Сходство
«Сходство» – один из лучших детективов из знаменитой серии Таны Френч о работе дублинского отдела убийств. Однажды в уединенном полуразрушенном коттедже находят тело молодой женщины, жившей по соседству в усадьбе «Боярышник». На место убийства вызывают Кэсси Мэддокс, бывшего детектива из отдела убийств. Кэсси в недоумении, она уже давно ушла из Убийств и работает теперь в отделе домашнего насилия. Но, оказавшись на месте, она понимает, в чем дело: убитая – ее полный двойник, то же лицо, фигура, волосы. Как такое возможно? И возможно ли вообще?.. Однако бывшему боссу Кэсси, легендарному агенту Фрэнку Мэкки, нет дела до таких загадок, для него похожесть детектива на жертву – отличная возможность внедрить своего человека в окружение жертвы и изнутри выяснить, кто стоит за преступлением. Так начинается погружение детектива в чужую жизнь, и вскоре Кэсси понимает, что ее с жертвой объединяет не только внешнее сходство, но и глубинное сродство. Подробный гид по творчеству Таны Френч читайте в ЛитРес: Журнале
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Сходство предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
2
До конца недели я не сидела перед теликом, как сказала Фрэнку. Долго оставаться на месте я не умею, мне нужно двигаться, особенно когда нервничаю. И вот — ради хоть каких-то острых ощущений — я взялась за уборку. Отдраила, пропылесосила и натерла до блеска каждый уголок в квартире, вплоть до плинтусов и задней стенки плиты. Сняла занавески, выстирала в ванне, развесила сушиться на пожарной лестнице. Разложила на окне пуховое одеяло, выбила из него пыль. Я бы и стены перекрасила, будь у меня краска. Вырядиться бы чучелом и пойти искать магазин “Сделай сам”, но я помнила о своем обещании Фрэнку и принялась надраивать со всех сторон сливной бачок.
И вспоминала слова Фрэнка: “Не ожидал от тебя…” После операции “Весталка” я ушла из Убийств. В Домашнем насилии скука смертная, зато тихо-мирно, если можно так выразиться. Или кто-то кого-то отдубасил, или никто никого не отдубасил — ничего сложного, от тебя требуется лишь выяснить, кто обидчик, и положить конец безобразию. Работа простая, и польза от нее несомненна — этого и требовала душа. Хватит с меня ответственности, запутанных дел и нравственных вопросов.
“Не узнаю тебя, на бумажки меня променяла?” Мой строгий, наглаженный деловой костюм висел на дверце платяного шкафа, ждал понедельника и действовал мне на нервы. Наконец я не выдержала и сунула его в шкаф, прихлопнув дверцей.
И разумеется, чем бы я ни занималась, я думала без перерыва об убитой девушке. Наверняка в ее лице заключалась подсказка, тайное послание, которое лишь мне под силу расшифровать, — а мне не хватило времени или ума его заметить. Будь я по-прежнему следователем в Убийствах, раздобыла бы фотографию с места преступления или копию студенческого билета, взяла бы домой рассмотреть в тишине. Сэм по моей просьбе привез бы мне все это, но я не попросила.
Где-то там не сегодня завтра Купер будет ее вскрывать. От этой мысли у меня закипал мозг.
За всю жизнь мне не попадалось тех, кого можно спутать со мной. В Дублине полно девиц до ужаса одинаковых — то ли на самом деле это один и тот же человек, то ли все они вылезли на свет божий из одной бутылки с автозагаром, а я хоть и не королева красоты, зато таких, как я, больше нет. Мой дед, мамин отец, был француз, и смесь кровей дала мне внешность приметную. Я единственный ребенок; вся моя родня — тетки, дядья да пестрая компания кузенов, и никто из них на меня не похож.
Родители мои погибли, когда мне было пять лет. Отец был журналистом, мама пела в кабаре; однажды сырой декабрьской ночью он вез ее домой с концерта в Килкенни и на скользкой дороге их занесло. Отец, возможно, превысил скорость — машину три раза перевернуло, и она лежала в поле вверх тормашками, пока включенные фары не увидел фермер и не подошел разобраться, в чем дело. Отец умер на другой день, мама не дожила до приезда “скорой”. Я не скрываю этого от новых знакомых — чем скорее узнают, тем проще. В ответ все молчат или впадают в сентиментальность (“тебе, наверное, ТАК их не хватает!”), и чем ближе мы знакомы, тем дольше они разводят эти сопли. Всякий раз я теряюсь, ведь мне было тогда всего пять лет, больше четверти века прошло, так что, думаю, смело можно сказать: я более-менее оправилась. Жаль, что я их почти не помню и не могу скучать по-настоящему — мне не хватает самой идеи семьи, да иногда песен, что пела мне мама, но об этом я никому не рассказываю.
Я легко отделалась. Тысячи детей в схожих обстоятельствах сгинули, попали в приемные семьи или в жуткие ремесленные школы. Но мои родители по пути на концерт завезли меня на ночь в Уиклоу, к сестре отца и ее мужу. Помню ночные звонки, быстрые шаги по лестнице, взволнованный шепот в прихожей, гул мотора; помню, как приходили и уходили люди — казалось, целую вечность — и как тетя Луиза, усадив меня в полутемной гостиной, объяснила, что придется мне у них пожить подольше, потому что мама с папой не вернутся.
Тетя Луиза намного старше отца, детей у них с дядей Джерардом нет. Дядя Джерард — историк; они любят играть в бридж. По-моему, они так до конца и не свыклись с мыслью, что я у них живу, — выделили мне гостевую комнату с высоченной двуспальной кроватью, хрупкими безделушками на полках и совершенно неуместной репродукцией “Рождения Венеры”[5] и слегка забеспокоились, когда я подросла и захотела развесить там свои плакаты. Однако двенадцать с половиной лет они меня кормили, водили в школу, на гимнастику и на уроки музыки, гладили по голове, если я попадалась под руку, и оставляли меня в покое, когда нужно. Ну а я их щадила — старалась, чтобы они не узнали, когда я прогуливала школу, падала с дерева, оставалась после уроков или пробовала курить.
Детство у меня было счастливое, как ни дико это звучит. В первые месяцы я забивалась в самый дальний уголок сада и рыдала до рвоты, обзывала соседских ребят, что хотели со мной играть. Но дети — существа живучие, легко переносят несчастья и пострашней сиротства, и я через какое-то время смирилась, что родителей не вернуть, тем более вокруг столько интересного: заглядывает через забор соседская девочка Эмма, сверкает на солнце новенький красный велосипед, возятся в сарае полудикие котята, ждут, когда я проснусь, приду с ними поиграть. Я очень рано поняла, что можно отбросить прочь себя прежнюю, хоть и жаль будет утраченного.
