Туман над околицей

Татьяна Алеева (2022)

Может ли быть любовь после «первой любви»? Мари — девушка из крепкой дворянской семьи. Ее беззаботные дни наполнены играми в «па де жеант», сплавами на байдарках, постановками в домашнем театре и посиделками с самоваром на веранде усадьбы. У неё несколько претендентов на руку и сердце. Но ответит ли девушка кому-то из них взаимностью? Впереди Первая мировая, революция и Гражданская война. Кому из героев суждено умереть, а кому — обрести любовь всей своей жизни? «Туман над околицей» — это книга о любви, пронесённой сквозь года, о выборе между долгом и комфортом, а также о той прекрасной утраченной России, какой была наша страна до революции.

Глава 2

Скрипнул паркет, сердце стукнуло, забилось быстрее. Мари села в кресло.

Металлически скрипнула пружина, громко стукнуло матовое стекло — как только не разбила, оно вообще бьется? Сто раз видела, как мама это делала, когда нужно было навести фокус. Теперь закрыть затвор, вынуть матовое стекло, вложить кассету. Выдвинуть шторку. Можно снимать. Только снимать не хочется, хочется вспомнить то, что не было снято.

«Наставление к употреблению» фотоаппарата Мари читала миллион раз, пока сидела рядом с мамой. Елена Алексеевна тогда пыталась разобраться, что же делать с этим новеньким карманным «Кодаком № 3а», купленным перед самым отъездом в Н-ское вместе с фотобумагой, пленкой, проявителем и другими принадлежностями за 165 рублей 55 копеек. У мамы и раньше был фотоаппарат, но другой, огромный, а этот — складной, совсем новенький. Мама обожала снимать! Чаще всего — ее, Мари, которая корчила рожицы, и Катерину, которая всегда улыбалась, повернувшись к камере левой — более красивой, как она считала — стороной. Мари так и видела, как кукольно поворачивается ее красивая головка: Катерина охотно позирует. С остальными было сложнее: папа не любил быть в кадре, но соглашался из любви к жене, а от Веры и Сережи на фотографиях оставались только убегающие силуэты.

Когда Елена Алексеевна брала в руки Кодак, Мари ходила за ней хвостиком. Иногда мама даже позволяла помочь подготовить фотоаппарат к съемке. Доставать его из кожаного чехла, стоявшего в гостиной, тоже разрешалось. Мари хотела сфотографировать все, запечатлеть каждое мгновение — ведь, мама, эта минута уже пройдет и никогда не повторится, давай сбережем ее, но Елена Алексеевна отвечала, что даже самый современный аппарат не может сделать того, что сделает память. Память — она хранит все. Смотри с открытыми глазами, слушай, чувствуй, впитывай, запоминай. А потом — достанешь.

И вот теперь Мари сидела у окна в излюбленном Ранневыми кресле, мягком, с продавленной серединой, и пыталась достать что-то хорошее о Георгии, который уехал. Только что она может достать? Была бы фотография, она бы сохранила облик дорогого друга. Они с мамой напечатали бы его на бумаге с дневным проявлением, сидя в чулане с черными от вираж-фиксажа ногтями. На снимке Георгий был бы коричневым. И фон был бы коричневым. Ну и пусть, зато было бы видно, какие у него нос, глаза, губы, уши. Какой он сам по себе. Но единственный снимок — тот, сделанный прошлым летом, на котором он с Катериной в день помолвки. Улыбающаяся Катерина с «часиками» в руках, смущенный Георгий — в тени дуба, лица совсем не видно.

Мари тогда ничего не поняла. Как это случилось? Утром они играли в шахматы, вот здесь же, в гостиной. Она сидела на этом кресле, а он — с другой стороны столика, на диване. И когда она проиграла и начала дуться, он пообещал, что завтра утром принесет букет ее любимых «часиков».

Луговая гвоздика, которую деревенские называли «часиками», росла на околице, по пути от речки к усадьбе. «Оттого и «часики», что тикают», — думала Мари, принимая стрекот кузнечиков за звуки, издаваемые цветком. Лишь позже, вспоминая, она поняла, что то были песни насекомых, а часиками цветы назвали то ли потому, что они по форме напоминали циферблат со стрелками, то ли потому, что цветок закрывался на ночь. Каждое утро она вставала рано, открывала окно и смотрела на туман над околицей. Еще немного — и не будет этой красивой молочной дымки, и проступят на траве «часики». А потом, вечером, все опять станет белым от тумана.

