Сага о Тамаре

Тамара Иванкова

«Сага о Тамаре» – биографическая драма, история жизни в сущности обычного советского человека, Иванковой Тамары Ивановны, огромный мир глазами одного человека от 16 до 86 лет, от 50-х годов 20-го века до наших дней. В основе книги – реальные события на фоне живого описания добротной советской действительности, быта и нравов послевоенного шахтерского Донбасса. Несмотря на то, что перипетии, происходящие в книге, подтверждены документами, фотографиями из семейного архива, повествование не стало скучной подборкой мемуаров, а приобрело художественную окраску. Так как работа главной героини на протяжении 42 лет была связана непосредственно с шахтами Центрального района Донбасса, то в «Саге о Тамаре» доступно, ярко и выразительно представлены неизвестные широкому кругу читателей подробности и тонкости труда шахтеров, а также сопровождающие его трудности и опасности. Книгу населяет огромное количество героев, каждый из которых так или иначе причастен к личным драмам, стремлениям, радостям и разочарованиям главной героини. Естественно, не обошлось без любовной линии, которая вплетается в повествование и присутствует в течение 40 лет.

Глава 0. Предисловие. Дни сочтены

Первое января 2020 года

— Мам! Ты пить будешь?

Я улыбаюсь. Наша бабуля любит эту шутку — сказать: «Я пришла к выводу, что мне надо пить водку. Тогда у меня ничего не болит. Наливай!» А потом еще поворчать: «Вот зять налил мне! Две капли, даже губы не намочила». Но в этот раз она грустно отвечает:

— Ой, Любочка! Наверное, нет. Что-то мне нехорошо.

— Тогда суп-пюре из морковки. Садись за праздничный стол, я тебе черпачок супа налью. Начинаются двадцатые годы, и это прикольно. Новый Год мы уже встретили, со всеми детьми переговорили. Просто пообедаем.

Она медленно и осторожно присаживается за стол, несет себя, как хрустальную вазу, наполненную до краев. Это очень больно видеть, как годы и болезни постепенно, не сразу, изменили ее.

— Одно хорошо. В зеркале себя не вижу. Я старая и страшная, как беззубая обезьяна. Мне неловко чавкать с вами за одним столом.

Ход этого привычного разговора меня несколько напрягает, в сотый раз одно и то же. И сейчас по правилам моя реплика:

— Не обращай внимания, кушай. Ты нормально выглядишь для своего возраста. Замечательная симпатичная прабабушка.

И, как всегда, думаю: «Да, хорошо, что она уже 11 лет не видит, с какой болью и сочувствием я смотрю на нее. На опутанные вздутыми черными венами ноги. На покрученные суставы когда-то ловких пальцев. На спину, когда-то горделиво ровную, где сейчас между лопаток вздулся холмик с гнездящейся внутри болью».

Она вздыхает:

— Мне повезло. У меня есть дочка.

Я отвечаю полушутя, держа нить разговора за хвостик:

— А я говорила тебе, что я тебя люблю?

Ее не собьешь.

— Тебе вот сколько приходится со мной возиться. А моя мама умерла неожиданно, хоть и болела 12 лет. Я вызвала скорую. Они сначала что-то кололи, а потом стоят и смотрят. Я волнуюсь: «Почему ничего не делаете?» Врачиха молодая такая, с длинным хвостом, решительная, говорит: «Не мешайте ей умирать! Видите, у нее ногу потянуло».

— Мама! Эту историю я слышала триста раз. Тридцать девять лет прошло. Зачем ты сегодня в праздничный день?

— Не буду, не буду. Я тогда была в шоке, как так? А сейчас понимаю, зачем тащить? Она могла остаться парализованной на несколько лет. И вообще, я всегда говорила, чтобы не быть старой, надо вовремя умирать. А здоровой умирать не хочется!

— Поживи еще.

— Да, Любочка. Мне надо пожить. Ты без меня ничего не напишешь. Мне сегодня так паршиво…

Она придвинула к себе керамическую мисочку:

— Чем ты меня кормишь? Пользуешься тем, что я не вижу?

И тут вступает в разговор третье постоянно действующее лицо этого спектакля:

— Здрасьте, Тамара Ивановна! Если бы Вы знали, чем она Вас кормит. Оно такого цвета. Я бы не ел.

— Ой, Миша, ты тут? Я тебя не видела. Здрасьте, Михаил Борисович. Тебе постричься пора, ты лохматый.

— О, так Вы же говорите, что не видите. Понятно, когда Вам выгодно, то говорите, я не вижу.

Я хмурю брови и делаю большие глаза — замолчи!

Она расстраивается почти до слез:

— Сколько раз вам объяснять? Вы мне не верите! Я вижу твою голову на фоне светлой стенки.

Я трогаю ее за руку и мягко говорю:

— Мам! Он шутит, не обращай внимания. Мы давно уже знаем, как ты видишь.

— Я не собиралась так долго жить. И зять такой попался, что не добьет.

Она вздыхает и подносит ко рту ложку:

— Вкусно. Мне все равно, как оно выглядит.

И тут происходит что-то необъяснимо ужасное и неизбежное. Язык, который только что разговаривал, становится толстым и, не помещаясь во рту, выпихивает клочки супа. Губы наоборот, истончаются и синие крапинки отчетливо видны на серых бескровных полосках. Глаза, которые всегда прикрыты от режущего яркого для них света, удивленно открываются, и чернеют зрачки узенькими точками среди выцветшего, когда-то насыщенного карего цвета. «Мамочка, мама!» Она пытается встать, то неосознанно отталкиваясь от стола, то хватаясь за скатерть. Хрипящее дыхание пугает меня больше всего, я мгновенно подхватываю ее под руки и зажимаю между столом и спинкой стула.

— Миша, скорую!

— Что сказать?

— Иванкова Тамара Ивановна. Полных 86 лет. Кардиологическую! Был инфаркт в 2006 году.

Я вытираю у нее со лба холодные капли пота, глажу по седым волосам, шепчу что-то вроде: «Держись, держись, мамочка, я люблю тебя!» Она не слышит меня. Это все. Я понимаю так — это смерть. Скорая приедет и зафиксирует смерть. Мысленно я прощалась с моей мамой много раз. Когда она попала в реанимацию с инфарктом, я первый раз испугалась, но это как-то быстро прошло. Она лежала в кардиологии и глазном отделении, но это было в порядке вещей, плановое лечение, обыденно, хлопотно, денежно, но привычно. Очень сильно меня скрутило, когда она потеряла зрение, я таскала ее по больницам и радовалась, что она не видит моих слез. «Это может быть рак глаза, и придется его удалять», — такое заявление собьет с ног кого хочешь. Но после обследования врач сказала:

— Лопнул сосуд, и сгустки крови полностью закрыли глазное дно. Вам повезло, что кровь вылилась под сетчатку, а не в мозг. Вы же понимаете? Это был бы инсульт.

И в тот раз, и позже, я была почему-то уверена — не сегодня… Но такого еще не было. Я прислонила к себе ее тяжелое обмякшее тело, все еще сидящее на стуле, она задышала ровнее и как будто заснула, тяжело похрапывая. Какое-то время, долгое, застывшее от неизвестности, как кисель, я стояла около нее, потерянная и решительная одновременно.

— Почему Вы ее не уложили?

— Как? Я ее не подниму. И стол не отодвину. А если отодвину, она упадет. И я не знаю, можно ли ее тормошить.

Мужчина-врач быстро организовал пространство, отодвинули праздничный стол с холодцом и шубой, вместе со стулом перенесли ее на диван. И она очнулась. О, чудо! И я в который раз думаю: «Хорошо, что я не наговорила ей ерунды. Типа, прощай и прости. Вроде бы я рада, что она нас покидает».