Я нашла себе утешение — можно сказать, наркотик, только более безобидный, незаметный, и с ума от него не сходят: придумывала то, чего мне не хватало в жизни. Когда мы с новыми друзьями покупали в магазине шоколадные батончики, половину я приберегала воображаемой сестре (прятала на нижней полке платяного шкафа, шоколад растекался липкими лужицами, капал на мою обувь); оставляла сестре место на двуспальной кровати, если со мной не ночевала Эмма или кто-то еще из подруг. Когда гнусный Билли Макинтайр с задней парты утирал нос моими косичками, мой воображаемый брат его колошматил, пока я не научилась сама давать сдачи. Я представляла, как взрослые смотрят на нас — три одинаковые темные головы в ряд — и дивятся: “Не отличишь друг от друга, сразу видно — одна семья!”
Мне хотелось не тепла и не ласки — ничего подобного. Я мечтала быть кому-то своей, родной, без оговорок, когда каждый взгляд служит доказательством, что мы вместе на всю жизнь. На фотографиях я вижу свое сходство с мамой, больше ни с кем. Тяжело, наверное, представить такое. Взять, к примеру, моих школьных друзей — у кого “фамильный” нос, у кого волосы папины, у кого глаза как у сестер. Даже Дженни Бейли, приемыш, и та запросто сошла бы за чью-нибудь сестру; дело было в восьмидесятых, все ирландцы друг другу приходились родственниками. В детстве, когда все выискивают, чего бы испугаться, быть ни на кого не похожей все равно что не иметь отражения в зеркале. Ничем не докажешь своего права на жизнь. Ведь неизвестно, откуда я взялась, — может, меня сбросили на землю пришельцы, или подкинули эльфы, или вырастили в пробирке цэрэушники, и если в один прекрасный день за мной явятся, то у них будет полное право меня забрать.
Если бы эта загадочная девчонка, моя точная копия, зашла однажды утром в наш класс, то осчастливила бы меня на год вперед. Но она не зашла, а я выросла, успокоилась и бросила об этом думать. А сейчас на меня обрушился как снег на голову настоящий двойник, и меня это ничуть не радовало. Я привыкла, что я — это я и ни с кем больше не связана. А с этой девушкой мы связаны накрепко, будто наручниками друг к другу прикованы.
И я поняла, откуда у нее документы Лекси Мэдисон. Сцена засверкала у меня перед глазами осколками битого стекла, представилась до того явственно, будто это случилось со мной, — и это был тоже дурной знак. Где-нибудь в центре города — в баре, в людном пабе, в магазине одежды — ее окликнули: “Лекси? Лекси Мэдисон? Боже, вот так встреча!” И оставалось лишь быть осторожной, задавать нужные наводящие вопросы (“Сколько зим, сколько лет, уж и не помню, что я делала, когда мы в прошлый раз виделись”) и шаг за шагом, понемногу, выведать все самое главное. Хитрости ей было не занимать.
Сплошь и рядом дела об убийствах превращаются в отчаянную схватку умов, только на сей раз все было немного иначе. Я впервые почувствовала, что настоящий мой противник — не убийца, а жертва: дерзкая, оберегающая свои тайны, вылитая я — и непонятно, кто из нас победит.
В воскресенье к обеду я уже с ума сходила от безделья — вскарабкалась на кухонную стойку, достала с буфета обувную коробку с документами, вывалила на пол содержимое и стала искать выписку из роддома. “Мэддокс, Кассандра Джин, девочка, шесть фунтов десять унций. Вид родов: одноплодные”.
— Идиотка, — сказала я вслух и вернула коробку на место.
В тот же день зашел Фрэнк. Я уже так засиделась в четырех стенах — квартирка крохотная, все, что можно вымыть, уже вымыто, — что искренне обрадовалась его голосу в домофоне.
— Какой сейчас год? — спросила я, когда он поднялся ко мне на площадку. — Кто у нас президент?
— Хватит издеваться, — сказал он, обняв меня за шею. — Квартирка у тебя чудная, вот и резвись тут на здоровье. Скажи спасибо, что ты не снайпер в укрытии, а то лежала бы сутками не шелохнувшись, писала бы в бутылку. А я тебе еды принес.
И протянул пакет. Шоколадное печенье, сигареты, молотый кофе, две бутылки вина — что еще нужно человеку?
— Цены тебе нет, Фрэнк! — оживилась я. — Знаешь меня как облупленную.
Он и вправду хорошо меня изучил — четыре года прошло, а он помнит, что я предпочитаю легкие “Лаки страйк”. Меня это слегка встревожило, но он на то и рассчитывал.
Фрэнк поднял бровь:
— Штопор есть?
Я насторожилась, но, во-первых, напоить меня не так-то просто, а во-вторых, Фрэнк прекрасно понимает: не такая я дура, чтобы при нем напиться. Я бросила ему штопор и стала искать бокалы.
— Славная у тебя норка, — похвалил он, берясь за одну из бутылок. — Я боялся, что у тебя какая-нибудь берлога для яппи, где все хромированное.
— На зарплату полицейского?
В Дублине цены на жилье сравнимы с нью-йоркскими, но в Нью-Йорке ты за те же деньги получаешь Нью-Йорк. Квартира у меня однокомнатная, средних размеров, на последнем этаже перестроенного георгианского дома. Здесь сохранился старинный камин с кованой железной решеткой, хватает места для матраса на полу, дивана и всех моих книг, пол в одном из углов кривой, чердак облюбовало совиное семейство, а из окна виден пляж Сэндимаунт. Мне здесь нравится.
— На зарплату двух полицейских. Ты ведь встречаешься с нашим Сэмми?
Я опустилась на матрас, подставила бокалы.
— Всего пару месяцев. Во грехе мы пока что не живем.
— Я думал, дольше. Он с тебя пылинки сдувал. Так у вас с ним настоящая любовь?
— Не твое дело, — ответила я, чокаясь с ним. — Будем здоровы! Ну а теперь говори, зачем тебя сюда занесло.
Фрэнк сделал обиженное лицо.
— Хотел компанию тебе составить. Думал, ты тут скучаешь одна, совесть меня загрызла…
Я глянула на него с укором, он понял, что впустую сотрясает воздух, и улыбнулся.
— Слишком уж ты умная, себе во вред, понимаешь? Не хотел, чтобы ты проголодалась, или заскучала, или пропадала бы без сигарет и пошла в магазин. Один шанс из тысячи, что тебя увидит кто-то из знакомых нашей девочки, но чем черт не шутит?
Что ж, вполне правдоподобно, но Фрэнк мастер подсовывать приманки — и сам не заметишь, как ты уже на крючке.
— Я пока что не согласилась, Фрэнки.
— Спасибо за честность. — Фрэнк невозмутимо отхлебнул вина, устроился поудобнее на диване. — Кстати, я переговорил с начальством, теперь у нас официально совместное расследование: Убийства и Спецоперации. Но твой приятель тебе уже рассказал, наверное.