Он соберет их утром, значит, он будет ходить в этом облаке, искать для нее цветы. Или к тому времени облако уже растает?

Но на следующий день он принес их Катерине. Катерина с утра была раскрасневшаяся, с золотистыми локонами, подобранными нежно-розовым бантом. Она привела Георгия за руку в гостиную, а Мари видела это, она ждала его все там же, на кресле. В гостиной были понатыканы люди — съехались соседи. Катерина играла на рояле, пела романс Чайковского своим ореховым голосом, все уходящим вниз, отталкивающимся от самого донышка, и поминутно смотрела на него, перед каждым припевом, но не чаще.

Мари теперь даже не могла вспомнить его лицо. Такое с ней часто случалось. «Мама, а когда мы поедем к бабушке? Я забыла, какое у нее лицо», — спрашивала она еще в три года, уезжая из бабушкиного имения. Она помнила запах вербены — так пахло от бабушки, помнила тепло ее объятий, слегка шершавые руки, шутливый тон. Но лица не помнила. Катерина — та хорошо помнила лица, могла нарисовать портрет по памяти. Она вообще хорошо рисовала, разбиралась в оттенках, подбирала обстановку себе по вкусу. Она не стала бы сидеть на этом старом продавленном креслице цвета пыльной розы — выбрала бы вон тот стул с резьбой в стиле модерн, обитый желтым шелком с голубыми цветами на длинных зеленых стеблях.

Этот ее стул, точнее, комплект стульев, мама заказала для Катерины. У Катерины вообще все свое, особенное — у нее даже на одеяле мамой вышито: «С добрым утром, Кити».

Она такая интересная, загадочная, как книги из взрослой библиотеки, к которым Мари пока не подпускают. Хотя она скорее не книга, нет, книги Катерина не любит, она скорее переводные картинки, или лучше — флакон духов, или пудреница. Что-то такое, красивое, взрослое, великолепное. Это великолепие дает ей право выбирать мебель, одежду — самой Мари достаются частенько вещи Катерины, но они совсем не великолепные, ведь она носила их еще тогда, когда сама была восьмилетней девочкой. А эта, шестнадцатилетняя Катерина — другая. Как она расчесывает свои вьющиеся волосы! Вкрадчивый голос, белое личико. Помню ли я ее нос, губы, глаза? Ее я увижу уже за завтраком, а Георгия увижу теперь не скоро. Я помню его тихий голос, то, как он надо мной шутит, и как прищуривается, когда шутит. Вкус апельсиновой карамели, которую ставит рядом с шахматной доской.

Мари положила Кодак на стол. Зашуршал фантик. Вот он, апельсиновый вкус.

Но какое у него лицо?

И в шахматы он стал поддаваться лишь изредка, так, чтобы Мари не могла догадаться. Казалось, она только и делала последнее время, что проигрывала — отцу (понятное дело, он был ее учителем), Георгию, но главное — Катерине. Мари смотрела, как завороженная, на кружева ее платья, на туфли, на гладкие плечи, отражавшие розовые обои, на выбившийся из прически светлый локон, и забывала все ходы, которые знала. Будет ли она такой же красавицей, когда вырастет? Какие платья станет носить?

Мари провела липкой от карамели ладошкой по лоснящемуся подлокотнику. Почему на фотоаппарате так много хорошего, важного — игры в теннис, велосипедные гонки с папой, ловля бабочек сачком (важно пытаться поймать, можно даже просто вид делать, а если поймаешь — обязательно отпустить, а не как Митя, у которого распрямитель крыльев, потому что он сушеных бабочек коллекционирует), но нет того, что так нужно? Ни одной фотографии друга.

Жаль, что он уехал. Свет из окна так хорошо падал, все любили сидеть здесь: мама за шитьем, отец за чтением. Евдокия, дочь диакона, тоже любит это место. Хорошо, что этим летом разрешили играть с ней. Ее дом совсем рядом, напротив церкви, а церковь — там, где кончается сад.