— Это был кратковременный обморок. На будущее, чтобы Вы знали, в таких случаях нужно человека уложить. Ноги чуть выше, под голову подушку.

Расспросы, кардиограммы, давление. Медики делают свое дело, загораживая ее от меня, отрывая, и я чувствую, как истончается эта ниточка, этот канат, соединяющий нас, мне так досадно, что я не могу держать ее за руку, чтобы ей не было больно и страшно. Обычно, чем хуже она себя чувствует, тем больше говорит, но не в этот раз. Я потихоньку говорю доктору:

— Посмотрите ее диагноз. Она не знает.

Он понимающе кивает и — громко:

— Инфаркта нет. Сердце в норме. Живот не болит? Вам лучше?

Она говорит:

— Доктор, у меня все в порядке.

— Что с Вами случилось? Что Вас беспокоило?

— Я сидела за столом. Мы только что говорили с моей правнучкой по скайпу. Я ей пела по-немецки.

— Вы учитель немецкого?

— Нет, что Вы! Нас в школе учительница научила «Широка страна моя родная» и песенку про музыкальную семью.

Доктор одобряюще кивает:

— А мне споете? Давайте, давайте.

И мне:

— Пусть, пусть. Ей лучше. Ничего сердечного колоть не будем. Если что, вызывайте.

Похвалил ее память и пение. И перед тем, как уходить:

— А давайте попробуем ее посадить.

Вот загадка и решилась, вылившись фонтаном алой крови изо рта…

— Капельницу! Быстро! Дайте подушку или полотенце. Ищите марселевое одеяло. У Вас есть швабра?

Я сразу понимаю, нам прямой путь в больницу. А швабра-то зачем?!

Пока мрачная медсестра с идеально-алым маникюром рассматривает тонкие полоски вен, подкладывая полотенце, мама уже вошла в свой режим «ритора», как я это называю, и надтреснутым старческим хрипловатым голосом с безупречной преподавательской дикцией вещает:

— Не выкручивай мне руку! Она у меня до конца не разгибается. А на левой руке у меня вены плохие, все в узлах. Раньше у меня вены были хорошие. Я была донором много лет. У меня третья отрицательная группа, и еще мне делали уколы, чтобы титр повысился. Я подсчитывала, за все время я сдала два ведра крови.

Ну, понеслась… Доктор отзывает меня:

— Пусть, пусть говорит. А Вы собирайте постельное, кружку, ложку, медкарточку.

Тем временем капельница пристроена на швабру вместо штатива, и мамин менторский тон продолжает в тишине плести свой четкий рисунок:

— Попала с первого раза. Ты молодец. Кожа дряблая, растекается. Я лежала в кардиологии на втором этаже. Там много лет работает Фатима, она лучше всех делает внутривенные уколы. Все больные к ней хотят, и медсестры просят ее, если у кого-то вены плохие. Ждут ее: «Вот Фатима придет и все сделает». Последний раз она была в отпуске, моя палата досталась молоденьким медсестричкам. Олечка такая хорошая девочка, ласковая, а боится, руки трясутся! Я ей говорю: «Чего ты боишься?» «Вам больно». «Да не думай ты об этом! У тебя все получится». Я им потом стихи написала.

Доктор интересуется:

— Да ну? Прочитайте.

Она помолчала немного:

— Это дочка знает. Я пишу и забываю, прочитать не могу, вот в чем беда. Только она мой почерк разбирает.

«Как я буду ее одевать? На улице мороз, а ее поднимать нельзя, плюс в руке иголка торчит».

— Мы вынесем ее на одеяле. Возьмите что-то теплое, укроете ее, в машине холодно.

Она услышала:

— Это хорошо. Год назад, когда у меня внутреннее кровотечение было, я еще покрепче была. Доктор у дочки спросила: «Бабушка ходячая? До машины дойдет?» Я сразу сказала, в машину не залезу! Они мне не поверили. Чуть руки мне не оторвали. Три бабы. И тянули меня, и толкали. Я думала, у меня сердце станет! Закинули меня на пол, как мешок, так и ехала всю дорогу.

Толкаясь боками в проемах дверей, выносим ее вместе с капельницей на одеяле. Она испуганно широко открывает невидящие глаза:

— Люба! Ты здесь?

В отличие от приветливого доктора, медсестры немногословны и пасмурны. Едем до городской больницы долго, жестко подпрыгивая на ухабах, и стоит мне об этом подумать, как мама из своего курточно-одеяльного кокона озвучивает:

— Что ж так трясет? Были бы зубы, вылетели. Хорошо, что у меня ни одного зуба нет.

В скорой действительно мороз, как на улице.

— Люба, у меня нос ледяной. Перепонки в носу, как из морозильника, вот пощупай! Как ты думаешь, почему?

Этот сводящий меня с ума диалог повторялся практически каждый день, и я должна ответить: «Значит, сердце плохо работает», но сейчас меня радует живой слабый голос из глубины одеяла, да пусть говорит что угодно, и я молюсь потихоньку, как умею, сбиваясь и повторяя снова: «Отче наш! Я не держу ее! Я только помогаю ей пройти свой путь!»

— Люб! А, Люб? У меня дочка есть, а кто за тобой будет ухаживать, как ты за мной? Хотя я лежала с женщиной…

И следует слово в слово давно известная мне история о женщине, за которой сын ухаживал и никому не доверял.

Приемник, доктор, сердито спрашивающий:

— И что Вы от нас хотите?

И пожимающий плечами в ответ на мое растерянное:

— Остановить кровотечение.

Ему больше от меня ничего не нужно. Медики не употребляют слово «рак». Опухоль, метастазы, онкология. И снова капельницы, снова — не выкручивай мне руку. Снова ледяной нос и медсестры с модными стразами на ногтях. Мне кажется или им раньше не разрешался маникюр? Я сижу в ногах у мамы на так называемой функциональной кровати, не претендуя ни на кровать, ни на стул, а после процедур сворачиваюсь кривым клубком, положив на нее руку, чтобы вскочить при малейшем ее движении…

Ночь.

— Люб, а Люб.

— Что?

— Скажи мне, когда он умер.

— Кто?

— Ты знаешь. Твой отец.

— Да не знаю я!

— Ты меня обманываешь. Чтобы не расстраивать. Не может быть, чтобы ты не знала.

— Мама, зачем мне врать? Я не знаю и мне неинтересно.

— Жаль. Ладно, может, ты и права. Зачем оно мне? Я его в гробу не видела, значит, он для меня живой. Там в моих тетрадях найдешь стих. Называется «Любаше. Важно и не срочно».

— Угу. Спи.

Да читала я этот стих. Но, если она его любила всю жизнь, это не гарантия, что я обязана его любить…

Второй день второго десятилетия двадцатого века.

— А сегодня красивое число. Ноль два ноль один двадцать двадцать. Второе января прошло под знаком зодиака «капельница».

Я пытаюсь немного развеселить, поддержать, отвлечь ее после тяжелейшего дня. Шутка ли? С 9 утра и до пяти вечера лежать под капельницами. Сумрачный доктор испросил моего согласия влить кровь. Холодок страха прилип к моим пальцам и спине:

— Она выдержит? Это же стресс для организма.

Он резко и жестко чеканит:

— Вы понимаете, что она умирает? Гемоглобин 55. Не вижу другого выхода.

Литр крови. Читаю на пластиковых контейнерах фамилии неизвестных доноров, у которых такая же третья отрицательная группа крови. Благодарю тебя, Господь милосердный, нашлись такие люди, как когда-то моя мама нашлась для других. Кажется, она про кровь не догадывается. Пусть. Так ей будет спокойнее, чтобы не заподозрила, что дела ее совсем плохи. Хорошо еще, что сердечного приступа нет, несмотря на такие перегрузки и напряжение.

