Испекли мы каравай… Роман

Стефания Вишняк

Олька, родившись в недружной семье, одержима идеей налаживания мира среди домочадцев, дабы не допустить ее распада. С раннего детства она берется за предотвращение этой угрозы.В период отчаяния, осознав, что осуществление этой идеи ей одной не под силу, она вдруг узнает от своей бабушки об уже имеющемся у нее с самого рождения надежнейшем друге и покровителе – о ее собственном ангеле-хранителе, который еще с момента ее рождения готов прийти к ней на помощь, стоит лишь только его призвать…

Глава Y

1964—1973гг.,

поселок имени Калинина,

Юг Казахстана

Ташкент встретил их необычайно теплым, ласково обволакивающим ветерком, принесшим с собой головокружительное благоухание ароматов, гармонично переплетшихся с щедрым солнечным светом и завораживающими бархатными оттенками юга.

Выйдя из вагона и ступив на перрон, дети притихли, и, едва успевая за родителями, шли гуськом, вдыхая неведомые доселе запахи, и с чрезвычайным любопытством разглядывали происходящее вокруг. Каждый наверняка испытывал непередаваемые ощущения радостного возбуждения от впервые увиденного происходящего с ними самими такого нового, такого необычайного, манящего и одновременно многообещающего. Ольке, по правде говоря, вообще, поначалу почудилось, будто она все еще спит на полке в вагоне и ей просто привиделся сон про то, как поезд их всех вёз-вёз и, наконец, привез, но не в Ташкент, а в какую-то сказочную страну, название которой она пока что не знает.

Доброжелательные торговцы в удивительных одеждах прямо с телег с запряженными в них осликами, с расстеленных на земле мешковин или просто сухой травы, а многие с больших корзин, расположенных прямо на головах, ненавязчиво предлагали каждый свой товар: «Лепешки-Тандыр нан! Покупайте горячие!..», «Арбузы-карбызы берите! Совсем дешево!…», «Виноград без косточек! Покупайте Киш-мыш!..», «Дыни-кауыни! Вкусные, сладкие! Берите-покупайте!..»

Целые горы с характерными азиатскими ароматами дынь, арбузов, орехов, урюка, яблок и винограда вперемешку с копченой, янтарного оттенка рыбой и шипящим в дыму, сочным румяным шашлыком, кружили голову до умопомрачения. И боязно было прикрыть даже на секунду глаза — на случай, если всё это вдруг окажется не явью, а просто сказочным сном.

Невероятное впечатление на Ольку произвел дедушка в узбекском халате с бородкой, который как две капли воды походил на самого старика Хоттабыча, изображенного на обложке одной из любимых ею книжек. Единственным отличием от Хоттабыча, было разве что, то, что вместо чалмы на голове у этого дедушки была тюбетейка. Двойник Хоттабыча сидел на кошме, скрестив ноги, пил из маленькой пиалушки какой-то зеленый напиток и после каждого глотка непременно одобрительно кряхтел. А прямо перед ним на расстеленной белой салфетке возвышалась сооруженная наверняка им самим пирамида из продолговатых, неправильной формы, но явно лакомых кусочков серого цвета, внешне отдаленно напоминающих подсолнечную халву. «Старик Хоттабыч» трогательным скрипучим голоском периодически повторял: «Шоколад-мармелад-мёд-халва… Шоколад-мармелад-мёд-халва…»

Поесть хоть чего-нибудь, им всем, конечно, уже давно хотелось, причем, со страшной силой. Но увы, даже попробовать рекламируемую самим «Хоттабычем» «шоколад-мармелад-мед-хадву» им так и не посчастливилось, потому что мама тихонько, чтобы не услышал отец, сказала про «Хоттабыча», что-де «этот старый хрен понамесил туда всякую херню, а дерёт аж по пять копеек за хреновину».

Проходя мимо деревянной бочки, установленной на телеге с запряженной в нее осликом, они увидели стоявшую рядом девочку-подростка с множеством косичек.