Ничего он мне не рассказывал. Сэм в те дни ночевал дома (“Мне вставать в шесть утра, не хочу тебя будить. Или хочешь, чтобы я зашел? Ничего, если побудешь одна?”), мы не виделись с того утра на месте преступления.
— Представляю, все в восторге, — сказала я.
Совместные расследования — сплошная головная боль, каждый раз затягиваются из-за бесконечных выяснений, кто здесь самый крутой.
Фрэнк пожал плечами:
— Переживут. Хочешь послушать, что удалось разузнать об этой девчонке?
Ясное дело, хочу. Как алкоголик хочет напиться: понимает, что нельзя, но закрывает глаза на неприглядную правду.
— Ну валяй, — отвечала я. — Раз уж ты здесь.
— Отлично. — Фрэнк полез в пакет за сигаретами. — Итак, впервые она появляется в феврале две тысячи второго — где-то раздобыла свидетельство о рождении на имя Александры Мэдисон, чтобы завести счет в банке. Предъявив свидетельство, выписку со счета и свою мордашку, получает твои старые документы из Дублинского университетского колледжа и с ними поступает в Тринити, в аспирантуру по английской филологии.
— Хорошо продумано, — заметила я.
— О да. Безупречно, убедительно, остроумно. Этого у нее не отнять, сам бы я вряд ли лучше это дело провернул. Встать на пособие она не пыталась — и правильно; устроилась на полную ставку в кафе в центре города, проработала все лето, а в октябре начался учебный год в Тринити. Тема ее диссертации — тебе понравится — “Другие голоса: личность, тайна и правда”. О женщинах-литераторах, работавших под псевдонимами.
— Красота! — отозвалась я. — С чувством юмора у нее был полный порядок.
Фрэнк с усмешкой посмотрел на меня.
— Восхищаться ею необязательно, — заметил он, помолчав. — Наша задача — узнать, кто ее убил.
— Не наша задача, а твоя. Что-нибудь еще?
Фрэнк сунул в зубы сигарету, нашарил зажигалку.
— Итак, она в Тринити. Там она заводит дружбу с четырьмя другими аспирантами, общается почти исключительно с ними. Через два года, в сентябре, один из них получает в наследство от двоюродного деда дом, и вся компания переезжает туда. “Боярышник”, так он называется. Близ Глэнскхи, всего в полумиле от места, где ее нашли. В среду вечером она уходит на прогулку и не возвращается. Четверо ее друзей подтверждают алиби друг друга.
— Это можно было и по телефону рассказать, — заметила я.
— Да, — вздохнул Фрэнк, запустив руку в карман пиджака, — зато вот это по телефону не покажешь. Вот они: Великолепная четверка[6]. Те, с кем она жила. — Он достал стопку фотографий, разложил на столе.
Одна — любительская, сделана в зимний день: стылое небо, земля припорошена снегом; возле большого георгианского дома стоят пятеро, сдвинув головы, волосы развеваются на ветру. Лекси посередине, в том же полупальто, смеется; в голове пронеслась все та же дикая мысль: “Когда же я?..” Фрэнк следил за мной настороженно, как охотничий пес. Я отложила снимок.
Другие, судя по смазанным силуэтам, стоп-кадры из любительского видео, распечатанные в отделе убийств, тамошний принтер всегда оставляет в правом верхнем углу темную полосу. Четыре фото в полный рост и четыре увеличенных портрета, все сняты в одной и той же комнате с дешевыми обоями в мелкий цветочек. На двух попала в кадр большая елка, еще без украшений — канун Рождества.
— Дэниэл Марч. — Фрэнк указал пальцем. — Не Дэн и, боже упаси, не Дэнни, а Дэниэл. Это он унаследовал дом. Единственный ребенок, сирота, из старинного англо-ирландского рода. Его дед растратил в пятидесятых большую часть состояния в каких-то сомнительных сделках, но остатков хватило, чтобы обеспечить малышу Дэнни скромный доход. За учебу не платит, получает стипендию. Тема диссертации, только не смейся, “Неодушевленный предмет как рассказчик в эпической поэзии раннего Средневековья”.
— Значит, не идиот, — заключила я.
Дэниэл был крупный, сильно за метр восемьдесят, с блестящими темными волосами и волевым подбородком. Он сидел в кресле у камина, глядя в камеру, а в руке бережно держал елочный шар. Одежда — белая рубашка, черные брюки, мягкий серый джемпер — выглядела дорого. Глаза за стеклами очков в металлической оправе серые и холодные, как камень.
— Определенно не идиот. Все они далеко не идиоты, а уж он тем более. Ты смотри поосторожней с ним.
Я пропустила эти слова мимо ушей.
— Джастин Мэннеринг, — продолжил Фрэнк.
Джастин беспомощно смотрел с фотографии, запутавшись в рождественской гирлянде из белых фонариков. Тоже высокий, но щуплый, серьезный не по годам, будто профессор; короткие волосы мышиного цвета, ранние залысины, очки без оправы, длинное лицо с мягкими чертами.
— Из Белфаста. Пишет диссертацию о возвышенной и низменной любви в литературе эпохи Возрождения; что такое низменная любовь, не совсем понятно, — видимо, та, что за пару фунтов в минуту. Мать умерла, когда ему было семь лет, у отца второй брак, два единокровных брата, домой ездит редко. Но папочка — папочка у нас адвокат — до сих пор ему оплачивает учебу и раз в месяц шлет деньги. Некоторые умеют устраиваться, да?
— Что с того, что у родителей деньги есть, — отозвалась я безразлично.
— Мог бы и работу найти, мать его. Лекси вела семинары, проверяла контрольные, была наблюдателем на экзаменах и в кафе работала, пока они не перебрались в Глэнскхи, а оттуда не наездишься. Ты ведь тоже подрабатывала, когда училась?
— Да, в пабе — мерзкое занятие. От безысходности. Когда тебя щиплют за задницу пьяные бухгалтеры, это не самый полезный жизненный опыт.
Фрэнк пожал плечами:
— Не люблю тех, кому все достается на халяву. А вот Рафаэл Хайленд, попросту Раф. Мелкий напыщенный ублюдок. Папочка банкир, родом из Дублина, в семидесятых перебрался в Лондон; мамочка — светская львица. Развелись, когда Рафу было шесть, сплавили его в пансион и каждые пару лет, когда папочка получал повышение, переводили в другой, подороже. Живет на средства из доверительного фонда. Тема диссертации — “Мотивы бунта в якобитской драме”.
Раф в шапке Санта-Клауса развалился на диване с бокалом вина — можно сказать, украшал интерьер. Красив он был до нелепости, при виде такой красоты многие мужчины пугаются, начинают отпускать шуточки хриплым басом. Ростом и сложением походил на Джастина, но скуластый и весь какой-то золотистый: густые пшеничные кудри, смугловатая кожа, чуть раскосые глаза цвета чая со льдом, ястребиный взгляд из-под тяжелых век. Точь-в-точь маска из гробницы какого-нибудь египетского фараона.
