Погорелое

Татьяна Бондарь, 2023

Это сборник мрачных историй в стиле русских народных сказок. Герои в них сражаются за правду, добро и любовь. Пройти им придётся через места нечистые, где кровь невинная лилась, колдовство мрачное творилось. Там трава теперь не растёт, вода не течёт, рожь не родится, птица не садится. Легко туда дойти, да трудно воротиться. Только иной раз такой дорожкой идти милее, чем с подлостью людской мириться.

Резеда

Избенка, что за селом у самого леса стояла, всегда пустой была. Даже старые люди не помнили, кто в ней раньше-то жил. Любая другая брошенная изба сгнила бы уже али по бревнышкам ее растаскали, а эта нетронутая, ровно время мимо нее проходит.

Парни деревенские, когда девок напугать хотели, сочиняли про эту избенку небыль всякую. Иные на выдумку так хитры были, такого наворачивали, что и у самих поджилки дрожали. Их стараньями избенка та страхами и обросла, ровно браней непроницаемой, никто к ней близко подойти не смел, стороной все обходили. Обходили-обходили, а любопытно хоть издали поглядеть, проверить, не мелькнет ли в оконце покойничек али бес с рогами, народ-то хоть боязливый, а любопытный, охоч нос куда не следует сунуть.

Вот одним днем Ларька, дочь горшечника, как из лесу вернулась, давай клясться, что дым из трубы в той избенке шел. Люди ей не поверили сперва, посмеялись, со страху-де девке померещилось, а там сами примечать стали, то свет в окошке мелькнет, то дверь хлопнет, трава опять же вокруг примятая, а колодец заброшенный во дворе расчищен. Потом и девку увидели, что там поселиться решилась. Сама мелкая да тонкая, волос черный в косу убран, переплетен травами всякими. Рубашка на ней выткана искусно, а на рукавах да подоле узор яркий, какого местные мастерицы и не видали.

Тут народ во всю силу загудел, про девку-то. Каждый на свой лад сочинять стал, кто она да откуда. Правду-то никто не ведал, а спросить боялись, девка же, не иначе, как ведьма, кто еще у леса-то селится?

Девки той деревенские зря боялись, то Резеда была. Тошно ей в столице жить сделалось, вот она от батюшки к лесу ближе и решила перебраться. Батюшка ее отговаривать пробовал. Он хоть и не родной ей был, а любил, как свою, даже больше. Стал просить ее: «Не ходи в лес, не живи одна! Люди-то больше по свету добрые рассыпаны, да лихие среди них ровно сорняки, хоть и не сеял никто, а все лезут, землю ногами мнут да норовят там нагадить, где почище. Растопчет тебя кто из таких и не заметит. Красоту-то не всякий рассмотреть может, даже когда она сама в глаза просится».

Резеда его и давай успокаивать:

— Батюшка мой, ты не бойся и не скучай обо мне. Меня ни зверь, ни птица не тронет, а с человеком я справиться сумею ни добром, так силою.

Стеш, ее батюшка, и седины на висках за ночь прибавил, а все ж таки отпустил. У всякого своя дорога, с нее не свернешь, другого по ней за себя не пустишь. Веревочку на прощанье он Резеде на запястье повязал. Сам ее всю жизнь нашивал, а дочке, вишь-ко, отдал. Резеда ведала, что за сила в той веревочке, хоть батюшка никому и не сказывал. Она в благодарность ленточку с волос сняла, да замест веревочки на руку батюшке и повязала, в три оборота да на узел.

— Не снимай, — говорит, — батюшка, моей ленточки. Она тебя от беды уведет, век долгий проживешь, правнуков нянчить будешь, только не снимай!

Ленточку эту Резеда нашивала почитай с семи годков. На вид она невзрачная, от времени истрепалась, потемнела вся, да волосы девичьи силу огромную из природы черпали, да сквозь нее пропускали. Набрала в себя ленточка силы той столько, что и от смерти спасти могла.

С тем и ушла Резеда, родимый дом оставив. Нашла избу заброшенную у леса, да стала жить в ней отшельницей.

Деревенские как поняли, что ведьма у них поселилась, боялись сперва, говорили всякое, еще большим кругом обходить то место стали, да когда нужда прижала, все ж потянулись к дому ее. Сперва оврагами да закутками, а там и открыто. Всякий к ней со своим горем идет: у кого ребенок в жару кричит, у кого спина ломит, так что мочи нет, а там и просто, по любопытству много кто наведываться стал, прикрываясь хворью выдуманной, лишь бы на ведьму посмотреть.

