречала их с особым выражением лица, сдобным и сладким, чтобы они не беспокоились, что их детей тут собираются чему бы то ни было учить. Когда же к ней приходили жёны бедных клерков, врачей или чиновников низшего звена, миссис Рэкхем становилась ледяной и неприступной и притворялась, будто ей ужасно некогда. Причина визита миссис Дженкинсон ей была заранее ясна: очевидно, какая-то нерадивая учительница опять поставила её Кимберли оценку меньшую, чем «отлично», и она не слишком ошиблась.

Миссис Дженкинсон ополчилась на мисс Хадсон.

— С тех пор, как в школе появилась эта вульгарная особа, моя малютка Кимберли едва ли не каждый день плачет, — сказала она, и её толстая шея сделалась багровой.

За Кимберли присылали ландо, и по дороге домой она была неизменно весела и жизнерадостна, заигрывала со всеми попадающимися на пути мальчиками, а пожилым степенным дамам показывала язык, но, переступив родимый порог, неизменно пускала слезу и принималась жаловаться на высосанные из пальца притеснения и обиды.

— Она прихорашивается на уроках перед зеркалом и даже красит губы.

Миссис Рэкхем едва заметно улыбнулась: последняя фраза явственно выдавала ложь. Про мисс Хадсон уже говорили, что она не в меру насмешлива, даёт слишком сложные задания и позволяет себе резкости, но директриса знала, как мало ей свойственно прихорашиваться когда бы то ни было.

— Ей невозможно угодить, да она ещё и чинит произвол. Она отняла у моей Кимберли медальон, доставшийся ей от покойного отца, и дитя весь вечер было безутешно… — И миссис Дженкинсон тоже смахнула с румяной мясистой щеки слезу. — Конечно, этой безродной особе из приюта подкидышей невдомёк, как дорога добропорядочным детям память об их родителях.

Супруг миссис Дженкинсон отличался необузданным нравом. Будучи в подпитии, гонял жену по дому раскалённой кочергой и готов был удавить за каждый истраченный шиллинг. Миссис Дженкинсон не питала к нему нежных чувств при жизни, но как только он преставился, ей неожиданно понравилось строить из себя горькую вдову. Войдя в эту роль, она почувствовала такой прилив творческого вдохновения, что уже десять лет лицедействовала, не зная усталости.

Миссис Рэкхем была чужда вдовья печаль, и из услышанного она поняла лишь то, что Кимберли забавлялась на уроке медальоном, мисс Хадсон отобрала его, положила в стол и забыла вернуть, а миссис Дженкинсон и рада делать гору из кротовины, поскольку успехи её дочери с приходом новой учительницы оставляли желать лучшего. Тем не менее миссис Рэкхем состроила сочувственную мину — так было удобней. Что до мисс Хадсон, то пусть этот случай послужит ей уроком. Сиротка оказалась не такой уж и кроткой. Один раз почувствовав себя без вины виноватой, она осознает свою ничтожность и незначительность.

Между тем в классе шла разминка.

— Журавли-журавли!

— Курлы-курлы!

— Вы куда летите?

Лететь с косяком журавлей на юг было гораздо интересней, чем делать упражнения под снулые монотонные «раз-два-три» мисс Шру или страдальческие — мисс Перкинс, и девочки энергично махали руками. Тут прибежала служанка и сообщила, что директриса срочно вызывает мисс Хадсон. Та оставила вместо себя Мэри и нехотя отправилась в кабинет начальницы с намереньем тут же вернуться, но не всё в жизни можно предугадать. Вот и миссис Рэкхем была уверена, что Гарриет хлопнет себя по лбу и немедленно принесёт миссис Дженкинсон её побрякушку. Для пущей убедительности она бы ещё заставила Гарриет извиниться, но та уверяла, что не забирала у Кимберли никакого медальона и даже не знает, как он выглядит.

— Так я и думала — она уже отнесла его в ломбард! — воскликнула миссис Дженкинсон.

— Да как вы смеете? Это гнусная клевета!

— Нет, девочка, это как ты смеешь дерзить почтенной даме!

Директриса испугалась, как бы мисс Хадсон не вцепилась миссис Дженкинсон в тюрбан, и заняла охранительную позицию между ними. Лучше бы она отправила миссис Дженкинсон домой, а с мисс Хадсон поговорила бы с глазу на глаз, но задним умом все крепки. Ситуация казалась совсем тупиковой, и тут миссис Дженкинсон выступила с инициативой, которую Кимберли явно не одобрила бы: она предложила пойти и спросить у учениц, так ли всё было, как говорит её дочь, или нет. Миссис Рэкхем почувствовала облегчение. Действительно, что может быть проще, но Гарриет категорично сказала:

— Нет, пожалуйста, не ввязывайте в это детей.

— Но почему? Если вы утверждаете, что правда на вашей стороне, чего вам опасаться?

— А как я буду при этом выглядеть? Как шкодливая первоклассница, которая напроказничала и теперь отнекивается? Когда наставник ищет у своих учеников защиты от клеветы, он неизбежно роняет себя в их глазах, чего нельзя допускать ни при каких обстоятельствах. Удивительно, почему вы этого не понимаете…

Слова мисс Хадсон хлестнули директрису, будто плётка.

— Во-первых, не смейте меня поучать, во-вторых, я всё прекрасно понимаю. Ваш ядовитый язык сослужил вам плохую службу. Вы не верите, что ваши ученицы за вас заступятся, и у вас, очевидно, есть на то основания!

— Ничего подобного, миссис Рэкхем! Я ни секунды не сомневаюсь, что вы всем сердцем презираете меня за бедность и что в классе есть девочки, которым не по вкусу моя справедливость и мои башмаки, но есть среди них и те, кто искренне восхищается мной, и я не вправе их разочаровывать. Наставник, снискавший любовь и уважение со стороны учеников, должен держать марку.

Прозвенел звонок, и миссис Рэкхем отослала мисс Хадсон в класс, хотя уроки уже закончились. Просто она хотела мирно развести их с миссис Дженкинсон. Последнюю она заверила, что во всём разберётся сама, и спровадила домой, якобы беспокоясь о её расстроенных нервах.

Весть о неприятностях в классе мисс Хадсон быстро разлетелась по школе, и все наставницы были довольны. Никто из них, разумеется, не поверил, что этот «синий чулок» польстился на безделушку Кимберли, зато заносчивая мисс будет знать, что не меньше других нуждается в поддержке и расположении товарок — расположении, которого она даже не попыталась добиться.

Директриса же в отношении мисс Хадсон частично успокоилась. Кто ищет господской милости, тому не до копаний в вопросах чести. Миссис Рэкхем знала это по себе, и теперь ей даже сделалось неудобно за трусливую панику, которую посеяла в её душе безродная девчонка, а главное — чем: беготнёй и прыжками.

Придя в школу после бессонной ночи, Гарриет обнаружила в верхнем ящике стола медальон, отнесла его миссис Рэкхем и молча положила на стол. Директриса передумала избавляться от мисс Хадсон. Такая мисс Хадсон не помешала бы в её школе. Теперь она хотела лишь подшлифовать острые углы, дать ей понять, кто здесь главный, а потому нахмурила брови и строго сказала:

— Я так и знала. Зря вы стали вчера отпираться. Вы вели себя отвратительно, и мне было стыдно за вас. Однако вы очень молоды, и ваша дерзость могла проистекать из естественной робости перед знатной особой. Постараюсь объяснить это миссис Дженкинсон. Очевидно, вы испугались её напора, стушевались перед ней, а потому пошли на обман. Это нетрудно понять, учитывая разницу в общественном положении. Вы извинитесь перед ней, и я всё улажу.

— Мне не за что перед ней извиняться. Я не сделала ничего плохого. Медальон мне подложила её дочь, бездельница и лгунья. Почему вы верите ей, а не мне?

— А почему я должна верить вам? — вспылила миссис Рэкхем.

Упорное нежелание Гарриет играть по общим правилам начало её раздражать.

— Кимберли Дженкинсон — дитя из приличной, состоятельной семьи, а вас я знаю без году неделю, и ваше происхождение мне неясно. Да вы и сами не стремитесь развеивать этот туман. Кто был, к примеру, ваш отец?

— Я дочь джентльмена, но даже если бы я была дочерью мусорщика, я не позволила бы марать память об отце и возводить на себя напраслину.

— Дочь мусорщика? А вот с этого момента, пожалуйста, подробней. Девица без средств и связей… Да будет вам известно, мисс Шру, возвращаясь с вечерни, видела вас на Эджхилл-плейс. Интересно, откуда вы шли и куда?

Гарриет знала, что наставницы перешёптываются по поводу посещения ею женских курсов в Королевском колледже, но не придавала их сплетням особого значения. Она вообще много чему не придавала значения, за что и поплатилась.

— Ну так что же, вы попросите у миссис Дженкинсон извинения?

— Я пришла просить не извинения, а расчёта. Не вижу смысла работать в заведении, где меня считают лгуньей, воровкой и даже хуже того.

К такому повороту событий миссис Рэкхем не была готова. Она не хотела расставаться с мисс Хадсон, но и задерживать её ей не позволял гонор, поэтому высокомерно произнесла:

— Как вам будет угодно, но знайте — рекомендательного письма вы не получите.

— А мне ваши рекомендации и не нужны.

— Разумеется, вы напишете себе любые. Узнаёте? — И она швырнула на столешницу несколько чистых листков с фамильными оттисками. — Мисс Шру нашла это в вашем шкафчике. Я давно наблюдаю за вами и делаю неутешительные выводы. Я предполагала, что такая штучка, как вы, рано или поздно сама выдаст себя, и не ошиблась. Воспитанница того сиятельного господина, от лица которого вы написали себе рекомендательное письмо, обучалась в частной школе в Шотландии. Я навела о нём справки: он никогда не держал гувернантку. Во всяком случае, особу вроде вас там не пустили бы даже на порог домика привратника. Мне безразлично, чем вы займётесь — сочинительством романов или подделкой банковских билетов, второе, заметьте, прибыльней!

Желчь хлестала из миссис Рэкхем фонтаном, и Гарриет, не желая больше её слушать, ушла в класс. Ей надо было разобрать свой письменный стол. Девочки притихли. По убитому выражению лица мисс Хадсон они поняли, что случилось что-то непоправимое, и сидели, виновато опустив глаза, горестные и понурые.

— В чём дело, мисс Хадсон, вы уходите? — спросила наконец Мэри Ллойд.

Та кивнула.

— Как же так? Вы же обещали, что никогда нас не покинете? — И на глаза хорошенькой Люси навернулись слёзы.

— К сожалению, в этой жизни не всё зависит от наших чаяний… — И из груди мисс Хадсон вырвался тяжёлый, страдальческий вздох.

— Скажите, кто вас обидел? — запальчиво спросила озорница Кейт Янг. — Мы сможем вас отстоять!

Мисс Хадсон ничего не ответила и запретила себя провожать. Когда же она сложила в свой старый уродливый саквояж скромные канцелярские принадлежности и направилась к дверям, девочки дружно встали из-за парт и все до одной присели в глубоком почтительном реверансе, как перед королевой.

Кимберли опять опоздала. Она по утрам до того трогательно нежилась на пуховой перине, что у миссис Дженкинсон не хватало духу её поднимать, а потому приезжала в гимназию не ранее, чем к середине урока. В пустом коридоре она нос к носу столкнулась с мисс Хадсон. Увидев её в дорожном плаще и с саквояжем в руках, Кимберли всё поняла. На мгновенье они остановились друг перед другом и замерли, как дуэлянты. Их взгляды скрестились, словно лезвия шпаг, и, казалось, высекли алую искру.

— Ну что, мисс Хадсон? Чья взяла? — нагло спросила Кимберли.