Она тихо стонет и кряхтит от боли:

— Люба, я в памперсе? Хорошо. Раньше я считала это недопустимым для себя. Какое унижение, надеть памперс! А сейчас мне так тепленько…

Слабая улыбка. Похоже, у нее поднялась температура, реакция на чужую кровь.

— Совсем плохо вижу. Я так устала, сильно болит спина.

— А что ж Вы хотели, бабушка? Сколько Вам лет?

Она тут же отзывается на привычную шутку:

— Ста-ру-ха! Поняли? Вы — старуха! Говорила мне эндокринолог, а она была лет на десять старше меня. Ох, и вредная была баба! Царство ей небесное.

— Вот-вот. Все, кто тебя обидел, уже умерли.

Третье января.

— Мама, сегодня капельниц нет, я домой съезжу. Соседка по палате тоже Люба.

— Книжку привези ей почитать. «Иван да Марья».

Возвращаюсь. Соседка улыбается:

— К Тамаре Ивановне приходили врачи, предлагали ей глотнуть шлангу с лампочкой. Она лежит такая на спине в спортивных штанишках, ногу на ногу. Говорит: «Так! Сначала Вам придется сделать мне операцию!» Они переглянулись: «Какую?» Она так четко: «По замене сердца. Вот сердце мне замените, тогда и проглочу, а сейчас ни за что!» Врачи руками развели и ушли. Отшила их! Бабушка у нас молоток!

Мама подключается:

— Ишь, чего придумали, кишку глотать! Год назад сам врач сказал: «Это очень тяжелая процедура, у нее возраст, сердце больное, она не выдержит».

— Тебе полегче?

— Да. А чего я тут лежу? Забери меня домой. Уколы ты мне дома сама делаешь.

— Вставай, одевайся.

Минутная заминка.

— Ну, ты даешь. Дай мне книгу в руки.

Я достаю заботливо упрятанную в пластиковую папку нашу семейную ценность. Мама гладит глянцевые лица родителей на обложке, напряженно прищуриваясь, ищет ускользающий ракурс, пытаясь боковым зрением поймать хотя бы контуры изображения. При этом вид у нее всегда взволнованно испуганный, и меня протыкает насквозь жалость. Нет! Мы не жалеем, мы любим!

— Люба, ты здесь? Да не ты, Люба, а та Люба! Смотри. Это мои родители. Я написала о них книгу, а Люба напечатала.

Каждый раз. Я наблюдаю эту картину каждый раз. Когда кто-то близкий или случайный знакомый берет в руки эту вещь. Я не знаю, как ее лучше назвать? Больше, чем книга. Больше, чем мемуары, чем просто повествование. Уникальный предмет, артефакт, творение, вызывающее благоговейный трепет и восторг. Большой формат, хорошая белая бумага, крупный шрифт и иллюстрации-вкладыши, фотографии тридцатых годов прошлого века, письма-треугольники и другие документы, тщательно подобранные мной и обработанные моим дизайнером.

— Красивые у тебя бабушка и дедушка! Они очень похожи друг на друга.

Фото сделано в фотосалоне, простая добротная одежда, лица серьезно-мечтательно-задумчивые, светящиеся изнутри пленительным блеском молодости и ожидания счастья.

— Читайте. Книга не только красивая, но и интересная. И ни слова неправды. Тут только о жизни Ивана и Марии. А еще мы пишем продолжение, называется «Сага о Тамаре». Те, кто уже читали, удивляются, как она все это помнит?

— Так у меня преподавательская привычка. Разобраться и запомнить так, чтобы другим растолковать. Слышишь, Та-Люба? Мне нельзя умирать, пока не допишу! А знаешь, меня правнучки Томочкой называют. Мне так нравится! Раньше я была Тома, потом Тамара, много лет Тамара Ивановна, а теперь Томочка. Это Сашенька придумала, она очень на меня похожа. Дианочка поспокойнее, тихий омут, характер сдержанный, как у Любы, а Саша на одной ножке вертится, прямо, как я в детстве. Меня отец называл «наша артисточка». Я говорила: «Хочу быть на сцене! Хоть полы буду мыть, лишь бы на сцене!»

— Получилось?

— Частично. В техникуме пела со сцены, а потом… сорок два года моя работа была с шахтами связана.

— А твой муж? Умер?

Я тихонько сжимаю ее руку и отвечаю за нее:

— Вы пока книгу почитайте, а потом она Вам все расскажет.

Иногда у меня появляются сомнения, не слишком ли ее опекаю? Как только меня рядом нет, она собирает себя «в кучу» и рассказывает, рассказывает. То о родителях, то о себе, то притчи, услышанные по радио. И что интересно. Слушать других ей трудно, а говорить она может в любое время, хоть ночью разбуди, как говорится.

Четвертое января.

Ужасный день.

— Люба, сегодня уколы делает та медсестра, что и в первый день? Я догадалась. На каждом пальце перстень сверкает. Разве им разрешают? Она психическая. В вену сразу попадает, но руки у нее злые.

Я рассмеялась:

— Ну да, есть такое. Впечатление, что она у них главная. Из тех, кто поднимется над равными на одну ступеньку и начинает орать: «Эй, вы! Насекомые!» Зато она мне разрешила занять пустую кровать. Говорит: «Что Вы, как собачонка, примостились?»

Мама передернулась:

— Вот гадина.

Меня тоже покоробило такое сочувствие, но я привычно-безразлично пропустила эту колкость мимо ушей и стала на ночь передвигать кровать на колесиках через всю палату вплотную к маминой и держать руку на ее спине или плече. Иначе меня из пушки не разбудишь.

— Да ладно, забудь. Бульон будешь?

Если усадить ее лицом к окну, то видно небо. Только зимнее серое небо во все огромное больничное окно.

— Люба, это что за тени мелькают? Птицы? Я их вижу. Здорово! Их так много! «Летят перелетные птицы…» Дома я бы такого не увидела, как тут с пятого этажа.

— Тебе лучше? Все спрашивают, как там Томочка? Я пишу, попила бульончику и сидит песни поет.

— Уложи меня и давление померяй. Голова кружится.

Ну вот, как говорится, «накаркала» сердечный притсуп. Пульс частит, спотыкается сердце. И таблетка не помогает. Бегу на 1-й этаж в аптеку за ампулой и к медсестре:

— Сделайте внутривенно!

— Без назначения не могу, а врачей сегодня нет.

— Дежурный врач?

— В другом отделении.

Пожатие плечика под безукоризненно-белым элегантным халатиком вызывает мягкий блеск массивной золотой цепочки, свесившейся над тонометром.

— Давление пониженное, в пределах нормы.

Так и бегаю я по коридору, то в палату, то в манипуляцию, где восседает наша царица медицины в отдельно взятом хирургическом отделении.

— Не проходит! Дома бы я скорую вызвала, и они укол сделали!

— Я спускалась к дежурному врачу на 4-й этаж. Он не имеет права назначить. В терапию звонила, сказали, померяйте давление.

Мама дрожит в такт мельтешащему сердцу и теряет сознание. А эта… гадина, стоя у ее постели, раздраженно спрашивает:

— И что я должна сделать? У меня списание.

Мне хочется спросить: «Кого? Умерших?», но понимаю, она совсем не об этом, она прозаично и буднично оформляет расход бюджетных лекарств.

А что должна сделать я?!

— Не смотри на меня, это очень тяжело…

Она шепчет, а я понимаю, я знаю (она говорила это сто раз!) — тяжело видеть, как близкий человек умирает, это потрясение на всю жизнь…

Какое бы ни было изношенное сердце, но оно успокоилось, перестал скакать пульс. Я держу ее за руку и размышляю, как легко двинуть кони в семиэтажном хирургическом корпусе, напичканном медиками.