Резеда всем помогала. Кому отвар готовила, кому растирку, кому так, руку на спину положит, погладит, как мать родная, шепнет что-то ласково, а хворь, глядишь, и пройдет.

Резеда научена была, знала, что однажды люди эти забудут все добро, что она им сделала, и придут с камнями да вилами к дому ее, а все одно помогала и денег ни с кого не брала, зачем ей? Она трав в срок запасет, ягод-грибов насушит, кореньев наберет, благо леса богатые. Да и много ли ей надобно, она и воздухом сыта бывала. Так прожила она в избе той год. Деревенские ее своей считать стали, будто всегда она тут и была.

Гладко все катилось, пока за колоду не зацепилось да не повернуло на лихо. Набрел на ее избушку молодец непростой. Видно, что издалека путь держал, в пыли весь да в поту, сапоги на нем богатые, с теснением, а вытерты чуть не до дыр. Вот постучался он да попросился заночевать. Резеда путникам всегда приют давала, примета была между травницами да шептухами, — коли не пустишь путника, так замест него беда в доме ночевать станет.

Молодец вошел в избу, статный да пригожий. Она его накормила, напоила, баню истопила, а пока мылся он, одежу его постирала да заштопала. А молодец-то только лицом пригожий был, а душонка у него мелкая, да грязная, жаль, что ее в бане не отмоешь. Вот вышел он к столу, чистый да удалый, сел, ест хозяйкой наготовленное, а сам из своей баклажки-то и потягивает. Резеда людей во хмелю не любила. Сама не пила и другим не давала, противно ей было. Вот она и молвит:

— Ты, добрый молодец, коли в дом мой гостем пришел, так мне и служи, что хозяйке не любо — у себя не держи. Не пей из баклажки своей. Не ходит заяц в берлогу к медведице со своими порядками, а коли придет, сам за обед сойдет.

А молодец зубы скалит, да ноги на скамью напротив забрасывает:

— А кто медведица-то? — спрашивает. — Ты что ли? Хвост где ж твой, покажи? — и подол Резеде задирает. Она его по руке ударила, а он уж хмельной совсем, смотрит зло и говорит:

— Ты, девка, дура, коли б знала, кого принимаешь, так рот бы свой закрытым держала. Я князь, по делу лесами скачу, сам кого хочешь жить научу. А кто не научится — под пыткой будет мучаться.

Резеда брови свела и отвечает спокойнехонько гостю недоброму:

— Ехал бы ты, князь, путем-дорожкою, пока ноги целы, да все подальше от дома моего. Я тебя сюда не звала, сам пришел, крова у меня просить, а теперь дыбой грозишь. Ты не гость мой, а значит и не связана я словом беречь тебя.

А этот на девку смотрит да смеется.

— И что ты мне сделаешь, травница, ведьма? Зверобоем натрешь да в печь на лопате воткнешь? Я ж тебя одним пальцем раздавлю, ты и пикнуть не успеешь. Была ведьма лесная, стала вошь платяная!

Тут воздух в избенке будто зыбью пошел да гуще сделался, а дурак-князь не видит того да дальше мелет.

— Захочу — прямо сейчас до земли твою избенку спалю, пепелища не останется, косу твою обрежу да к хвосту конскому привяжу, а тебя саму заживо закапаю, вот и посмотрим тогда, кто медведь из нас, а кто заяц.

— Медведь силою своей не бахвалится, перед зайцем туманом не стелется, а ты, добрый молодец, соловьем распелся, да все пустое.

Тут гордыня молодца со скамьи сорвала, схватил он Резеду за горло да к стене прижал. Она спокойно стоит, будто и не давит ее князь молодой руками обеими.

Понял молодец, что дело неладно, девка и впрямь непростая. Хмель с него спал, руки задрожали, сила уходить стала, страхом сердце наполнилось. А девка, как птица крыльями, рукавами махнула, его оттолкнула, а сама на дверь смотрит, будто ждет чего. Видит князь, беды ему теперь не миновать. Стал он спиной отступать, глаз с ведьмы не спуская. А тут избенка затряслась, дверь сама отворилась, а за ней волчица черная стоит, с теленка годовалого ростом. Пасть у ней раскрыта, язык высунут, и тоже черный.