— Наш разговор ещё не окончен, Кимберли Дженкинсон.

— Мисс Кимберли Дженкинсон.

— Нет. Просто Кимберли Дженкинсон.

Вместо мисс Хадсон в класс пришла мисс Шру — воплощённое низкопоклонство с налётом придурковатости. Она трусѝла по школе вдоль плинтуса мелко, как мышь, перебирая ногами, и на все вопросы, выходящие за рамки учебника, у неё наготове было гнусавое: «Не знаю». Тайная полиция директрисы, она пользовалась особым доверием миссис Рэкхем, входила без стука к ней в кабинет, где с лихвой отрабатывала это сомнительное преимущество, так что все наставницы её терпеть не могли, хотя и побаивались.

— Вы можете объяснить нам, что произошло? — спросила Мэри за весь класс.

— Не знаю, — сказала мисс Шру и глупо улыбнулась.

— Вы вообще-то хоть что-нибудь знаете?

Мисс Шру знала главное. За двадцать лет её пребывания в гимназии Сент-Элизабет отсюда выдавили немало наставниц гораздо одарённей и грамотней её, а она осталась и намеревалась просидеть здесь ещё столько же, а то и дольше, пока не приберёт Господь. Это знание дорогого стоило, а потому она предпочитала не знать всего остального и не делать ни одного шага без ведома миссис Рэкхем, но сегодня был другой случай: сегодня она видела, что класс раскалён до крайности и даже более того — назревал бунт.

Бунт в женской школе — это худшее, что можно себе представить. Мисс Шру постоянно заглядывала в рот директрисе, но сейчас спрашивать совета всезнающей миссис Рэкхем было некогда, и она на свой страх и риск солгала, что мисс Хадсон нашла себе другое, более выгодное место, благо, что она сама не позволила себя провожать и оставила учениц в полной растерянности.

Кимберли, признаться, тоже струхнула. Привыкшая уважать только свои интересы, она не ожидала подобного всплеска недовольства, вызванного уходом ненавистной Гиены. Всего один намёк со стороны мисс Хадсон мог бы сильно осложнить Кимберли жизнь, но та, как обычно, была немногословна, и лишь благодаря её сдержанности мисс Шру удалось успокоить класс, потушив пожар на стадии загоревшейся спички.

Об истории с медальоном никто из девочек не знал. Что касается Имоджин, то эта тупица, к счастью, ни о чём не догадалась и, вновь увидев на шее Кимберли злополучную безделушку, подумала, что мисс Хадсон отвергла её подарок.

* * *

Гарриет не заметила, как ноги принесли её к зданию долговой тюрьмы Айронкросс. Когда-то это мрачное место казалось ей самым надёжным в мире — здесь она последний раз виделась с отцом. Она запомнила бесконечность чёрных сырых коридоров и родное, милое, как-то вдруг состарившееся лицо, перечёркнутое прутьями решетки. Всем нравятся хорошенькие разряженные пупсы, а некрасивый оборванный ребёнок стяжает в лучшем случае жалость, в худшем — неприязнь, и только для него Гарриет была принцессой. Он один смотрел на неё с любовью и восхищением, смотрел так, как никто уже никогда смотреть не будет.

Отец сказал ей, что нищета и зависимость иссушают душу, и люди мельчают, превращаются в гнид, совесть и гордость становятся для них непозволительной роскошью, но она должна поклясться, что с ней этого не произойдёт, и Гарриет поклялась, а ещё она пообещала ни при каких обстоятельствах не брать в долг и не воровать. Впоследствии она поняла, что отец с ней тогда прощался.

Месяцы, предшествующие аресту, они провели в скитаниях, непрестанно меняли квартиры. Сколько раз они шли так по Лондону, от жилья до жилья, усталый джентльмен за руку с неряшливой щуплой девочкой. Порой Гарриет казалось, что его неприкаянная душа по сей день витает среди лондонской сутолоки и толчеи, затерявшись в толпе неунывающих кокни. Должно быть, поэтому она любила пешие прогулки.

Ложась спать, они ставили свой саквояж рядом с кроватью, и наготове у них неизменно была крепкая верёвка — на случай, если их вновь выследят кредиторы или нагрянет полиция. Когда Гарриет смотрела вниз, ей становилось страшно, но она преодолевала страх и решительно отрывалась от подоконника, и им удавалось сбежать от преследователей и исчезнуть в паутине переулков, но до бесконечности так продолжаться не могло, и однажды она спустилась из окна прямо в руки полисмена…

Об окрестностях долговой тюрьмы Айронкросс шла дурная слава. Эти тёмные грязные улицы, вызывающие страх и отвращение у порядочных горожан, научили Гарриет никого не бояться и ниоткуда не ждать помощи. Она чертила классики и прыгала, толкая впереди себя битку, сделанную из коробки от ваксы, бегала взапуски с беспризорными мальчишками, гоняла голубей, сизых, словно одежда заключённых, и старалась не упускать из виду окованные железом ворота: отца выпустят, а она тут как тут, подбежит к нему и бросится на шею. Трудно было понять, чем Гарриет жила. Она не попрошайничала, она как будто выходила на охоту. Если кто-то из сорванцов начинал дразниться или кидать в неё комья грязи, она забавно огрызалась и становилась похожа на волчонка.

Гарриет ждала отца. Летом началась недобрая жара. Суховей поднимал облака серой пыли, а кучи мусора источали омерзительную гнилостную вонь. К концу июня прошёл слух, что в Айронкроссе — сыпной тиф, и окрестности тюрьмы опустели. Теперь здесь можно было увидеть лишь некрасивую девочку в обносках и стаю бродячих собак, держащих её за свою. Гарриет не боялась этих чудовищ, играла и возилась с ними так, будто это надушенные болонки, принимая их оскал за улыбку, а они, завидев её, радостно виляли репьястыми хвостами.

Однажды случилось нечто странное. Сынишка надзирателя, который имел обыкновение обстреливать её из рогатки наравне с голубями, выбежал к ней и сунул ей миску своей недоеденной похлёбки. Гарриет испугалась — с чего вдруг такая щедрость, ни подвох ли тут какой, а он отвёл глаза. Вскоре она узнала, что её отец умер, и его сбросили в общую яму для заразных. Собаки выли тогда вместе с ней.

Дальнейшая её жизнь представляла собой подобие чёрных тюремных коридоров. Гарриет не была ласкова и разговорчива, не умела подольститься и оценила сполна, как трудно оставаться верной данному слову. Более того, обещание не брать чужого сводило на нет её шансы выжить, но она его выполнила не благодаря чему-либо, а вопреки всему.

И что же, теперь она должна была обесчестить своё доброе имя, признав себя воровкой? Ни за что! Уж лучше быть гиеной, чем гнидой. Она стояла, отрешённо прислонившись к каменной стене, опустошённая и как будто обескровленная, и вдруг в её ладонь ткнулся чей-то влажный прохладный нос. Огромная бурая дворняга, задрав лохматую голову, пристально смотрела ей в лицо своими умными карими глазами. Неужели Гарриет узнал кто-то из четвероногих товарищей детства? Нет, не может быть, век бездомных в Лондоне недолог…

III

Мисс Хадсон ушла, и директриса облегчённо вздохнула и признала, что без неё всё же лучше. Сегодня у этой попрыгуньи на уме одно, а завтра кто знает, чего она надумает, ведь жалованье полторы сотни фунтов в год на дороге не валяется. Присутствие в школе этой девицы раздражало миссис Рэкхем. Её мучило назойливое видение коварной соперницы, готовящей дворцовый переворот. Не исключено, что Гарриет Хадсон могла бы в будущем позариться на выгодное место — место, удержаться на котором было главным смыслом жизни миссис Рэкхем все последние двадцать лет. Ей недавно исполнилось пятьдесят, но она намеревалась управлять гимназией до семидесяти, восьмидесяти и дальше, как получиться. Однако через несколько дней у неё наступило гадкое послевкусие. Если свою неприязнь к новой учительнице она объясняла её неясным происхождением, то чем объяснить начитанность и образованность мисс Хадсон, превосходное знание двух иностранных языков, латыни, алгебры, даже астрономии и политологии, которые в женских школах не преподают?

На своём месте — масляном, но горячем, как сковорода для выпекания гренок, — миссис Рэкхем смогла усидеть благодаря дипломатическому, как ей казалось, уму и осторожности, и уход мисс Хадсон оставил в её душе неприятный осадок. Кто всё же такая эта юная особа? Повадками своими она не похожа на безродную сироту. По представлениям мисс Рэкхем, повод для самомнения давали только деньги. Почему же неимущая учительница так независима? Кто её тайный покровитель и чего теперь от него ждать? Она довольно долго опасалась мести со стороны этого влиятельного господина и успокоилась, лишь когда прошёл слух, что мисс Хадсон видели греющейся возле уличного костра среди бродяг и проституток.

А Кимберли к тому времени уже и думать о ней забыла. Она хорошела, быстро росла, и мать не жалела средств на её наряды. Кимберли всё чаще грубила наставницам, всё высокомерней держалась с подругами — она знала себе цену. Может, её отец и был тираном, но оставил им с маменькой в наследство хорошую сумму, и с таким приданым Кимберли предстояло стать одной из самых завидных невест прихода.

Миссис Дженкинсон упивалась красотой дочери, и вдруг выяснилось, что ей и самой ещё под силу покорять сердца мужчин. Кимберли было пятнадцать лет, когда они пошли в оперу и повстречали там его. Он бесцеремонно направлял монокль на их ложу и улыбался обворожительной солнечной улыбкой — юный лорд Честертон, щёголь и красавец. Заметив это, они встрепенулись, приосанились и разом прекратили зевать. С трудом дождавшись антракта, лорд пришёл к ним в ложу — страсть служила оправданием его дерзости. Он влюбился с первого взгляда, влюбился без памяти, но, к недоумению и досаде Кимберли, не в мисс, а в миссис Дженкинсон. Он осыпал маменьку комплементами и даже экспромтом сочинил в её честь сонет. Правда, Кимберли показалось, что она его уже где-то слышала, хотя кто знает — стихи, посвящённые кому-то другому, все кажутся одинаковыми. Так начался их головокружительный роман.

Лорд Честертон был на редкость хорош собой и внимателен. Он присылал миссис Дженкинсон шикарные букеты, в результате грузная сорокалетняя дама вообразила себя юной барышней, а может, даже бабочкой. Она грохала по дому своим внушительным весом, рискуя проломить парадную лестницу, и часами торчала перед зеркалом, самозабвенно примеряя новые наряды, чересчур светлые и воздушные для её возраста и комплекции. Порой Кимберли не могла удержаться, чтобы, отклячив зад, не передразнить маменькину походку, и удивлялась на лорда — чего он только в ней нашёл, он же годился ей в сыновья!

Однажды они заехали за Кимберли в гимназию, и девочки решили, что симпатичный молодой человек в ландо — её кузен.

Прежде отношение миссис Дженкинсон к приятелям и знакомым всецело определялось количеством дифирамбов, прозвучавших в адрес дочери, но теперь всё изменилось: наглец не обращал на Кимберли никакого внимания, и маменьку это вполне устраивало. Она распевала дуэтом романсы в обществе своего пылкого поклонника, а Кимберли хмуро слонялась из комнаты в комнату — ей неприятен был разыгрывавшийся в гостиной фарс. Как-то раз лорд улучил всё же момент, подсел к ней на кушетку и спросил:

— Дорогая мисс Кимберли, почему вы всё время так грустны?

— Потому что кое-кто в доме мне наскучил.

— Вы недовольны кем-то из прислуги?

— Вы почти угадали.

— Нашли о чём тужить. Вы же сами говорили, что знаете тысячу способов избавиться от неугодных слуг, так что вам мешает пустить в ход какой-нибудь из них?