— Мама, ты как?

Слабый шепот:

— Не получилось.

— Что?

— Не получилось, как я хотела. Не получилось умереть.

Три раза за полдня у мамы возобновлялся приступ, три раза она теряла сознание. Ночью кряхтит:

— Спина болит. Не получилось умереть.

Я придвигаюсь вплотную, обнимаю всем телом и шепчу прямо в ухо:

— Что? Говоришь, не получилось по-твоему?

— Да, Любочка. А я так распланировала все.

— Снова твоя гордыня? Чтобы все под контролем было. Ты только предполагаешь, а Бог располагает.

— Я знаю. Если суждено умереть, то и скорая в снегу застрянет, и не то лекарство кто-то введет по ошибке.

— Помнишь анекдот про внутренний голос?

— Нет. Расскажи.

— Скачет ковбой по прерии, а за ним краснокожие гонятся. Думает: «Это конец», но внутренний голос говорит: «Нет! Это еще не конец! Убей вождя!» Он поворачивается, бах! Убил вождя. Внутренний голос говорит: «А вот теперь тебе точно конец!»

Мама тихонько смеется, а я продолжаю:

— Так что, извините, бабушка, какой-такой Вам конец? Ты своего вождя еще не убила!

Пятое января.

Врачей никого. Снова пульс 130. Медсестра сменилась, но я уже понимаю эту систему, они без врача не чихнут, и пристаю к ней неотвязно:

— Вызовите дежурного из другого отделения. Кардиолог нас всегда предупреждает, чтобы не затягивали с приступом!

Добилась, вызвали этого хирурга, а тот терапевта, назначили сердечные уколы и таблетки. Капали до 11 ночи, а пульс так и не снизился.

— Любочка, я боюсь спать. Так я хоть меры вовремя могу принять, а во сне… А вдруг я умру?

Я неотступно думаю об этом. Как Бог распорядится? Как лучше для нее, умереть без сознания или в здравом уме и трезвой памяти? А я? Что мне отмеряно? Быть рядом или отлучиться на минуту?

Шестое января.

Бока на комковатом матрасе начинают печь огнем, стоит лишь прилечь. Полночи провозившись с капельницами и с бродившими, как скисший компот, мыслями, я встаю с кровати совершенно разбитая. Но по традиции, первая половина дня проходит идеально. Давление? В норме. Пульс? Отличный. Самочувствие? Бодрое. Господи, ты дал нам хлеб наш насущный на этот день. Живем по Священному Писанию сегодняшним днем, не загадывая на завтра.

— Мама, я с батюшкой договорилась, приведу его прямо в палату. Проведет исповедование и соборование. Ты же хотела.

— Да, я очень сожалею, что раньше в храм не ходила. Сначала не хотела, а потом не могла. А что я должна ему говорить?

— Он сам спросит, какие у тебя грехи.

— О, грехов у меня! На Пасху окна мыла? Да. Матюкалась? Да. С чужим мужем спала. И главное, против Бога боролась, политзанятия проводила, воинствующий атеизм называется.

— Вот все ему и расскажешь.

Не скажу ей, как священнослужитель отчитал меня:

— Сегодня праздничный день, у меня минуты свободной нет. Приду через неделю. Ваша мать какой храм посещала? Вообще не ходила? А Вы знаете, что таинство соборования только для прихожан? Они понимают каждое слово.

— Через неделю… нас могут уже выписать.

Однако, он все же пришел. Попросил в коридор выйти и совершил все положенные обряды. По дороге назад в храм он уже более спокойно сказал:

— Пусть молится. «Отче наш» она знает.

Первые двое суток в больнице для таких «кровотеченцев» полностью голодная диета, а теперь «поставили на довольствие» и кормят на удивление прилично — больничный жиденький гречневый суп, рисовая кашка и даже паровая тефтеля из курочки. Покормила ее, усадив лицом к небу с летящими стаями птиц, устроила снова среди подушек и прошу соседку Любу:

— Поговорите с ней, а я посплю.

К ней подружка пришла из другой палаты, они с удовольствием мамины бесконечные рассказы слушают, которые я уже выучила наизусть, а я провалилась в сон. Сколько я спала, не знаю, и тут приносят ужин. Эта чужая женщина стоит надо мной и спрашивает:

— Вам кисель брать?

Ухмылка у нее какая-то многозначительная, притворная, трогает меня за руку, а я как будто вынырнула откуда-то, у меня сон продолжается и такое чувство вины сумасшедшее! Впечатление, что я что-то ужасное натворила и не помню ничего, как в детективах бывает. Если бы у меня в руках был нож и море крови, я бы поверила, что кого-то в беспамятстве зарезала…

Седьмое января

Никита, [07.01.20 14:34] Как там Томочка?

Любовь, [07.01.20 14:36] Неплохо. Усадила ее, напоила бульончиком, лежит, про Бога задвигает. Я переживала, что будет сильно спина болеть, обезбаливающие уже неделю не делали, но, видимо, организм очистился, да и молодой крови влили литру))

Никита, [07.01.20 14:40] Передавай бабушке привет от первенького внучка. И не давай залеживаться.

Любовь, [07.01.20 14:42] Она очень слабенькая. Но мы уже сидим на кровати по несколько раз в день, так что может еще поживем) С утра я ездила домой. Вернулась, она не хочет есть и разговаривать, говорит, мне плохо, где та врачиха, что не будет мешать мне умирать

Любовь, [07.01.20 16:02] Тут сегодня мужика в морг отправляли. Смотрю, в коридоре так скромно стоит каталка и на ней что-то замотанное. Около грузового лифта в темном коридорчике. И я начинаю понимать, что по форме человек, но лица не видно, как мумия укутанный. Я раз прошла, два. Хотела спросить у санитарки, а потом медсестра, слышу, звонит родственникам и говорит — мы сейчас отправляем вашего папу в морг, готовим документы, завтра там можете его забрать.

Никита, [07.01.20 16:15] Капец

Любовь, [07.01.20 16:15] Я у нее потом спросила, она говорит да там цирроз, весь желтый был. А вчера привезли мужика 39 лет с ножевым ранением в живот, и он дома отлеживался несколько дней. Там говорили, страсть, перитонит-перитонит, все хирурги на 7 этаж собрались и уже 2 часа никто не выходит. А он, конечно, не признавался, что ножевое, говорил, упал на стекло. Фильмов насмотрелся, видать, раз дома отлеживался. Я думала, этого не спасли, а нет, другой помер.

Никита, [07.01.20 16:20] Больничка. Насмотришься там

Любовь, [07.01.20 16:30] Когда не видишь, кажется, что этого и нет

Восьмое января.

— Мама, нас завтра выписывают. Гемоглобин 86. Больше не держат, кровотечение остановили и хорош. Теперь самая большая проблема, как от машины дойти до кровати.

— Да, Любочка, я не дойду. Прошлый раз ты меня кое-как до крыльца довела, а я понимаю, что на эти две ступеньки я не поднимусь. Ты так рассердилась на меня…

— Да не рассердилась, а расстроилась. К перилам прицепилась и шатаешься. Что делать? Хотя бы в дом затащить тебя.

— Я не очень хорошо помню, но в коридоре мне совсем плохо стало, в глазах потемнело, голова кружится, умираю и все. Как ты сообразила мне скамеечку подставить и к шкафу прислонить?

Девятое января.

Вещи собраны, все продумано.

— Люба, ты в выписке почитай, какой у меня диагноз. И какие рекомендации? Может, купить что-то нужно.

— Выписку ждать не буду, в понедельник приеду.

— Томочка! Здоровья тебе! Дома и стены помогают.

