Птица счастья

Тамара Москалёва (2024)

Четверо мальчишек-мечтателей: Захар, Расимка, Яшка и Вилен познакомились в детском доме, но оказались там по разным причинам. У друзей много планов на будущее, и каждый идёт к своей мечте. Пролетело детство этих четверых, и они оказываются в гуще исторических событий страны, в которых переплетаются опасность со смелостью, трагедия с любовью, а патриотизм с предательством. Расимка первым нашёл свою любовь. Захар и Яшка борются за внимание яркой красавицы Натальи. Она же ответила взаимностью Захару, став его женой. И — Война! Жестокая, бесчеловечная. Она ломает судьбы ребят. Меняется жизнь вчерашних романтиков: Захар, Вилен, Расимка приближают победу на фронте. Яшка — в тылу, в войсках НКВД. Он героически борется с отребьем: дезертирами и бандитами. И настойчиво ухаживает за Натальей. Случайно узнает, что его брат стал диверсантом. Яшка свято верит в идею, безоговорочно подчиняется начальству, которому обязан подчиняться как человек военный. Он искренне верит, что поступает правильно, что именно так и надо поступить в тех или иных обстоятельствах. Но, в конце концов, понимает, что сделано им что-то не так… Эпизоды военных лет, описанные в романе, зримо показывают грандиозное противостояние, благодаря которому стала возможна победа в Великой Отечественной войне. По роману создан четырёхсерийный художественный кинофильм «Под неласковым небом», в котором удивительно правдоподобны образы, воплощённые известными актёрами: А. Назаровым, Э. Флёровым, Н. Гришагиной, В. Воронковой, Е. Ворончихиной, И. Шибановым, А. Загоскиным, Е. Романцовым и др.

Война

Июнь на исходе. Хороший воскресный полдень! Захар с утра копает погреб — будет куда на зиму ссыпать картошку-моркошку.

— Захар! Э-эй! Ты дома, аль нет? — в заплот стучится Матрёна.

Захар выпрямился, отёр пот со лба.

— Чего тебе?

— А где Наталья?

— Да в магазин пошла. А ты чё хотела-то?

— Слышь… ты это… ты ничё не слыхал?

— Не понял…

— Да вот и я толком не поняла… Чё-то Яшка мой бледнёхонек весь на службу погнал… и мне ничё не сказал… уж не война ли? — брякнула Матрёна. — Всю ночь во сне красного петуха гоняла. А огненный петух-то снится к войне. Помню, перед Перьвой-то мне тоже снился огненный… Предчувствие у меня нехорошее… Думала, может ты чё знаешь…

— Да ты чё, тётка, с ума сошла что ли? Какая война? Чё мелешь-то? Совсем старуха…

— Захар! — По улице бежала Наталья. — Захар, народ на площадь созывают, говорят, важное сообщение какое-то будет. Бросай всё, айда-давай!

— Погоди-кась, и я с вами! — заковыляла следом Теренчиха, не отставая.

Солнце грело вовсю. Окна в домах — настежь, оттуда смех, музыка, разговоры. Мальчишки, радуясь погожему дню, пинали мяч. Торговали палатки со всякой снедью. Покупатели и зеваки улыбались, видно, что у людей хорошее настроение.

* * *

И вот она — площадь. И глухо бормочущая толпа перед длинным чёрным репродуктором на столбе. Ожидание…

Наконец, из трубы раздаётся треск, толпа оживилась. «Да тихо вы!» — пронзительно закричал кто-то. — Воцарилась гробовая тишина…

«Граждане и гражданки Советского Союза! Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление……Наше дело правое. Враг будет разбит! Победа будет за нами!»

Народ в смятении: «Война… Председатель Совета Народных Комиссаров Молотов официально сообщил. Вот это да-а… Да как же пропустили-то? Уже бомбят… И люди гибнут! И всех и каждого караулит Смерть».

Так 22 июня 1941 года стал днём Проклятия.

«Ура! Войнушка!» — орали буйноголовые мальчишки. Им давали подзатыльники: «Дурни!»

Тут же у горкома партии собрался митинг.

— Товарищи! Мы эту сволочь так попрём, что она драпать будет без оглядки! Помяните моё слово: через две недели, как раз в Петров день, будем в Берлине чай пить! — ободрил собравшихся парторг местной фабрики.

— Конечно, армия наша сильная. «И танки наши быстры» — не зря в песне поётся. Но как так случилось-то? Такая дружба с Германией… и вот-те на! — удивляется Захар.

— Теперь будет о чьи рожи кулаки почесать! Мы быстренько эту сволочь… оглянуться не успеет, как окажется на кладбище. — уверенно говорит Вилен.

Да, наконец-то! Подросшие юнцы страшно завидовали отцам и дедам! Молодые с нетерпением ждали, когда же, наконец, и им, молодым, выпадет за отчизну постоять! Аж руки чешутся поддать гадам!

* * *

Утро. Вилен быстрёхонько вскочил с постели: не опоздать бы на фронт! А то… не ровён час, немецкие пролетарии вдруг революцию подымут, и тогда уж… Молодой человек плеснул воды на лицо и, не позавтракав: «Мама некогда!», бегом — в военкомат! Вся молодёжь уже здесь: и парни, и девушки. Вилен, Яшка и Захар — в ожидании… Вот… сейчас вызовут…

Рядом на стадионе, видать, ещё с ночи полно районных призывников с повестками. Скопище как на ярмарке: повозки, женщины, дети. Многие хорошо навеселе. Тут и гармошка, и песни, и плач с причитаниями.