— Видите ли, мы прежде не держали шутов.

Лорд не понял намёка, а может быть, сделал вид, что не понял, и прихвастнул, будто бы тоже знает такой способ, правда, один, но он стоит её ста. Кимберли сделалось любопытно, и она попросила поделиться им с ней, но лорд отказался, заверив, что его надо не рассказывать, а показывать.

Вскоре маменька сообщила Кимберли об их помолвке, и та впервые пожалела о своём злоязычии. Мысль о том, что они могут пожениться, не приходила Кимберли в голову, и, хотя лорд плохо подходил на роль сурового отчима, тем не менее в доме он будет хозяином. Он же не держал на Кимберли обиды и пообещал стать для неё самым заботливым в мире отцом — вот уж точно, приют для умалишённых.

Миссис Дженкинсон рассчитывала на пышную свадьбу, но ей пришлось испытать небольшое разочарование. Лорд не торопился знакомить её со своей семьёй, так как опасался, что отец воспротивится их браку, сочтёт его неравным и неприличным. В сущности, он добрейший старикан, но упрям, как сотня ослов, немного занудлив и всецело пребывает во власти предубеждений. Тенёта предрассудков помешают ему правильно оценить выбор сына, ведь он не знаком с миссис Дженкинсон и не знает, какое она сокровище, какая необыкновенная у неё душа. Лорд настаивал на торжестве скромном и немноголюдном. Разумеется, всё тайное рано или поздно становится явным, но кто вправе посягать на узы законного брака, освящённого англиканской церковью? Их венчание, достойное страниц «Панча», состоялось в маленькой часовне на окраине Лондона. Обряд осуществил недавно рукоположенный викарий, закадычный друг лорда.

После свадьбы лорд переехал к ним в дом, но счёл его тесным, неудобным и заявил, что найдёт для семьи что-нибудь получше и в более аристократическом районе. И действительно, через пару месяцев он присмотрел премилый особнячок, правда, не до конца отделанный, но и это огромное везение: в Белгрейвии недвижимость разлетается одним махом ещё на стадии закладки фундамента. Он хотел немедленно оформить сделку, но какая досада — ему не хватило небольшой суммы. Не упускать же такой шанс! Когда он сообщил супруге, что уже определился с покупателем на её дом, — всё равно эту развалюху надо, пока не поздно, сбывать с рук, — та пришла в замешательство. Она вложила в его обустройство немало сил и денег и, признаться, не собиралась продавать. Дом был оснащён вентиляцией, верхним водоснабжением и прочими новомодными усовершенствованиями. В нём имелось две гостиных, столовая, несколько спален и просторная ванная комната, переделанная из кабинета покойного мужа. Кимберли эта затея не понравилась. Их дом был самым большим и красивым в приходе, и она любила его и гордилась им. Даже если он и кажется лорду неудобным, зачем его продавать? Не лучше ли оставить за ней в качестве приданого?

— Я удивляюсь, Кимберли, как низко вы себя цените, — сказал лорд.

И принялся уверять её, что такому бриллианту, как она, место не здесь, а в одном из кремовых особняков Белгрейвии, окружённом изумрудно-зелёными лужайками и цветущими клумбами. Её соседями должны быть особы королевских кровей, а не глупые расфуфыренные индюшки из нижней прослойки среднего класса. Она будет блистать в высшем свете.

Кимберли не нашлась, что возразить, и маменька дала молодому супругу добро на продажу дома. В их особняке не до конца настелили паркет, но лорд договорился с новыми хозяевами, что те позволят его семье задержаться здесь ещё на пару недель. Однажды вечером, когда лорд был в клубе, а мать с дочерью радостно собирали вещи и думали, как отпраздновать предстоящее новоселье, в дверь постучал мальчишка-посыльный и передал букет белых лилий — для мисс Кимберли.

— Наверняка этот бездельник что-то перепутал, — сказала маменька. — На самом деле мой дорогой Алекс решил сделать мне сюрприз. Он у меня неисправим — не может без сюрпризов. Обожаю лилии! Лилии — королевские цветы. (Подумаешь, Мария-Антуанетта).

Их едкий отвратительный запах быстро распространился по дому, так что у Кимберли разболелась голова, а лорд и вправду сделал отменный сюрприз, не придя ночевать. Он не появился и на следующий день, и маменька была безутешна. Прислуга успела обежать все окрестные лечебницы и морги, прежде чем обнаружилась пропажа шкатулки с драгоценностями, но Кимберли ещё не знала самого страшного — что их банковские счета пусты. Одурманенная молодостью и красотой лорда, миссис Дженкинсон была не в силах в чём-либо ему отказать и предоставила в его распоряжение все их средства, включая деньги, предназначенные Кимберли. Как она могла? Интересы Кимберли некому было защитить. Отец, составляя на смертном одре завещание, не назначил опекунов над дочерним имуществом, полагая, что лучше матери о ней не позаботится никто. В упоении собственным превосходством мужья часто воображают, будто знают своих благоверных как облупленных, а дети расплачиваются за их верблюжье самомнение порой слишком дорогой ценой.

Впоследствии выяснилось, что лорд Честертон, он же барон Олбени, маркиз де Вуаль и сын американского промышленника Зильбермана — брачный аферист, и ему были бы от всей души рады в Скотленд-ярде. Миссис Дженкинсон не первая почтенная вдова, пущенная по миру силами его чар, но в Англии, судя по всему, последняя. Соседский кучер видел, как этот алчный стервятник садился на пароход, отплывающий в Америку. Может, он просто решил похвастать своей осведомлённостью?

Кимберли не помнила отца и слышала о нём только то, что он был грубым животным, безбожно изменял супруге и за всё время не сделал ей ни одного подарка. Когда же родилась дочь, он отправился к известному ювелиру и заказал шикарную диадему, которая должна была украшать головку Кимберли на её первом балу. И вот теперь эта вещь окажется в каком-нибудь ломбарде Нью-Йорка или попадёт к скупщикам краденого…

В назначенный срок они вынуждены были покинуть родной дом — дом, где прошло детство Кимберли, где она сделала первые шаги, произнесла первое слово — назвала дурой горничную, чем чрезвычайно растрогала маменьку. Здесь миссис Дженкинсон стала горькой вдовой, после чего всецело посвятила себя воспитанию дочери и, судя по результатам, достигла больших успехов. Кимберли здесь дорог был каждый закуток, каждый переход, каждая мелочь, но этот дом уже принадлежал чужим людям, а они с матерью переехали в меблированные комнаты. Миссис Дженкинсон продавала столовое серебро, фарфор, мебель, и им удавалось пока держаться в своём приходе и даже создавать видимость благополучия, хотя добропорядочные обеспеченные семьи уже начали потихоньку вычёркивать их из списка друзей. Приглашения на званые обеды новоиспечённая леди Честертон больше не получала, и, даже встречаясь с ней в церкви, бывшие приятельницы вели себя холодно и надменно.

Кимберли заканчивала последний класс, благо, что обучение мать оплатила на год вперёд. Ей приходилось нелегко. Девочки радовались её беде, да и в подчёркнутом сочувствии наставниц она улавливала злое торжество, и тем не менее остаться после выпуска учительницей в гимназии Сент-Элизабет для неё было выходом.

Миссис Рэкхем наверняка пойдёт навстречу, ведь она сама столько раз награждала Кимберли похвальными листами и регулярно получала от маменьки ценные подарки. Однако и эти надежды не оправдались. Тяжёлый недуг, внезапно обрушившийся на миссис Рэкхем, вынудил её покинуть место, которым она так дорожила, а у новой директрисы было в изобилии своих безденежных племянниц и кузин.

Незадолго до выпускного бала на адрес гимназии пришло письмо из Америки — для миссис и мисс Дженкинсон. Соломенный лорд в издевательской форме сообщил своей незадачливой супруге, что поначалу и вправду был поражён стрелой Амура в самое сердце, но огонь любви померк, потом погас, остался лишь пепел, и её неземная красота и бесподобная ветвистая бородавка на носу уже не воспламеняют его чувств, — и он посоветовал ей впредь не обольщаться на предмет своей наружности. Тот же самый совет в пылу ссоры дала маменьке и Кимберли. Если бы она ему тогда вняла, трагедии не случилось бы. Далее лорд уличил её в том, что она вознамерилась завести себе живую игрушку и беззастенчиво пользоваться его молодостью, но не заметила, как ею самой воспользовались, и о перипетиях и горестях бедной юности она теперь сможет узнать из весьма близкого и достоверного источника, каковым будет её дочь. В конце имелась приписка для Кимберли. Лорд интересовался, как ей понравился его патентованный способ. Циничным своим посланием он окончательно сломил миссис Дженкинсон, которая действительно любила этого скверного испорченного юнца, любила и верила, что он отвечает ей взаимностью. На второй день, вернувшись из гимназии, Кимберли впервые почувствовала в квартире запах бренди…

Продажа вещей недолго помогала держаться на плаву, поскольку они таяли на глазах, к тому же получать за них удавалось гораздо меньше, чем хотелось бы. Скупщики — народ ушлый, они нюхом чуют безвыходное положение клиентов и прекрасно умеют им пользоваться, так что вскоре миссис Дженкинсон и Кимберли нечем стало платить за приличное жильё.

День, когда они перебрались в бедняцкий район, стал самым счастливым в жизни Имоджин, должно быть, поэтому она так суетилась, навязывая им свою помощь. Она навестила их потом только раз — заехала сообщить о недавней помолвке Мэри Ллойд с морским офицером, достоинства которого описала с таким воодушевлением, будто он посватался не к Цапле, а к ней самой. Напоследок эта потная жаба всё же не удержалась от соблазна побольнее пнуть Кимберли:

— Помнишь ту чертовку в дурацких башмаках, которую твоя маменька выжила из гимназии? Кто бы мог подумать, что она окажется права.

Кимберли тогда проплакала всю ночь, а утром, разбирая ящики с книгами, нашла в одном из них засохший букет белых лилий, очевидно засунутый туда второпях. Кимберли ненавидела эти цветы, более пригодные для кладбищ. Почему лорд, задумав погубить её будущее, выбрал именно их? Что это было — случайность, ехидный намёк или ритуал? Откуда в обаятельном улыбчивом юноше столько зла? Королевские цветы привели их в трущобы — какая жестокая шутка…

* * *

Благодаря старым связям и аттестату престижной гимназии Кимберли удалось устроиться гувернанткой в состоятельную и знатную семью. Конечно, она мечтала о другом, но всё же обстановка и уклад богатого дома были в любом случае для неё более привычными, нежели сырой, кишащий клопами полуподвал на Мейден-стрит. К тому же маменька всеми вечерами билась в истериках, кляла лорда словами, которым научилась у живущего по соседству извозчика, и пыталась утопить горе в крепких напитках. По странному курьёзу судьбы Кимберли оказалась именно в Белгрейвии, но совсем в ином качестве, так что кремовая штукатурка изысканных особняков и изумрудная зелень лужаек совсем не радовали её глаз, а, напротив, заставляли ещё острее почувствовать обиду на жизнь.

Что греха таить, Кимберли больно было видеть блеск и роскошь, которыми окружены леди высшего света, но в целом жила она неплохо, по крайней мере, любая неимущая девица ей бы позавидовала. Супруги Тиндэйл были безукоризненно вежливы в обхождении со слугами, не говоря уже о домашних учителях. Зная о несчастье, постигшем Кимберли, госпожа проявляла к ней особую доброту и снисходительность, так что та почти не ощущала тягот зависимого положения. В какой-то момент ей даже показалось, будто её жизнь налаживается. Пусть сценарий внезапно изменился, что с того? Для неё не всё ещё потеряно: она лишилась приданого, но красота осталась при ней и сослужит ей добрую службу.