— Холоду-у-шечки!… Холоду-у-шечки!.. — мягким тонким голоском призывала она.

— Па, а что такое «холодушечки»? — одним из первых, как всегда, обрел дар речи Толька.

— Та-а, Толька, обычна ж вода о то с колонки! Тока, шобы она оставалася холодна на о такой жаре, они жеш, паразиты, кидають у бочку лягушек, а потом продають о ту воду людям…

— Живы-ых?…

— А на гада дохлых закидывать? От дохлых, Толька, вода тока протухнить. Та тут вы еще много чего повидаете…

— Пфу-у-у!!… — дружно засмеявшись, дети стали нарочито плеваться, — Вя-я — ак!..

Несмотря на то, что было очень жарко, и хотелось не только есть, но и пить, но, то ли от волнения, то ли еще от чего, никто из детей так и не осмелился попросить родителей купить им даже «холодушечки».

Впрочем, от ощущения голода и жажды их отвлекало и просто завораживало буквально все вокруг.

В этот день дети впервые увидели настоящий трамвай. И даже проехали на нем несколько остановок, в том числе и… свою. Дело в том, что, когда отец велел всем продвигаться к выходу, Ольке с Павликом непременно захотелось проехать еще, хотя бы немного, в этом красно-желтом, почти сказочном вагоне. Они мертвой хваткой уцепились за спинки сидения, и ни Аньке, ни Толику не удалось заставить их покинуть свои места, а у родителей в этот драматический момент руки были заняты багажом. Тогда-то отцу и пришлось освободить свои руки, чтобы отодрать младших сначала от сидения, а потом и в переносном смысле, но уже на остановке, когда они, с горем пополам, вышли из трамвая. Одним словом, оказалось, что по вине Ольки и Павлика семья проехала две лишние остановки, и в обратную сторону отец велел всем идти пешком. Обливаясь потом, отец шел самый первый с двумя большими чемоданами, наполненными картошкой, и сильно ругался. Следом за отцом, тоже с двумя чемоданами шла мама. Но у мамы в одном чемодане была одежда для всей семьи, а в другом, что поменьше, была тоже картошка «на первое время». Но мама, в отличие от отца, шла молча. Анька с Толькой тащили какие то котомки, и, когда отец делал паузу, они шипели на Ольку с Павликом, потому как пока еще не могли простить им случай с трамваем.

Наконец, они вошли во двор одного из частных домов. Жили в нем вовсе не узбеки, а украинцы, и как оказалось, они были старыми знакомыми бабушки Арины. Дедушка Гриша был совсем старенький и очень хмурый, он тяжело дышал и почти беспрерывно кашлял. Даже у Ольки не было уверенности в том, что после очередного приступа кашля дедушка не умрет: «Хоть бы он только… не умер… Хоть бы батя не разозлился за то, что дед так сильно „бухыкает“ и не заругался бы на него…»

Дед сидел на кровати, опираясь одной рукой на костыль, а другой отбивался от мух с помощью свернутой, изрядно уже истрепанной газеты «Правда». Бабушка Нюра, вовсе не подходившая под статус бабушки, была явно моложе дедушки, маленькая, кругленькая, но юркая, и с певучим голоском. Пока отец делился с дедом последними атбасарскими новостями, бабушка стояла, скрестив на груди маленькие пухлые ручки и, не скрывая удивления, рассматривала нагрянувших гостей. Когда дедушка попросил бабушку попотчевать чем-нибудь детей, она вышла из комнаты и долго не появлялась. Потом бабушка Нюра, все же, вернулась, и, разводя пухленькие ручки, прощебетала свою, ставшую впоследствии знаменитой, фразу:

— Прыгала, прыгала, тай нэ достала! Ох, ты ж, Господи… Хотила жеш, хочь, по яблочку с кладовки о то гостинчiкiв… Ей Богу, Гриша, прыгала-прыгала, та нэ достала…

Дед Григорий тяжело вздохнул и, опустив голову, снова раскашлялся. Потом отец попросил воды, и все по очереди набирали ковшом из ведра воду и пили с такой жадностью, что у детей текло по шее, животу и даже по ногам.