Князь со страху на спину упал, а волчица подхватила его за ноги, да и потянула в лес. Резеда ей только вслед слово заветное шепнуть успела, чтоб не убивала обидчика ее. Сама у порога постояла, как ветер шумит послушала, да и нашептал он ей, что со дня этого жизнь ее повернется.

Месяц прошел, пока до избенки Резеды дружинники княжеские добрались. Вошли они в избу хозяевами, перевернули внутри все, да ведьму не нашли, Резеда сразу после того случая ушла.

Как князь и грозился, сожгли дружинники избенку до земли. Она против времени века простояла, а против огня как лучина, в момент сгорела, пепелище да печь остались. Собаки по следам ведьминым не пошли, мордами крутят, глаза дурные, в траве качаются, ряду им так и не дали. Так и вернулась дружина ни с чем.

Князь молодой сам дружину к ведьме отослал. Живым он остался, бросила его волчица посередь леса, да ноги ему пока несла так измочалила, что смотреть страшно, не то, что ступить. Князь на локтях день полз, пока из леса выбрался, да на помощь звать стал. Крестьяне его полуживым подобрали, да в родительский дом свезли. Увидела княгиня сына едва живого, завыла-заголосила, да сделанного не воротишь. Стала созывать она лекарей со всего города. Много их пришло, чуть не дюжина, да все как один руками развели, мол, помочь тут только боги и смогут, а коли не помогут, быть князю всю жизнь калекой.

Княгиня, как услышала то, в горе без чувств на пол упала, а князь молодой почернел, ровно ночь его полотном накрыла, и велел воеводе своему ехать к избушке да ведьму к нему привесть, а как тот пустым вернулся, завыл он зверем раненым, вещи стал хватать, да без разбору швырять, кричать да бесноваться. Выбежали люди из опочивальни его, двери прикрыли, матушка платочек к лицу прижимает, шкатулкой деревянной сын ей бровь рассек. Долго князь уняться не мог, к ночи его только попустило. Когда притих он, матушка в двери осторожно постучала да вошла, сыну любимому снедь принесла, а князь ее с порога и просит:

— Прикажи-ка, матушка, ко мне Протопея прислать.

Мать как услышала, задрожала вся, на колени перед сыном упала и молит его:

— Не зови, сынок, Протопея! Он всякому-то помочь рад, да от помощи его только лихо выходит. За службу свою он берет не золотом да не почестями, а чем подороже. Кто ходил к нему, дольше трех годков и не пожил. Не зови его, сынок, богами вечными прошу!

А князь ей одно отвечает:

— Коли не позовешь, так я и без тебя найду, кто его ко мне приведет, али сам поползу, а от тебя отрекусь и к дверям своим больше не подпущу.

Мать в слезы, да делать нечего, с колен встала и пошла звать Протопея.

Князь единый сын у нее был, других детей боги не дали, вот она для него что угодно сделать и готова была. Решила княгиня про себя, раз сын не передумает, так пусть просит с Протопея чего хочет, а расплачиваться уж с ним она сама станет, только сынок родимый пусть живет да радуется.

Не зря княгиня сына отговорить пыталась с Протопеем связываться, про него все знали, что он колдун, да не добрый, а из тех, что сглазы да порчи наводит, от одного взгляда которого скот мрет да люди старятся.

Его, как он в городе объявился, изжить сперва хотели, да ни силой, ни хитростью взять не смогли. Силой за ним с сотней придешь, он морок наведет, дружинники разум теряют, против своих сабли поднимают. Отец князя молодого, пока жив был, сам к нему приходил, говорил: «Бери, человече, чего надобно, да поди прочь с земель моих, люд не баламуть», а Протопей смеется, да и отвечает: «Не гоже князю перед мужиком простым дрожать. Тебе же лучше, что я в землях твоих поселился. Там, где дом мой, лиха большого не будет!»

Так и остался Протопей жить во граде. Князь-батюшка с бессилием своим примирился, мыслью утешившись, будто, и впрямь, зверь лютый рядом с жильем своим не охотится. Только докладывать ему с того дня стали, что дети новорожденные в городе пропадают.

Вот к этому Протопею и пошла княгиня, а тот ее уж на пороге дожидается, стоит, да глазами серыми сверлит.

— Что, — говорит, — матушка? Послал за мной сокол твой ясный?

Она дрожит, побелела вся и сказать ничего не может.