Десятилетняя леди Стефани была истинным сокровищем — послушная, старательная, увлечённая идеей самосовершенствования, она привыкла много и серьёзно заниматься, так что другая наставница сочла бы за счастье работу с ней. Кимберли же не знала и не умела всего того, чему должна была её обучать, и прилежание леди Стефани принесло ей одни неприятности.

Госпожа быстро поняла, что мисс Дженкинсон не та, за кого её приняли изначально. Многочисленные похвальные листы и отличный аттестат гимназии не соответствовали действительности. Не желая брать грех на душу, леди Тиндэйл поручила заботам Кимберли младшую дочь, крошку Полин. Госпожа руководствовалась лучшими побуждениями: если бы она рассчитала Кимберли сразу, это сильно усложнило бы её дальнейшее устройство.

Кимберли же была оскорблена до глубины души. Подумать только: превратить лучшую ученицу гимназии Сент-Элизабет в бонну и заставить сморкать нос своей плаксивой, болезненной Полин! Такое унижение невозможно было простить, и в её душе затаилась глухая неприязнь. А тут ещё в доме появилась мисс Фогги, недавно закончившая католический пансион где-то в захолустье, — вылитая сушёная стрекоза. Она приехала в пальто, каких в Лондоне давным-давно не носят, да и рукава её жакета уходили корнями в позапрошлый сезон. Набожная заученная девица, жертва монастырского воспитания, сразу видно, что прескучная, и Кимберли была уверена, что маленькая леди Стефани её возненавидит, но куда там! Эта ходячая энциклопедия в огромных роговых очках так втёрлась в доверие к хозяйской дочке, что стала для неё авторитетом едва ли не большим, чем родная мать. Вот уж точно — долой папистов. В доме только и слышалось: «Как скажет мисс Фогги», «Пойду спрошу мисс Фогги», «Ах, как мисс Фогги пишет акварелью!», «Сколько стихов она знает наизусть!», «Какие аккуратные у неё стежки!»

У Кимберли в своё время перебывало гувернанток немерено. Тех, кто начинал донимать её уроками и правилами хорошего тона, миссис Дженкинсон сразу рассчитывала, но если какой-то из них чудом удавалось заинтересовать Кимберли и расположить к себе, маменька начинала ревновать. Она ни с кем не хотела делить любовь своего бриллианта, и гувернанток меняли одну на другую, пока не остановились на золотой средине, ничем не раздражавшей Кимберли, но и ничего для неё не значившей.

«Давай-давай, усердствуй, дорогуша, — ухмылялась Кимберли, — тебе это выйдет боком». Однако восторги леди Стефани по поводу мисс Фогги совсем не задевали хозяйку, и даже напротив, складывалось впечатление, будто происходящее её очень даже устраивает. Одним словом, в этом сумасшедшем доме всё было перевёрнуто с ног на голову. И почему Кимберли должен печалить их кавардак? Пусть живут, как хотят.

Возиться с Полин, приучать её к горшку и подтирать слюни было скучно и неинтересно, и Кимберли это быстро надоело. Ей больше нравилось читать книжки про любовь. Кимберли глотала их, как пилюли, а наглотавшись до одури, садилась у окна и принималась рыскать глазами по улице, высматривая молодых людей. Поначалу Полин ей мешала, капризничала и всюду лезла, и Кимберли мучилась с ней, пока не догадалась привязывать за ногу к решетчатому бортику кроватки. Но погорела она не на своих воспитательных находках.

Кимберли подвёл Шодерло де Лакло. Козни развратной французской парочки, главным развлечением которой было губить репутации великосветских дам, вскружили ей голову. Она прониклась духом интриг и даже возомнила себя героиней «Опасных связей». До тошноты безупречная леди Тиндэйл вполне подходила на роль её первой жертвы. Кимберли написала ей письмо от имени любовника, отнесла на почту и домой вернулась с такой коварной миной, что будь леди Тиндэйл хоть чуточку проницательней, то непременно заподозрила бы неладное.

Кимберли затаилась и стала выжидать. Меха её таланта должны были раздуть грандиозный скандал. Получив письмо, леди Тиндэйл, готовящаяся в третий раз стать матерью, была скорее удивлена, нежели напугана. Оно выдавало житейскую неопытность автора, низкую оценку по грамматике и чрезмерное увлечение любовными романами и вместо предполагаемых ссор вызвало в семье лишь недоумение. Господа долго размышляли, что бы это значило. Кимберли же вошла в раж и стала сочинять по три послания в неделю. Она макала перо в чернильницу, злорадно высунув кончик языка, и представляла, как будет смешно, когда старый лорд обвинит жену в супружеской неверности, и на неё обрушится лавина общественного осуждения и позора. Та же не могла понять, в чём дело, пока очередной черновик не был забыт Кимберли в кармане передника и обнаружен прачкой.

Литературные мистификации не довели Кимберли до добра — её рассчитали. Леди Тиндэйл и тут проявила великодушие. Когда первая волна гнева схлынула, она взяла себя в руки и скрепя сердце написала рекомендательное письмо, сухое и немногословное, но всё же дающее глупой девчонке второй шанс.

IV

Прошло двадцать лет после выпуска, и подопечные миссис Рэкхем превратились в матерей почтенных семейств, но сама она этого не увидела, поскольку давно упокоилась на погосте тихого ухоженного кладбища Вайтгейт. Среди нарядных учениц гимназии Сент-Элизабет не было и дочери Кимберли Дженкинсон, а появись она сама в родном приходе, едва ли кто-то из бывших одноклассниц узнал бы её, так сильно она изменилась. Некогда шикарные волосы поблёкли, взгляд утратил бриллиантовый блеск, а на впалых, раньше времени увядших щеках горели зловещие алые пятна — предвестники чахотки.

Все эти годы жизнь Кимберли представляла собой череду неудач и обид. Учениц она предпочитала распущенных и ленивых, но не оттого, что узнавала в их выходках порывы собственной достославной юности, а из куда более практических соображений. Поскольку научить таких детей всё равно ничему невозможно, то и с неё были взятки гладки. Правда, и относились они к ней соответственно, но выбора у неё не оставалось. Мать Кимберли не видела уже лет пять. Жалованья гувернантки едва хватало, чтобы сводить концы с концами, и она не собиралась тратить эти деньги на джин. Миссис Дженкинсон пала так низко, что Кимберли её стыдилась. Поводом для их окончательного разрыва стал серебряный медальон, последняя память об отце. Кимберли ни за что не хотела его продавать, даже когда было совсем голодно, и миссис Дженкинсон сняла его с дочерней шеи ночью и украдкой пропила. Кимберли проснулась утром и, не обнаружив ни матери, ни медальона, ужасно рассердилась. Она обежала весь квартал и наконец нашла миссис Дженкинсон крепко спящей в обнимку с садовой мусорницей. Больше Кимберли ни разу её не навестила и даже не знала, жива ли она ещё.

Кимберли старательно избегала улиц, связанных с её детством. Она боялась увидеть свой дом, боялась, что сердце её разорвётся, если она увидит на крыльце кого-то из новых хозяев. В душе он по-прежнему принадлежал ей. Он навсегда остался в той далёкой стране, где, должно быть, и сейчас лёгкая колибри, полная радужных надежд, примеряет кисейное платьице перед высоким, оправленным в позолоченную раму зеркалом или кружится по гостиной, почти не касаясь атласными туфельками начищенного паркета. Она часто думала о нём, вспоминая всё до мельчайших подробностей — от дверного молотка до витиеватого флюгера на коньке крыши, сделанного в виде петуха. Кто бы мог подумать, что однажды он повернёт клюв в сторону трущоб, и с того дня ветер её судьбы никогда больше не будет попутным.

Порой воспоминания приводили Кимберли к бессоннице, порой бессонница рождала воспоминания. Образы наставниц и одноклассниц являлись, как из тумана, и она слышала их голоса и аккорды фортепиано в бальном классе, ей виделись хлопья снега, кружащего им в такт за морозным стеклом в фиолетовых лондонских сумерках её двенадцатой зимы.

Порой она перебирала в уме гардероб своей ранней юности. Это были последние нарядные вещи Кимберли, наверное, потому они так запали ей в душу, и она вспоминала их фасон, цвет, даже запах, какой-то особенный, шоколадно-ванильный запах достатка и благополучия, в одночасье перебитый болезнетворным ароматом белых лилий. Подумать только, ведь в начале пути жизнь так улыбалась ей! Неужели это была улыбка гиены? Улыбка гиены, проступающая порой из сумрака дождливой лондонской ночи, врывающаяся в её беспокойные сны?

Кимберли просыпалась на сбитой простыне, и ей казалось, что в её сердце вливается что-то горячее — оно начинало часто и до боли сильно колотиться. Некрасивая учительница с горьким обжигающим взглядом врывалась в идиллию её детских воспоминаний, и она гадала, что же всё-таки с ней сталось. А ещё, оглядываясь назад, Кимберли удивлялась, почему мисс Хадсон перед уходом не выдала её одноклассницам. Терять ей всё равно уже было нечего, а посчитаться с Кимберли не составляло труда. Девочки много лет вспоминали мисс Хадсон добрым словом, и узнай они правду, ей пришлось бы несладко.

Что может быть хуже бунта в женской школе? Только одно — исподтишковая травля. Почему же мисс Хадсон не воспользовалась свой властью над их умами? Неужели простила? А может быть, отложила месть на потом? «Наш разговор ещё не окончен, Кимберли Дженкинсон!» Что она имела в виду? И её накрывала волна свинцового, суеверного страха.

Чем плачевней становилось положение Кимберли, тем ясней она слышала эту загадочную фразу. Ей с каждым годом всё труднее было найти новое место. В семьях надолго задерживаться не получалось: Кимберли стала кричать во сне, и хозяева под любым предлогом старались от неё избавиться, опасаясь, что она не в себе. Она интересовалась жизнью ночлежек и работных домов уже не из праздного любопытства. Кимберли была немало наслышана о царящих там порядках и боялась нарваться на мисс Хадсон, боялась её острых клыков. Если в престижной гимназии Гиена обрела почитательниц, что говорить об этих жутких заведениях, где ей самое место? Бездомные озлобленные девки во главе с черноволосой фурией расправятся с ней всей толпой, непременно так оно и будет.

Кимберли пыталась утешать себя мыслью, что ночлежек в Лондоне много, и вероятность повстречать там старых знакомых невелика. Она неоднократно практиковала жить в долг, а потом сбегать из гостиницы чёрным ходом или вылезать в окно. Иногда она ночевала прямо на улице, притулившись на чужом крыльце, только бы не оказаться во власти мисс Хадсон.

Порой Кимберли начинала лихорадочно приводить доводы в своё оправдание: что она была тогда маленькой и глупой, а нерадивые взрослые, преследуя корыстные цели, раззадорили её безмерными похвалами, но она же в этом не виновата. В любом случае, она вела себя не хуже многих. Эфемерные создания с их бантиками и кудряшками ещё не на такое способны. Они не ведают, что творят, а потом, превратившись в почтенных дам, организуют музыкальные вечера в пользу приютов и лечебниц, а воспоминания о своих детских художествах заталкивают на дальние запылённые полки и по возможности стараются не трогать — хорошо пристроились, и почему-то одна Кимберли должна платить за них такую цену. Неужели она не заслужила снисхождения, и её нельзя было простить, сделав скидку на нежный возраст? Впрочем, мисс Хадсон, похоже, именно так и поступила… Но что тогда значила фраза, брошенная ею на прощание?