— Пейтэ, пейтэ, бо чего-чего, а воды в нас богато! И колонка ж о туточки нэ далэко… — щебетала без остановок бабушка Нюра.

Напившись досыта, непрошеные гости попрощались и направились к выходу.

— Ой, Боже ш мий… И шо ж воно такэ? Прыгала, прыгала, тай нэ достала гостинчикив… Хотила ж, чи яблочко… або сальце… Ох, ох… — суетливо провожая «гостей» до калитки, баба Нюра кудахтала словно наседка и хлопала себя по круглым бокам.

Отец позже, при любом проявлении скупости, будет еще не раз произносить бабынюрыну фразу: «О то ж: «Прыгала-прыгала, тай нэ достала!»

По дороге на автовокзал они из открытого окна автобуса с любопытством смотрели на тротуары и мостовую, покрытые асфальтом, не привычного — серого, а коричневого, почти красного оттенка. Отец объяснил детям, что в Ташкенте даже песок, из которого делают асфальт — красного цвета, а земля не черная, как в Атбасаре, а рыжая.

За окном мелькали и повозки с осликами, и необычной постройки то маленькие, то большие жилые дома. А некоторые из них совсем не было видно за высокими, белыми, зелеными или желтыми саманными стенами-заборами с одним узким дверным проемом вместо привычной калитки.

Приятно удивляли и идущие по тротуару улыбающиеся люди в тюбетейках или белых чалмах, в длинных стеганых халатах, в изящных и легких сапогах. Вызывали неподдельный интерес девушки с косичками в тюбетейках и пожилые женщины в белых, необычно намотанных на голову платках. И все они были в пестрых платьях и штанишках с одинаковым фасоном и рисунком, разве что разной расцветки. Дети с восторгом смотрели на добрые улыбающиеся лица и слышали приветливый мягкий голос этих необычайно доброжелательных и счастливых обитателей Ташкента, этого потрясающего, и, как оказалось, не только хлебного города.

На автовокзале они пересели на рейсовый автобус, который помчал их по ровной асфальтированной дороге в конечный пункт назначения — районный центр Жетысу, от которого до поселка имени Калинина, как грозился отец — было уже рукой подать. По одной стороне дороги тянулись арыки с пирамидальными тополями, вербами, плакучей ивой, джудой, по другой — бескрайние хлопковые поля.

Толька первым увидел кружащийся над полем самолет:

— Смотрите! Настоящий самолет!! А зачем он, па, над полем летает? И почему так низко? И, почему-то он без звездочки…

— Та потому шо это не военный, а «кукурузник». Хлопок он опыляить, сынок, шоб листья с кустов поотваливалися, а тока коробочки с хлопком пооставалися о то, — ответил отец.

— Кукурузник, а летает над хлопком… А-а, понял! Тут нет кукурузы, а только хлопок! Па, ну он настоящий же, да? Железный?

— А то! Конешно, железный! Тока ж самые первые самолеты были о то хфанерные… еще у гражданскую.

— Па, а как он… ну… такой — железный и такой тяжелый, а летит… и не падает, а? Он же не машет, как птица крыльями, но — летит, а, па?!

— Так он жеш с заведённым мотором о то взлетаить та приземляется, шо ж ему падать о то? И в кого ж ты токо такой о то дурнючий, Толька, га?..

— Так в вашей машине же тоже есть… ой, был мотор, но вы же никогда на ней не взлетали, — проворчал, сникнув, было, Толька, не отрывая взгляд от кружащего над полями АН-2. — И как это он только не падает?..

— Та потому шо у самолета — плоскостя! А у машины нету плоскостей! Понял?

— Э-э-э, па! Ну, вот смотрите, — снова оживился Толька. — Сначала — кабина для летчика, да? Потом идет туловище с мотором и крыльями, потом хвост. А-а плоскостя… А плоскостя… они — где, па? — недоумевал он.