Ну а всех, кто утром прибежал к военкомату, выстроил в две шеренги приземистый комиссар с заметными мешками под глазами. Он хрипло рявкнул: «Рровняйсь! Смирно! Кру-угом! Бегом отсюда — марш!» Вдогонку крикнул: «Ждите повестки!»

Вилен, Яшка и Захар прямиком кинулись в райком комсомола. И там: от ворот — поворот. Что делать? Оставалось ждать. И, как бы ребята ни стремились понюхать фронтового дыма и грудью встать за родину, им дали бронь. Каждому сказали: «Здесь твой фронт. Ты пока что нужнее здесь».

А вот Расимке-Нацмену

Повестку в своей деревне вручили на пятый день войны. Он-то сразу был уверен, что его заявление об отправке на фронт рассмотрят положительно. Так и случилось. Расимка знает, что приятелей: Артиста, Цыгана и Клопа оставили в городке. А вот он — Расим, уже завтра будет воевать за Родину! Да, там, на небесах, дед Батулла гордится им, уверен внук. И в семь утра он, как штык, должен быть в военкомате со всеми «причиндалами»! Вот теперь-то придётся повоевать по-настоящему! Это не какие-то там кулачные мордобои!

Председатель колхоза дал справную лошадку, и все три дня, что отводились на сборы, Расим ездил в лес — собирал валежник и рубил березняк на зиму. Сделал заготовку и успокоился за беременную жену-Дашу — всю зиму будет в тепле. А Даша пригорюнилась:

— Чему радуешься? Не на танцульки ведь идёшь — на смерть, — пожурила она супруга.

— Я — мужчина тебе или… как? — шутил Нацмен, укладывая в походный мешок бельё, сухари и печенье.

В последний вечер пришли деревенские: сидели-выпивали, закусывали. Вздыхали, ободряли:

— Ну ты там, на войне-то, поаккуратней! Пуля-то… она, ить, дура!

— А, может, там и моего где встретишь? Дак, передай, что, мол, мамка ждёт! Живого…

Песни в путь-дороженьку пели. Председатель сказал напутственные слова:

— Служи честно. Бей гадов без сожаления! Плохо, что меня не берут, а то показал бы им, где раки зимуют!

Председатель был одноглазый и носил чёрную повязку ещё с Финской. Расимка играл на своей губной гармошке и себе же подпевал: про любовь, про разлуку, про неродившегося сына-богатыря. Даша прилипла к мужу и плачет. «А вдруг, в последний раз я целую её? Как она будет без меня?» — думал Расим. Но… защитить страну обязан. И поздним вечером он уходил из дома. Кто знает… может, и навсегда… Крепко поцеловал Данечку.

Было тяжело и грустно — сердце рвалось на куски! Он запомнил свет в окне. Ну вот уже и овраг, и деревянный мостик. Расим оглядывается, а огонёк в окне горит, как будто посылает ему прощальный привет. Ложбина… в последний раз мелькнул огонёк и — пропал. «Прощай, Данечка, мой дорогой огонёк! Я вернусь к тебе, я обязательно к тебе вернусь!» Быстрой председательской двуколкой конюх довёз призывника до военкомата.

Новобранцев много и немолодых в том числе. Послышалась команда: «Стройсь!» Выдали обмундирование: кому-то ботинки с обмотками, Нацмену — сапоги. Считал, что повезло. Строем повели в баню. «За-пева-ай!» Это ночью-то! Все молчат. «Запевай!» Пришлось Расиму голос подать: «Ты не плачь, не плачь, моя Маруся, Я морскому делу научуся!» Песню, можно сказать, он не запел, а, всхлипывая, заорал. Строй вразлад подхватил. Так с песней и промаршировали до бани. Ну а далее: медкомиссия, мытьё, стрижка наголо. Кормёжка и сухой паёк на дорогу. Всё быстро, чётко, без суеты.

Утром — товарный поезд. Расим занял второй ярус, где сена побольше. Постелил свою шинель-скатку^[3], мешок — под голову и уснул — свалила с ног ночная канитель. Дружный храп солдат. Вагоны пошатываются из стороны в сторону, доски скрипят — состав катит по рельсам, то, замедляя, то, ускоряя свой ход. Расиму снится что-то непонятное… Но вот поезд затормозил, загрохотал, дёрнулся и — замер на месте. Прибыли в пункт назначения.

Там формировалась стрелковая дивизия. Поселили всех в казарму — бывшую среднюю школу. Постелью служили голые дощатые нары, которые красноармейцы на ночь покрывали опять же шинелью и портянками. Дисциплина военная, как положено: в шесть утра — подъём, зарядка, строем — в столовую на завтрак. Кормили негусто: чашка ухи, либо суп гороховый. На второе — толчёная картошка, пшённая или гороховая каша. На третье — чай. Многим мужикам еды не хватало на первых порах. Кто был при деньгах, бегал на рынок. Торговки вразнобой предлагали свою снедь:

— А вот хлебушек свежий! Вкусный, пахучий!