— Это точно. Дома у меня все на своих местах. Вот тут у меня пульт от телевизора, вот тут наушники, вот тут радиоприемник, и говорящие часы под рукой. Нажмешь кнопочку, а китайская тетя тебе время скажет. А ты знаешь, Та-Люба? Я всегда, когда в больнице лежу, знакомлюсь с соседками, а потом дружим, перезваниваемся. Вот с Майей Филипповной долго дружили…

Я знаю и поэтому предупредительно сжимаю ее руку, чтобы не дать ей договорить: «А потом она умерла, и все мои больничные подружки уже умерли». Мама чуть позже шепчет мне:

— Чуть не ляпнула. Смешно было бы — все мои подружки умирают, а ты дай мне телефон. Скажи, какая я стала умная и выдержанная после 86 лет? И с зятем отношения наладились, расшаркиваемся: «Здрасьте, Михал Борисович!» «Здрасьте, Тамара Ивановна». «Счастливого пути тебе, Михаил Борисович! Ангела-хранителя!» «Спасибо!» Это все потому, что я в Бога поверила, а Бог — это любовь.

Все бывает когда-нибудь в первый раз. Я раньше не знала, что есть специальное такси для перевозки лежачих больных. Подвезли из палаты на коляске прямо до автомобиля, из него вышел рослый, крепкий мужчина, наклонился к ней:

— Ивановна! Обнимайте меня за шею!

Подхватил подмышки и пересадил на носилки. Вжик, вовнутрь задвинул. 1000 рублей — и донесли на носилках и сгрузили на кровать. Правда, в куртке и головой в другую сторону получилось, да какая разница. Главное, мы дома.

Андрей, [09.01.20 12:48] Как бабушка?

Любовь, [09.01.20 12:50] Сегодня приехали с полчаса назад. Дремает, еще даже не переодела

Андрей, [09.01.20 12:48] Ну вот и дождалась, что молодые мужики носят на руках фактически)

Любовь, [09.01.20 16:30] Ходить совсем не может, даже стоять. В последнюю ночь в больнице была температура 38 и очень сильно болели колени и спина. Так схватило, я уже прикидывала, что пора, наверное, переходить на более сильное обезбаливающее. Если бы у меня был с собой налбуфин, я бы уколола

Андрей, [09.01.20 16:50] ((((

Десятое января

Я теперь совсем не могу от нее отойти, то писять, то какать, то уколы, то таблетки. Раньше она сама много делала для себя, а теперь не может и расстраивается до слез.

— Поставлю тебе ноутбук, с Андреем поговоришь.

— Внучок, я дома! Еще поживем! Кстати, 31 декабря я вопреки традиции выпила коньячка. Люба купила хороший, настоящий армянский, уговорила меня попробовать. И вот. Первого числа кровотечение. Вот что значит, надо пить водку!

У меня есть полчаса для хозяйственных дел. Звонит мне по телефону. Прибегаю:

— Что случилось?

— Я на горшок слезла, а подняться не могу.

И у меня не хватает сил ее поднять. С полчаса возилась, кантовала ее, потом кое-как ей штаны натянула и позвала Мишу, вдвоем ее, как кулек, закинули на кровать.

Год назад, когда у нее первый раз было кишечное кровотечение, я была в шоке. «Берите перчатку и засовывайте ей палец в задний проход». Я до сих пор не понимаю, зачем врач скорой помощи так сказала? Все, кому я потом рассказывала, были в недоумении: «Они должны сами все делать». Но этим самым она провела как бы «инициацию». После такого действа я уже не боялась ни «полной жопы крови», ни памперсов, ни подмывания. В ответ на мое: «Она не дойдет до туалета» санитарка отрезала: «Я на нее памперс надену». Из ее уст это прозвучало, как наказание. Мол, не будет хорошей девочкой, отлуплю. «Как?! — думала я. Это же унизительно. В памперсе. Она такая гордая и сильная женщина (в прошлом!) и лежать при полной памяти в гомне по лопатки». А оказалось, что памперс — это спасение, как раз аккуратность и чистота. Я спала с ней валетом на одной кровати, и это окончательно притупило мою брезгливость. Я убирала за ней дома из горшка, купала, стригла.

— Мама, что ты Сашеньку в заблуждение ввела? Она со мной спорит, говорит: «Люба, ты Томочкина мама! Мне Томочка сказала!»

— Люба, чем дальше, тем больше я чувствую себя твоим ребенком. Как дети: «Мама, на ручки!». Когда ты дома, я спокойна, а когда тебе надо уйти, у меня такая тревога…

— Мы все надеемся, что ты после больницы восстановишься, как в прошлый раз. Ты даже вокруг дома ходила летом.

«Не давай бабушке залеживаться», — напутствие Никиты я повторяю и в шутку, и всерьез.

— Ничего, приспособимся! Давай пересядем к столу.

С большим трудом и моей помощью на подкашивающихся ногах прошла буквально три шага от кровати до стола, покушала и потом назад. Переступает почти на весу:

— Любочка, мне очень тяжело! Отстань.

Я ненадолго отстаю и с ужасом думаю: «Как я могу от нее отойти? Ни ночью, ни днем». Зайду — спит, загляну — спит. «Я не спала!» Я улыбаюсь: «Ну, конечно!»

— Ты сегодня молодец! Скажу твоим внукам, что бабуля молодец! Столько прошла! Для них это равносильно полумарафону! А я говорила тебе, что я тебя люблю? Так вот, я тебя люблю. Ты — моя героиня.

Татьяна, [10.01.20 12:48] Бабушка сильно похудела?

Любовь, [10.01.20 12:49] Ну дряблая кожа на руках, шее и животе, а ноги светлые и попа крепенькая, спина гладкая. Я уколы делаю и говорю — попа хорошая! А она смеется — большая? Не промахнешься. Конечно, уже совсем не такая большая)

Татьяна, [10.01.20 12:50] Когда мы с Андреем познакомились, она была очень полная

Любовь, [10.01.20 13:05] Да, как колобок, что в длину, что в ширину)) До 95 кг доходило. А сейчас у нее 56. Но она очень медленно похудела еще до болезни

Татьяна, [10.01.20 13:15] Позвонить ей?

Любовь, [10.01.20 13:16] Нет, она сегодня совсем не в настроении

Полгода назад я узнала, что у нее рак. Не буду растекаться по подробностям, но догадались о ее диагнозе практически случайные люди, а совсем не те врачи, которые могли и должны были обратить внимание. С одной стороны, я очень благодарна медикам за их труд, но часто приходилось сталкиваться с их равнодушным, пренебрежительным и даже хамским отношением.

Я сидела в кабинете у онколога со спазмом в горле и набегающими слезами, а она терпеливо объясняла:

— У нее разрушается позвоночник, двух позвонков практически нет и процесс идет. Возраст, слабое сердце, операция невозможна. Химиотерапию или лучевое облучение она тоже не выдержит. Что Вы ей сейчас колете?

— Обезбаливающее. Вольтарен или диклофенак. Терапевт назначил. Как только кончается действие укола, боль зверская.

— Бедняжка. Вольтарен, который Вы сейчас делаете, может вызывать желудочно-кишечное кровотечение. Я выпишу рецепт на опиодный анальгетик, но учтите! Терпите до последнего, иначе быстро наступает ухудшение. И не надо ей говорить. Сам диагноз убивает больше, чем болезнь, человек опускает руки.

Я купила лекарство, прочитала инструкцию, о ужас! Там такие побочные эффекты! И остановка дыхания может быть, и аритмия, и замедленное сердцебиение, тошнота, головокружение, понос, и некоторые лекарства в сочетании с ним, например, обычный лоперамид, может вызвать непроходимость кишечника.