— Так крылля ж о то и есть сами плоскостя, дурило!! Не будет с его никакога толка, язви… — отец повернулся к маме и в голосе его прозвучал горький упрек. — Пацан вже пошел у школу, а не знает, шо такое плоскостя, язви…

Разочарованно покачав головой, он стал смотреть в окно. А мама, обведя взглядом оттопыривших уши пассажиров, бросила в сторону отца испепеляющий взгляд, прикусила губу и лишь красноречиво промолчала.

Автовокзал райцентра под названием «Жетысу» оказался на самой окраине городка — в противоположной части от поселка Калинина, к которому они, собственно, и проделывали весь свой путь. Поскольку никакого транспорта на горизонте не оказалось, в конечный пункт прибытия им пришлось продвигаться с багажом на своих двоих сначала через весь райцентр, а затем еще километра три по пыльной дороге.

— Па, а Ташкент это Узбекистан или кто? — сноа начал Толька.

— Ну да… — машинально ответил отец.

— А Жетысу?

— Казахстан.

— Значит, мы из Казахстана приехали в Узбекистан, и снова очутились в Казахстане?

— Ну…

— Вот здоровски! Мы аж два раза пересекали границу?!! А почему тогда, мы не видели полосатый столбик и собаку с пограничником, а?

Отец судорожно засмеялся и, не в силах больше продолжать путь, даже поставил чемоданы. Остальные тоже остановились, подождали, когда он просмеется и снова двинулись в путь.

— Ну почему, а, ма? — более робко обратился Толик теперь уже к маме.

— Та потому, шо эти границы тока на картах, и тут не от кого их охранять, — ответила мама, — потому шо это всё — один Советский Союз.

— М-м. Ма, а кем был Жетысу? — спросил пытливый Толька, когда семья пересекала черту райцентра.

— Та ни «кем», а это переводится на русский, как «Семиречье», — ответила мама.

— С узбекского?

— Та шо с узбекского, шо с казацкого — один черт.

— Здесь, че, аж семь речек?! — обрадовался, было, Толик.

— Нет, здесь тока арыки.

— Семь арыков?

— Та здесь сто семь арыков…

— И не-ет, — недоверчиво протянул Толька, — они же тогда бы так и назвали — «Стосемиарычье»…А как «стосемиарычье» будет на узбекском и казахском?

— Шагай-шагай, давай, а то отстанешь, грамотей!

— А Калинин как переводится, а, ма? — не унимался Толька.

— А ты у бати спроси, как «Калинин» переводится, — прыснула мама.

— Па, а чё мама смеется? Че такое «Калинин», а?

— Та у самом Кремле ж, Толька, мужик, о такой о то работал… — ответил отец, продолжая шагать впереди всех.

— И он, что ли, умер?! — со скорбью в голосе спросил Толик.

— Та был бы живой, рази бы назвали поселок его фамилией?

— М-м…

За чертой Жетысу, по одной стороне дороги расстилались клеверные карты, а по другой, за арыком — хлопковые поля с еще недозревшими, кое-где лишь наполовину раскрывшимися зелёно-коричневыми коробочками. Отец сорвал одну ветку, облепленную такими «упаковками», и объяснил детям, что когда ветки с коробочками полностью высохнут и из зеленых превратятся в коричневые, тогда коробочки с ватой раскроются, рабочие ее соберут, переработают, и из этой ваты спрядут сначала нитки, а потом и «соткуть материю, та пошьють о то одёжу людям. А из семечек, о тех, шо выросли у вате, сделають хлопково масло, та часть на семена для другого ж урожая оставять. А гузопаёй — о теми сухими ветками, где росли коробочки, зимой тут о то топять печки. Тут усё пригождается! Не зря ж хлопок тут называють «белым золотом», язви.

Когда справа от них закончилось хлопковое поле, отец остановился и поставил чемоданы:

— Смотри, Катя, как повыросли о те деревья на арыке, шо мы сажали. Та и там же ш, смотри, как джуда разрослася. О там жеш дальше кладбище, де мы Танечку хоронили, за о теми деревьями?