— Картошечка варёная, кому картошечка с укропом-маслицем?

— Сальце! Свиное сальце! Бери, бери, сыночек, свеженькое с огурчиком малосольным! Поешь — «спасибо» бабке скажешь!

Бедные новобранцы от вида всего слюною исходили!

Приняли присягу, далее — курс молодого бойца: на стадионе по восемь-десять часов учились владеть оружием: пулемётом, винтовкой, штыком по соломенным чучелам. Учились метать муляжные ручные гранаты на фанерные цели; надевать противогаз. После ужина — чистка оружия, и минут тридцать личного времени: хочешь, читай, воротничок подшивай, письма пиши… Каждые десять дней — баня и обязательная прививка под лопатку. Конечно, Расим скучал. И писал письма каждый день: Даше, председателю колхоза, деревенским приятелям. Ну и, конечно, Яшке, Виленке и Захарке. Сообщал, что вот-вот — на передовую: «Скорей бы, хоть наемся досыта!» Так мечтал не он один. Постепенно Расим входил в армейскую колею.

И вот очередное построение. Хмурый лейтенант обратился к строю. Он говорил долго и чётко:

— Товарищи красноармейцы! Напоминаю о сохранении вами военной тайны: никаких дневников! Ясно? В письмах — никаких подробностей вашего местонахождения и деталях службы. Письма должны быть оптимистичными и содержать веру в победу. Строго напоминаю о военном трибунале в случае нарушения требований военного времени. Докладываю: все ваши письма читаются надзорными службами. — Офицер обвёл солдат внимательным взглядом, помолчал. — Кроме того, с населением ровно, как и между собою, лишнего не болтать! Каски не снимать. Спиртного — ни грамма. И зарубите себе на носу: после команды «в атаку!» — ни на что не отвлекаться! Раненому бойцу помогут санитары. — Разрешается: на ходу бросить ему индивидуальный пакет. Всё. Остановка для оказания помощи будет считаться бегством с поля боя со всеми вытекающими последствиями. Вам всё ясно? — он посмотрел на солдат. — Кому неясно — шаг вперёд!

Ясно было всем.

А вскоре в казарму прибыли командиры-«зазывалы», распустили строй. «Кто в артиллеристы — ко мне!», «В автоматчики? Ко мне!», «Кто в разведку?» Все, обгоняя друг друга, кинулись в «разведку»! Но там нужно было пятнадцать человек. Расимка попал в «автоматчики». И — новая казарма в каком-то клубе. Вместо кроватей — стулья. И снова учёба: как быстро и правильно окапываться. — Война дышала в лицо, и было голодно.

В июле дивизия получила приказ срочно грузиться в эшелоны.

Ехали ночью. Куда? Никто не знал. Ходили разные догадки. Но потом стало ясно: к Сталинграду. Затормозились на одной из станций: пути разбиты, дома горят. Сгрудились сгоревшие военные эшелоны. Кругом трупы красноармейцев, снуют белые фигуры с носилками, слышен неясный говор, позвякивание уздечек и фырканье лошадей. «Вот это да-а…» Столько мёртвых Расимка не видел никогда. И пожары…

Через десять часов пути восстановили. Протяжный гудок паровоза — вагоны дёрнулись и, скрипя и повизгивая, медленно покатились по рельсам. Поехали. Светило — высоко в зените. Всё чаще беспокоят самолёты. До фронта оставалось чуть больше ста километров, поезд остановился. «Вы-гру-жайсь!» Быстрое построение, и — шагом марш: по тридцать-сорок километров без передыха!

Степь сплошная — ни деревца. Солнце жарит беспощадно. Везде пыль. Трава и обочины дорог от пыли серые, как от цемента. Красноармейцы покрыты этой пылью с головы до ног. Усталость и волнение нарастали. Расим старался превозмочь тупую боль в спине и отёкших ногах. Губы пересохли, хотелось есть и особенно пить. Он поболтал фляжку, воды — ни капли. Изматываются солдаты на этой сковородке — теряют силы и даже сознание. Тот упал, другой…. Медсанбат подбирает — кого-то откачивает. Расимка держится из последних сил, глотает клейкую слюну. В конце колонны еле плетётся худущий красноармеец. Что-то шепчут его растресканные губы. Наконец… метрах в ста замаячил колодец. Солдат сделал шаг-другой и кулём повалился на иссохшую землю. Подошла повозка. Положили в неё обессилевшего, а возле сбросили его «причиндалы» — скатку, фляжку, ружьё, каску, мешок, лопатку. Вся амуниция к солдату прилипает, как бородавка. Везде с собою. Тяжело-легко — тащи!

Ну вот и колодец! Рядом — корытца для водопоя скоту. Короткая задержка.

— Много не пить! — слышен грозный приказ ротного, — ноги отекут ещё больше. Соображайте, какие из вас ходоки-вояки потом? Фляжки наполнить.

Красноармейцы, конечно, пьют, поливают себя прохладной водою. Теперь полегче. Поливают и худущего на телеге… бесполезно — он умер. Кое-как в тверди степной вырыли могилу.

У Расимки на душе кошки скребли: ещё и боя не было, а уже сколько смертей, ужас! И сам он — жалкий, голодный, измочаленный. Как-то не так он представлял себе войну.