— Ого! — выдохнула я. — Задание становится интересней!
— Будешь хорошо себя вести — не проболтаюсь твоему Сэмми, что ты это сказала. А этот все равно наверняка гомик, — ответил Фрэнк в своем духе. — И напоследок: Эбигейл Стоун. Или просто Эбби.
Эбби нельзя было назвать красоткой — невысокая, курносая, каштановые волосы до плеч, — но была в ней изюминка: в изгибе бровей, в форме губ чудилась некая загадка, тянуло всмотреться внимательней. Она сидела у камина, нанизывая на нитку попкорн, хитро поглядывая на фотографа — скорее всего, Лекси, — и, судя по смазанным рукам, швырялась попкорном в камеру.
— Она совсем из другого теста, — продолжал Фрэнк. — Родом из Дублина, отец неизвестен, мать сдала ее в приемную семью, когда Эбби исполнилось десять лет. Школу окончила блестяще, поступила в Тринити, корпела без устали, диплом с отличием. Диссертация о классовом обществе в викторианской литературе. Чтобы оплачивать учебу, мыла полы в офисах, занималась с детьми английским, теперь, когда за жилье платить не надо — Дэниэл с них денег не берет, — ведет в колледже семинары, помогает научному руководителю в исследованиях. Вы с ней поладите.
Даже в случайном кадре эти четверо притягивали взгляд. Во-первых, потому, что в обстановку они вписывались безупречно — я почти чуяла аромат имбирных пряников, слышала рождественские гимны, — ну точь-в-точь открытка, разве что снегиря не хватает. Во-вторых, одежда — строгая, почти пуританская: у ребят белоснежные рубашки, брюки выглаженные, со стрелкой, Эбби в шерстяной юбке ниже колен; ни тебе фирменных знаков, ни маек с надписями. В мои студенческие годы мы ходили в чем попало — в линялом, застиранном. А эти ребята такие чистенькие, что прямо не по себе. По отдельности они выглядели бы неброско, даже скучно в тщеславном, разряженном Дублине, но вчетвером привлекали внимание — чудаки-чужаки, будто из позапрошлого века, отрешенные, неприступные. Как большинство сыщиков, я привыкла подолгу вглядываться в непонятное, и Фрэнк этим воспользовался.
— Ну и компания, — пробормотала я.
— Компания странная — так считают на кафедре английской филологии. Познакомились эти четверо еще на первом курсе, почти семь лет назад. И с тех пор не расстаются, больше ни с кем не сближаются. На кафедре их недолюбливают — мол, себе на уме, представь! Но нашей девочке как-то удалось с ними сдружиться, вскоре после того как она поступила в Тринити. В друзья к ней кто только не набивался, но ей было неинтересно. Она глаз положила на эту четверку.
Я понимала ее чувства — и стала относиться к ней чуточку теплее. В дурном вкусе эту девушку не упрекнешь.
— Что ты им сказал?
Фрэнк ухмыльнулся:
— Когда она добежала до коттеджа и потеряла сознание, то от шока и переохлаждения впала в гипотермическую кому. Сердцебиение замедлилось — тот, кто ее нашел, запросто решил бы, что она мертва, так? — кровь остановилась, и внутренние органы не пострадали. Купер говорит: “С научной точки зрения чушь, но для профанов в медицине вполне убедительно”, стало быть, сойдет. Пока что никто не усомнился.
Он закурил и стал пускать в потолок колечки дыма.
— Она пока без сознания, на волосок от смерти, но вполне может выкарабкаться. Трудно сказать.
Я не спешила радоваться.
— Они захотят ее видеть.
— Уже спрашивали. К сожалению, в целях безопасности мы пока не раскрываем, где она находится.
Фрэнк явно наслаждался.
— Как они это восприняли? — спросила я.
Фрэнк задумчиво курил, откинувшись на спинку дивана.
— Напуганы, — ответил он наконец, — ясное дело. Только непонятно, то ли все четверо напуганы, оттого что она ранена, то ли один из них боится, что она очнется и расскажет нам, как было дело. Следствию помогают охотно, на вопросы отвечают — не сопротивляются, ничего подобного, но потом становится ясно, что ничего они толком не рассказали. Странные ребята, Кэсс, непонятные. Интересно, что ты про них скажешь.
Я собрала фотографии в стопку, вернула Фрэнку.
— Ну ладно. И все-таки — для чего ты мне это показывал?
Фрэнк пожал плечами, голубые глаза смотрели невинно.
— Хотел спросить — узнаёшь кого-нибудь из них? Тогда дело принимает иной оборот…
— Впервые их вижу. Признавайся, Фрэнк, чего ты от меня хочешь.
Фрэнк вздохнул, аккуратно сложил фотографии, постучал ими о стол, выровняв края, и спрятал обратно в карман пиджака.
— Мне нужно знать, — сказал он негромко, — может, я тут зря время теряю? Просто хочу убедиться: ты уверена на все сто, что с понедельника хочешь вернуться в Домашнее насилие, а об этой истории забыть?
Веселость и напускное добродушие испарились из его голоса, а я-то знаю Фрэнка, в таком настроении с ним шутки плохи.
— Забыть — это уж как получится, — начала я, взвешивая каждое слово. — Эта история из головы у меня не выходит. Не по душе мне это, не хочу ввязываться.
— Ты уверена? Я третий день вкалываю как проклятый, у всех выведываю подробности жизни Лекси Мэдисон…
— Без этого так или иначе не обойтись. Хватит взывать к моей совести.
— Ну а если ты совершенно уверена, то не трать мое и свое время, кончай мне голову дурить.
— Вообще-то это ты мне голову дурил, — напомнила я. — “Всего три дня, ничего пока не обещай”, бла-бла-бла…
Фрэнк задумчиво кивнул:
— Так вот в чем дело — ты просто не хотела меня обижать. Тебя все устраивает в Насилии. Ты уверена?
В самое больное место ударил — это он умеет. Наша встреча, его улыбка и голос перенесли меня в прошлое, ведь было время, когда работа агента так меня манила, что я окунулась бы в нее не раздумывая. А может, меня пьянила весна, или дело в том, что долго оставаться несчастной я не в состоянии. Так или иначе, я будто впервые за много месяцев очнулась от спячки, и при мысли, что в понедельник мне надо возвращаться в Домашнее насилие, — хоть Фрэнку я ни за что бы не созналась — меня чуть не передернуло. Я работала с Керриманом Мейером — он носил свитера для гольфа, без конца потешался над иностранными акцентами, сопел, когда набирал текст, — и я вдруг поняла, что и часу не выдержу с ним рядом — чего доброго, запущу ему в голову степлером.
— А моя работа тут при чем? — спросила я.
Фрэнк пожал плечами, затушил сигарету.