— Да, там… Там же, наверно, и маменьку мою соронили… чужие люди… Ты ж не пустил тада меня…

— Та не ной! Тебе, шо о то, земляки и не покажуть могилку родной матери? Попроведаем о то потом сходим и Танечку, и бабу Вишнячку. Хороша женщина была… И добра ж, и умна, та поспокойнее о то своей дочки, — делая, по привычке, почти в каждом слове неправильно ударение, продолжал отец. — И тихонька ж о така была… Она меня любила… Не то шо о та стара — ридна мать, язви её… Помнишь, усё Гаврюшечкой меня называла? И тока Гаврюшечкой… Царство ей небесное…

— Та разве ж она тада знала, шо ты такой… кобелюка… и шо завезешь меня на край света…

— Ма, а баба Вишнячка тоже была нашей бабушкой? — спросила Олька.

— Была-а… Она ж умерла за день до того, как ты появилася. Я ж сама сначала привезла ее сюда, а сама-а… потом тока хвос свой ей и показала — умотала в тот чертов Муйнак за вашим же батей…

— Та хоть белага света со мною повидала! — попытался, было, сострить отец.

— А как ее звали? — спросила Олька.

— Феодосией Ивановной Вишняк звали мою маменьку… — с грустью ответила мама. — Это после паспартзации записали ее «Федосьей».

— Вишняк же звали вашего батю.

— Ну. А до замужества маменька была Сидоренко.

— А че она с тетей Фросей не жила? Тетя Фрося же здесь живет, — подключилась к разговору и Анька.

— Фроське той, как раз, до мамы было… Она ж тока и знает, как бы за кого та в который раз замуж шивырнуть! Пошти каждый год нового мужика в дом приводила. Какая мать будет терпеть такое? Вот мама, как я умотала отсюдава, и скиталася по чужим людям…

— А тетя Фрося говорила, что вы сами аж три раза шивырнули замуж! — вдруг выпалила Анька.

— Када это она тебе успела намолоть?! — возмутилась ошарашенная мама.

— А тогда, когда мы с папой на свадьбу к Райке ездили сюда! Я же помню…

— Соплячка еще, а туда же… Говорю же, вылитая Фроська! — обиженно произнесла мама.

И какое-то время семейство продвигалось молча по пыльной дороге вдоль арыка, на одном берегу которого возвышались осыпанные серо-желтыми запыленными листьями тополя и вербы. А на другом — сквозь стволы деревьев просматривались кусты джуды и можжевельника, за которыми, наконец-то, показались первые дома долгожданного Калинина…

— Смотрите… Смотрите!! Негр!!! Настоящий! Вон он, вон! — вдруг завопил Толька.

Они и в самом деле увидели абсолютно голого, загоревшего до черноты, мальчишку лет четырех, который старательно и задорно катил вдоль арыка надутую камеру от колеса грузовика.

— Диствительно, негр! — весело сказал отец. — А вон их на арыке, скока там еще, о тех негритят… Я-азви его!…Аж кишать! Как о те головастики! Сейчас дойдем до мостика, та передохнем у теньку.

С дорожной насыпи они спустились в ложбину, поднялись на берег арыка и остановились перед бревенчатым мостом, за которым и располагалась нужная им улица. На берегу и в арыке, и в самом деле, просто кишела ребятня: они брызгались, плавали, ныряли с берега, с плавающих баллонов, с мостика, с деревьев, а те, что постарше, сигали в воду с тарзанки. Дети резвились и весело галдели, наслаждаясь праздной беззаботной жизнью. Несколько ребятишек на берегу ни чем не отличающиеся оттенком загара от увиденного ими самого первого «негритенка», лежали в пыли и загорали еще…А те, что поменьше, носили в ладонях воду из маленького арычка, протекавшего параллельно шагах в пятнадцати от большого, строили там из глины причудливые домики и «пекли пирожки».