Солнце клонится к закату, жара стихает. Ну скоро ли, наконец, привал-то на отдых и обед? В животе урчит — сил нет.

— Братва, жрать-то будем сегодня? — выкрикнул из строя высоченный парень в очках и обмотках.

Все разом загалдели. Несколько десятков пар глаз устремились к старшине. Тот пояснил, что кухня пуста: основные продукты и фураж для лошадей — в других эшелонах, которые застряли где-то на развороченных немцами путях.

— Панику отставить! Вы здесь не у бабки на блинах! — и уже спокойнее сказал: — Подвезут, но, когда — неизвестно. А пока терпите.

И опять — без горячего, опять сухой паёк. Никакого привала, и снова — «шагом марш»!

А вот и берег Дона. Предстоит пройти почти два километра по железнодорожному мосту через реку. Но… команда: «Стой!» — короткая важная информация политрука:

— Товарищи бойцы! Нам всем выпала великая честь сражаться в этих местах. Здесь, на этом мосту, в Гражданскую войну воссоединились армии: маршала Ворошилова и нашего дорогого вождя — товарища Сталина.

— Хм, честь: «сдохнуть!» — проворчал тот же парень в обмотках.

— Эт-то ещё что? Р-разговорчики!

И снова «марш!» Перешли мост. Правая сторона Дона. Остановка: «Товарищи! Общая задача такова: мы должны вклиниться в расположение немцев, разбить их на группы и уничтожить!»

— Чё, уже?., настоящие немцы?., прямо здесь, что ли?..

И тут… гул самолётов. Команда: «Во-оздух!» Солдаты — врассыпную! Огородами — в кукурузу. Расимке страшно, зуб на зуб не попадает. Но вот гул стих. Пронесло… Да… фронт, вот он — рукой подать! Отдышались: ничего себе…

Познакомился Расимка с высоченным парнем в обмотках.

— Федька, — представился тот.

— Я — Расимка. Все зовут Нацменом.

— Ну, Нацмен, так Нацмен.

Прошли ещё три-четыре километра и на голой каменистой высотке близ оврага заняли оборону. Неожиданно завихрило, и с плешивого склона ветер начисто смёл и унёс к подножию каменистую пыль. «Без команды — ни шага назад! Окопаться!» Всем было приказано отрывать одиночные окопы. Расим уже знал, как это делается. Но хорошо сказать: «рой землю!» А грунт-то здесь крепче камня — солдатской лопатке не по «зубам»! Лома-кирки нет. Что делать?

— Штыком руби! — советует Федька.

Да, остаётся штык винтовочный. Принялись ковырять штыками. Командиры делают вид, что не замечают. Скорей бы прокарябать щель, вкрутиться в неё… и забыться. Но не забудешься — в любую секунду появятся немцы.

Появились! — Гул вражеских самолётов, визг, свист и взрывы миномётов. Истошные вопли раненых. Вскинулись дымные снопы. Заклубились чёрные облака со всполохами и языками пламени. Всё перемешалось в единую какофонию. Комья земли и человеческие останки взлетают к небу. — Руки, ноги, потроха… Кровь живых и погибших образует красно-бурую лужу и густой струйкой выливается по голому склону в ложбину.

А впереди, скрывая бойцов от противника, колосится спелым зерном высокое пшеничное поле — хлеб. Самое время страды! Но не до страды сейчас! — Немцы с самолётов подожгли пшеницу. Щёлкает, лопается спелое зерно. Напалмом понеслась на окопы огненная лавина! Ужас охватил солдат — стали выскакивать из щелей! Расимка в панике тоже рванулся было от огня, но его дерганул сосед-Федька:

— Куда? Убьют же, дура! Прижмись к земле!

Понятно, что выход один: лежать. А бросишь оборону — погибель в любом случае: немцы держат на мушке и, как зайца на ладони, тут же пришлёпнут, или свои пристрелят как предателя! А сверху — самолёты с крестами висят и в упор расстреливают бегущих. Снизу миномёты сметают всё живое. Один за другим низом пошли немецкие танки. Расимку била лихорадка! Он со страху выхрипывал проклятья и громко плакал.

Четыре танка взбирались наверх. Но… неожиданно все четыре враз повернули и, обойдя высотку, стали заходить в тыл. И тут сквозь гул Расим услышал приказ: «Оста-авить высоту! Бегом в овраг!» Уцелевшие бойцы под огнём и завесой дыма горохом скатывались по склону вниз.

Это было первое боевое крещение Расимки-Нацмена.

* * *

Сильно потрёпанная дивизия отошла в тыл на перегруппировку и получение нового пополнения. При отходе бойцы минировали дороги. Взрывали мосты, нефтебазы. Шесть человек, среди них и Расим с Федькой, были оставлены в тылу для выполнения задания по подготовке и взрыву большого зернохранилища и склада горючего. — Ничего не должно перейти захватчику! Солдатам давалось четверо суток. Они торопились: вот-вот должны появиться немцы. Успели! За трое суток справились и выполнили приказ командования. И после двинулись по указанному маршруту догонять своих.