— Да так, любопытно. Я-то знаю Кэсси Мэддокс: офисная тягомотина, от звонка до звонка — это не по ней. Вот и все.
Мне вдруг отчаянно захотелось выставить Фрэнка вон. С ним рядом внезапно сделалось душно, тесно и опасно.
— Ясно, — ответила я, унося в раковину бокалы. — Просто ты меня давно не видел.
— Кэсси, — раздался у меня за спиной голос Фрэнка, ласковый, вкрадчивый, — что с тобой стряслось?
— Уверовала в Спасителя нашего Иисуса Христа, — ответила я, звеня бокалами, — а он запрещает дурить людей. Мне сделали пересадку мозга, я заразилась коровьим бешенством, меня пырнули ножом, а еще я повзрослела, поумнела — называй как хочешь, не знаю, в чем дело, Фрэнк. Знаю одно: мне хочется тишины и покоя, я сыта по горло нервотрепкой, а с этим идиотским делом и твоим идиотским планом покоя нам не видать. Понял?
— Что ж, вполне разумно, — ответил Фрэнк ровным голосом, и я почувствовала себя полной дурой. — Тебе решать. Но если я пообещаю больше о деле не говорить, плеснешь мне еще бокальчик?
У меня тряслись руки. Я молчала, открыв на всю катушку кран.
— Поболтаем о том о сем. Сто лет не виделись как-никак. Пожалуемся на погоду, покажу тебе дочкины фотографии, а ты мне про своего нового парня расскажешь. А твой бывший, как его там, адвокат, — куда он делся? Я всегда чуял, скучноват он для тебя.
Куда делся Эйдан? — мои спецоперации его доконали. Бросил меня, потому что я вечно отменяла свидания и не объясняла почему, не рассказывала, как провела день. Жаловался, что работа для меня на первом месте, а он — нет. Я сполоснула бокалы, поставила на сушилку.
— Если тебе нужно побыть одной, все обмозговать, — великодушно добавил Фрэнк, — я пойму. Решение важное, спору нет.
Я не выдержала и расхохоталась. Какой же Фрэнк хитрый засранец! Но если его сейчас выставить, он решит, что я обдумываю его идиотский план!
— Ну ладно, — согласилась я. — Хорошо. Пей, ни в чем себе не отказывай. Но если заикнешься о деле, я тебе врежу. Идет?
— Отлично! — обрадовался Фрэнк. — Обычно мне за такое приходится платить.
— Тебе я всегда помогу бесплатно. — Я подала ему бокалы, один за другим, Фрэнк вытер их о рубашку и потянулся за бутылкой.
— Ну, рассказывай, — начал он, — каков наш Сэмми в постели?
Мы прикончили первую бутылку, а на второй застряли. Фрэнк пересказывал мне сплетни агентов — то, о чем в других отделах не знают. Я прекрасно понимала, чего он добивается, но все равно рада была знакомым именам, словечкам, шуточкам на грани, рубленым, ритмичным фразам. Мы без конца вспоминали разные случаи: как однажды я была на вечеринке, а Фрэнк должен был кое-что мне передать и подослал ко мне другого агента — тот изображал отвергнутого поклонника, завывал под окном, как Стэнли Ковальски (“Лекси-и-и-и-и-и-и!!!!!”), пока я не вышла; а в другой раз мы с Фрэнком обменивались новостями на лавке в Мэррион-сквере, и вдруг откуда ни возьмись мой сокурсник, и я разоралась, обозвала Фрэнка старым извращенцем и сбежала. Все-таки хорошо, что Фрэнк зашел. Раньше гости у меня не переводились — то друзья, то бывший напарник, засиживались далеко за полночь, пили, музыку слушали, но в последнее время никто у меня не бывал, кроме Сэма, и давно я так не смеялась, и давно уже не было так хорошо.
— Знаешь, — заметил Фрэнк позже, задумчиво глядя в свой бокал, — ты ведь пока что не ответила “нет”.
Возмущаться у меня не было сил.
— Неужели я сказала что-то, хоть отдаленно похожее на “да”?
Фрэнк щелкнул пальцами.
— Слушай, я кое-что придумал. Завтра вечером у нас оперативное совещание. Приходи и ты, хорошо? Так скорей определишься, согласна или нет.
Вот он, крючок, скрытый приманками, вот что кроется за всеми новостями, шоколадным печеньем и заботой о моем душевном покое.
— Господи, Фрэнк, — вздохнула я, — ты хоть сам понимаешь, до чего ты предсказуем?
Фрэнк ухмыльнулся как ни в чем не бывало.
— Ну попытаться следовало. Правда, приходи. До понедельника никто этим делом, кроме нас с Сэмом, не занимается, вот мы с ним и обсудим то, что удалось накопать. Разве тебе не интересно?
Интересно, конечно. Фрэнк хоть и много чего рассказал, но упустил главное: что она была за человек. Я уселась поудобнее на матрасе, зажгла очередную сигарету.
— Так ты всерьез думаешь, что у нас получится?
Фрэнк помолчал, плеснул себе еще вина, помахал бутылкой у меня перед носом; я мотнула головой.
— В обычных обстоятельствах, — ответил он наконец, откинувшись на спинку дивана, — я бы не очень-то рассчитывал на успех. Но обстоятельства не совсем обычные, и кое-что играет нам на руку, помимо самых очевидных вещей. Для начала, девушка эта существовала всего три года. Тебе не придется вникать в целую историю жизни. Не придется встречаться с ее родителями, братьями-сестрами, ты не рискуешь столкнуться с подругой детства, никто не спросит, помнишь ли ты первый школьный бал. А во-вторых, жизнь ее в эти три года была ограничена узкими рамками: она общалась с небольшой компанией, училась на не самом людном факультете, работу не меняла. У тебя нет задачи вписаться в широкий круг родных, друзей, коллег.
— Она писала диссертацию по английской литературе, — заметила я. — А я в литературе ни бум-бум. В школьном аттестате “отлично” — ну и что из этого? А жаргоном я вообще не владею.
Фрэнк пожал плечами:
— Лекси, насколько мы понимаем, тоже не была специалистом, но у нее получилось. Она смогла, ну а ты чем хуже? Опять же, и здесь нам повезло, это не фармацевтика и не инженерное дело. И если у тебя диссертация ни на шаг не продвинется — а чего они хотели? Как ни странно, ножевое ранение нам тут тоже на пользу, можем тебя наградить посттравматическим стрессом, амнезией — чем угодно.
— А парень у нее есть? — Ради работы я готова на многое, но не на все.
— Нет, так что за свою честь можешь не опасаться. И вот что еще нам на руку: помнишь те фотографии? Они распечатаны из видео, найденного в телефоне нашей девочки. Похоже, Великолепная пятерка снимала ролики на память. Качество не супер, зато карта памяти большая, и видео там полно — она с ребятами на вечеринках, на пикниках, и новоселье, и ремонт, и много чего еще. Вот тебе и готовое наглядное пособие: тут и голос ее, и жесты, и все повадки, и отношения с ребятами как на ладони — чего еще желать? А главное, ты отличный агент, Кэсси. Профи! И если все это учесть, то у нас неплохие шансы.