— Да ты не бойся, не трону я сына твоего, с тебя плату возьму, как ты сама и задумала. Коли до смерти прислуживать мне станешь, так и исполню, что он хочет. Согласна ли?

Княгиня глаза опустила, кивает, а Протопею все равно с кого дань брать, любая душа для него ровно стоит.

Вернулась княгиня, сыну передала, что ночью Протопей сам придет, чтоб ждал он его и не спал. Князь и до того лицом темен был, а тут еще мрачнее сделался и улыбка недобрая, страшная появилась.

Поставил он стражу втрое против обычного, а только как час пришел, все люди его разом заснули, будто на тот свет провалились. Входит в покои княжеские колдун Протопей. Одежа на нем рваная да грязная, борода и волосы комьями и вши по ним бегают. Князь от вида его даже перекосило, противно ему. Человек столько силы да власти заимел, а себя до такого довел. Протопей понял мысли князя да сощурился зло.

— Знаю я горе твое, — первым заговорил он. — Матушка твоя за тебя плату мне отдать обещалась, а сколько ей платить — сам решай. Два желания у тебя, княже, но выбрать одно надобно, больше не исполню. Коли решишь ноги исцелить, так я помогу, будешь землю топтать как прежде, и с матушки твоей половину потребованного возьму. А коли хочешь ведьму-травницу найти да отомстить, так я тоже подсоблю, только на ноги ты никогда больше не поднимешься, и матушка твоя до самой смерти мне служить будет.

А у князя так черно на душе, что и ноги ему не нужны, и матушки родимой не жаль.

— Помоги мне ведьму сыскать, через нее ко мне горе пришло, и коли не отомщу да не увижу, как она слезами горькими плачет, мне и с ногами целыми житья не будет.

Колдун будто знал, что молодец выберет. Достает он из-за пазухи косточку, с одной стороны надломленную. Длиной она в две ладони, вся желтая, да в дырочках мелких.

— На тебе, князь, косточку, на ту ведьму заговоренную. Положишь ее на ладонь, она острым концом и повернется в ту сторону, где ведьма спряталась. Кто косточку в руках держит, тому колдовством навредить нельзя, ведьма ничего сделать не сумеет. А коли убить ее захочешь, косточку меж ребер ей воткни, тогда сила крови ведьминой кончится, не переродится она ни в человеке, ни в звере лесном, ни в травинке-былинке луговой.

Положил Протопей косточку на ладонь себе, она сама и развернулась, острым концом на восток показала.

Кольнуло тут сомнение князя, противится в нем что-то, не хочет он руку к вещи той страшной протянуть, да злоба сильнее оказалась, схватил он косточку, к себе прижал, будто кто отнять ее хочет. Косточка впилась в ладонь его острым концом, изранила так, что кровь проступила, а сама, будто живая, ее в себя и впитала. Смотрит князь, а Протопея в покоях уж и нет.

Тут и стражники его проснулись, глаза трут, глядят виновато. Князь воеводу своего зовет, косточку ему дает и молвит:

— Вот тебе косточка, жизнью своей передо мной за нее отвечаешь. Иди куда она укажет, да ведьму мне живой приведи. Выполнишь — награжу по-царски, не выполнишь — из-под земли достану. Поймаешь девку, делай с ней что хочешь, хоть по лоскуту из спины каждый день вырезай, только живой довези. В глаза ее хочу смотреть, когда из них жизнь уходить будет.

Дивно то воеводе, он князю давно служил и таких приказов от него не получал. Решил он, что и впрямь, ведьма та вреда много сделать может, коли ее не поймать. Взял он десяток дружинников лучших, да и отправился за ведьмой.

А матушка князя той же ночью впервые головой о стену биться стала.

Воевода был человек добрый, даром, что с пеленок саблю из рук не выпускал. Он на службу шел, чтобы люд да князя защищать, правду нести да мир. Умереть был готов ради дела правого. И жена у него была, ребятишек трое. На ладони он косточку держит, да всякий раз, ему гадко становится. Как она сама собой поворачивается, холод его пробирает. Бросил бы ее, да без косточки той дело не сделается, терпеть надобно.

Ехали они так-то почитай две седмицы, пока косточка с руки воеводиной сама не сорвалась да на землю не упала. Стоит он с дружинниками княжескими у берлоги медвежьей, косточка к ней по земле ползет, как гадюка. Слез воевода с коня да молвит:

— Выходи, ведьма, знаю я, что здесь ты прячешься. Против меня да людей моих сделать ты ничего не сумеешь.