* * *

Многими фронтовыми дорогами прошагал Расимка-Нацмен, закалился в боях, и не раз и не два смотрел он смерти в глаза. А для храбрости по привычке опрокидывал свои сто-сто пятьдесят спирточку, а то и побольше! Помогало. Он и секретные пакеты через передовую доставлял и в атаки поднимался, и у пулемётов лежал — палил из орудий прямой наводкой по врагу. Не щадил боец-Расимка своей жизни ради правды на земле!

— Давай, сынок, ребята на передовой голодные, — просил старшина.

И Нацмен — с автоматом и пищевыми термосами и пайками для защитников, четыре километра пробирается сначала по хлипкому мосточку, затем по-пластунски под обстрелом, по рытвинам и воронкам — ужом ползёт-торопится кормить ребят… живых.

Бойцы — в окопах. Над головами свистят пули. И — взрыв! Воронка. А на краю воронки… вырастает солдатик — Расимка! За спиной — термос с супом, в руке — термос с кашей! Парнишка увешан фляжками с чаем, водой и наркомовской водкой… Одна фляжка прострелена, и обливает Расимку кипятком. Но он этого не замечает, он рад, что добрался, что принёс горяченькую еду бойцам!

— Ребята! Налетай!

Его мигом стаскивают за ноги в воронку — фляжку-то с чаем подбил снайпер, и не исключено, что сейчас он метит и в самого Расимку.

Бои, бои. Подолгу не меняли бельё, не мылись в бане — не до этого. Вши кишмя кишели на каждом. «Мылись» ночами в сугробах! Или в ручьях и речках, если встречали на пути. Иногда, конечно, и машины помывочные подходили. Обносились вконец. Нательное и свитера, сапоги-ботинки снимали с немцев, да и со своих убитых, а что делать — не босиком же бегать! Частенько тыловики-снабженцы не торопились одевать солдат-защитников в чистое, свежее.

Старшина чертыхался:

— Прихожу к ним, а они сидят там, развалились, рожи красные: «Чё, мудак, за обмундированием явился?» Я — им: «Ага! Ребята совсем обносились — рваньё одно». А этот… интендант сраный с поросячьей мордой: «А на хрена? Там же всё равно вас всех поубивают! — и хохочет, как сволочь последняя: — Гляди-ка, обмундирование ему…» Ну терпеть дальше уже невмоготу, я выхватываю гранату, руки трясутся со злости: «Ну, мать вашу! Щас всех вас отправлю на тот свет!» Испугались: «Да не бзди, счас получишь! Уж и пошутить нельзя… нервный какой. На, вот, расписывайся». — Вот же тыловые крысы. Их бы хоть на пять минут к нам сюда, на передовую!»

Приходилось… всё приходилось Расиму: санитаром раненых с поля боя волок да их оружие впридачу, убитых бойцов хоронил. Похоронил и очкастого Федьку — погиб в битве за деревню. «Да чё же это я, тварь равнодушная, ничего у Федьки-то не спросил!» — ругал себя Нацмен последними словами. У мёртвого Федьки искал медальон с адресом — не нашёл. Видать, как и многие, боялся Федька притянуть смерть медальоном! «Может, ложка…» И ложку не нашёл. Расимка тоже медальон не носит. Он на ложке, как и многие, адрес накарябал да ложку за голенище всякий раз и закладывает. Только одно знал Расим, что Фёдор на гражданке известным баскетболистом был.

Да… Много хоронить пришлось… Порою, освобождая путь для быстрого наступательного марша Красной Армии, приходилось стаскивать с дороги и своих и немцев и наспех предавать земле в общих могильных ямах и тех и других. Земля-то-матушка, она же — одна на всех! Всех принимает.

Батальон каждые четыре месяца менялся почти полностью. Убитые, раненые… сошедшие с ума, умершие от разрыва сердца, цинги и туберкулёза. Оставались единицы… Не успевали досчитываться товарищей — их уносила свинцовая буря. Сегодня днём, к примеру, приняли с «большой земли» пополнение, а к утру многих из них уже нет в живых. Война…

И всё время Расимка-Нацмен сапожничал! Да уж, с обувью возиться ему — сам Бог велел! Ведь он когда-то до войны занимался этим ремеслом. А на фронте сапожнику — почёт и уваженье! Сколько километров протопали бойцы за годы войны — не счесть! А сколько валенок, ботинок и сапог развалилось тоже не сосчитать. От носков до каблуков подошвы отставали начисто — «каши просили». Что делать? Пока обувку подвезут, пока раздадут… А война-то не ждёт, километры мерять надо! Ну и напихивали бойцы этакие стельки из пучков сена ли соломы между портянками и подмётками. Подошвы проволокой подвязывали к верху ботинок. После такого сооружения многие солдаты подхватывали простуду, а на ногах вспухали кровавые мозоли-пузыри. Вот и повоюй в таком виде! Ну Расимка и раздобыл немудрёные сапожные снасти, всюду их с собою таскал. Дратву в посылках Даша отправляла.

