Кот, который гуляет со мной

Татьяна Веденская, 2017

У пессимистки Фаи Ромашиной «все еще хуже» – ее отдел отстранен от работы, начальник пропал, сестра беременна, а мужчина ее мечты, психотерапевт Игорь, после свидания пропал и не звонит. Фая клянется, что не станет звонить ему первой, но и ждать у моря погоды не в ее стиле. Девушка пытается найти ответы на все вопросы, используя «научные методы». Полученные выводы удивляют не только ее.

Глава 3

Никогда не поздно понять, что «мне уже многое поздно»

Вещи не могут стать нормальнее, чем они есть. Все может только ухудшиться, усугубиться и осложниться до степени невозможности и абсурда, но моя сестренка, вооружившись сборником расхожих истин, до исступления борется за то, чтобы доказать обратное. Иногда я представляю свою сестру Лизавету как набитую позитивом, что той соломой, «страшилу», который продолжает плестись по дороге, вымощенной желтым камнем, в надежде, что где-то в конце пути ему все же отвесят немного ума. А я бегу сзади и подбираю все, что просыпается из ее чемодана. «Люди могут меняться». «Мы сами решаем, какой жизнью нам жить». «Главное — принять на себя ответственность за проблему, и она уйдет».

Ага, как же. Особенно такая проблема, как ее муж Сережа.

Я сидела на краешке больничной постели, Лиза лежала и вздыхала так, словно ужасно устала лежать. Она была бледна, но в апреле в Москве не было никого со здоровым цветом лица. Мой букет стоял на подоконнике, в литровой больничной банке с водой. Я подарила цветы Лизе, чем, конечно, заслужила категорическую ярость Игоря. Я предложила заплатить ему за букет, чтобы он потом купил мне другой, и это его рассмешило. Мне кажется, только это меня и спасает порой — что я могу брякнуть нечто уж совсем невообразимое. Тогда всем становится ясно — на идиотов не обижаются.

— И куда он делся? — спросила я, рассматривая на тумбочке таблетки в пластиковой рюмке-контейнере. — Что случилось? И когда?

— Утром, дома. Я…

— Подожди, как — утром? Ты позвонила к обеду!

— Ну да! Я не хотела никого беспокоить. Просто когда я упала, сначала даже не подумала, что может быть что-то не так. Ну подумаешь, упала. А потом у меня заболел живот. Очень сильно заболел. Я испугалась и вызывала «Скорую».

— Это правильно. Это ты просто молодец, — кивнула я. — Но как же вышло, что ты упала, почему? А он куда делся, герой нашего времени, а? Куда уехал-то?

— Какая разница? Уехал! По делам, — воскликнула сестра, поглядывая на стоящего в коридоре Игоря. Сквозь больничное стекло его было хорошо видно, палаты в больнице, куда привезли Лизу, были разделены стенами, но оставляли визуальный доступ со стороны коридора. В палате моей сестры стояло две койки, вторая сейчас была пустой.

— Никакой разницы, — согласилась я. — Сережа всегда исчезает, ты права. Какая разница — куда и почему. Мы и так потратили достаточно много времени на выяснение то одного, то другого, а от того, обладаем мы этим знанием или нет, ничто не меняется. Сережа наш — как беспилотник со сбившимся управлением, нет никакого способа вернуть контроль.

— Фаина, прекрати, пожалуйста. Ты ведь прекрасно понимаешь, что я не это имела в виду, — воскликнула сестра, бросая обеспокоенные взгляды на Игоря. Он стоял — высокий, с хорошей осанкой, как породистый жеребец, которого случайно завели не в те конюшни — и держал в руках свое дорогое пальто. Классика. Все, что любил Апрель, было традиционным, пристойным, достойным, респектабельным. Это беспокоило Лизу, и я понимала почему. Было достаточно бросить один взгляд на меня. Но сейчас был неподходящий момент. Не время и не место для персональной терапии. — У вас с Игорем что, все серьезно?

— Когда это у меня «что» было серьезно? — усмехнулась я, и сестра нахмурилась.

— Значит, он тоже психолог? — В ее голосе прозвучала нотка ревности. Или мне показалось? Игорь Вячеславович Апрель, в отличие от моей сестры, имел высшее медицинское образование, был прагматичен и способен к диалогу — что существенно поспособствовало нашему сближению. Он не набрасывался на людей в слепом желании осчастливить их и не заверял всех и каждого, что счастливы только те, над кем успели поработать психологи. Апрель был вдумчив и склонен к размышлениям. Он вывел для меня постулат, что то, что помогает человеку пережить плохой день, уже имеет право на существование.