Он допил остатки вина и полез в карман пиджака.
— Славно поболтали, крошка! Телефон мой знаешь. Позвони насчет завтрашнего вечера.
И ушел. Лишь когда за ним закрылась дверь, я поймала себя на том, что спрашивала у него про колледж, про парня, — можно подумать, я почти согласна, выискиваю в его плане слабые места.
Фрэнк всегда умел вовремя остановиться. Проводив его, я долго еще сидела на подоконнике, невидяще смотрела на соседние крыши. И лишь когда встала плеснуть себе еще вина, то заметила — Фрэнк что-то оставил на кофейном столике.
Это оказалась фотография — Лекси с друзьями на крыльце “Боярышника”. Я застыла с бутылкой в одной руке и бокалом в другой; перевернуть бы ее лицом вниз и оставить, пока Фрэнк не заберет, а то и вовсе в пепельнице сжечь. И все-таки я взяла снимок, устроилась с ним у окна.
Неизвестно, сколько ей лет. По документам двадцать шесть, а на самом деле могло быть и девятнадцать, и тридцать. Лицо безупречное — ни морщинок, ни шрамов, ни следов ветрянки. Что бы ни преподносила ей жизнь, пока не представился случай побыть Лекси Мэдисон, все с нее скатывалось как с гуся вода, таяло как дымка, оставляя ее чистой, нетронутой, все ее раны затягивались. Я выглядела старше, операция “Весталка” подарила мне первые морщинки и круги под глазами, против которых бессилен даже крепкий сон. И моим мыслям будто отвечал голос Фрэнка: “Ты же прорву крови потеряла, несколько дней пролежала в коме, мешки под глазами — самое то, на ночь кремом не мажься”.
С фотографии на меня смотрели ее друзья — величавые, на лицах улыбки, длинные темные плащи развеваются по ветру, малиновый шарф Рафа как яркая вспышка. Горизонт чуть завален — наверное, поставили на что-то камеру и включили таймер. И не было перед ними фотографа, никто их не просил улыбнуться. Улыбки вышли настоящие, предназначенные лишь друг другу, — ну и мне заодно.
А позади, почти во весь кадр, возвышался “Боярышник”. На вид без изысков: длинный серый георгианский особняк, трехэтажный, створчатые окна, сужаясь с каждым этажом, будто прибавляют ему высоты. Облезлая темно-синяя дверь, слева и справа к ней ведут каменные ступени. Трубы в три ряда, стены увиты плющом почти до самой крыши. Рифленые колонны, над дверью окошко в форме веера, а больше никаких украшений — просто дом.
Чувство дома у нас, ирландцев, в крови — неодолимое, первобытное, чуть ли не звериное. Жизнь в вечном страхе, что хозяин вышвырнет тебя на улицу, учит, что главное для человека — свой дом. Потому у нас такие цены на жилье: застройщики знают, что могут заломить полмиллиона за двухкомнатный клоповник, если объединятся и не оставят людям выбора — ирландец хоть почку продаст, хоть сто часов в неделю работать будет, но деньги достанет. Мне эти гены почему-то не передались — может, виной всему французская кровь. Ипотека для меня как петля на шее. Мне нравится, что квартира у меня съемная, — сообщу хозяину за месяц, соберу вещи в пару мусорных пакетов, и только меня здесь и видели.
Впрочем, если когда-нибудь мне и захочется обзавестись домом, пусть он будет похож на этот. А не на те, что покупают мои друзья, — не дома, а одно название, безликие коробки где-то на отшибе, а к ним прилагается целый ряд приторных эпитетов (“роскошная авторская резиденция в новом элитном жилом комплексе”); стоят они двадцать твоих зарплат и развалятся, как только застройщик сбудет их с рук. А это — настоящий дом, серьезный, построен на века, есть в нем и надежность, и величие, и изящество, и переживет он всякого, кто на него смотрит. А на фото кружится хоровод снежинок, подсвечивая и плющ, и темные окна, и тишина кажется такой бездонной, будто просунешь руку сквозь поверхность снимка — и погрузишься в прохладные глубины.
Я могла бы узнать, кто эта девушка и что с ней случилось, не ввязываясь в дело. Сэм мне расскажет, как только выяснят ее личность или появится подозреваемый, а может, даже при допросе разрешит присутствовать. Да только не узнает он ничего, кроме ее имени и имени убийцы, а об остальном мне до конца дней придется гадать. Дом сверкал передо мной, как сказочный замок, возникший на один день из небытия, таинственный, манящий; четверо стражников охраняют его, а внутри прячутся тайны столь зыбкие, что не передать словами. Лицо мое — ключ, что откроет мне двери. “Боярышник” ждет, готовый вновь погрузиться во тьму, если я скажу “нет”.
Вдруг оказалось, что я просидела очень долго, чуть ли не уткнувшись носом в фотографию, — уже темнело, наверху под крышей просыпались совы, делали вечернюю разминку. Прикончив остатки вина, я стала смотреть, как небо наливается лиловым, точно перед грозой, а далеко на горизонте мигает маяк. Когда вино ударило в голову и стало уже все равно, что подумает Фрэнк, я отправила ему сообщение: Во сколько?
Спустя десять секунд телефон пискнул: В 7 ровно, встретимся там.
Значит, Фрэнк держал мобильник под рукой, ждал моего согласия.
В тот вечер у нас с Сэмом случилась первая серьезная ссора. Хоть она и запоздала — как-никак мы встречались уже три месяца и ни разу не спорили, даже по мелочам, — но время было самое неудачное.
Сблизились мы с Сэмом спустя несколько месяцев после моего ухода из Убийств. Сама не знаю, как меня угораздило. Я о том времени вообще мало что помню; кажется, купила тогда несколько унылых свитеров — в таких только под кровать забиться и впасть в спячку на несколько лет — и к знакомствам, что завязались в то время, всерьез не относилась. Сэм и я сдружились во время операции “Весталка” и не отдалились, когда в моей жизни все пошло прахом; самые жуткие дела — это проверка на прочность для отношений, и я задолго до конца расследования поняла, что Сэм — золотой человек, но мне было в то время не до любви.
Сэм зашел вечером, часов в девять.
— Привет! — Поцеловал меня, заключил в медвежьи объятия. Щека у него была прохладная от ветра. — Вкусно у тебя пахнет!
В квартире пахло помидорами, чесноком и пряностями. На плите тушился замысловатый соус, рядом закипала вода, тут же лежал наготове огромный пакет равиоли — я следовала тому же принципу, что и многие поколения женщин испокон веков: если тебе предстоит трудный разговор с мужчиной, для начала накорми его.
