Лук на подоконнике и верба под столом

Татьяна Анатольевна Минченко, 2021

Нет, эта книга вовсе не о том, что вы подумали. Это не энциклопедия быта второй половины двадцатого века. Всем приятно копаться в развале на барахолке, обнаруживая вещи, родные с детства. Те самые вещи, что мы любили, что мы ненавидели и любили ненавидеть. Вещи, которые, казалось нам тогда, будут с нами навсегда, которые мы будем любить и хранить вечно, и которые мы с такой легкостью забыли, отправив умирать на пыльные чердаки памяти о детстве. Ничего этого не вернуть. Да и надо ли? Зато можно открыть книгу Татьяны Минченко и прожить это снова. Пережить заново те радость и тоску, смех и уныние, что дарили нам эти вещи и события. Увидеть все это глазами автора, который совершенно не будет возражать, когда вы с давно забытым пылом и воодушевлением возразите, что у вас, у вас лично, были другие игрушки и одежда, другие события и обстоятельства. Но ведь были же! И вы их помните, а может, помнили, да забыли, а вот сейчас вспомнили. И это прекрасно! Дмитрий Маланичев

ДЕМОНСТРАЦИЯ

Странное, как всё в СССР, ноу-хау — заказанное государством шествие, имитирующее народную волю. В нём всё было искусственно: насильное навязывание, крайняя формализация, раздутый пафос, ложный энтузиазм. Власть нуждалась в показухе и коллективном послушании, для чего сама и инициировала праздники. За исключением разве что Нового года и 8 Марта все они носили абсурдистский характер, но никому и в голову не приходило обсуждать их целесообразность. Госзаказ — великий и ужасный, как Гудвин, — не терпел отговорок, а подлежал обязательному исполнению. Упал-отжался и вперёд.

По всем мало-мальски значимым учреждениям рассылались разнарядки: сколько душ предоставить ненасытному Минотавру. От безвыходности демонстрациям отдавались, как нелюбимому мужу, по принципу стерпится-слюбится. Как говорится, за неимением гербовой пишем на простой. Но со временем люди адаптировались к обязаловке, и демонстрации в глазах самих участников стали превращаться во вполне привычное ритуальное мероприятие. Теперь, на расстоянии десятилетий, можно и умилиться всеобщему ликованию из-под палки и найти в нём эйфорическую составляющую. Но только на расстоянии.

Случалась манифестация единства партии и народа дважды в год: на Первомай и 7 ноября. В эти дни вождям особо не терпелось слиться с подданными, что автоматически обрекало граждан на участие в плановом торжественном сношении с властью. Самым противоестественным для меня лично было встать ни свет ни заря, да ещё в свой законный выходной. Остаться неохваченным шанса не было. Из всех радиоточек и телевизоров громыхали плакатные речёвки и здравицы в честь нашей борьбы и труда, трещали интервью с передовиками и низвергались громкоголосые марши. Знакомые чеканные голоса дикторов в такие дни становились немного опереточными: звенящими и задорными. Они задирали вверх интонацию, и каждая фраза заканчивалась на взводе, обещая дальше ещё более неслыханное продолжение. В перерывах между казёнными лозунгами и призывами, состоящими из абракадабрического набора слов, в эфир запускали бравурные победоносно-оптимистические песни, слова которых, мне кажется, впечатались в мою память навечно. Боюсь, услышь я сейчас хоть одну из них, немедленно вскинусь в кровати и начну рефлекторно дрыгать конечностями, как Джек Леммон после танго с миллионером из «В джазе только девушки».

Мамин институт был крупной организацией и должен был принимать участие в шествии. Поэтому несколько раз я оказывалась заложницей этого принудительного гулянья. Место сбора нашей колонны было на Петровке, в переулке вдоль сада Эрмитаж. В мае всё было сносно. Меня подкупали шариками и всеобщей заботой. А вот в начале ноября, когда в средней полосе как раз ударял первый мороз, 30-40-минутное топтание на промозглом утреннем холоде уже не оставляло надежды. Пока все собирались и получали отмашку на движение, ноги вмерзали в сапоги, а нос краснел снегирём. Подозреваю, что мужская часть компании подогревалась горячительным, иначе держать что-либо в руках было немыслимо. Потом всем раздавали какую-то фигню на палках в виде транспарантов и огромных бумажных гвоздик, и мы выдвигались в сторону Красной площади, чтобы слиться с такими же ликующими потоками из других районов.