Последний раз Кимберли искала место особенно долго и сразу же его потеряла по досадной причине. Не успела она приступить к выполнению своих обязанностей, как подхватила инфлюэнцу со всеми прилагающимися к ней неприятностями, как то кашель и насморк. Кимберли со слезами на глазах умоляла хозяйку не рассчитывать её, а дать хотя бы пару недель на выздоровление, разумеется, без оплаты. Она вообще-то крепкая и сильная и души не чает в детях, она быстро встанет на ноги и оправдает эту милость безупречной работой, но в ответ услышала:

— Вас брали сюда заботиться о малютках, а не поправлять здоровье. И вообще, мой дом не Брайтонский курорт и не богадельня, посему я прошу в скорейшие сроки его покинуть.

Её рослые, резвые «малютки», которых Кимберли две недели ублажала и развлекала, не щадя сил, прыснули со смеху и убежали играть, даже не попрощавшись, не помахав ей вслед. Конечно, почему они должны утруждать себя, говоря какой-то там мисс Дженкинсон «до свидания»?

Обстоятельства загнали Кимберли в угол: она оказалась на улице, одна-одинёшенька, с жаром и без единого пенни в кармане. Едва ли она осталась бы в живых, если бы не «Общество взаимопомощи» и недавно открытая им благотворительная гостиница, в которой безработные гувернантки получали бесплатный ночлег и миску горячей похлёбки на обед.

Кимберли жадно съедала похлёбку и даже промокала дно миски хлебным мякишем — это была её единственная трапеза в день. Общество занималось трудоустройством, и потенциальные наниматели могли обратиться в специальную контору и оставить заявку. Кимберли прожила тут уже два месяца, но с работой ещё не определилась. Она сильно обносилась, и это не способствовало её успеху. Безусловно, дела Кимберли пошли бы несравненно лучше, если бы она купила себе новую одежду, но для этого нужны деньги, и круг замыкался.

Её соседками по комнате в основном были приютские девчонки, недавно выпущенные в вольный свет. Как известно, этому племени присуще неизбывное жизнелюбие. Они могут показаться бледными и худосочными, но целеустремлённости и воодушевления у них хоть отбавляй, и Кимберли неоднократно ловила себя на мысли, что завидует их глупости. Порой на лицах наивных созданий появлялось особое таинственно-мечтательное выражение. Кимберли хорошо знала их тайну: они приехали покорять Лондон. Все эти Мэри и Дженни со своими непритязательным прелестям, конопушками и родинкам, глазками-пуговками и ушками-топориками мнят себя настоящими красавицами, а то ещё и умницами. Можно подумать, Лондону триста лет нужны их ум и красота. Как бы не так! Здесь что-либо значат только деньги. Лондон и титулованных обращает в прах, когда те лишаются средств. Но простодушные девчонки об этом ещё не знают и надеются сделать блестящие партии. Чудо, если честолюбивые замыслы хотя бы одной из них осуществятся, а сколько их сгинет без следа, никто не будет считать.

Молоденькие соседки вели себя с Кимберли подчёркнуто вежливо, но отстранённо, и когда та входила в комнату, сразу смолкали, не желая пускать её, оборванную и уставшую, в свои золотые девичьи мечты. Они сторонились Кимберли, да и сама она не особо нуждалась в обществе этих пустоголовых трещоток. Ей хватало ума понять, что каждая из них верит — уж она такой никогда не станет. Дай Бог нашей ослице да с волком сразиться. Кимберли тоже когда-то думала, что рождена для лучшей доли.

Наконец в контору пришёл запрос из отдалённого графства. Приюту для девочек срочно требовалась учительница. От этого места все охотницы на богатых женихов не задумываясь отказались. Нашли тоже дурочек: не для того они съехались сюда, чтобы несолоно хлебавши возвращаться в деревню.

Лондон, ненасытный пожиратель юных душ, завораживал своих жертв, как удав кроликов, и прежде чем проглотить, вдоволь забавлялся и куражился над ними. Пища его никогда не иссякнет, ему поставляет её вся Англия. Неимущие и сирые верят, что найдут здесь своё счастье, и сам факт, что они в Лондоне, кажется им небывалым взлётом и достижением. Они хотели непременно остаться здесь, к счастью для Кимберли, с радостью согласившейся ехать в провинцию. Уж там-то им всем не до жиру, никуда не денутся, будут мириться с её беспокойным сном. Лондон давно ей опротивел, стал для неё городом зла, населённым призраками. Она устала от навязчивых страхов, порождённых хроническим недоеданием, зависимостью и унижениями. Катящийся камень мхом не обрастает. Кимберли до смерти надоело скитаться по семьям. Она хотела обрести тихое пристанище и остаться там навсегда.

* * *

― Наш спор ещё не окончен, Кимберли Дженкинсон.

— Мисс Кимберли Дженкинсон.

— Нет. Просто Кимберли Дженкинсон.

Кимберли испуганно вскочила и тут же грустно усмехнулась. Подумать только, в какое издёрганное существо она превратилась. Понятно, почему те пигалицы держались от неё подальше, словно опасаясь, что несчастливая судьба заразительна. Кимберли отмахнулась от дурного сновидения. Уж здесь-то встреча с мисс Хадсон ей точно не грозит.

За окном мирно шуршал октябрьский дождик, светало. Кимберли провела ночь на удобной широкой кровати в замечательной комнатке с литографией на стене и терракотовыми цветочными горшками на подоконниках. Она приехала в приют довольно поздно, озябшая и измученная, и служанка проводила её сюда, принесла ей сытный ужин и даже положила в постель грелку. Жизнь научила Кимберли быть проще в общении со слугами, которые на самом деле оказались не так плохи, как она думала в детстве. Об особенностях нового места хорошо бы хоть что-то знать заранее, особенно если хочешь остаться там надолго, поэтому, когда Ханна пришла к ней поутру, чтобы залить горячей воды в умывальник, Кимберли вызвала её на разговор. Та и сама была не прочь поболтать о том о сём — в глуши каждый новый собеседник на вес золота.

— Наш приют знал и худшие времена, — сказала она, помешивая угли в камине, — но с тех пор как его взяла под опеку леди Бикерстафф, всё изменилось. Дети больше не голодают, наставницы получают прибавку к жалованью, да и мы не в обиде. У нас каждое воскресенье подают мясное блюдо, и всю зиму есть чем топить. Леди Бикерстафф очень к нам добра.

— Что же она так поздно спохватилась, и где прежде была её доброта?

— О, я расскажу вам её историю. Она приехала в Литтон-хауз обыкновенной учительницей. Приют к тому времени прослыл рассадником дурных манер. Девочки гастролировали по округе так, что никто не хотел давать ни пенни на их содержание, да и наставницы не всегда вели себя безупречно. Знаете ли, им свойственно перенимать замашки друг друга. Наша миссис Нолти с ними не справлялась. Литтон-хауз был на грани закрытия, когда здесь появилась молодая мисс. Директриса сразу поняла, что на неё можно положиться, и предоставила ей бразды правления. Никто не верил, что у неё что-то получится, но она изменила и приют, и отношение к нему, привлекла внимание общественности к его нуждам. Она хозяйствовала очень грамотно, знала счёт деньгам, приучила воспитанниц к полезным занятиям, смогла сделать жизнь Литтон-хауза насыщенной и упорядоченной.

— Очевидно, она обладает сильным характером.

— О да, она с первого дня была строгой и требовательной. Да и как иначе, когда имеешь дело с этими бесенятами? А что было потом, вы и представить себе не можете. Его сиятельство лорд Бикерстафф, землевладелец с двумя тысячами годовых, влюбился в неё, как мальчишка, потерял покой и сон. Вообразите себе, убеждённый холостяк и женоненавистник дежурил у приютской калитки и грозился, что, если она не выйдет на крыльцо, он тут же замерзнет и умрёт. Истинный крест, всё так оно и было, я видела это своими глазами.

— Должно быть, она очень красива? — ревниво спросила Кимберли.

Времена, когда ей самой прочили блестящую партию, давно миновали. Красота с неё уже сошла, между бровей появилась горестная складочка — след житейских передряг, а удручённо-забитое выражение лица чередовалось с озлобленным. Порой, уныло глядя в зеркало, Кимберли признавала, что выглядит гораздо старше своих лет.

— О да, точнее, нет, но в ней есть, знаете ли, какая-то изюминка. И что самое удивительное, она была так увлечена работой, что в его сторону даже не смотрела и тяготилась его ухаживаниями. Вы не поверите, но он дважды делал ей предложение. Вот уже десять лет, как они поженились и живут душу в душу.

Да, если бы кое-кто проявлял такую неприступность и разборчивость, судьба Кимберли сложилась бы совсем иначе.

— Она ведёт светскую жизнь? — спросила Кимберли, словно нарочно растравляя себя.

— Разумеется, званые обеды, балы, пикники, хотя для неё это не главное.

— А что же для неё главное? — удивилась Кимберли.

— Обретя положение в обществе и богатство, с чего бы вы думали, она начала? Вместо того чтобы безоглядно предаться светским утехам и всяческим удовольствиям, она уговорила супруга организовать «Общество поощрения образования» и по выходным читает там лекции. Я и сама порой туда выбираюсь, когда удаётся выкроить время. Роскошными нарядами и экипажами она тоже, разумеется, обзавелась, но потом. По правде говоря, я раньше считала науки делом господским и ужасно скучным, а теперь, поди ж ты, втянулась. Всегда рада нашим девочкам услужить, прослушать выученный урок. Спросите любую, и она расскажет вам и о египетских фараонах, и о реках Англии, и о насекомых, и о минералах. Они все у нас хорошо успевают, да и как может быть иначе, если их каждый триместр экзаменует сама леди Бикерстафф. Она гоняет их по всем предметам, как мальчишек. Говорит, что терпеть не может, когда у людей пусто в головах. Её трудами в городе появилась публичная библиотека. Туда пускают всех, не только господ, да я вот не знаю грамоту. А наш приют она тоже не обходит своей милостью. Она так к нам добра. Мисс Нолти всегда говорит: «Это великое наше счастье, что леди Бикерстафф так к нам добра».

— А как относится к этому благородное общество? Её не считают странной?

— Злые языки поговаривают, что сиятельная леди тронулась, — сообщила служанка, понизив голос до шёпота и воровато оглянувшись на дверь, — только это между нами. Если мисс Нолти услышит, она мне голову оторвёт. Она её боготворит.

— Надо думать, — усмехнулась Кимберли и мысленно согласилась со злыми языками.

Она совсем сникла и погрустнела, и служанка, желая её подбодрить, сказала:

— Не печальтесь, мисс. Леди Бикерстафф радушно принимает всех, кто любит своё дело, неважно, учительница это или кухарка. Она не выносит ленивых неумех, но профессионалы у неё всегда в фаворе.

И Кимберли поняла, что в фаворе ей не бывать.

Директриса мисс Нолти, добродушная пожилая дама с круглым, как блюдечко, личиком приветливо встретила Кимберли, расспросила, кто она и что она, но как-то само собой свела разговор на восхваление этой эксцентричной дамы. Да и приютские девчонки в одинаковых форменных платьицах, окружившие её во дворе шумной стайкой и вызвавшиеся показать ей Литтон-хауз, стали наперебой рассказывать о своей жизни: дальних пеших прогулках, конкурсах, уроках кройки и шитья и, конечно же, о леди Бикерстафф. Вполне понятно, что Кимберли их восторгов не разделяла.

В целом, Кимберли устроилась хорошо. Если можно назвать хорошей жизнь человека, стыдящегося своего положения, ненавидящего работу, которую вынужден выполнять, и непрестанно кому-то завидующего, а теперь ещё её и без того унылое существование отравляли разговоры об учительнице, ставшей леди, между тем как у неё всё получилось с точностью до наоборот. И каждый раз, ведя за собой вереницу надоедливых болтливых сирот, Кимберли горько размышляла о счастливице, переместившейся отсюда в покои лорда Бикерстаффа.