— Как видишь, одомашниваюсь, — сказала я. — Уборку сделала и все такое прочее. Как у тебя день прошел?
— Ну, — рассеянно ответил Сэм, — расскажу еще, успеется. — Когда он снимал куртку, взгляд его упал на кофейный столик: пустые бутылки, пробки, бокалы. — Встречаешься втихаря от меня с каким-нибудь красавчиком?
— Фрэнк заходил, — ответила я. — Далеко не красавчик.
Улыбка слиняла с лица Сэма.
— А-а, — отозвался он. — Чего он от тебя хотел?
Этот разговор я надеялась отложить, накормить сначала Сэма ужином. Следы заметать я совсем не умею — горе-детектив!
— Зазывал меня на ваше завтрашнее совещание, — ответила я словно мимоходом и заглянула на кухню посмотреть, как там чесночные гренки. — Намекал осторожно, но именно этого добивался.
Сэм не спеша сложил куртку, набросил на спинку дивана.
— Ну а ты?
— Я все обдумала, — ответила я. — Собираюсь.
— Он не имел права, — тихо сказал Сэм. На скулах вспыхнули алые пятна. — Явился за моей спиной, стал на тебя давить…
— Будь ты рядом, все равно бы я решила идти, — возразила я. — Я уже взрослая девочка, Сэм. Не нужно меня опекать.
— Не нравится мне этот тип, — отрезал Сэм. — Ни его образ мыслей, ни методы работы.
Я хлопнула дверцей духовки.
— Он старается распутать дело. Может, тебе его подход не близок…
Сэм откинул волосы с глаз.
— Нет, — сказал он, — ничего подобного. Дело тут ни при чем. Этот Мэкки — в деле он сбоку припека; сколько я расследовал убийств — в первый раз он явился и за ниточки дергает. Ему охота нервы пощекотать, вот и все. Шуточку придумал — бросить тебя в логово подозреваемых в убийстве и посмотреть, что выйдет. Да он, черт подери, псих!
Я достала из буфета тарелки.
— Да хоть бы и псих. Подумаешь, схожу на совещание. Что тут страшного?
— Этот псих тебя использует, вот что. Ты с того прошлогоднего дела на себя на похожа…
Эти слова меня обожгли, как если бы я притронулась к электрической изгороди. Я развернулась, начисто забыв про ужин; хотелось запустить тарелкой Сэму в голову.
— Только не это… Не надо, Сэм. Прошлогоднее дело сюда не приплетай.
— А как же без него? Твой Мэкки всего раз на тебя взглянул — и понял, что запросто втянет тебя в эту авантюру…
Тоже мне собственник: стоит, понимаете ли, посреди моей квартиры, руки в карманы — мое дело, моя женщина! Я звякнула тарелкой о кухонную стойку.
— Плевать мне, что он там думает, ни во что он меня не втянет. Мне все равно, чего хочет Фрэнк, — ни при чем тут Фрэнк, и точка. Ну пытался он на меня давить. Послала его подальше.
— Ты пляшешь под его дудку. Что значит — послала подальше?
Мелькнула безумная догадка: а вдруг он меня ревнует к Фрэнку, и если ревнует, что делать?
— Ну, допустим, не пойду я на совещание, сделаю, как ты просишь. Выходит, я пляшу под твою дудку? Я решила идти. По-твоему, я не в состоянии сама принять решение? Ради бога, Сэм, подумаешь, прошлогоднее дело — это же не лоботомия!
— Ничего я такого не говорил. Я всего лишь сказал, что ты на себя не похожа после…
— Я такая же, как всегда, Сэм. Приглядись хорошенько, это же я, черт возьми! Я работала агентом, когда операцией “Весталка” еще и не пахло, так что не приплетай ее сюда.
Мы уставились друг на друга. Через миг Сэм кротко сказал:
— Да-да, так и есть.
Он рухнул на диван, провел ладонями по лицу. Вид у него сделался несчастный, у меня аж сердце кольнуло.
— Прости, — сказал он. — Зря я этот разговор затеял.
— Не хочу с тобой спорить, — успокаивающе сказала я. У меня дрожали колени; как же мы умудрились разругаться, если мы на самом деле заодно? — Просто… не надо об этом, ладно? Пожалуйста, Сэм. Прошу тебя.
— Кэсси… — Его круглому добродушному лицу совсем не шло страдальческое выражение. — Не могу я, и все тут. А вдруг… Боже… А вдруг с тобой что-нибудь случится? Во время моего расследования, с тобой не связанного. Если вдруг, черт возьми, я не смогу найти убийцу. Никогда себе не прощу. Никогда.
Говорил он сбивчиво, задыхаясь. Во мне боролись два желания — то ли обнять его покрепче, то ли пнуть.
— С чего ты взял, что дело со мной не связано? Эта девушка — мой двойник, Сэм. Разгуливала, видите ли, с моим лицом! Откуда ты знаешь, что убийца не промахнулся? Вдумайся. Аспирантка, читает долбаную Шарлотту Бронте, — и следователь, десятки людей засадила. Кто скорее наживет врагов?
Сэм молчал. Операция “Весталка” ему знакома не понаслышке, сам в ней участвовал. Мы оба знаем по крайней мере одного человека, который мог бы меня убить не раздумывая. Сердце у меня готово было выпрыгнуть.
Сэм начал:
— Думаешь…
— Неважно, какое именно дело, — сказала я, пожалуй, резковато. — Главное, может статься, я уже увязла по уши. Не хочу до конца дней жить с оглядкой. Не смогу я так.
Сэм поморщился.
— О всей жизни речь не идет, — сказал он вполголоса. — Уж это я могу тебе обещать. Никуда он от меня не денется.
Я оперлась о кухонную стойку, отдышалась.
— Понимаю, Сэм. Прости. Совсем не то хотела сказать.
— Если, не дай бог, он охотится за тобой, тебе тем более стоит затаиться, пока я его ищу.
В дразнящем запахе стряпни появилась тревожная едкая нотка: что-то пригорело. Я выключила плиту, задвинула сковородки на дальние конфорки — аппетит у обоих напрочь отбило — и уселась на диван скрестив ноги, лицом к Сэму.
— Ты рассуждаешь так, будто я твоя девушка, Сэм, — сказала я. — А на работе я не твоя девушка, я твой коллега-следователь.
Сэм невесело усмехнулся:
— А нельзя ли совместить?
— Хотелось бы, — вздохнула я. Жаль, вина не осталось, Сэму не мешало бы выпить. — Честное слово. Только не при таких обстоятельствах.
Сэм, помолчав, протяжно выдохнул, откинул голову на спинку дивана.
— Значит, ты согласна, — заключил он. — Все по плану Мэкки.
— Нет, — возразила я. — Просто хочу узнать побольше об этой девушке, вот и решила пойти. При чем тут Фрэнк с его глупостями? Просто хочу про нее послушать.