Движение в центре было перекрыто, и весь город казался не только вымерзшим, но и вымершим. Родные улицы выглядели, как в дурном сне. Огромные плакаты отражали наши будущие цели, а гипертрофированные портреты партийных боссов славили их деяния. Особым спросом пользовался трёхголовый вождь Маркс-Энгельс-Ленин, чьи гигантские изображение трепетали на ветру, натянутые на любимые, не узнаваемые под полотнищами здания. Когда в начальных классах нам задали сочинение на тему Первомая, мой одноклассник Илюша Поляков в числе прочего написал, что на домах висели головы вождей. Чудная и чуткая наша Дора Ильинична, процитировав перл классу, вырвала страничку из тетради и посоветовала смелому критику режима переписать текст заново.

На подходе к площади колонны опять останавливали, пропуская их по очереди. Это создавало нетерпеливый ажиотаж и возбуждение, как будто именно сейчас там, впереди, произойдёт что-то чудесное, что навсегда изменит твою жизнь. Выплывет ниоткуда огромный летучий корабль из довоенного фильма «Буратино», спустит вниз веревочную лестницу, заберёт на борт всех очарованных странников с просветлёнными счастливыми лицами и так же ускользнёт в никуда, оставив внизу недостойных райской пасторали мятущихся горожан. Хотя на самом деле все прекрасно знали, что их ждёт впереди. А ждал их быстрый проход по площади, мелькнувший справа по ходу саркофаг со стоящими на нём оловянными человечками, голубые ёлки на фоне кирпичной стены, задрапированный кумачом ГУМ, Спасская башня с курантами и на десерт — Василий Блаженный а-ля натюрель. Все это, кроме человечков, можно было увидеть в любой другой день, но никогда больше эта картинка так не возбуждала граждан.

Я вообще попадала в ловушку. Кроме хлястиков на пальто, свинцового неба и красного полыхания вокруг мне обычно не было видно ничего. Один из маминых коллег, явно ей симпатизировавший, — очень хрупкий молодой человек, — совершил однажды героическое в моём сознании действие. Нечеловеческим усилием посреди ползущей плотной шеренги он подхватил меня под руки и водрузил моё тогда достаточно упитанное тело на свои плечи. И я увидела живьём то, что тысячу раз лицезрела в телеке: механические фигурки, как на средневековых часах, заведённые ключиком, только без коней, доспехов и копий. Разочарование моё было огромным. А когда мой личный рыцарь поставил меня на ноги, всё вообще кончилось, так и не успев толком начаться. Символически мы прошли путь к коммунизму, он нам воссиял, и теперь мы оказались никому не нужными, скатывающимися с Васильевской горки, как пасхальные яйца, которые по окончании праздника полагается разбить. Все колонны в одночасье вдруг расстраивались, а бывшие демонстранты уже совсем другим, твистующим и предвкушающим, шагом рассыпались в разные стороны, как будто и не были только что единым целым, устремлённым в светлое будущее.

Тут уже начиналась совсем другая часть Марлезонского балета — гастрономическая. Носила она исключительно частный семейный характер, в отличие от торжественной коллективной. Вернувшись домой, народ набрасывался на праздничный стол с приготовленными заранее выпивкой и закусками. Практически это был завтрак, переходящий в обед. Живя близко, мы иногда даже заставали прямую ТВ-трансляцию остатков демонстрации и как бы видели себя со стороны. Затем по телеку по всем программам начиналось новостное беснование с бесконечным разжёвыванием деталей и подробностей судьбоносного дня. На телевизионный досуг можно было забить. Эфир на весь день был отдан пропаганде. Конечно, вкусная и любимая еда немного компенсировала горечь. Тем более что стол в лучших традициях ломился от любимых блюд: оливье, который очень странно было есть с утра, пирожки, селедка под шубой, заливное из судака, какой-нибудь деликатес типа палтуса и обязательно шампанское. Чуть позже, когда уже никто никуда не ходил по казённой надобности, дома просто устраивали утреннее застолье. Во время одного из таких утренников я получила право вместе со взрослыми на свой первый бокал игристого.