В часы затишья располагались бойцы где-нибудь в подходящем месте и занимались кто-чем. — Одни читали, письма писали. Другие крутили замызганный патефон с двумя пластинками: «Ах, эти чёрные глаза меня пленили…» Третьи чинили драные штаны, гимнастёрки и шинели. Расимка-Нацмен поудобнее садился на какой-нибудь ящик, закладывал себе в рот горсточку берёзовых гвоздочков и, напевая под нос свою татарскую песенку, одну за одной вынимал изо рта эти шпильки и ровненько с настроением вколачивал их в подмётку. Где-то далеко слышна канонада, видны дым и всполохи огня, а он выпьет спирточку для настроения и, знай себе, поёт да постукивает молоточком или орудует крючком и дратвой!

Сколько валенок, ботинок и сапог подбил-починил! Сколько ног солдатских от мозолей и ссадин уберёг из-за разбитой обувки. Скольких бойцов от простуд и болезней спас! Да, обувь на войне — важный пункт. Без еды солдат обойдётся несколько дней, а вот без обуви… какой он воин? И Расим всё это хорошо понимал. А на привалах он письма своей Даше писал, играл на губной гармошке и пел по-татарски про любовь, про красавицу-жену, про сынков-близнецов-богатырей, которых пока ещё не видел! Пел про скорую победу и обязательную встречу.

* * *

А на фронте всякое бывало: смешное и не очень. Уже и есть, что вспомнить!

Первые дни фронтовой службы. Ночь. Расимка — на ответственном посту: охраняет склады боеприпасов, что стоят вдоль дороги за высоким забором с колючей проволокой. Напротив — канализационная канава с бетонными рёбрами. Поперёк канавы — труба с полметра в диаметре. Труба служит мостиком для перехода с одной стороны дороги на другую. Тут же — караулка часового-Расимки. Белые отблески и пунктиры по чёрному небу: шарят прожекторы, летят трассирующие пули. Вдали слышны взрывы снарядов. Захватывающее зрелище! Нацмен как в гипнозе, раскрыв рот, любуется смертоносной красотою на куполе чёрного неба… Вдруг где-то совсем рядом, с бешеной силой грохнул взрыв! Расимка, напрочь забыл, что он — часовой! Сиганул со своего поста и пулей влетел в трубу-«мостик»! На полпути парень заклинился: ни взад, ни вперёд: трубу сто лет не прочищали! Чего там только не было! — Тряпки, бумага, камни, вёдра, кирпичи, колючая проволока… Расим чуть перевёл дыхание, и… до него дошло: он же бросил пост! Боже! Что он наделал? Это же трибунал! Вдруг обнаружили? Срочно — на поверхность! Тык-мык… никак! «Вот это втиснулся!» Полная закупорка! К тому же в парня насмерть вцепилась колючая проволока. Страх опутал Расимку! Но, «нет! не возьмёшь!» — заорал он и, что есть силы, стал продираться к выходу. Он толчками продвигался вперёд: в кровь исцарапался иголками ржавой проволоки, подрал шинель, и весь чумазый, как с поля битвы, всё же успел до проверки вылезти из трубы.

* * *

Красная Армия наступала. Шли тяжёлые бои. Далеко окрест разносились орудийные выстрелы. Смертоносный рокот снарядов то нарастал, то удалялся. Высоко в небо взлетали фонтаны бурого огня и земли. Чёрным дымом заволакивало небо, и не было видно раскуроченной дороги и машин, спешно подвозивших к линии фронта боеприпасы.

И однажды в промежутке между выстрелами в непривычной тишине Расима срочно вызвали в штаб полка. Его встретил высокий сухощавый полковник.

— На минном поле застряли наши раненные разведчики с ценными сведениями, — хриплым голосом начал полковник. — Приказываю: выбрать десятка полтора-два крепких бойцов из новоприбывших, вынести раненую разведку с поля и доставить в штаб. Но это не всё. — Командир сделал паузу подошёл к Расиму внимательно посмотрел на него усталыми воспалёнными глазами. — Но это ещё не всё. Поскольку ты… — полковник бросил взгляд в окно и осёкся на полуслове. Лицо его побагровело, он тяжело задышал: «собачьи выродки… своими бы руками… пас-скуды…», брезгливо сплюнул и заиграл желваками. Расим тоже покосился на окно и увидел молодого бойца-конвоира и двух пленных немцев, опустивших головы и еле передвигающих ногами, обросших и грязных. Расим прекрасно понял реакцию командира, он слышал, что в первые же дни войны фашисты, заняв родной посёлок полковника, изнасиловали его молодую жену, повесили отца-инвалида и мать, а всех сельчан от мала до велика согнали в сарай и сожгли. От села остался только пепел.

Успокоившись, командир продолжал: — Поскольку ты — парень грамотный, необходимо выяснить и нанести на карту огневые точки противника. Задача ясна?

— Так точно!

Группа Расима по-быстрому из лапчатых веток и кусков бечёвки соорудила болотоступы и вышла на задание. Одолела неглубокую речку, осторожными тропами перебралась по топкому болоту и оказалась у минного поля… И это чудо! — Все остались живы, как говорят: Бог миловал! Раненые переправлены, огневые точки отмечены. Приказ был выполнен без потерь. За эту операцию Расим получил медаль «За отвагу».

Дни шли за днями. Война продолжалась.

А в тылу

Тыл работал напряжённо для фронта, для победы! Приятели Нацмена-Расимки оставались в Троицке.

Вилен прошёл ускоренное обучение и был отправлен ветеринаром на конезавод в село по соседству — сортировал и готовил лошадей к фронту. Приболевших лечил, ставил на подкормку, чистил конюшни.