Почему жизнь так несправедлива? Почему одним всё, а другим ничего? А как известно, мысли такого рода не способствуют достижению душевного мира и покоя. За неделю она уже достаточно наслушалась и о многочисленных достоинствах леди Бикерстафф, и о том, каким вниманием и почтением она окружена. Кимберли не давали ни на день забыть о её успехе, поскольку все только о ней и говорили. Почему? Должно быть, потому, что её потрясающий взлёт давал надежду остальным. Что касается директрисы, то мисс Нолти вообще на ней помешалась.

Сначала Кимберли твёрдо решила никогда не ходить в библиотеку, но, узнав об очередной лекции, сама не заметила, как стала туда собираться. Она стояла в гардеробной перед зеркалом, и к ней зашла воспитательница, занимавшая соседнюю комнату.

— Не беспокойся, — сказала она, заметив, с какой досадой Кимберли осматривает своё платье, — туда пускают всех, даже слуг.

— Спасибо, Эллис, ты очень меня успокоила, — огрызнулась Кимберли.

Разумеется, у неё не было злого умысла, и тем не менее она очередной раз причинила Кимберли боль.

— Извини, я не хотела тебя обидеть. Просто я имела в виду, что леди Бикерстафф и вправду доброжелательна.

— Да, я уже знаю, Эллис, знаю, что она очень добра. Можешь не напоминать мне об этом лишний раз.

— Не иронизируй, Кимберли. Другая бы на её месте постаралась забыть своё прошлое, как неприятный сон, ни разу не навестила бы приют, а то и вовсе бы его закрыла. А леди Бикерстафф не такая. Она не кичится своим положением и богатством, поскольку превыше всего ценит в людях ум.

…В холле библиотеки Кимберли встретила миссис Роулендс, милую опрятную старушку в пенсне и уютном, почти домашнем чепчике.

— Хорошо, что вы пришли, мисс. Я провожу вас в лекционный зал. Сегодня там очень интересно.

О да, это было действительно интересно. Интересней, чем могла предположить Кимберли, и она застыла в дверях, как статуя. На кафедре стояла она. Кимберли не могла ошибиться: слишком часто она видела её в своих снах, ясных и чётких, как малярийный бред. Странно… годы как будто пронеслись мимо неё, но кое-что в ней всё же изменилось. Она была изысканно одета, со вкусом причёсана, она похорошела, налилась здоровьем, и в её лице появилась спокойная самодостаточность, сменившая надрывный юношеский запал. И всё же она по-прежнему выглядела на семнадцать лет. Почему? Неужели время над ней не властно? Или она перехитрила его, как перехитрила свою судьбу?

— Ну же, мисс, ступайте. В восьмом ряду есть свободное место.

Но Кимберли испуганно шарахнулась назад. Её бледность встревожила миссис Роулендс.

— Что с вами, мисс, вам дурно?

— Как она здесь оказалась?

— Кто?

— Гиена.

Миссис Роулендс поправила пенсне, недоверчиво посмотрела в зал и тут же облегчённо вздохнула.

— Бог с вами, мисс, откуда ей тут взяться? Последнего волка в нашем графстве пристрелили полвека назад. Помнится, я была тогда ещё девочкой. А о гиенах мы и слыхом не слыхивали. Вам что-то привиделось. Должно быть, вы устали с дороги и переволновались. Шутка ли, барышне одной приехать на почтовых из Лондона. Давайте я принесу вам печений и тёплого молока.

— Нет. — Кимберли мотнула головой, и из глаз её брызнули слёзы. — Она там, на кафедре, её зовут Гарриет Хадсон.

Миссис Роулендс дружелюбно взяла её за руку:

— Да успокойтесь же вы, наконец, никакой Гарриет Хадсон там нет. На кафедре леди Бикерстафф, читает лекцию по истории Троянской войны.

Лебединая заводь

Нат появился на свет четырьмя днями раньше Дэниэла Саммерфилда, чья мать приходилась младшей сестрой его отцу, лорду Грэттону, и кузенов окрестили одновременно в церкви Сент-Кросс, что на Уайтхед-стрит. Две супружеские пары, связанные родственными узами и живущие по соседству, пребывали в замечательных отношениях и считали, что их первенцы тоже должны подружиться.

«Должны подружиться» — само по себе не очень удачное сочетание, к тому же Нат и Дэниэл оказались детьми совершенно разными. Дэниэл излучал неизбывную весёлость. Он стал сущим бедствием для нянюшек: готов был перевернуть вверх тормашками весь дом, стоило им на минуту зазеваться, — между тем как спокойный задумчивый Нат необычайно рано проявил тягу к познаниям и предпочитал играм и проказам одинокое времяпрепровождение в обществе любимых книг. Он тревожил родителей склонностью к самоуглублению, которую отец находил не вполне здоровой для мальчика его лет, а маменька заранее проливала горькие слёзы при мысли, что Ната придётся отправить в закрытую школу, наполненную, судя по утомительно восторженным воспоминаниям супруга, такими же забияками, как несносный отпрыск её жеманной золовки, которая, вопреки заблуждениям лорда Грэттона, не отличалась ни красотой, ни добрым нравом, хотя и воображала о себе невесть что.

Как ни странно, необходимость определять сына в школу приводила в смятение и леди Саммерфилд. Она опасалась, что это мрачное место погубит её строптивого, резвого жеребёнка. Оказавшись в чужих суровых стенах, он не выдержит муштры, он никогда не смирится с неволей и зачахнет.

Частная школа Хэйвуд-корт располагалась в одном из южных графств. Немудрено, что именно ей лорд Грэттон поручил образование своего старшего сына и наследника, ведь это элитное заведение для мальчиков воспитало уже не менее десяти поколений его славного семейства. Туда же лорд Саммерфилд решил отдать и Дэниэла к взаимному удовольствию обеих жён. Не будучи в восторге от племянников, каждая надеялась на их помощь. «Наверняка Дэниэл не даст кузена в обиду и защитит от чужих сорванцов», — думала леди Грэттон, между тем как леди Саммерфилд уповала на то, что зануда и тихоня Нат присмотрит за её милым непоседой и предостережёт его от сумасбродных поступков.

Вопреки зловещим прогнозам любящих матушек, двоюродные братья в Хэйвуд-корте не зачахли. Дэниэл сделал здесь потрясающее открытие: оказывается, в мире есть ещё что-то, не уступающее по важности его шумным забавам. Новость эта Дэниэла не обрадовала, но и не настолько огорчила, чтобы лишаться здоровья.

Что касается Ната, то занятия гимнастикой, холодные обтирания и подвижные игры укрепили его физически, а многочисленные увлечения встретили гораздо большее понимание и поддержку, нежели дома. Натура, жадная до тайн и загадок, Нат интересовался всем и вся, и директор школы предоставил в его распоряжение свою личную библиотеку. Мистер Рэндольф помогал ему в поисках нужных книг и даже выхлопотал для него разрешение заниматься в архиве краеведческого музея, что было особенно ценно, ведь Нат с первого взгляда влюбился в Хэйвуд-корт, в окрестные луга и рощи, в крохотные деревушки — Эпплби, Клавер-Мид и Чадуэлл, — притулившиеся на правом берегу ленивой медлительной реки, в каменный мост о пяти пролётах, под которым в старину жил отшельник, в Уилбертон — маленький провинциальный городок, молчаливо созерцающий идиллию английской глубинки с левого берега. Его ни разу не почтила своим присутствием королева Елизавета, он никогда не был логовом якобитов, Карл II не прятался в тени его дубов от преследователей, и, хотя Уилбертон находился на обочине громких исторических событий, трагикомедия человеческого бытия разыгрывалась здесь с не меньшим надрывом.

Сейчас городок жил размеренной жизнью, и перипетии былых веков воплотились в балладах и легендах, которые сразу же овладели богатым воображением Ната, да и сам Хэйвуд-корт был для него родным местом, — куда более родным, нежели новенький, с иголочки, особняк на Эксетер-сквеаре, приобретённый лордом Грэттоном за месяц до свадьбы.

А Хэйвуд-корт помнил отца нерадивым задиристым школьником, и дедушка когда-то постигал здесь азы греческого, а на стене карцера, обитой деревянными панелями, Нат обнаружил автограф своего прадеда, искусно вырезанный перочинным ножом, и порой ему казалось, что он уже видел и эту сторожевую башенку ворот, и уютный мощёный двор, и тонкий шпиль готической часовни, и веерный свод парадного зала в каком-то далёком и очень приятном сне.

Существует мнение, что тихих мальчиков в школах дразнят и презирают. Быть может, оно отчасти и верно, когда речь идёт о скучных трусоватых нытиках либо о хитрых подлизах, не гнушающихся ябедничества, а начитанный парень, да если он ещё и хороший рассказчик, будет всегда уважаем товарищами.

Когда окно умывает ноябрьский дождь, парк вымок так, что того гляди уплывёт, ни о какой прогулке не может быть и речи, а дортуар погружён в таинственный полумрак, каждый знает, как здорово собраться в тесное полукружье у горящего камина, хрустеть сухариками, подсушенными над огнём, и слушать увлекательную историю. Такие вечера запоминаются на всю жизнь. Пролетают годы, и мы постепенно осознаём, что это и было счастье. Даже если закадычных друзей разбросало по свету, Старому и Новому, пламя школьного очага всё ещё согревает нас, и мысленно мы собираемся подле него, как встарь, образовав тесное полукружье. Умные увлечения и благие начинания непременно встретят поддержку, и тот, кто готов щедро и от души делиться интересными сведеньями о самых разных предметах, никогда не будет одинок в мужской школе.

Застенчивый любознательный чудак, Нат занял в Хэйвуд-корте достойное место, и даже прозвища вроде «Декан», «Ходячий словарь» и «Квадратная башка» звучали в отношении него не насмешливо, а по-дружески, с той теплотой, на какую только способно суровое мальчишеское братство, и если кто и отвешивал в его адрес колкие замечания, так исключительно собственный кузен.

Родители отправили их в одну школу, руководствуясь самыми лучшими побуждениями, чтобы вдали от дома у каждого из них был рядом близкий человек, которому можно безбоязненно довериться, но не всегда чаянья взрослых сбываются. Между кузенами не оказалось ничего общего. Дэниэл раздражался на странности Ната, на поступки, лишённые здравого смысла. Почтительное обхождение с наставниками он мог понять, но безукоризненная вежливость кузена с теми, кто младше и слабее, вынуждала Дэниэла усомниться в его нормальности.

Если бы двоюродные братья учились порознь, это только укрепило бы их родственные чувства. Встречаясь на каникулах, они наверняка были бы рады обществу друг друга. Здесь же Дэниэл обзывал Ната книжным червём и видел в нём шпиона, который будет доносить родителям о его подвигах и приключениях. В какой-то мере Нат сам усугублял напряжённость в отношениях с кузеном. То ли приняв чересчур близко к сердцу тетушкины стенания, то ли своё старшинство, он вменил себе в обязанность поучать Дэниэла и отчитывать и делать ему замечания, чем ставил под сомнение вопрос, кто из них несносный, и их семейные перепалки всегда забавляли ребят.