«Скорее бы и нам оказаться здесь, среди них…» — подумала Олька. А отец радостно сказал:

— С Атбасара вьижжяли — снег пошел, а тут еще купаются во всю Ивановскую! А ведь сегодня вже шестнадцатое октября, язви…

Поселок удивил их ровными, пусть не асфальтированными, но чистейшими улицами с аккуратными домиками, покрытыми шифером, аккуратно огороженными заборами из палок или просто плетнями. Вдоль забора почти каждого дома росли вперемешку вербы, тополя и джуда.

***

Родители и дети, конечно же, знали, что в этом поселке живет их достаточно близкая родня, все семейство маминой родной сестры Фроси: и ее очередной муж Николай, и их приемный сын Мишка, а так же тетин Фросин родной сын Василий с женой Любой. Дочь ее, Рая, проживала с мужем отдельно — на соседней улице. Но сейчас вопрос о том, чтобы останавливаться у тетки по маминой линии не рассматривался, потому как он был обсужден родителями еще в канун отъезда, и вердикт был вынесен однозначный — тетя Фрося не должна даже знать о том, что ее сестра Катя с семьей возвращается на прежнее место жительства в Калинин.

Мама была на восемь лет младше своей сестры. Сколько она себя помнила, Фрося всегда ее обижала и отношения между ними были, начиная с раннего детства, весьма и весьма враждебными. Родные сестры не ладили, даже когда обе обзавелись семьями. Примирить Фросю с Катей не удавалось даже родной матери, когда та была еще жива. А когда их маменька (обе дочки ее называли именно так и не иначе) умерла и сестры остались на всем белом свете одни, они, хотя и проживали друг от друга на приличном расстоянии, тем не менее, «умудрялись» периодически отправлять друг другу письма с упреками за нанесенные некогда обиды. Хотя имя тети Фроси и упоминалось в семье Катерины достаточно часто, но исключительно как нарицательное.

При малейшей ссоре родителей отец, испытывая неудержимую потребность уколоть жену, упрекал ее за ее дурной характер, провоцирующий, на его взгляд, скандалы: «Та шо там говорить про меня, если ты с Фроською усю жисть, как о то кошка с собакою грызлася…»

Мама в ответ, конечно же, за словом в карман не лезла:

— Это ты со своими всю жисть, шо в письмах, шо так гавкаисся! А как с матерью родною грызесся!? Я-то, хоть, с маменькой своей ни разу не ругалася. А меня, самую, за шо колошматишь?

— Тебя не гонять — совсем распадлючисся, — иронично отвечал отец.

Когда Анька обижала младших в присутствии мамы, она часто сравнивала ее со своей сестрой:

— Говорю же, вылитая Фроська! Такая же гадюка растет! И уродилася же в эту Фроську… Господи, и за что мне только такое наказание?..

Из рассказов мамы, тетя Фрося в детстве была слишком ленивой и перекладывала порученные ей дела на младшую сестру. А если та не справлялась с заданием, Фрося ее поколачивала. Припрятанное их маменькой что-нибудь съестное Фрося непременно находила и тайком съедала. Учиться в школе Фросе ужасно не нравилось, потому ей и удалось закончить только два класса, да и те с горем пополам, ибо каждый из них Фрося посещала по два года. Поскольку старшенькой науки не давались, маменька и стала брать Фросю с собой на работу в колхоз. Но ни в поле, ни на ферме труженицы из старшей дочки тоже не вышло. И, когда Фросе исполнилось пятнадцать, она заявила, что выходит замуж.