С этим я не могла не согласиться.

— Сейчас если в самолете крикнуть, есть ли там врач — может не найтись никого, а если крикнуть — психолога, срочно, то полсамолета набежит «вашего брата».

— А ему ты тоже такое говоришь? — обиделась Лизавета. Я пожала плечами.

— Все я говорю, если спрашивают. Вот только кто меня слушает! Ты меня никогда не слушаешь. Сколько вы с Сережей вместе? Пять лет? Господи, это же чудовищно — вы вместе пять лет, и все эти пять лет ни ты, ни Сережа не меняетесь. Ты хоть сама с этим согласна, Лиза? Ты ведь тоже ходишь на эти свои супервизии? Так они называются? Супервизии? Где психологи психологов лечат? Испить из своего кубка, да? И что?

— Фая! — тихо, но с угрозой пробормотала Лиза, однако меня было не остановить. Видеть ее в больнице — это было выше моих сил.

— Куда он уехал и по какой надобности? Почему ты не хочешь, чтобы я ему звонила? Вы поругались? Судя по тому, с какой неохотой ты говоришь об этом, вы поругались. В противном случае ты бы уже тут распиналась о его делах, о неведомых тридевятых царствах, где ему предложили поработать, или о внезапных неведомых делах, встречах с неведомыми людьми и исключительной важности поездках.

— Мы поругались, да. Довольна? — спросила Лиза, отворачиваясь к окну. Я видела на ее глазах слезы, и что-то человеческое перевернулось у меня в груди, оцарапав меня изнутри. Тварь я какая-то, а не сестра. Но — какая есть. Люди не меняются. Они только надевают ту или иную маску — по погоде.

— Он вернется, не переживай. — Я сказала это утвердительно, ибо знала: рассчитывать на то, что Сережа уедет навсегда, не приходится. Так было изначально — все то время, что они с Лизой вместе. В начале своего бесконечного цикла они тешили друг друга несбыточными мечтами, и тогда Сережа становился сахарным, как петушок на палочке. Обещал золотые горы, строил планы, воздушные замки и витал в облаках. Это был период, который я называла «возникновением первичной инфекции». В этот период «оголтелого оптимизма» от них обоих — и от Лизы, и от него — можно было услышать многое об «очищении», «здоровом образе жизни», о «хозяевах собственного будущего» и о «финансовой состоятельности». Сережа в эти периоды был вполне обаятельным, добродушным, улыбчивым. Как правило, эти периоды начинались после разлуки.

Затем цикл неминуемо сползал к следующей стадии. Сережа спал, ел, хотел новый компьютер, жаловался на беспорядок в доме и много времени проводил в Интернете. Лиза запасалась терпением, которое регулярно подпитывала фразами о «принятии людей такими, какие они есть» и о «хорошей карме». Она словно пыталась убедить себя, что если она оставит Сережу в покое и не скажет ему того, что реально крутится в ее голове, то кто-то свыше наградит ее и погладит по голове. Она работала, кормила Сережу, платила по бесконечным счетам и старалась не звонить мне, чтобы не нарваться на мой критический взгляд на происходящее. Но вскоре неминуемо случалось что-то, и мой телефон оживал.

— Я его ненавижу, — слышала я. — Я его выгоню. Он вообще-то мужчина, так почему он ничего не хочет делать? Я понятия не имею, что творится в его голове. Может быть, у него есть кто-то, кроме меня. С чего он взял, что я буду это терпеть?

Лиза становилась живой, реальной в этот период, она слушала и слышала, она звала подруг домой и устраивала посиделки, ругалась с Сережей, пилила его, скандалила — он отвечал ей тем же, она гнала его на работу, а он требовал идеально чистого дома. Лиза отказывалась стирать его вещи, выкладывала ему неоплаченные счета и бросала трубки, когда он звонил. Был случай, когда в этот период Лиза даже вроде как изменила Сереже с кем-то из своих коллег. Или клиентов ее центра «Надежда». Ах, если бы только это длилось вечно.