«Какая злая боль!» — говорила она. И плакала. А я не могла себе позволить плакать. На моих запасах, на моей силе духа должны были удержаться мы вдвоем и не упасть в отчаяние и боль. Я сознательно не записывала, не вела дневник, чтобы сгустки этого негатива не жгли и не убивали равновесие и спокойствие. Мы должны были выстоять и победить. Один только раз. Ей было так больно! Я видела это, как боль скрутила ее щипцами, клешнями. «Мамочка!»

У меня тряслись руки:

— Сейчас-сейчас.

Я сделала укол, она еле стояла на слабых негнущихся ногах, опираясь на стул, и плакала. Я обняла ее сзади, всем телом согревая спину, и расплакалась, шепча:

— Потерпи, сейчас поможет.

Потом усадила ее на кровать, гладила по спине, она склонила голову ко мне на плечо и постепенно успокоилась. Я поняла потом, ее удивило, что с меня слетела обычная сдержаность, она сказала:

— Как ты так… себя проявила.

К тому времени была написана тысяча страниц воспоминаний, и я заторопилась, понимая, как важно это для нее, и как мало ей отмеряно времени. Поначалу я относилась к этому, как к психотерапии. Начнет она очередную историю рассказывать, а я ей говорю:

— Мне сейчас некогда слушать. Ты напиши, а приду и прочитаю.

— Так я же строчек не вижу и исправить не могу.

— И что? Картошку ты как-то приспособилась чистить. Ты пиши, а там разберемся.

Но чем больше я углублялась в перипетии ее жизни, тем больше мне хотелось сложить их в настоящее произведение, достойное внимания читателей, и я дала себе обещание закончить «Сагу о Тамаре», вернее, написать столько, сколько смогу, выбирая по крупицам из ее черновиков и из своей памяти эти местами смешные, иногда страшные, часто поучительные истории жизни обыкновенного человека двадцатого столетия…

Одиннадцатое января.

— Люба, а что ты меня все лечишь, каждый день по два укола делаешь, а я все не выздоравливаю? Какая у меня болезнь?

— Ты же лампочку не захотела глотать, врачи не смогли определить. Тебе Надя, психолог, привет передает. Помнишь, приезжала летом к нам в гости?

— Конечно, помню. Вся воздушная, светлая, в длинном платье. Она с обнимашками приехала, мне было приятно. Она же типа лечить меня приезжала? Вот не люблю я эти словечки «типа-типа», меня от них типает. Дала мне методику прощения себя, я честно писала по 70 пунктов в день, и даже в стихах! В общем, я всех простила, но не забыла.

— Да, как говорится, я человек не злопамятный, но память у меня хорошая. А себя простила?

— Вот это оказалось самое трудное. А что она сказала обо мне? Бабка болтливая? Выжила из ума?

— Ты что?! Восхищалась, говорит: «Это удивительно, сколько у нее энергии! Томочка — огонь!» Может, позвоним ей? Поговоришь. Что ты задумалась?

— Нет, Любочка, мне трудно напрягаться.

— В начале февраля Юля Сашеньку привезет, она заобнимает тебя.

Она хмурится:

— Я ее очень люблю. Она такая крепенькая, горячая, но мне так тяжело! Ей нравится меня трогать, гладить, щипать, а у меня болит вся кожа.

— Ничего. Включишь режим «бодрой бабушки».

— Это одна видимость. Я стараюсь изо всех сил, чтобы внуки и правнучки запомнили меня такой. Как мне Никита сказал: «Прабабушка — это не должность, это почетное звание. Бабушка — это обязанности, куча дел, внуки, а прабабушка должна сидеть на почетном месте и ничего не делать, от нее ничего не требуется. Как свадебный генерал».

Я каждый вечер говорю ей: «Я люблю тебя. Я люблю тебя всегда. Я люблю тебя, потому что ты есть. Я люблю тебя, потому что ты это ты. Я люблю тебя просто так. Я люблю тебя, даже когда не понимаю тебя. Я люблю тебя, даже когда ты сердишься на меня». Я разговариваю с ней ласково и спокойно, не позволяя себе ворчать и возмущаться. Узнав о маминой болезни, эти 30 фраз безусловной любви прислала мне Лиля, моя подруга, мой тренер, наставник по духовным практикам. Я выбрала из них и запомнила те, которые посчитала нужным. Сначала мне было трудно, непривычно, неловко. Мама подозрительно спрашивала:

— Чего это ты? То воспитываешь и ворчишь: «Ты это уже говорила». Ты будешь еще по мне скучать!

Мне всегда хотелось ответить:

— Да я уже скучаю! Я только отойду от тебя и начинаю скучать. А подойду — и твои истории меня утомляют. Вот парадокс!

Двенадцатое января.

Дни одинаково грустные.

— Люба, мне не хотелось бы умереть на горшке.

— Ну, не умирай.

— Мне кажется, это так позорно.

— Извини, но какая тебе будет разница?

— Хотя даже английская королева, говорят, на горшке умерла.

— Слушай, ты про эту королеву сто раз говорила. А я вот возьму и в интернете проверю.

— Проверь, проверь. У меня было такое один раз. Давно. Я еще курила. Мишка бросал с крыльца окурки в палисадник, я их там находила и собирала, курить в доме боялась, чтоб вы не ругали, пряталась в дворовом туалете. Села, двери открыла, вы все на работе. Закурила, затянулась, и мне как ударит что-то в спину от шеи до копчика! Я думала, там и парализует меня. Какое-то время стала этого бояться. Но недолго. Как кто-то заколдовал меня. Представляешь, какое позорище? Вы приходите, а я мертвая на горшке с сигаретой в руках. Но Бог милостив.

— А сейчас не хочется курить?

— Нет, представь себе. Иногда снится, что я курю. Главное, я маму расстраивала этим безобразием, я ей укорачивала жизнь, скотина такая. Она после своего инфаркта прожила 12 лет, по всем больницам и отделениям возила ее, все стало цепляться к ней, здоровье резко уходило, а я продолжала курить. Осталось только в памяти, как она говорила: «Эх, Тамара, Тамара! Когда же ты поумнеешь? Я не доживу!» И таки да! Она не дожила. Я даже этим не смогла ее успокоить, скотина такая!

Я вздыхаю:

— Хочешь, я расскажу, а ты проверишь, правильно ли я рассказываю?

— А ну-ка.

— «Я при маме никогда не курила. Я никогда не курила на улице или среди незнакомых людей. На своем балконе курила втихаря, спрятавшись за вьетнамскими шторками из соломки, дым идет через них, а кто курит, не видно. Однажды одна дамочка меня застала за курением и решила повоспитывать, она мне сигарету, размоченную моей слюной, затолкала в рот, а я ей выплюнула в лицо. Она обиделась, а я сказала: «Насилия над собой не потерплю. Я сама знаю, что творю, и ты мне не судья».

Она удивленно смеется:

— Откуда ты знаешь?

— Так ты сто раз говорила!

Однако, она продолжает, не обращая внимания на то, что я все это не раз слышала:

— Бросала, когда случился микроинфаркт, его назвали микро не потому, что он маленький, а потому что лопнул не крупный сосуд внутри, а мелкие, как сеточка, на поверхности сердца. В реанимации подлечили, недели две я полежала, пришла домой и закурила. Так интересно! Голова закружилась, как в молодости в первый раз. Через год снова микроинфаркт, а я ж не угомонилась! Назначат мне для поддержания сердца внутривенные уколы, бегает ко мне домой участковая медсестра по утрам. А мне курить ужасно хочется, и я психую. Нельзя сейчас мне курить, она унюхает, некрасиво! Ну, вот прибежала, уколола, дверь за ней закрываю, нет бы полежать, а я сразу иду на кухню, закурить, нервы успокоить. Покупать себе сигареты я уже не могла, пользовалась теми, что у Миши воровала. Когда он заметил, стал прятать от меня сигареты, я шарила по всем карманам, а когда это не получалось, выбирала из металлической баночки «бычки». А он, зараза такая, докуривал до фильтра или оставлял горящую, она не тухла и догорала зря.