Правда, потом тетя Фрося выходила замуж еще семь раз, и всякий раз делала это исключительно по любви. Причем, то ли по чистой случайности, то ли еще почему-то, фамилия ее каждого нового мужа непременно начиналась на букву «К» — Кирсанов, Кобзев, Конюх… С некоторыми из мужей она разводилась, потому что «не сходились характерами», некоторые Фросины мужья умирали, а некоторые просто уезжали навсегда и в неизвестном направлении. Сама же тетя Фрося ни на одну из фамилий мужей переходить не соглашалась, принципиально живя под своей девичьей фамилией, унаследованной от своего отца. На вопрос, почему сестры ссорились, и что они не могли поделить, мама неизменно отвечала, что тетя Фрося ей все время чему-то завидовала, хотя сама была статной белокожей красавицей, с толстой черной косой ниже пояса. Тем не менее, многие ее ухажеры, почему-то, засматривались на маленькую, хотя и хорошо сложенную, с льняными, волнистыми волосами до плеч, Фросину младшую сестру Катьку. Родные сестры были удивительно разными, как характером, так и внешне. Даже голоса их разительно отличались: Фрося обладала высоким альтом и говорила протяжно, будто, нараспев, голос Катерины же, наоборот, был низким, грудным, несколько грубоватым. В то, что это родные сестры, верилось с трудом; хотя, пожалуй, единственным сходством были их большие темно-зеленые глаза, унаследованные от их маменьки. А еще, в отличие от Фроси, Катя успешно окончила среднюю — тогда семилетнюю школу. Да в клубе на танцах младшая сестра лучше всех танцевала вальс и никогда не стояла возле стенки в ожидании, когда ее пригласит на танец тот или иной кавалер. Потому, вероятно, Фрося и злилась и, улучив удобный момент, не лишала себя удовольствия обидеть свою младшую сестру.

Сама же мама тоже злилась на Фросю, особенно после того, как пару лет назад отец с Анькой побывали в Калинине, когда она выдавала замуж свою дочь Раису. Тогда, вернувшись со свадьбы домой, отец едва ли не с порога начал, было, делиться впечатлениями о поездке:

— Ну, вот, и пропили о то Райку. Нихай теперь о то живуть молодые. Привет тебе ж о то попередавали усе: родня ж твоя засратая, та земляки усе Муйнацкие. И усё було б хорошо, если б твоя донюшка о то не подосрала…

— Та она такая же твоя, как и моя! Ну?! Так в тебя же вся и пошла — такая же пакостливая. Ну и чего там она отчибучила?

— Та ободрала жеш, та сожрала за день до свадьбы, каки-то там шарики сладкие с Райкиной о то хфаты! А потом спряталася у кладовке и там о то понасвинячила…

— Как насвинячила?

— Та продухты, шо к столу оне понаприготовляли — их и перепакостила, та ще и холодец собаке отдала!

— Прямо собаке — и весь свадебный холодец?

— Та не-е, тока одну о то чашку. Так отдала же! Шоб та ее не покусала, када она выползала с того погреба.

— А сам-то ты, куда смотрел? Де был, када она пакостила?

— Та я ж к Ваське Самойленко за гармошкою о то ходил! Девахе вже восемь лет, а ей шо о то нянька нужна? Сама ее распадлючила, шо я и не знал, как там людям у глаза смотреть.

— Ага, канешна! Я ее научила пакостить… Как раз… Чё же тада эти трое так не пакостят? Говорю же, вся в тебя, та у ту Фросеньку… Теперь она мне всё выкажет… та не в одном в письме… Или, када-нибудь, вапще, все очи повыдирает за эту паразитку.

— М-да-а, ох и было ж там о то переполоху! Так шо невеста на пару с Фроською удвоём перед свадьбою от души повыли от твоей засратой донюшки…. Пороть ее надо, как о то Сидорову козу! Опозорила меня так, шо… надолго теперь о то хватить…

— Та тебе то че — какой с тебя спрос? Это мне позорище теперь… Не надо было ее с тобою отправлять… Та и они тоже — хороши! Тоже мне, из-за тарелки холодца и вой подымать?

— Та оне не как за холодца о то ревели, а из-за хфаты: Фроська сдуру Райке ляпанула, шо кака-то там примета о то плоха, тада и началося там…

— Пф-ф-ф… Та какая там, в сраку, примета?! Дядины дуры они — шо стара, шо мала! То ли они там от жары совсем поздурели на хрен…

— Та не матюкайся жеш при детях!