— Он ушел. Все кончено. Мы расстались. — Это был следующий этап их бега по кругу. Лизин голос звучал обычно тихо, словно ей трудно говорить, будто ей перерезали голосовые связки. Я прибегала — о, сколько раз я клялась себе не вестись на эти театрализованные представления, но каждый раз я оказывалась там — в первом ряду, в потертом старом кресле, купленном еще нашим отцом. И начинался спектакль одного актера. Лиза не выносила одиночества, не выносила мыслей об одиночестве, не выносила чувства свободы, и возможность выбирать свой путь была ей вовсе не нужна. Она говорила себе, что скучает по Сереже, говорила себе, что любит его, что это Любовь и что это слово, написанное с большой буквы, все объясняет. Его одного достаточно, чтоб оправдать то, что будет дальше. Сережа вернется. Предлоги будут разными — он позвонит, спросит, как дела, как Вовка, попросит совета, помощи, а иногда привезет денег — на сына. Скажет:

— Я понял, мы созданы друг для друга. Мне тебя не хватает. Странно, я должен бы тебя ненавидеть, но ты мне приснилась — и я весь день думал о тебе и понял, что совершенно не могу на тебя злиться.

Это не было ложью, не было продуманным актом, да и никаких особенных бонусов за Лизой не числилось, за исключением разве что добротной московской квартиры на пятнадцатом этаже высотки. Да, неплохо, но разве достаточно, чтобы раз за разом возвращаться к женщине? Я с некоторой обреченностью и унынием была вынуждена прийти к единственно возможному логическому выводу — да, Сережа тоже любит Лизу. А Лиза любит Сережу. Его обманчивая внешность внушала доверие и расположение, он был похож на певца Стинга — но только внешне. Тот же мечтательный, философский взгляд, те же морщины, та же щетина. Но за его глубокомыслием ничего не стояло. Музыка Стинга наполняла тысячелетней мудростью и спокойствием перед неизбежностью вечной жизни или неотвратимостью смерти, но Сережа-то был пустым. Лизе эта пустота не была видна, ее глаза были закрыты плотной повязкой из тряпки-невидимки. Это та самая любовь, которая зла, от которой больше бед, нежели пользы. Они терпеть друг друга не могут, им друг от друга лишь вред, однако они будут вместе до скончания земных времен… Смирись, мечтательная Фаина, смирись. Некоторые люди вполне счастливо живут без мозгов. Это у тебя одно сплошное горе от ума…

Некоторое время после очередного «эпического возвращения» сахарная пара наслаждается иллюзиями и предается самообману. Затем все начинается заново.

— Скажи мне лучше, что говорят врачи? — спросила я, дабы переменить тему. Я знала, что говорят врачи, мы побеседовали с одним. Игорь задавал вопросы, само знание которых было подозрительно. Что-то об отслойке плаценты, о давлении, гипоксии, о шансах. На вопрос о шансах лечащий врач моей Лизаветы отвел взгляд в сторону и принялся рассуждать о каких-то новых препаратах, улучшающих кровообращение, которые они сейчас колют и будут колоть пациентке. Основной смысл его длинной, заумной, витиеватой речи — «посмотрим-посмотрим, не будем загадывать». Лизу оставляли в больнице «на сохранение», а я плавилась в огне самоненависти и самопрезрения, ибо не могла побороть в себе мысль, что потеря ребенка в сложившейся ситуации будет не самым худшим выходом. Конечно, я не сказала об этом вслух — но думала, думала. И Лиза, кажется, тоже понимала, что я так думаю, но не подавала виду.

— Я звонила маме, да у нее телефон отключен, наверное, еще на йоге. Надо же, наша мама — и йога. Вот ведь бывает, да? — улыбнулась Лиза. Улыбка робкая, как у опоздавшего на урок двоечника. — Ты Вовку заберешь?

— Конечно, не волнуйся, — кивнула я. Вот она, хваленая «сублимация». Мы перекраивали наши реальные мысли и желания в разговоры о том, кто и куда заберет Вовку Ромашина.

Игорь устал ждать и заглянул к нам в палату. На лице его было написано — нет-нет, не беспокойтесь, я вас вовсе не тороплю, просто сколько можно трепаться… у меня выходной, и он между прочим не резиновый.

— Игорь, вы же меня простите, да? Я совсем не хотела нарушать ваши планы, просто я не знала, кому еще позвонить! — Лиза сказала это таким тоном, словно все же обвиняла Игоря в чем-то. В том, например, что она должна теперь учитывать его наличие в этом мире и его присутствие в моей жизни. Ее возмущение было таким очевидным, что я с трудом подавила в себе желание рассмеяться.