— Какой расточительный. Это не по-хозяйски!

— Я столько раз бросала! Я уже себя возненавидела. Такими шахтерскими словами обзывала себя, не стесняясь. Уже всем это надоело, все против меня ополчились, и я понимаю, что они правы, а рука тянется, ну, хоть разок потянуть. Я сказала Мише: «Пока ты не бросишь, пока здесь везде находятся окурки, ничего не получится, бросай и ты!» «А чего я?» Опять скандал, обиды. Хотелось бы бросить, но не могу! Вот что такое зависимость! Когда Миша бросил, стало негде взять, и я бросила!

Она помолчала и продолжила тем же медленным размеренным тоном:

— И возникает вопрос, как в одном со мною теле уживаются две особи? Одна умная, сильная, продвинутая женщина и этот неисправимый придурок!!! Это уже не женщина, не мать, не бабушка, а ничтожество. Что было, то было, здоровью вредила, за это расплачиваюсь до сих пор. Живет во мне умница и дура несусветная, за что теперь пред Богом каюсь. Но если бы мне мой любимый мужчина сказал, целовать курящую женщину, все равно, что целоваться с пепельницей, полной окурков, я бы немедля бросила, клянусь. Но он мне этого не говорил, он сам курил, все пальцы были желтые от дешевых бычков. И легкими был болен, но я не знала этого. Такая наша жизнь была. Безбожники, и этим сказано все.

Тринадцатое января.

Я так старательно убеждаю всех, а в первую очередь себя, что «ничего страшного». Я готовилась и молилась. Все случилось именно так, как я хотела и боялась. Мама, мамочка, моя единственная и необыкновенная, волшебная, светлая и веселая. Она ушла, и я держала ее за руку, целовала ее, молилась милосердному Богу. Она ушла тихо. Просто перестала дышать. Как же мне ее жаль! Я видела, как ей бывает больно. Рак, опухоль, онкология, метастазы выжгли ее изнутри. Персонаж с косой приходил за ней много раз, в любой из этих дней она реально могла умереть, но Бог сохранял ей жизнь, позволяя врачам и мне ей помочь. Возможно, для того чтобы произошла встреча со священником. Может, чтобы я успела погладить, прикоснуться к ней, проявить свою заботу и любовь. Может, чтобы она послушала свои стихи в больнице, когда я читала вслух. И однозначно, последнее время она жила, чтобы как можно больше написать. Ей так хотелось оставить о себе память у каждого.

Когда ей было плохо, она боялась спать. Боялась умереть во сне. Старалась вовремя принять меры, померять давление, выпить таблетку, растереть ноги, помазать спину. Вызвать скорую в конце концов. Встать и писать стихи! Говорить по телефону, говорить со мной, что-то слушать или рассказывать. В больнице были последние ее «публичные выступления», на которые тратились огромные силы. Насколько силен был ее дух! Я горжусь, преклоняюсь и восхищаюсь тобой, мама!

И вот в эту последнюю ночь… Как говорится, ничего не предвещало. Она разбудила меня телефонным звонком:

— Я, кажется, хочу на горшок.

— Держись за шею.

Мы привычно справились с этим делом, я все вымыла, поправила.

— Нога! Я не могу стать на нее, больно очень!

Губы опять белые, ей жарко, пот прошиб, слабость, а руки-ноги холодные. Неужели опять кровотечение? Три дня, как из больницы. Уложила ее на правый бок и стала растирать ногу, нагрела воды в бутылку-грелку. Она ойкала:

— Ой, больно, больно! Нога! Люба, я так боюсь, что меня парализует, и я не смогу встать на ноги. Боюсь спать. Проснусь, а ног не чувствую.

Я массировала, грела, растирала и говорю:

— Уже такое было с другой ногой. Мы справились.

Постепенно нога согрелась, боль отпустила, она начала дремать. В 6 часов — снова звонок. Прибегаю, лежит на левом боку, носом в свой любимый радиоприемник:

— Любочка, мне так плохо! Сильная боль в спине, я не могу повернуться.

Такой приступ был в больнице, и после анальгина с димедролом отпустило только под утро. Как это страшно! Я вижу, как будто оковы на ней, все тело окаменело от боли. У меня руки затряслись.

— Сейчас, сейчас! Я сделаю укол!

Хотя я с вечера делала обезбаливающее, уколола еще раз. Вижу, ей хуже, она руками хватается за спинку кровати, вроде хочет встать или повернуться. Я схватила налбуфин, который еще ни разу не делала. Все боялась, что ухудшение наступит. И тут началась рвота кровью. Я держала ее за руку и суетилась:

— Мам! Мамочка! Сейчас. Скорая приедет.

Она прошептала:

— Зарежут…

— Ну, что ты? Укольчик сделают, помогут!

Господи, как же мне ее жаль! Как я люблю ее и хочу помочь! Я понимаю, нельзя просить Бога продлить ее дни, нельзя ее держать. Это равносильно продлить мучения.

Довольно быстро приехала скорая. Пожилой врач разговаривал аккуратно и ласково:

— Ай-яй. Жаль, что выписки нет. Как же Вы так?

— Утром собиралась ехать.

И тут мысль: «А как я собиралась ехать? Оставить ее одну? А если бы она упала? Я бы всю жизнь винила себя, что не попрощалась с ней и не усмотрела».

Доктор отозвал меня в сторону:

— Да у нее пульса нет. Похоже, это не желудочное кровотечение. Где-то выше, может, пищевод.

Тем не менее, поставили капельницу. Молодой медбрат нашел вену на кисти руки:

— Ивановна! Рукой не двигаем!

Он повторял и крепко держал за руку, прижав иглу. На удивление, лекарство быстро уходило в вену. Значит, ток крови есть! Мне так мешает, что я не могу к ней подойти! Медсестра и этот парень загородили мне дорогу, но я, улучив минуту, все же трогаю ее за руку, глажу по плечу. Она другой рукой пытается то ли что-то показать, то ли развернуться. Доктор говорит:

— Мы прокапаем и снимем кардиограмку, как там сердечко.

И мне тихонько:

— Вы же понимаете, при таком диагнозе это финишная прямая. Мы сделали все, что могли. В таком состоянии она может пролежать сутки или двое. Поворачивайте с боку на бок, делайте уколы, я вижу, у вас дексалгин есть.

— Да, и налбуфин.

— Не сомневайтесь, делайте, чтобы ей не было больно.

Он посмотрел кардиограмму и удивился:

— Надо же. 78 ударов в минуту.

Я смотрю — да! Я видела у нее и 37, и 160 ударов. Но тут — сердце бьется ровнехонько, никакой тахикардии и аритмии! То самое сердце, о котором лет 15 назад врач говорила «очень изношенное», продержалось дольше всех органов. «Интоксикация», — напишут в медицинском заключении. Что там в организме происходит? Когда речь заходила об этом, она начинала рассказывать, какая удивительно-сложная химическая и биохимическая лаборатория внутри человека. 150 раз сказанная фраза вызывала у меня улыбку. Сколько можно? Я уже знаю, о чем ты скажешь и какими словами. Скорая уехала, а я села возле своей мамочки и взяла ее за руку:

— Давай повернемся на правый бок.