Резеда и вышла открыто, в глаза воеводе долго посмотрела. На руках у нее зайчонок сидит, не рвется, ровно прирученный, и сама она тонкая да лицом светлая, улыбается, ровно дитя малое, словно не воины за ней при оружии приехали, а родной кто-то.

— Вижу я, — говорит Резеда, — сильно князь смерти моей хочет, раз за помощью к колдуну Протопею обратился. Еще вижу, что коли не пойду с тобой, ждет тебя беда большая, а коли пойду, так на меня она перекинется. На смерть ты меня вести собираешься, хоть сам не веришь, что надобно. Силы у тебя больше, чем у князя, дружина твоя служит не прихоти его, а мудрости твоей да доброте. Ладно уж, коль так хочет князь меня повидать, пойду к нему, может и получится исцелить его, гнев на добро повернуть.

Выпустила Резеда зайчонка и сама пешком за конями дружинников пошла, своей волею.

Никто ее в пути не обидел, даже не подумал дурного. Девка-то, как солнышко зимою, думы на свет поворачивает. К каждому-то она знает, как подойти, какое слово молвить. Вроде и ничего особого, а на душе легче становится. Обратный путь на три дня больше времени занял, а короче показался. Всем-то хорошо, одному воеводе плохо. Помнит он слова княжие, знает, что и впрямь девку на смерть ведет, а Резеда душой чистая, как ее князю отдавать-то?

Вот уже и к городу подъезжать стали, совсем воеводе худо сделалось, ни ест он, ни пьет, сердце у него щемит, а Резеда сама к нему подходит, да и говорит:

— Извелся ты весь, воевода-батюшка. Не тревожься за меня, коли хотела б, так давно ушла бы. Мне самой с князем переговорить надобно. Пойди к нему сейчас, доложи, что привел меня, как было велено. Платы за то не бери никакой, ни шубой, ни златом, ни почестями. Как отпустит он тебя, сразу домой ступай, да дочке, как уснет, на ушко шепни все слова добрые, что дорогой об ней думал, она у тебя на утро в трое против прежнего красавицей проснется.

Воевода и поверил Резеде, доложил все князю, как она велела. Тот ему сулить стал золото да земли, а воевода поклонился и отказывается:

— Не ради наград я на службу к тебе пошел. Земли да золото к себе привязывают крепче веревок, помехой в деле моем становятся. Служил я батюшке твоему верой и правдой, теперь тебе служу, девку по слову единому привел, а только ты ее не тронь, нет зла в ней никакого, грех большой на душу возьмешь, коли обидишь ее. Таких, как она казнить, так людей добрых на земле и не останется.

Князь тут дружинников призвал, да и приказал воеводу своего верного за слова дерзкие в острог вести. Дружинники повеления его не послушались, не предали воеводу своего, на месте отреклись от служения князю, да по домам пошли. Князь, почитай, без охраны и остался, с десяток человек всего. Они-то Резеде руки связали да в покоях его перед кроватью на колени поставили. Князь выгнал всех прочь, веревку Резеде на шею накинул, да косточкой своей замахнулся.

— Что, ведьма, — пытает, — думала, не сыщу я тебя да спущу обиду. Ты меня молодого калекой оставила, а сама среди трав да векшей счастливо прожить хотела? Не бывать этому! Как мне больше никогда не ходить, так и тебе не жить на белом свете.

Дернул князь за веревку, а Резеда, будто и не заметила, смотрит без страха, как и в первую их встречу, да и говорит ему:

— Душой ты, князь, больше болен, чем телом, и матушку свою под беду подвел, лишь бы мне отомстить. Дружина тебя бросила, а скоро и все слуги разбегутся, коли не очистишься.

А князь страха от нее ждал да слез, и слова ее в самое сердце ему попадают, будто все то знал, да не понимал, пока она не сказала. Только злоба его все крепче становится. Натянул он веревку сильнее, косточку к горлу Резеды придавил и шипит сквозь зубы:

— Кровь твоя меня и исцелит, ведьма.

А она спокойно отвечает:

— Ведаешь, княже, что станется, коли убьешь меня, как тебе Протопей присоветовал? Года не пройдет, как сам сгинешь, а над матушкой твоей колдун издеваться по-всякому станет, руками ее много лет детей малых красть, пока не надоест она ему, а как надоест, прикажет ей убить себя. Душа ее после того веками мучаться будет, белой птицей на твою могилу прилетать и слезы лить. Того ты хочешь?