— Зачем? — Сэм выпрямился, взял мои ладони в свои, заглянул мне в глаза. Голос у него прерывался, в нем звенела тревога, почти мольба. — Кто она тебе? Не родня, не подруга — никто. Совпадение, Кэсси, только и всего; мечтала о новой жизни, а тут и случай подвернулся.
— Понимаю, — кивнула я. — Понимаю, Сэм. Она и человеком была, наверное, не особо приятным; если бы мы встретились, она бы мне вряд ли понравилась. В том-то и штука. Хочу ее выкинуть из головы. Думать о ней противно. Надеюсь, если побольше разузнаю, то забуду о ней, будто ее и не было никогда.
— Есть и у меня двойник, — сказал Сэм. — Из Вексфорда, инженер, больше ничего о нем не знаю. Примерно раз в год ко мне подходят и говорят, что я вылитый он, а то и вправду окликнут: “Брендан!” Посмеемся, сфотографируемся на телефон, чтоб ему отправить, вот и все.
Я покачала головой:
— Это совсем не то.
— Почему?
— Для начала, его никто не убивал.
— Жив-здоров, — подтвердил Сэм, — а если бы и убили, я-то тут при чем? Разве что на меня бы взвалили расследование, ну а так — не моя забота.
— А эта девушка — моя забота, — возразила я.
Руки Сэма — большие, теплые, крепкие — согревали мои ладони, волосы падали ему на лоб. Он всегда какой-то встрепанный, когда волнуется. Весна, субботний вечер; по-хорошему, нам бы бродить сейчас по пляжу где-нибудь за городом, смотреть, как курчавятся темные волны, или готовить на ужин что-нибудь необычное, врубив на всю катушку музыку, или сидеть в одном из тех редких укромных пабов, где до сих пор поют старинные баллады до глубокой ночи.
— К большому сожалению, эта девушка — моя забота.
— Значит, — сказал Сэм, — я чего-то не понимаю. — Он выпустил мои ладони и поглаживал меня по руке, не спеша, машинально, а сам хмурился. — На мой взгляд, убийство тут самое заурядное, а от совпадений никто не застрахован. Естественно, я опешил, когда ее увидел, — решил, что это ты. Когда разобрались, надеялся, все встанет на свои места. Но вы с Мэкки… можно подумать, эта девушка вам близкий человек и вас это касается напрямую. Или я что-то упустил?
— В некотором смысле, — ответила я, — нас это касается, да. Насчет Фрэнка ты прав отчасти, для него это большое приключение. Но не только. Лекси Мэдисон появилась на свет благодаря ему, и восемь месяцев, пока я выполняла задание, он за нее отвечал, и сейчас отвечает.
— Но эта девушка не Лекси Мэдисон. Она присвоила чужие личные данные, и если хочешь, зайду завтра с утра в отдел по борьбе с мошенничеством, найду таких сотни. Нет никакой Лекси Мэдисон, вы с Мэкки ее выдумали.
Он снова сжал мои ладони.
— Понимаю, — кивнула я. — Тут ты прав.
Уголок рта у Сэма дернулся.
— Говорю же, он псих.
Насчет Фрэнка я отчасти была согласна. Я всегда подозревала, что один из секретов его знаменитой храбрости в том, что он плохо отличает реальность от вымысла. Для него каждая операция — как учебная игра Пентагона, только еще интересней, потому что опасней, а результаты заметны и долгосрочны. Изъян невелик, а у Фрэнка хватает ума его не выпячивать, но пока он ведет красивую хладнокровную игру, виртуозно прикрывая все слабые места, в глубине души он мнит себя Шоном Коннери.
Я такие вещи чую, по себе знаю. У меня грань между реальностью и фантазией тоже довольно зыбкая. Моя подруга Эмма, которая любит все раскладывать по полочкам, видит причину в том, что мои родители погибли, когда я была совсем мала, — сегодня здесь, а завтра нет — и пробили в этой грани брешь, которая так и не затянулась. За те восемь месяцев, что я изображала Лекси Мэдисон, она стала для меня живым человеком, потерянной сестрой, — как тени исчезнувших близнецов, что проступают иногда на рентгеновских снимках. Даже до того как она вернулась и нашла меня, я чувствовала себя в долгу перед нею за то, что выжила.
Сэма такое признание вряд ли обрадовало бы, ни к чему осложнять ему и без того тяжелый день. Вместо этого, чтобы хоть как-то до него достучаться, я стала ему рассказывать о работе агента. Рассказала о том, как эта работа обостряет все чувства — краски становятся яркими до боли, а воздух пьянит, как золотое игристое вино; даже походка и та меняется — балансируешь, как серфингист на гребне волны. Рассказала о том, как с тех пор больше ни разу не курила с друзьями по кругу косяк, не принимала экстази в клубе — никакой кайф не мог с этим равняться. Рассказала, как здорово у меня получалось — видимо, природный дар; прослужи я в Домашнем насилии хоть миллион лет, никогда мне не выйти на такой уровень.
Я умолкла, а Сэм все смотрел на меня, меж бровей залегла тревожная складочка.
— К чему ты клонишь? — спросил он. — Хочешь вернуться в агенты?
Он выпустил мои руки. Я глянула на него — отодвинулся от меня подальше, хмурится, волосы сбились на сторону.
— Нет, — ответила я, — ничего подобного. (И лицо его просветлело у меня на глазах.) Даже не думай.
Вот чего я Сэму не рассказала: спецагенты зачастую плохо кончают. Случается, их убивают. Многие теряют друзей, супругов, любимых. Иные ожесточаются, незаметно для себя переступают черту, а когда очнутся, то уже поздно, и их потихоньку сплавляют раньше срока на пенсию. Некоторые, причем те, от кого не ждешь, ломаются — без предупреждения, просто просыпаются однажды утром и осознают весь ужас того, что делают, и цепенеют, как канатоходцы, случайно посмотревшие вниз. Был у нас один, Макколл, внедрился в ячейку ИРА, не ведал страха, а как-то под вечер звонит из переулка возле паба. И говорит: не могу вернуться в паб и уйти не могу, колени дрожат, заберите меня отсюда. И плачет. Когда мы познакомились, он работал в архиве. А кое-кто ступает на другой путь, самый опасный: когда силы на исходе, их покидает не мужество, а страх. Они ничего уже не боятся, даже когда следовало бы. Для мирной жизни такие потеряны. Они как летчики-асы Первой мировой — блестящие, безрассудные, непобедимые, — которые вернулись домой и не нашли себе места. Бывают агенты до мозга костей, работа их забрала целиком.
Я никогда не боялась погибнуть или сломаться. Храбрость моя расцветает в критические минуты, и страшат меня опасности иного рода, более незаметные и коварные. Но пугают они меня всерьез. Фрэнк однажды сказал — не знаю, прав ли он, и Сэму я об этом не стала говорить, — что у лучших из агентов есть в характере темная сторона, глубоко скрытая.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Сходство предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