Что касается воспитателя, то под присмотром мистера Бенкрофта в своё время вырос отец Ната. Чуткий и мудрый наставник, он был рад, что его повзрослевшему питомцу повезло с сыном, и вместе с тем удивлялся, до чего же они разные. В благородной бледности Ната, в его серебристо-сером взгляде, в светлых, как лён, прямых волосах, в его искренности и бескорыстии было что-то от светлого утра в первый день зимы. Зато Дэниэл Саммерфилд весь пошёл в своего дядю. И сильными, и слабыми чертами характера и внешне он являл собой мальчишеский портрет Ричарда Грэттона. Его тёмные вьющиеся волосы на полуденном солнце отливали едва ли не красным деревом, а чёрные глаза не утрачивали агатового блеска даже в минуту глубокой печали, даже перед дверью в директорский кабинет. Школьная жизнь Дэниэла протекала бурно, с рискованными затеями, самовольными отлучками, с озорством и бунтовщическими выпадами, и, глядя на кузена, он никак не мог взять в толк, для чего Нату копаться в прошлом, ему что, мало настоящего?

* * *

Спустя три года после того, как кузены впервые переступили порог Хэйвуд-корта, здесь случилось нечто трогательное и достойное упоминания.

Началось всё с того, что директор побывал в гостях у мистера Дорни, с которым познакомился в Лондоне на открытии ежегодной художественной выставки. Любитель поэзии, лингвист, мистер Дорни изучал искусство итальянского Возрождения, читал в подлиннике «Жизнеописания» Вазари, коллекционировал картины древних мастеров и разводил лебедей. Его особняк, построенный в стиле Ренессанса, стоял на берегу прозрачно-голубого озера, и величественные гордые птицы рассекали зеркальную водную гладь, являя собой образец совершенной красоты и грации. В предзакатной лазоревой дымке они напоминали заколдованных принцев.

Мистер Рэндольф так проникся этим зрелищем, что тоже захотел лебедей, благо в школьном парке был замечательный пруд. Загоревшись какой-либо идеей, директор не мог успокоиться, пока не воплотит её в жизнь. Он пригласил в Хэйвуд-корт соответствующего специалиста, и посредине пруда, словно по волшебству, появился небольшой островок, а на нём — чудесный домик. Вскоре директор приобрёл пару ручных лебедей. Ребята встретили птиц с восторгом: их дружное «Гип-гип ура!» довело лебедя до обморока, а его подруга неделю не решалась высунуть клюв из прибрежных камышей.

Ученики Хэйвуд-корта любили лебедей, готовы были кормить их и ублажать всеми переменами и даже приняли участие в воспитании молодняка: попытались устроить им регату в поливальном желобе, но лебедята оказались совсем не спортивными, на берег выбирались редко, а завидев вдалеке Дэниэла Саммерфилда с приятелями, бежали к воде, уморительно переваливаясь, так что те едва не лопались со смеху. Вообще лебедята сами были виноваты в своих неприятностях. Прояви они характер, не подавай виду, что им страшно, и сорванцы сами потеряли бы интерес к этой глупой забаве, тем более что причинять им вред они не собирались.

Так или иначе, в Хэйвуд-корте ручные лебеди почему-то быстро одичали, постоянно норовили спрятаться, а когда птенцы немного подросли, самовольно покинули пруд и скрылись. И чего им только не хватало? Вид опустевшего птичьего домика навевал грусть на ребят и неизменно портил настроение директору. Мистер Рэндольф сказал, что лебедям не хватало тишины, трепетного к себе отношения, такта и ещё раз тишины.

Нат был с ним полностью согласен. Пугливые нежные птицы не терпят суеты и шума и столь бурных проявлений чувств, но это всего лишь орава горластых школьников, а что будет, если в наш оголтелый век — век скорости и пара― до Уилбертона доберётся железная дорога, а сакральный покой медлительной реки варварски нарушат гудки пароходов? Каково придётся цаплям и уткам, выдрам и бобрам? Как выдержит английская глубинка беспощадный натиск машин, если учесть, что природа — лишь видимая составляющая её очарования. Сейчас, когда деловые циники всё решительней теснят романтиков, что станется с миром сказок, песен и легенд? Сыновья и дочери фермеров уезжают в города, устраиваются на фабрики, и многие никогда больше не возвращаются в родную деревню, так что порой эти бесценные богатства и передать-то некому. И Нат решил заняться их собирательством.

Процесс этот оказался многогранней и интересней, чем он предполагал, поскольку народное творчество не исчерпывалось поэзией. Тут нашлось место и суровой прозе, повествующей о былых веках, о стычках между феодалами, о голодных бунтах, войнах и эпидемиях. Колосья спелой пшеницы тогда были тяжелей, леса — гуще, а обитатели Хэйвуд-корта — ещё необузданней и своенравней. Молодые господа бесчинствовали в соседних деревнях, нагоняя страх на крестьян, по Уилбертонской ярмарке расхаживали, как хозяева, всё, что им понравится, отбирали даром, и найти на них управу было практически невозможно.

Теперешние школьники тоже досаждали фермерам, обтрясали сады и поджигали стога сена, но так порой озорничали и сельские мальчишки, и в целом отношения Хэйвуд-корта с местными жителями были вполне гармоничными. Некоторые ребята пели в церковном хоре и состояли в благотворительном обществе, помогавшем беднякам. Должно быть, поэтому Нату удалось заручиться доверием простых людей, и его блокнот стал быстро заполняться, причём исторические реалии и вымысел были туго переплетены — попробуй их раздели, не повредив нитей.

Как-то раз Нат шёл по Эпплби и увидел древнего старика. Он стоял у изгороди и глубокомысленно курил трубку. Нат попробовал завести разговор, но старик смотрел вдаль, нахмурив лохматые седые брови, и не был настроен на общение. В деле, которое задумал Нат, деликатность должна идти рука об руку с настойчивостью, и даже навязчивости есть оправдание, а потому он и так и сяк пытался найти к нему подход, совсем уже отчаялся и собрался вежливо распрощаться, как вдруг старик вынул изо рта мундштук и, показав трубкой в сторону холма, жёлтого от лютиков, сообщил:

— Вон там жила ведьма.

Так Нат впервые услышал историю Зельды, которую в начале XV века обвинили в колдовстве. В ночь, предшествующую казни, она исчезла. Поутру камера городской тюрьмы, где её держали, оказалась пуста, а начальник стражи мёртв, причём на его теле не нашли ни единой царапины, и всем стало ясно, что тут не обошлось без вмешательства тёмных сил. Двое стражников лежали связанными с кляпами во рту. Когда их развязали, они поведали о событиях этой страшной ночи. Один из них услышал душераздирающий крик своего патрона, бросился на выручку, склонился над ним, получил удар по голове и больше ничего не помнил. Другой успел разглядеть трёх непотребных тварей с чёрными харями и блестящими рогами на встрёпанных головах. Он понял, что за Зельдой пришли посланцы того, кому она служила.

Нат неосмотрительно назвал это легендой, и старик очень рассердился: он баек не травит, а если говорит, то сущую правду.

Уже по осени субботним вечером Нат возвращался из Клавер-Мид. Парнишка, проезжавший мимо в телеге, предложил его подвезти, и они разговорились. Джон рассказал другой вариант истории про Зельду, согласно которому её спасли Хэйвуд-кортские школьники. Интересное сопоставление. Быть может, юная знать порой и показывала себя не с лучшей стороны, но не до такой же степени… Однако Джон уверял, что так оно и было. Старшеклассник из Хэйвуд-корта влюбился в шестнадцатилетнюю красавицу Зельду, и когда её приговорили к смерти, этот отважный молодой дворянин, заручившись поддержкой друзей, устроил ей побег.

Предания о героях и битвах былых эпох, о великанах и драконах, на худой конец, похождения какого-нибудь благородного разбойника пользуются в мужских школах куда большим успехом, чем лирика, и Нат сначала не принял слова Джона всерьёз, тем более что взгляд с поволокой и рябиновая кисть, алеющая в петлице выцветшей куртки, выдавала в нём мечтателя. И всё же он снова и снова мысленно возвращался к этой истории, и что-то в ней не давало ему покоя.

На теле начальника стражи не было следов насильственной смерти, значит, можно предположить, что бедняга умер от испуга, но что могло так его напугать? Нат решил поискать ответ на этот вопрос в архиве краеведческого музея, и ему попалась книга мистера Фрэнсиса, землевладельца, любителя старины, изданная в XVII веке. Автор собрал в ней легенды родного края и сколько-нибудь интересные факты, касающиеся Уилбертона. А теперь уже и его время превратилось в старину — вот такова жизнь.

Мистер Фрэнсис уделил в своей работе немного внимания и Зельде. Он привёл и мистическую версию её спасения, и романтическую, которую Нат слышал от Джона. Как оказалось, она возникла не на пустом месте. Старый рыбак на смертном одре поведал, что к побегу Зельды из темницы причастны Хэйвуд-кортские школьники. По мнению автора, его слова не заслуживали доверия — мало ли что привиделось мечущемуся в агонии, но этих обрывочных бредовых сведений было вполне достаточно, чтобы родилось предание — красивая история любви. Действительно, пойти на столь опасный и рискованный шаг можно лишь под влиянием сильного чувства, и мистер Фрэнсис считал, что если девушка с таким именем и попадала под суд за колдовство, то сбежать ей, скорее всего, помог какой-то её воздыхатель из деревенских парней.

* * *

Мистер Бенкрофт посвятил Хэйвуд-корту всю свою жизнь. Истинный джентльмен, сдержанный, порядочный, неизменно доброжелательный, он как будто чувствовал сердцебиение школы, и директор знал, что на него всегда можно положиться, что мальчики в надёжных руках, но возраст давал о себе знать, и воспитатель всё чаще упоминал в разговорах небольшой городок в Дербишире, где у него был коттедж, доставшийся ему по наследству. Он ушёл по-английски. Понимая, как привязаны к нему его ребята, мистер Бенкрофт не захотел огорчать их в преддверии рождественских каникул. Не выдавая своего намеренья покинуть школу, он устроил для них чудесный праздник с конфетами и джемом и сладким пирогом, с шарадами и играми. Они засиделись допоздна в общей гостиной, шумное веселье как-то само собой преобразилось в умиротворённо тихий вечер при свечах.

На другой день мальчишки разъехались по домам, даже не предполагая, что это был прощальный пир. Далее через Хэйвуд-корт прошла вереница случайных молодых людей. Один попал сюда по причине неудачно сложившихся обстоятельств и изначально не желал работать. Он со снулым, скучающим видом побродил по школе, с трудом дотянул до конца месяца и испарился. Второму вроде как даже нравилось верховодить, но его самонадеянный запал быстро сошёл на нет.

Третий подавал кое-какие надежды, выглядел заинтересованным и воодушевлённым, но его голова была забита дурацкими идеями. Мистер Рэндольф случайно узнал, что он позволяет ученикам обращаться к себе по имени, как к приятелю, и понял — толка из него не выйдет. С ним можно было тут же распрощаться, но директор прибегнул к увещеваниям — безрезультатным, поскольку этот юнец мнил, будто он знает жизнь лучше мистера Рэндольфа, а через неделю сам ворвался к нему в кабинет и потребовал немедленного расчёта. Директор хотел с ним поговорить, разобраться, в чём дело, но тот в резкой форме заявил, что не останется в его школе ни одной лишней минуты и хочет по возможности быстрее забыть о её существовании.

Мистер Рэндольф предвидел такой финал и даже пытался предотвратить. Внезапные появления и исходы наставников не шли Хэйвуд-корту на пользу, нарушая привычный уклад, чем немало тревожили директора. Нет, он был далёк от мысли очернять этих молодых людей, просто судьба приводила их в Хэйвуд-корт по ошибке, чары старинной школы не подействовали на них, и директор верил, что они ещё найдут свой путь и что впереди их ждёт удача.