Она еще слышала и понимала меня, но глаза были явно заторможены и прищурены, руки ослабели. Я кое-как развернула ее и подвинула в глубину, чтобы с кровати не упала. Целую ручку и разговариваю с ней. Она дышит ровно, спокойно, а я не знаю, что ей сказать? Что снова мужчины вокруг нее? В больницу мужчина-доктор носилки нес, там хирурги колдовали, спасали жизнь. Потом домой на носилках двое несли. Она всем рассказывала, как ей повезло, как ее на руках носят, и как с мужчиной обниматься пришлось. А вот про этого доктора и про тех полицейских, которые акт писать придут, и про ритуальщиков, которые вынесут, она уже не расскажет…

Сижу я, разговариваю с ней, молитвами перемежая, четки взяла, «Отче наш» читаю. А она вдруг глаза так широко раскрыла и вверх подняла взгляд. Я говорю:

— Что? Что там? Что ты видишь?

Она вроде на шкаф оглядывается наверх, там семейные фотографии стоят, а я говорю:

— Что ты туда смотришь? Внуки там твои, правнучки. Сашенька приедет к нам скоро.

Она так напряженно и долго смотрит вверх, и я вижу, она меня не слышит. Потом кровь начала вытекать изо рта слабыми толчками. Она смотрела куда-то назад и вовнутрь, а темная неживая кровь все текла и текла. Она еще дышала, ровно, медленно, спокойно. Потом вроде бы уснула тихонько, дыхание замедлилось и вскоре остановилось. 8.55. Я посмотрела на часы на стене. Ее китайские говорящие часы вылялись с вытащенными батарейками. Когда я прибежала в 6 утра и суетилась вокруг нее с трясущимися руками, нечаяно придавила их, и «китайская тетя» несколько раз провозгласила время, я пыталась выключить, а кнопка заела что ли, они начали играть музыку и весело кукарекать без остановки, пришлось выдрать батарейки. Кошка бегала под ногами у врачей скорой помощи. Такого в жизни не было! Всегда пряталась от чужих, а тут металась.

Вот и ее сбылась мечта! Она умерла не на горшке и не во сне. Правда, просила меня:

— Не смотри на меня. Это очень тяжело.

Но я не могла. Не могла насмотреться на мою мамочку, зная, что она уходит, и я никогда ее не увижу.

И вот я сидела, вытирая кровь, целуя ей ручку и шептала:

— Мамочка, я не забуду этот день! Благодарю Бога за то, что дал тебе такую долгую жизнь! Благодарю Бога за то, что позволил мне быть рядом с тобой все последние годы. Благодарю Бога за то, что моя мама была именно ты! Благодарю Бога за то, что ты меня родила и воспитала такой, как я есть. Прости меня, за то, что не всегда понимала тебя. Прости меня, за то, что недооценила тебя. Господи, прости меня за грехи вольные и невольные. Господь Всемогущий, Всеблагий и Всемилостивый, да будет царствие Твое, а рабе Божией Тамаре царствие небесное. Аминь.

Вещи давно были собраны, приготовлены в ящичке «на смерть», как у всех бабушек. Полгода назад мы с ней все перебрали и обсудили самым серьезным образом. Хитро улыбаясь, она сказала:

— Этот пакетик уже лет тридцать, как лежит. Только трусы три раза пришлось менять, резинка от времени испортилась.

Я смеялась:

— Звучит, как тост!

В сотый раз она повторила:

— И не ставьте мне дорогущий памятник, в этом нет никакого смысла. Заботиться надо о живых.

Я приготовила фотографию, на которой ей 45. Она выглядит веселой и доброй, с задорными завитками волос. В день похорон я проснулась рано и написала речь.

Я знала, что без чувства вины не обойтись. Несмотря на то, что я старалась сделать для нее все возможное. Я была вроде бы готова к этому, но кинулась, а кто же придет проводить ее в последний путь? Как она говорила: «Кого не вспомню, все умерли. И друзья, и соседи, и сотрудники, и бывшие мужья, и любовники».

Я с волнением ждала в морге последней встречи с ней, одетой в любимую шелковую кофточку цвета темной морской волны и в васильковую шаль, купленную специально для этого случая.

— Что? Это не она. Выглядит, как кукла гуттаперчевая.

Она лежала дома красивенькая и не худая, а тут вообще чужая! Лицо и щечки были морщинистые, но нормального цвета, а тут ей губы, брови и щеки размалевали — совсем не наша Томочка! Неуловимо изменилась, как говорят, после пластической операции, только чуть-чуть исправят форму носа и уже другое лицо.

Моя подруга говорит:

— А это точно Томочка? Может, тебе другую бабушку вынесли?

Я с досадой сказала:

— Да ладно. Это уже не она. Как она говорила? Арендованное тело. И совсем больное, не жалко. Потертый скафандр, отслуживший свой срок.

Отпевали в соборе. Гроб стоял так, что голова была прямо над центром круга, выложенного из плитки.

Никита сказал:

— Ей бы понравилось, пели красиво, в храме гулко. Я увидел, как ее душа весело покружилась и улетела.

Мне никогда не хотелось, как ей, выступать на сцене или говорить речи. Но на поминках, прежде чем выпить за упокой, я извинилась, что буду читать с телефона, и срывающимся голосом начала:

— Героиня одного фильма сказала: «Я хочу, чтобы моя мама умерла счастливой». Я считаю, что моя мечта сбылась, моя мама умерла счастливой, дома, на своей кровати, зная, что ее семья ее любит.

Жизнь у нее была трудная и запутанная, с крутыми виражами и сумасшедшими круговоротами. Она была деятельным человеком, и когда ослепла, то очень переживала, что не может мне помогать по дому. Начались болячки и угасание. Но она никогда не была овощем, нытиком, вредной и ворчливой бабкой, которая сидит на лавочке и обзывает молодых наркоманами и проститутками. Она говорила: «Есть у меня большой грех — многословие». Я прихожу с чьих-то похорон, а она говорит: «И что? Кто-то что-то сказал? Нет? Кушайте-поминайте? Как же так? Не нашлось для человека двух хороших слов? Я бы сказала!» Ей много лет пришлось быть в похоронной комиссии на шахте, и она всегда находила нужные слова.

Она была очень вдумчивым, любопытным и грамотным человеком и до последнего дня стремилась узнать что-то новое, сокрушалась, что так мало успела, а в мире столько интересного. У нас сейчас вся память в телефоне, в интернете, контакты, путешествия, события, знания. Мы не даем себе труда это запоминать. А у нее не было возможности читать и изучать что-то новое, поэтому она постоянно пользовалась своей памятью. Записывала понравившиеся песни, притчи, вспоминала стихи и слова романсов, которые учила в школе и пела в техникуме со сцены. Говорила: «Мозг, как пластилин, и его надо постоянно разминать и тренировать, он становится теплым и податливым».

Те, кто познакомился с моей мамой уже сейчас, удивлялись. Надя, психолог, Лиля, тренер, Аня, мой дизайнер, молодые люди, восхищались ее талантом и жизнелюбием. Она часто повторяла слова отца: «Дочка, не горюй! Это не последний поцелуй. Надо быть жадным до жизни. Надо жить! Жить!»

Для нее я должна была быть дочерью, а была кем? Воспитателем, судьей, строгим редактором, мамой, которая ухаживает. Да, я высказывала ей свою любовь, но благодарность и уважение как-то замялись, остались в тени. Мама, прости меня за глупость. Мама, я благодарна тебе! За то, что родила и вырастила меня и моих детей! Я уважаю, восхищаюсь и горжусь тобой! Я люблю тебя! Я люблю тебя всегда. Я люблю тебя, потому что ты есть. Я люблю тебя, потому что ты это ты. Я люблю тебя просто так. Я люблю тебя, даже когда не понимаю тебя. Я люблю тебя, даже когда ты сердишься на меня. Светлая память!