Земля святого Николая

Татьяна Алексеевна Коршунова, 2022

В канун 1825 года князь Фёдор Николаевич Превернинский вынужден продать родовое имение: старший сын Владимир проигрался в карты, а земля не даёт дохода из-за неурожаев. Владимир и его сёстры, Евдокия и Ольга, не могут смириться с потерей имения. Ведь это не просто земля – там каждая травинка проникнута памятью о любимом дедушке. Евдокия обещает себе ненавидеть нового владельца, кем бы он ни оказался. Но связь с родной землёй тянет её в имение, и она знакомится с молодым хозяином – графом Будрейским, одержимым идеей просвещения крестьян. Роман-пастораль в традициях классической литературы о памяти рода, семейном долге и проблемах свободы выбора жизненного пути.

Глава II

В Превернино расцветала весна. Жарче и жарче грело апрельское солнце с каждым днём, а утро оставалось свежим и прохладным. Чистые ручейки струились с горок, омывали теплеющую землю, уносили жёлтую прошлогоднюю траву. Почки в лесу распускались на глазах, и радостные птицы пели по-весеннему на разные голоса.

В лёгкой ночной сорочке, с распущенными волосами Ольга стояла на балконе, смотрела на светлеющий горизонт. Чистое небо встречалось с самим собой в её глазах.

— Ты думаешь о Первине? — Евдокия вошла к ней в спальню. Вдохнула утреннюю свежесть лесного сквозняка — и подставила лицо млечным лучам зари.

— Тоскливо и больно, — сестра куснула нижнюю губу. — Скоро Володя приедет. Какие вести он нам привезёт? Кто станет хозяином нашего Первина?..

Из дальнего леса зазвучали переливы русской свирели. На щеках Ольги появились ямочки:

— Это Матвей!

С весенним теплом каждое утро семнадцатилетний юноша вставал на рассвете, садился в лесу под деревом или на поваленный ствол и играл на свирели. Соседи называли его «безобидный вольнодумец»: молодой Бакшеев презирал городскую моду и носил русскую рубашку-вышиванку. Но такое вольнодумство его годам было простительно. Он напоминал лесного языческого бога или Леля. Волосы золотисто-русые вихрились на висках и надо лбом, но причёске поддавались. Густые брови тоже гнулись непослушно. Но в правильных, прямых линиях славянского носа и мягких губ угадывался некрестьянский сын.

Ольга и Матвей родились в один год, в один месяц, с разницей в три дня — и росли вместе.

В малиновом платье, с заплетённой от темени светлой косой, Ольга бежала по весеннему лугу, подхватывая подол и перепрыгивая ручейки. Приблизилась к опушке — и тоненький голосок свирели замолк. Ноги её остановились — забегали глаза. Из парнóй земли пробивалась свежая трава; маленькие, солнечно-жёлтые цветки мать-и-мачехи и синевато-голубая пролеска вблизи молодого дуба живили едва пробудившийся лес. Вот и Матвей явился — с огромным пушистым букетом вербы.

— Это для вас, Ольга! — он пал на колени с молодецкой улыбкой.

Они вместе пошли вдоль ручья-канавки по мягкой, бугристой, вздутой вешними водами земле. Прогулка не ладилась: не улыбалось, не ворковалось.

— Что с тобою, Ольга? Зимой мы так редко встречались, и я так давно не видел твоей улыбки. Ты знаешь, как я люблю твою улыбку. Почему ты грустишь?

— Стоит ли говорить тебе об этом, Матвей?

— Расскажи, я всё для тебя сделаю! — он заглянул ей в лицо. Чуть набухшие веки заставляли его синие глаза смотреть как-то виновато или даже жалобно.

Она потупилась:

— Мы едва не разорились.

— Не грусти, Ольга! Поверь — я буду любить тебя, что бы ни случилось. Да хоть и без приданого! Не тревожься: я и мой папенька… мы поможем вашей семье!

— Не надобно уже помогать, — она мотнула головой. Всхлипнула и зажала ладошкой глаза.

Матвей сморщил брови, приоткрыл губы. Развёл руки — и укрыл её в щедрых объятиях:

— Оленька, только не плачь! Я… я прошу тебя… Ольга, ты же знаешь… я не переношу девичьих слёз.