Захар ремонтировал и изготавливал детали оборудования, прибывающего с прифронтовых районов страны. После смены три раза в неделю на конезаводе подковывал военнообязанных лошадей, которых отбирал Вилен для фронта.

Якова оставили при своём особом отделе: «У вас сейчас особенно много работы, у вас — своя война».

Молодым людям пришлось смириться: да, их работа нужна стране, но мысль, что на фронте уж точно без них не обойдутся, сверлила постоянно.

* * *

В первые дни войны люди с уверенностью ожидали сообщений о победоносном контрнаступлении Красной Армии. А иначе и быть не должно! Однако… увы.

— Что там произошло-то в самом деле? Когда конец-то? Уже две недели воюют, а Он всё молчит… — недоумённо и тихо спрашивали друг у друга. Все ждали, когда же по радио выступит Сам!

Ну вот, наконец-то! — Центральная площадь полна, все затаили дыхание… Товарищ Сталин из репродуктора на телеграфном столбе обращается к народу, к Армии и Флоту

— Щас объявит о победе! — догадалась Наталья. Мать её одёрнула: «Тихо ты, слушай…»

«Братья и сёстры… Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину… продолжается… не поддаваться провокациям, панике…»

И вдруг — из трубы тяжёлым молотом грохнуло в виски, захлестнуло сердце:

«Вставай, страна огромная!

Вставай на смертный бой!

Не смеют крылья чёрные…»

Мороз по коже… кто-то из женщин открыто заплакал…

— Ну это же просто невозможно слушать! — громко возмутилась какая-то бабёнка. — Они же обещали: «Враг не пройдёт!» А на деле? То захватили, это сдали! Чё же делается-то? А смертей-то, смертей уже сколько! Ужас! Вон, люди говорят, что…

— Гражданка, пройдёмте, — к ней обратились двое в форме и повели к чёрной машине, стоявшей на обочине.

С огромного плаката, что на балконе здания горкома партии, на всех тревожно и сурово смотрит Родина-Мать и зовёт на фронт. Из репродукторов каждодневным набатом гремит голос Левитана: «От Советского Информбюро…» И не все ещё ясно понимали, что у каждой семьи за порогом дежурит Смерть.

Захар — на фронт

И всё же добился Захар отправки на фронт. Его место кузнеца заняла мужиковатая баба.

Теренчиха передала от сына пожелания хорошей службы: «Не смог Яша проводить — сутками бандитов ловит. Боюсь, кабы не убили…» и протянула две пары толстых носков: «А это тебе! Носи, Захарка, на здоровье! Ногам тёпленько будет. Из козы начесала да суровую нитку на пятку добавила — долго не порвутся».

Захар аж прослезился: «Тёть Матрёна… спасибо!»

Ночь. Сон не идёт. Захар лежит и глядит в потолок. Мысли мечутся по кругу: «Как оно там сложится? Как Натуся останется одна?» А Наташа спит, безмятежно посапывая. Мужчина вздохнул: «Красивая… И чего тебе, Захарка, не спится-не лежится? — спрашивает он себя, — по-быстрому наломаем бока немчуре… Вернусь… рубаху надену… гармонь возьму…»

В мягком свете ночника маячила перекинутая на стул любимая красная рубаха, надёванная последний раз на свадьбу. Едва мерцающий фитилёк стал совсем тусклым… Наплывающая темнота сковала веки.

Рано утром жёнушка радовалась, с удовольствием глядя, как Захар жуёт пирожки с капустой — стряпать их она большая мастерица! Наталья ещё с вечера собрала своему новобранцу вещмешок, куда, отдельно в сумку, уложила вещи, к ним — каравай свежего хлеба и пирожки с капустой. В другую котомку — мясные продукты: варёную курицу и добрый шмат сала, приготовленного из накануне забитой чушки.

— Солёное не испортится. В дороге будет, чем зубы занять. Ещё и поделишься с кем-нибудь.

— Спасибо… Натуська, спасибо, что ты есть у меня… — только и смог сказать Захар. Крепко обнял жену, тёплую, родную. И легко вскочил в кузов полуторки, где уже сидели призывники. Машина рванула с места. Новобранцы хором грянули: «Уходили комсомольцы на Гражданскую войну!»

Наташа махала рукою и бежала за бортовушкой.

— Буду ждать тебя, Захарушка! Береги… береги себя!

Платок слетел с головы на землю. Волосы растрепались. Она голосила навзрыд. Захар, держась за борт машины, привстал, подался вперёд: «Наташа, милая, я вернусь! Обязательно вернусь…» Она, переводя дыхание, сбавила шаг. «…Буду-у жда-ать!..» Женщина ещё долго провожала взглядом полуторку и всё махала и махала мужу рукою.

Нет, Захар не был кремнем, из которого невозможно слезу выжать. Он тихо плакал.

* * *

На станции уже много призывников. Всех наголо постригли. После медкомиссии выдали обмундирование и направили в баню. И тут Захар обнаружил, что спёрли носки — подарок Теренчихи! Обе пары. «Тьфу, зарраза!