— А «хрен» не матюг! Вон скока хреняки у в огороди поразраслося! Ну? По твоему, всё это — матюги повыростали? — с трудом сдерживая улыбку, сказала мама.

— Приставляю, как ты, о то без меня тут загинаешь… Ну, Анька, усё-о, теперь хватить… Теперь твоя песенка спета: больше никада тебя, засранку, и никуда у гости не возьму.

— А ты видал Фроськиного Мишку, которого она в Ташкенте у детдоме взяла?

— Та видал… Он, де-то… на год младше нашей Аньки о то. И говорил жеш о той Фроське: на гада ты о того калмычонка, та о такого ще и больного о то узяла? Это ж у кого своих нету — усыновляють, а у тебя жеш, Васька с Райкою, вон, свои. А Мишка тот — раззявкуватый какой-то. Та у него ж еще, шо-то с головою було: три операции, говорить, ему на голове делали у Ташкенте. Та ей жеш хто тока не говорил, шо он усё рамно о то долго не протягнить, шо тока намучиитца она с им…

— Ну и шо?..

— Гну… Она ж всем тока огрызаитца, та заладила, шо ей после о тех операций еще жальче его стало…

— И че ее, вапще, черти-то понесли у тот детский дом?

— Так Мишка ж родный сын ее последнего — калмыка о того — Николая Конюха! Его жеш бывша жинка еще у роддоме Мишку оставила.

— О, Гос-с-споди-и…

— Вот, тебе и Господи… Но, кака Фроська хороша хозяйка, язви ее! Слышь, Катя? У хати в неё — о така чистота, шо тебе и не снилося. Постелька чистенька, полы чистеньки, занавесочки красивы висять, кружева усякие там о то на подушках та на койках… А готовить как! А стряпаить! И в огороде жеш порядок у ее! А варенья та соленьев — полный о то погреб! А кастрюли та сковородочкки каки — усе чистеньки, шо аж блистять! А вино како она делаить, м-м-м… И усё ж, о то успеваить! И сама ж она о то чистенька та причесана, не то шо ты, стара карга… Косу она щас свою, как-то, на голове о то наматуить… и красиво так, язви… А ты-ы… Ты жеш, пошти на десять лет о то моложе Фроськи, а чухысрака, язви, ще та…

И тут начиналось… Потому как мама вообще никогда не воспринимала никакую критику в свой адрес, ее реакция была незамедлительной:

— На хер, тада ты меня, такую чухысраку брал?!

— Та када я тебя увидал, рази ж ты была о такою Гашкою? О такою Салапэтею?.. Тада ж на тебя тока усе и заглядывалися, язви… И я ж, дурачок, о то — клюнул…

— Да, если бы ты не завез меня в свой долбанный Муйнак, рази бы я такою стала?!

Чаще в подобного рода перепалках отец в большей степени раздражался, но иногда, в зависимости от настроения, он смягчался, переходил на более игривый тон и привлекал к разговору детей:

— Анька, та давай, вашу засрату маму о то нагоним?

— Не-ет, не надо. А кто нас кормить тогда будет? — машинально отвечала Анька.

— Толька?! Давай нагоним нашу… той, вашу маму?! На шо она нам тока нужна, о така стара карга? — Продолжал развлекаться отец. — Тока кормить ее зря…

— Не-ет, не нагоним, мама не старая, — говорил Толька.

— Ольга, ну шо, нагоним о то вашу, дорогую та засрату маму? — продолжал он с нарастающим сарказмом.

— И нет! Ни за что!! — злилась Олька на отца.

— Паука, тока ты, сынок, свого батько о то поддержуишь, ну шо, нагоним о то маму? На гада она нам здалася о така старюча? А шо, приведем о то молоденьку узбечку или лучше — кореяночку, и будет она нам о то лепешки печь, га, сынок?

— И не-ет, мама хорошая и молоденькая! — Павлик подходил к маме, и, уткнувшись в подол, стоял, пока отец не прекращал свой очередной спектакль.