Да все иначе статься может, коли сам меня отпустишь. Колдовство злое пропадет, душа твоя исцелится, а колдун власть над матушкой твоей потеряет.

А князю все одно, хоть огонь не гори, душит его гнев, замахнулся он, уж не напугать, а убить хочет. В миг тогда выпростала Резеда руки из веревок, будто не связаны они были вовсе, да и перехватила смертоносную косточку почитай у самого сердца своего. В глаза князю смотрит, и сила в ней такая поднимается, что побороть ее князь не может, словно медведица перед ним, а не человек. Глаза ее, как у богинь на статуях, ровно с того света на него глядят, наизнанку выворачивают, нутро видят, судят по делу каждому. От взгляда этого страшно князю сделалось, да так, как никогда раньше не бывало. Не вынес он его, сжался весь, ровно дитя, руками глаза прикрыл, лишь бы не видеть ее. Резеда над ним возвышается и все смотрит, ничем от нее не закроешься. Заговорила она не громко, да от голоса ее стекла задрожали, посуда по столу поехала, уши заложило.

— Жизнь твоя, княже, короткая, а зла ты за нее сделать успел, что и пяти таких теперь не хватит, чтоб вину закрыть. За дело я тебя наказала, думала, коли сам боль испытаешь, других жалеть научишься, а ты вместо того матушку колдуну лихому продал, вместо здоровья себе смерти чужой пожелал. Незачем тебе дальше жить да над народом княжить. Князь судьей да заступником людям должен быть, а не волком бешеным, что мясо рвать только и умеет! В глаза посмотри мне да сам скажи, за какое дело доброе пожалеть тебя можно.

Заплакал тут князь, жаль ему себя, стыдно, а в глаза посмотреть Резеде не может, хуже смерти это для него. Тогда пошла она к печи да бросила косточку в огонь.

— Как догорит она, так и жизнь твоя кончится, — сказала.

Косточка в огне чернеет, пищит, крючится, молодца на простынях огнем жжет, будто его самого в печь бросили. Князь с кровати рванулся, на пол свалился, руками в пол уперся, на ноги искалеченные встал, да три шага кряду и сделал. Больно ему, а до печи всего-то только еще три шага и осталось. Рванулся снова, лицом в пол упал, да вытянутую руку прямо в огонь сунул, косточку схватил. Резеда меж тем руку его прижала, да так в огне и держит. Завыл было князь, забился, да тут понял, что огонь не жжет его боле, руку лижет, а больно не делает, и выгорает в нем все черное да дурное, все гадкое да мерзкое, пламя в сизый окрашивая. Долго так держала его Резеда, пока огонь снова рыжим не сделался. Тогда Резеда отпустила князя и отошла в сторонку. Косточка в его руке лопнула, да растаяла. Лежит князь на полу, перед ним девка-ведьма, в руках пепел белый, что от косточки остался. Впервые за жизнь хорошо князю. Нет в нем ни зла, ни боли, прошло все, будто не бывало. А Резеда улыбается.

— Вот видишь, княже, душа твоя исцелилась, и ноги за ней. Да всего сделанного мне не исправить, самому тебе придется доделывать.

Не сказала ему Резеда больше ничего, развернулась и пошла своей дорогой, новую пустующую избенку у леса искать.

Князя молодого с тех пор, как подменили, ровно он грязным всю жизнь ходил, а потом в бане отмылся. Радостным стал, зла от него никто больше не видел, дружина к нему воротилась. Одно плохо — матушке все хуже делалось, а колдун Протопей пропал, сколько его не искали — не смогли найти. Мучался князь сильно, что матушку под беду подвел, а исправить никак того не мог.

Сперва матушка его только плакала, да ночами головой об пол али об стену билась, потом пропадать стала. Выставит князь у дверей да окон в ее покои людей своих верных, нянек оставит, а она ровно сквозь них пройдет, никто и не заметит. Потом седмицу ее ищут, найти не могут, а там раз, ее с болот али с леса приведет кто из крестьян — ноги босые, подол от грязи и воды такой тяжелый, что и поднять трудно, а сама она себе под нос бормочет. Переоденут ее, отмоют, расчешут, а она упрется взглядом невидящим в окно, да и повторяет:

— Не ходи, не ходи, девица! За воротами туман стелется, а что тот туман скрывает, того даже мать-земля не знает…