Ну надо же, а! Растяпа чёртов! С кого теперь справлять? Да и кто признается? Есть же сволочи на свете!» А позже новобранцев сводили в местную столовую, потом в кинотеатр на митинг и ночью погрузили всех в товарные вагоны. На одном из вагонов — большая пятиконечная звезда, на другом надпись: «Смело мы в бой пойдем!»

Захар пристроился на верхнем ярусе ближе к двери. Вещмешок повесил на гвоздочек. В вагоне было холодно, и он лёг спать прямо в полушубке… Сквозь сон чувствует, как Натуся гладит его по щеке бархатными руками. Ясно слышит её шёпот: «Захарушка, родной, мой… Вставай, поешь — напекла твоих любимых… с капустой…» Цыган вскочил! Кругом — молодецкий храп и стук колёс. «Лучше бы не просыпался…» А утром он не обнаружил в вещмешке котомку с курицей и салом. «Грабанули! Ну что за гады, а!» Захар выматерился на своё головотяпство самыми последними словами! «Наелся, дурень! Ну, нет, чтобы мешок себе под голову положить! Мало мне, олуху, носков, дак ещё и сало надо было…»

Так начиналась Захарова армейская жизнь.

* * *

Военный городок или, как его называли: «учебка». Здесь — казармы, санчасть, столовая, склады, баня, спортивная площадка с полосой препятствий. Внизу — широкая река и глубокий овраг.

Казармы — трёхэтажный бревенчатый дом. Рота связистов, в которую вошёл и Захар, заняла первый этаж. Деревянные двухъярусные нары. Матрасы, подушки, простыни, наволочки, полотенца — всё, как положено. Дневальный на выходе, возле — открытые пирамиды с винтовками, ящики с патронами и боевыми гранатами. За учебкой через овраг с деревянным мостиком, висящим на толстых тросах, — большое открытое поле.

Захару, как и всем прибывшим, было всё необычно.

И на второй день началось обучение азам военного дела, в том числе и переправам-плаванию в одежде. Требовались строгая воинская дисциплина и точное выполнение распорядка дня. Наряды за каждую мелочь щедро раздавались налево и направо. Изматывали марш-броски на десятки километров. Да, «тяжело в ученье, легко в бою!» — как говаривал великий Суворов.

Питание было скудным, и некоторые ребята во время занятий падали в обморок. В санчасти их подкармливали и — снова в строй. А вот дезертиров не было, нет.

Захару подготовка давалась легко. Он был всегда чисто и аккуратно по форме одет. Крутил «солнце» на турнике, высоко прыгал через коня, мастерски владел рукопашным боем. Далеко метал гранату, отлично стрелял и быстро окапывался. А ещё, как и многие армейцы, он сдавал кровь, за что получал сливочное масло, сахар.

* * *

Фронт. И военные пути-дороги: голодные-холодные, бессонные, боевые. Всякие… Утренняя рань, и первый бой. Страшновато… Миномёты одолевают: летят пули, снаряды грохочут. И тут… чёрт! — оборвалась связь! Приказ: наладить. Срочно! Захарка-Цыган и боец Панов закидывают катушки с кабелем на загривки, хватают телефонный аппарат, винтовки и бегом-бегом по проводу… Стоп! — обрыв. Длинный? Один ли?.. Бойцы закрепили концы старого и катушечного проводов, потянули, разматывая рулон. Всё ближе и страшнее гудит и взрывается земля. Пот заливает лицо, разъедает глаза. Снаряды со страшным свистом пролетают, не долетают, рвутся рядом. Связисты едва успевают смахивать пот. Чуть пригнувшись, по проводу — всё вперёд и вперёд!

— Зараза, где конец-то?

— Да вот он!

Бойцы подтянули провод к оконечному пункту соединили. «Слава богу!» Но тут грохнуло так, что, чуть ли ни перед носом, земля взвилась фонтаном. Захар увидел, как разорвавшийся снаряд порвал уже протянутый провод на части. «Ну зарраза же, а!» Он подбежал, схватил концы проводов и стал связывать. Панов возится с другими концами. Оба стараются глубже запрятать провод в канавки. А снаряды визжат — и боец открыт всем пулям! Он — в руках Судьбы! Каждому кажется: вот-вот разорвёт именно его. «Ну этот точно — в меня!» Сердце бешено колотится и готово выскочить из груди! А жить так хочется! Но руки… руки окручивают проводки. «Соединил!» Панов тоже приподнялся: «Наконец-то!» Захар послушал в трубку — связь есть! Задание выполнено. Вдруг… в глазах его потемнело… Он кулаками протёр веки и увидел свежую воронку метрах в трёх от себя. Вскочил, сделал шаг-другой… и почувствовал слабость в левой ноге… «Ранен».

— Ложись, убьют! — заорал Панов. Щупленький, сам, рискуя, он схватил Цыгана в охапку и дотащил до окопа — откуда только силы взялись! А снаряды лупили и рвались, не переставая. Кровь ручьём лилась из обеих Захаровых ран. Панов быстро перетянул товарищу ногу. Перевязал. А нога была уже сама не своя! Ползком-ползком докувыркались до безопасного места. И тихонько: один, подволакивая ногу, а другой, подставив своё худенькое плечо, приковыляли в часть.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

3

Шинель-скатка — шинель, свёрнутая в трубку и связанная в концах для ношения через плечо.