Она оперлась о его руку и села на сваленный ствол.

— Владимир уехал в Петербург продавать дедушкино имение.

Матвей гладил её шёлковые пуговички на спине:

— Я понимаю твои страдания, Ольга. Мне было бы так же больно, ежели бы я потерял наше Бакшеево. Я просто… не знаю, что сказать тебе…

Светлая головка приклонилась к его льняному рукаву.

— С тобою так хорошо, Матвей. Ты словно солнышко. Когда я рядом с тобой — и о горестях думать не хочется. Прошу тебя, поиграй для меня. Что-нибудь грустное…

Элегия свирели заструилась по лесу, завиваясь в диких стволах, зазвенела небесными отзвуками. Прижимая к губам черёмуховый срез, Матвей взглядывал то на свежее небо и макушки голых осин, то в лицо Ольге. Её маленький рот, губки полумесяцем так и манили — как малина в сахаре.

Последнюю ноту повторило эхо — и она вскочила со ствола к другу, обняла его за шею, прижалась прохладной щекой.

— Как бы мне хотелось, Матвей, быть с тобою и смотреть на тебя вечно, когда ты играешь для меня!

— Так не уходи.

Он взял её за руку, и они пошли опушкой до Превернина. Двухэтажный белый дом с колоннами утопал в змеящихся яблоневых ветках.

— Должно быть, Владимир уже вернулся, — Ольга насупила тонкие брови. — Мне надобно домой.

— Завтра я снова жду тебя, — Матвей тронул музыкальным пальцем её щёчку. — Милая Оленька, обещай мне, что не станешь грустить.

— Я буду думать о тебе — и это поможет мне всё принять.

Она поцеловала его запястье под вышитой славянскими крестами манжетой — и пошла к дому.

***

В кабинет Фёдора Николаевича постучали. Дверь боязливо отворилась, и заглянул Владимир с чёрной шкатулкой в руке. Отец вытянул раздвоённый ложбинкой подбородок:

— Что?

— Всё.

На стол хлопнулась пачка ассигнаций. Вторая, третья. Четвёртая! Фёдор Николаевич перестал морозить глазами мрачное лицо сына — и посмотрел на серые кирпичики.

— Владимир! И всё ассигнациями? Сколько же здесь?

— Сто двадцать пять тысяч.

— Это что?..

— Задаток. Вам остаётся купчую составить.

— Володя! — отец поднялся, обошёл стол и обнял сына. — За такие деньги!.. Как ты смог?..

Словно деревянного истукана обнял.

— А сколько, по-вашему, должно стоить дедушкино имение?

Фёдор Николаевич порвал бумажный ободок верхней пачки и стал перелистывать ассигнации — новыми серыми двухсотками. Владимир стоял напротив, скрестив руки на груди.

— Задаток, говоришь… И кто же дал за наше имение такую сумму?

— Некий граф. Будрейский.

— Будрейский? Не слышал… Твой знакомый?

— Нас представили друг другу в доме графини Строгановой. Этот Будрейский узнавал о покупке имения подальше от столицы. Раньше я его не видел. Или познакомиться не доводилось. Вы наказали не продешевить — а он предложил сто шестьдесят тысяч.

— Ай да сын! Впервые я тебя хвалю.

Было б за что, папенька…

Теперь надлежало как-то оповестить сестёр. Они ждали в гостиной. Ольга на диване пачкала маленькие ноздри вербной пыльцой букета.

— Наше Первино покупает граф Будрейский, — Владимир переступил порог, глядя на нос своей замшевой туфли.

Евдокия, лицом к окну, в тёмном майоликово-синем платье, накручивала на палец кисточку чёрной кружевной косынки:

— Какая разница, кто. Кто бы ни был — я заранее ненавижу его.

— Когда он приезжает? — спросила Ольга.

— Обещался… одиннадцатого мая.

— Одиннадцатого — мая! — Евдокия повернулась от окна. — В день смерти дедушки!

Она выбежала из комнаты. За нею — сестра. В спальных покоях хлопнула одна дверь, другая. И гостиная опустела — с букетом вербы на гобеленовом диване.

Будто второй раз похоронили дедушку. В утешение оставалось полмесяца прощания с Первином.