— Ну что вы, это ведь совершенно естественно. Было бы странно, если бы вы не позвонили, верно? — Он улыбнулся открытой, профессионально радушной улыбкой, но я видела, что глаза его холодны. Интересная бы вышла из нас семейка, если бы мы все взяли и переженились в самом деле. Сережа и Лиза, два сапога пара, но оба — левые, Сережа ненавидит и боится меня, и это при полной взаимности с моей стороны. Лиза и Игорь — профессионально ревнивые ловцы человеческого бессознательного — явно тоже наступили друг другу на мозоли, в переносном, конечно, смысле. Лиза претендует на меня, желая сделать счастливой, что крайне затруднительно, ибо меньше всего Лиза интересуется тем, что такое для меня счастье. Игорь претендует только на себя, на свою жизнь, на свидания и звонки, утренние завтраки во французском стиле. Сколько, должно быть, сил потрачено на то, чтобы привести свою жизнь в это кашемировое равновесие, где все в гармонии и балансе, и философия, и познание мира, и уверенность в себе и своем пути, и деньги тоже. Игорь Вячеславович Апрель был хорошим человеком, живущим исключительно для себя. И если уж он захотел меня — то тоже для своего блага, но вот парадокс — он делал меня счастливой… ну, иногда. А я… чего хочу я? К кому я буду ревновать? Кого я стану делать счастливым против его воли? От кого буду убегать? Я не знаю, смогу ли выжить в условиях любви.

Наверное, пройдут тысячелетия, а я так и буду сидеть с Вовкой на полу и рисовать фломастерами сказочных чудовищ. Мой странноватый внутренний мир — богатое поле для анализа, но Вовка прекрасно меня понимает, во всяком случае пока.

Через некоторое время мы уехали из больницы. Перед этим врач сказал нам: «Подержим ее тут недельку, посмотрим. Трудно что-то предугадать, все зависит от организма». Игорь стоял рядом, когда это было сказано, и его лицо мгновенно закрылось, захлопнулось, как окошки у избушки на курьих ножках. Неделю я буду Вовке вместо матери, неделя ненормального графика и непредсказуемых проблем. Мне стало жаль его. Самую капельку. Не Вовку, тот спал на кресле в коридоре. Мне было жаль всех тех надежд и ожиданий, что разобьются о быт. Мой благородный идальго все надеется на нормальную жизнь — забавно, что со мной.

Игорь подошел к креслу, где тихо посапывал Вовка, наклонился, поднял его на руки и понес к выходу. Мое сердце вздрогнуло и застучало, как сумасшедшее. Может быть, я ошибаюсь насчет него? Я знаю, я плохо разбираюсь в людях. По большей части потому, что люди создавались без нормальной инструкции и четких указаний по технической эксплуатации. Иногда мне кажется, что у человечества был не один производитель, а не меньше сотни, и далеко не все они выполнили свою работу одинаково хорошо. Нас с Малдером задумывали с разными целями. Его — как выставочный образец или как искушение, с помощью которого можно сводить с ума целые народы. Меня — по недоразумению, изготовили с дополнительным процессором и масштабными базами данных, но забыли установить индикаторы добра и зла и датчики температур человеческих взаимоотношений. Когда меня спрашивают, есть ли у человека внутренний мир, я отвечаю, что да, а иначе что бы рассматривали с помощью аппаратов ультразвуковой диагностики. Как говорят художники, «я так вижу», мои глаза — рентген, но я слепа, когда речь идет о любви.

— Нам пора, — сказал Игорь негромко, чтобы не разбудить Вовку.

— Куда пора? — непонимающе спросила я, посеменив за ними. В машине Игоря, в его вишневом «Опеле» Вовка проснулся и раскапризничался. Он оказался голодным, он недоспал и устал, но со всей иррациональностью маленького человека не знал, чем заняться и куда деть накопившуюся энергию.

— Вовка, а ну, успокойся, а то дядя отдаст тебя полицейскому! — припугнула я племяша, пытаясь остановить его возню на заднем сиденье автомобиля. Попытка не удалась.

— Плавда? Отдаст? — еще более оживился Вовка. — А когда? И где? А он будет в фойме или так? Я хочу, чтобы в фойме. К нам в садик плиходил дядька из ГИБДД. — Это название Вовка выговорил особенно старательно. — Но он был без фоймы.

— Получила, а? — усмехнулся Игорь, поглядывая на меня в зеркальце. Я сидела рядом с племянником, красная, растрепанная — в машине было жарко, на улице холодно. — И где мы теперь возьмем ему полицейского в форме?

— Вообще-то ты должен был испугаться, Вовка. Ай, алло! Ты чего вытворяешь? — заорала я не своим голосом, потому что Вовка с ловкостью вора-домушника чуть не распахнул дверь автомобиля на полном ходу. — Стой, стой! Игорь, останови. Лучше пешком. Еще не хватало, чтобы ребенок вывалился за борт.

— И как он понял, за какую ручку дергать? — пробормотал Апрель. Я усмехнулась. Лучше бы дверь заблокировал. Дверь можно открыть и случайно.