Неразбериха тем временем продолжалась. Незадолго до пасхальных каникул в Хэйвуд-корт прибыл мистер Аллен. Глядя на его тонкую шею, жалостно торчащую из накрахмаленного воротничка, и россыпь мальчишеских веснушек на носу, директор впал в уныние. А с другой стороны, умудрёнными опытом пожилыми наставниками в любом случае не рождаются. По крайней мере, мистер Аллен не был одержим никакими новшествами и при первом же намёке на панибратство холодно поинтересовался: «В чём дело, Генри Варлоу, вы обознались или забылись?» Сорванец тут же спохватился и заверил воспитателя в первом. Ну что ж, этот хрупкий голубоглазый юноша хотя бы уверен, что он — мистер, и на том спасибо.

Второй триместр не принёс Нату каких-либо интересных находок, поскольку он всецело сосредоточился на учёбе. Чересчур частые и продолжительные фольклорные экспедиции плохо отразились на его успеваемости (оценки за первый триместр оставляли желать лучшего), и отец выказал ему своё неудовольствие. Зато на пасхальных каникулах Нат гостил у дедушки в родовом имении, где была превосходная библиотека. Среди книг и старинных манускриптов он нашёл целую стопку тетрадей в кожаных переплётах — дневниковые записи прадеда, которые тот вёл всю жизнь. Его почерк, расплывчатый и пляшущий, было нелегко разобрать, но Нат увлёкся. Он читал, и чтение это больше походило на задушевный разговор. Прадед скрупулёзно и неспешно повествовал о хозяйственных вопросах и делах семейных, о погоде, об отношениях с арендаторами и охоте на лис, а порой им овладевали воспоминания. Они возвращали его в Хэйвуд-корт и превращали в нерадивого, задиристого школьника, и Нат видел глазами прадеда и сторожевую башенку ворот, и уютный мощёный двор, и шпиль готической часовни, и заросший водяными лилиями пруд, и вдруг ему повстречалось знакомое имя — Зельда. Вот так неожиданность! Выходит, он не первый из рода Грэттонов, кто заинтересовался её судьбой.

Из записей прадеда Нат узнал историю этой женщины без выдумок и прикрас. Зельда носила фамилию Кейр, и было ей, оказывается, не шестнадцать, а шестьдесят. Она жила в деревушке Эпплби, судя по всему, совсем одна — её дочь вышла замуж за лудильщика и уехала, а муж погиб в пьяной драке. Травница, целительница, Зельда унаследовала от предков древние знания о чудодейственных свойствах растений и древесной коры — знания, которые нынешние гомеопаты пытаются выведать у природы по капле, по крупице. Она же владела ими в совершенстве и могла вылечить любую хворь. Зельда не гналась за наживой и, безотказно помогая всем страждущим, оставалась бедна. Когда её обвинили в колдовстве и взяли под стражу, окрестности Уилбертона сковал ледяной страх.

Подробности дознания просачивались сквозь каменные стены полуподвала на Бишоп-стрит и растекались и по городским улицам, и по просёлочным дорогам и шёпотом передавались из уст в уста. Покладистая и мягкосердечная в обыденной жизни, Зельда проявила необыкновенную стойкость, но доказать свою невиновность ей не удалось. Все знали: за одним арестом должна, как обычно, последовать череда других. От Зельды тоже требовали, чтобы она назвала сообщников, которые вместе с ней летали на шабаш, и то мужество, с каким пожилая женщина отказалась оговаривать соседей и знакомых, потрясло старшеклассника из Хэйвуд-корта. Он сказал: «Не я буду, если не вытащу эту старуху из темницы», — и друзья вызвались ему помочь. Они решили устроить Зельде побег. До казни оставалось двое суток. Ну ничего, они успеют раздобыть всё необходимое и надлежащим образом подготовиться…

…Это была душная безветренная ночь. Луна обрела зловещий красноватый оттенок, а на ярмарочной площади для Зельды уже сложили костёр. Она же коротала время в каменном мешке, где даже в июльскую жару стоял промозглый холод, а на стенах проступали капли воды, как слёзы по обречённым. Где оно, её родное приволье, такое близкое и такое далёкое, разнотравье лугов, запах цветов, младенческие глаза приоткрывшихся бутонов, жадный кровоток стеблей и седые бороды корневищ? Они бы принесли ей избавленье. Милые рощи и пролески, поляны и овраги! Если бы ей позволили провести эту ночь там, она бы успела к утру приготовить своё последнее снадобье — ядовитый отвар для себя.

Между тем в спящий город вошла вереница из трёх прокажённых нищих, одетых в лохмотья. Их изъеденные болезнью лица скрывали капюшоны. Попадись им на пути кто-нибудь из припозднившихся гуляк, он, разом протрезвев, бросился бы наутёк. Немощные бродяги свернули в захламлённый переулок и, скинув с себя тряпьё, превратились в рогатых бестий. Мальчишки заведомо вымазались приречной илистой грязью, а из веток и блестящей бумаги смастерили рога. Перепугав до смерти начальника стражи, они сняли с его пояса связку ключей, одного стражника оглушили, а другой… другой, опасаясь за свою жизнь, сам им сказал, где находится камера Зельды, но поутру не стал об этом распространяться. Наверное, они представляли собой странное зрелище — пожилая крестьянская женщина и трое школьников, со всех ног бегущие через луг. Когда самое страшное было позади и они выбрались по заросшей чертополохом насыпи на проезжий тракт, ребята сказали:

— Ну вы и быстрая! Мы беспокоились, как бы вы не обессилили на полпути, а в результате едва за вами поспевали, — на что Зельда ответила, что и сама не ожидала от себя подобной прыти.

Здесь их ждала телега Питера Добсона, за сутки до того якобы уехавшего в Лондон продавать свежее сено. Неизвестно, был ли Добсон когда-нибудь влюблён в Зельду, но на празднике урожая они уж точно отплясывали вместе с ватагой деревенской молодёжи. Зельда была тогда дородной крепкой девкой, некрасивой, но бойкой и весёлой. А несколько лет назад, по зиме, он возвращался из Клавер-Мид и, решив срезать, свернул на ненадёжную тропу через болото. Добсон надеялся, что она хорошо промёрзла. Он провалился по пояс, сумел выбраться из ледяной жижи, но от простуды у него отнялись ноги. Что ему оставалось делать? Ползать по улицам Уилбертона и просить подаяния? Наступила весна, но его плуг ржавел в сарае, а земля ждала пахаря, и жаворонки с надрывным криком метались над пустым наделом. И тут к нему пришла Зельда и принесла мазь. Это была особая мазь, на меду и пчелином воске. Добсон ежедневно втирал её в поясницу и через пару недель уже смог пошевелить пальцами на ногах…

— Куда же мне теперь? — вдруг затосковала Зельда. — Рано или поздно меня всё равно схватят… Если бы Англия, как встарь, была зелёным островом с непроходимыми чащобами! А сейчас она оплетена паутиной дорог, разделена на графства, где каждый на виду. Где они, те дубравы? Только в сказках, в жизни их нет.

— Есть, — сказал юноша, — это Лондон. В его каменных дебрях вас никто не найдёт. — И он протянул ей тяжёлый, туго набитый кошелёк.

Прощаясь с ними, Зельда впервые со дня ареста прослезилась.

— Спасибо вам, ребятки, спасибо вам, родненькие, не оставили старуху на погибель. Как зовут-то хоть вас?

Двое молодых людей предпочли остаться неизвестными, а один назвал своё имя — Эдмунд Грэттон.

Зельда легла на дно телеги, и Добсон спрятал её под ворохом тёплого сена, источающего упоительно сладкий аромат. Травы N-шира, которые Зельда знала и любила, как будто бы закрыли её собой, и они тронулись в путь, чтобы до рассвета выехать за пределы графства.

История о смелом и отчаянном поступке лорда Грэттона, совершённом им в пору отрочества, передавалась в их семействе на протяжении трёх с половиной веков, но потом ниточка оборвалась. Ни отец, ни дед Нату никогда её не рассказывали. И мистический вариант, на котором настаивал старик из Эпплби, и вариант Джона имели реальную подоплёку и содержали немалую долю правды, но лишь благодаря дневнику прадеда Нат узнал, как всё было на самом деле. Он ещё раньше читал о процессе над Ланкаширскими ведьмами и вполне допускал, что истерия тёмных веков могла задеть крылом и N-ширскую глубинку, но побег из тюрьмы, да ещё при содействии Хэйвуд-кортских школьников, воспринимал скептически и был посрамлён за своё неверие.

Нат со всех ног помчался к дедушке. Тот сидел у камина, завернувшись в клетчатый плед, и был похож на мудрого ворона. Его любимая гончая лежала рядом на тростниковой подстилке и не сводила с хозяина умных печальных глаз. Когда-то, заметив приготовления к охоте, она вертелась волчком, и каждый мускул её красивого, поджарого тела, казалось, ходил ходуном. Потом силы ей изменили, а шоколадную шерсть тронула проседь. Дед потягивал из высокого бокала горячий портвейн, но всё равно зяб и чувствовал себя неважно. Ему досаждали браконьеры и сосед, переметнувшийся в стан вигов, к тому же ростбиф опять подали сыроватым. Он выслушал Ната, но не оценил значимость его открытия и посоветовал пойти в парк, побегать взапуски с племянником дворецкого или прокатиться верхом — Айрис, бедняжка, совсем истомилась в конюшне. Дед был до мозга костей сыном своего века, просвещённого и практичного, и так же, как Дэниэлу, ему вполне хватало настоящего.

* * *

Солнечные зайчики прыгали по стенам гардеробной комнаты, играя в пятнашки. За окном, торжественно усевшись на куст боярышника, пел свою песню дрозд. Когда Нат приехал в Хэйвуд-корт, Дэниэл был уже там: рукав его дорожного костюма выглядывал из приоткрытого шкафчика, а сам он вдохновенно предавался импровизациям на тему «Как я провёл пасхальные каникулы».

Гардеробную комнату отделял от дортуара лишь небольшой тамбурок. Раскладывая по полкам вещи, Нат прекрасно слышал излияния брата и, по обыкновению, узнавал много нового. Оказывается, у деда гостил не он, а Дэниэл. Бедный старик уже не чаял его дождаться и прямо с порога сообщил о своём горе: у него в парке завелись волки. Воют, окаянные, всеми ночами, так что невозможно сомкнуть глаз, а от слуг никакой помощи: они сами не смеют выходить из дома. «Вся надежда на тебя, внучок, — сказал дед, — выручай, пропадаю». И Дэниэл, разумеется, взял ружье и отправился на охоту. А они хитрые: как его почуют, сразу прячутся, но он их всё-таки выследил. Одного загнал в грот Аполлона, другого подкараулил на входе в теплицу. На вопрос ребят, где в это время был его кузен, он ответил, что в Лондоне у родителей. Дед на этот раз не позвал его, опасаясь, как бы он не стал заикой. «Дэн в своём репертуаре», — подумал Нат. Он знал, что Дэниэл — хвастун и пустомеля, но не считал нужным раскрывать глаза общественности на эти качества и в его сольные выступления никогда не вмешивался. Кстати, дед отказался принимать у себя Дэниэла с позапрошлых рождественских каникул, когда тот полез в вентиляционное отверстие и застрял там головой, и старик решил, что ему такие гости не по возрасту и не по здоровью. Врал Дэниэл правдоподобно, проникновенно, с известной долей артистизма, и Нат неохотно признавал, что и сам под настроение не прочь был его послушать.

Во дворе по-прежнему насвистывал дрозд, порой он выдавал коленца, до смешного созвучные фразам человеческой речи. «А была ли Зельда? А была ли Зельда?» Действительно, а была ли Зельда? Что если кто-то из его предков, будучи школьником, сочинил эту историю, взяв за основу местное предание, и стал рассказывать ради красного словца? Ведь Дэниэл по матери — тоже Грэттон, и, как отмечают родные, он унаследовал даже больше фамильных черт, нежели Нат.

Конец ознакомительного фрагмента.