— Вот ты — психотерапевт, а детей совсем не знаешь. А у них, знаешь, своя психология, они дергают за триста ручек в минуту и жмут на столько же кнопок. И в результате, в полном согласии с теорией вероятности, от какого-то из их действий обязательно случается небольшая беда, а от какого-то — и большая.

— Ага, — кивнул Игорь, аккуратно паркуя машину возле какого-то продуктового магазина. Мне было интересно, на сколько времени его хватит. Свидание в обществе моего племянника. Выходные на помойку. Я была готова биться об заклад, Игорь Вячеславович уже подумывал, что зря он все это затеял. Все планы — коту под хвост. Коту Шрёдингера, если уж на то пошло. — Так бывает, если не внести в теорию вероятности небольшие коррективы.

— Как можно внести коррективы в теорию? — хмыкнула я, удерживая Вовку на месте.

— А что такое теолия? — тут же отреагировал Вовка.

— Сейчас тебе дядя Игорь объяснит. — Я продолжала улыбаться.

— Теория, Володя, это такая штука… это… как с большим взрывом. Говорят, когда-то он случился, но теперь теория — это то, что от него осталось, понимаешь?

— Нет, — радостно подпрыгнул Вовка. — Какой взлыв? Как салют на Новый год?

— Нет, побольше. Намного больше. Но ты не переживай, что не понимаешь, и никто не понимает, это же теория большого взрыва. Это слишком мудрёно. — Игорь спокойно вышел из машины и пошел к багажнику. Чего ему там, в багажнике, нужно? Я смотрела на него, крутила головой, наверное, так недоверчиво и подозрительно, что он рассмеялся.

— Ты так смотрела на меня сейчас… словно думала, что я пройду мимо и уйду вдаль. Исчезну в закате, оставив вас с Вовкой одних, — хмыкнул он. Вот-вот. Чего-то в этом роде я и ожидала.

— Это было бы неожиданно, да? — Я почувствовала, как холодный воздух проникает в салон сквозь открытую дверь багажника. — И кстати, я понимаю, что такое теория большого взрыва.

— Ну не могу сказать, что я удивлен, — пробормотал Игорь и принялся что-то искать, греметь коробками. — Ты инопланетянка. Я не удивлюсь, если в итоге выяснится, что ты сама его и устроила. А теперь просто прилетела приглядывать за нашим грешным миром.

— Это плавда? — аж зашелся от возбуждения временно прирученный Вовка. — Ты — иноплатянка?

— Не иноплатянка, а и-но-пла-не-тян-ка, — попыталась поправить его я. Куда там!

— Ты что, никогда не слышал, как твоя тетя заливает про черные дыры, бесконечные массы и предполагаемые события, — подколол меня Игорь, а потом сделал «большие глаза» Вовке. — Конечно, она — «иноплатянка». Так, как ты сказал. Ага, вот и инструкция. Я же помню, что оставлял ее в машине. Так, у меня тоже есть теория, только не вероятности, а другая. Что должна быть какая-то защита «от дурака», чтобы дети по дороге не выпадали. Потому что, моя дорогая Фаина, теорию вероятности не вчера придумали, и инженеры, небось, тоже в курсе. О! Внешняя блокировка дверей. Сейчас посмотрим.

Игорь захлопнул багажник и подошел к нам. Он раскрыл нашу дверь, склонился и осмотрел ее, сверяясь с инструкцией. У меня всегда вызывали уважение люди, которые умеют читать инструкции. Традиционно принято считать, что женщины не умеют сложить два плюс два и перенести смысл напечатанного на бумаге в реальность, но мой опыт показывает, что инструкции — это литература избранных и читают их только отдельные личности. «Иноплатяне», видимо. Игорь убрал инструкцию в карман пальто и нажал на какой-то рычажок на боковой стороне двери.

— Вуаля! Все, теперь вы от меня никуда не денетесь. Я вам и двери заблокировал, и окна. Теперь вы — мои пленники.

— Пятьдесят раз! Ты говоришь об этом так, словно Ватерлоо выиграл, — хмыкнула я. — Думаешь, мы с Вовкой не найдем способа выбраться?

— Нет. Теперь я — ваш хозяин. Ну что, Вовка? Скажешь мне, где партизаны? — Тот весело засмеялся и замотал головой. Игорь причмокнул, словно пытался пристыдить нас. — И почему не скажешь?

— Да потому, — фыркнула я, — что он же понятия не имеет, кто такие партизаны. Ты лучше у него спроси, где смурфики.

— А кто такие смурфики? — опешил Игорь, и тут расхохоталась я.