Кот, который гуляет со мной

Татьяна Веденская, 2017

У пессимистки Фаи Ромашиной «все еще хуже» – ее отдел отстранен от работы, начальник пропал, сестра беременна, а мужчина ее мечты, психотерапевт Игорь, после свидания пропал и не звонит. Фая клянется, что не станет звонить ему первой, но и ждать у моря погоды не в ее стиле. Девушка пытается найти ответы на все вопросы, используя «научные методы». Полученные выводы удивляют не только ее.

Глава 4

Какое ты животное?^[3]

Под словом «домой» подразумевалась квартира сестры. Вовку можно было отвезти и ко мне, но дети — странные, они не любят спать в чужих постелях, не любят перемен и неожиданностей, а любят одно и то же каждый день и сказку на ночь. В чем-то я тоже бы отнесла себя к детям, я так же точно отношусь к переменам, даже к тем, которые к лучшему. В особенности к этим последним, ибо если кто-то считает, что хуже не будет, то я всегда оптимистична и говорю — будет, будет.

Сестра отдала мне ключи, но я вспомнила об этом, только когда мой всевидящий и всезнающий Малдер уже останавливал «Опель» около моего подъезда, загороженного машинами. Мы еще более перегородили проезд — забавная оказалась вещь, это движение по придомовой территории! Стоило нам влезть в этот лабиринт, как вылезти из него оказалось совсем невозможно. За нами выстроились в очередь две легковушки и «Газель», а я успела вытащить из машины Вовку, сумку с его вещами, мою сумку, свитер, который Вовка стащил с себя в машине. Потом мы попрощались с Игорем, замешкавшись, поцеловаться нам на прощание или нет, — ни один из нас не знал, что можно, а чего нельзя в присутствии ребенка в возрасте почти четырех лет. Решили не целоваться, что огорчило обоих. Игорь поспешил в машину, чтобы освободить проезд, и тут я вспомнила, что приехала не туда, и началась обратная погрузка.

— Всякого я от тебя ждал, но такого… — возмутился Игорь, получив в свой адрес все бибиканье нашего двора и пару грубых окриков из открытых окошек «Газели».

— Когда дело касается рассеянности, ты имеешь дело с непревзойденным великим мастером. — Я сидела и смеялась, красная от перегрева, с мокрым рукавом куртки, она пострадала, когда мне пришлось доставать из глубокой лужи Вовкины варежки, которые он умудрился туда запустить несколько раз, пока мы зависли над поцелуем. Процесс погружения ткани в грязную ледяную жижу гипнотизировал Вовку, и он повторял и повторял трюк.

Через десять минут после того, как мы покинули место у моего подъезда, мы уже заходили к сестре. Когда я говорю «мы», то имею в виду и себя, и проказника Вовку, и благородного идальго. Одно дело — прощаться на пороге квартиры, где, вполне возможно, вернулась и пьет чай, потягиваясь растянутым и расслабленным йогой телом моя мамочка. Туда идальго ни за что не соглашался зайти. Опустевшее гнездо Лизаветы — другое дело. Сюда Игорь после недолгого и какого-то неубедительного сопротивления зашел и здесь и остался. Поди пойми этих мужчин.

— Вообще-то я планировал затащить тебя к себе на всю ночь, — прошептал он мне на ухо, пока я искала у сестры чай. — Почему у меня никак не получается сделать с тобой то, что я планирую?

— Не по одежке протягиваешь ножки, — брякнула я, прыснув со смеху. Идальго стоял обалдевший и явно пытался приладить сию народную мудрость к своему недвусмысленному намеку. — Эээ… с одной стороны, ты вроде как забавляешься тем, какая я странная и необычная личность, вся такая непредсказуемая да противоречивая, как пришибленная фея из «Покровских ворот». Но, с другой стороны, ты словно все время ждешь, когда я образумлюсь и приду в себя. И все станет нормальным. Не это ли вы, психологи, называете завышенными ожиданиями?

— То есть ты уверена, что ничего нормального не будет, пока речь идет о тебе? — взгрустнул мой благородный идальго. Но потом как-то подозрительно легко пожал плечами и кивнул. — Ну и ладно, не очень-то и хотелось.

— Это ты сейчас говоришь, пока еще не слишком хорошо меня знаешь. Я ведь… ты понимаешь, я бы хотела, чтобы вещи стали нормальными, я тоже к этому стремлюсь. Просто весь мой жизненный опыт подсказывает, что чем больше благих моих намерений, тем быстрее в ад. Вовка, что ты делаешь? Куда ты полез, паршивец? Черт!

Грохот раздался из ванной комнаты, и я рванула туда. Идальго устремился за мной. Племянник лежал на дне чугунной ванны, накрытый занавеской, и рыдал.

Дело в том, что, попав домой, племянничек вдруг неожиданно пришел в состояние гиперактивности. Кто б мог подумать, ведь уже был почти совсем вечер, и за окном темно, и разве не положено детям после такого бесконечного и изнуряющего дня быть усталыми и сонливыми? Но то не про нас. Вовка носился по квартире, размахивая игрушечной саблей. В его сознании самым причудливым образом объединились слова «иноплатянка», «партизаны» и «полицейский», и теперь он одновременно был полицейским, который ловил «иноплатян», а те скрывались от него и всячески «партизанили». Процесс преследования потребовал того, чтобы карабкаться по шторе. Ожидаемо подчиняясь законам гравитации и другим, локальным физическим законам, штора оборвалась…

— Вовочка! Где болит? Ты ничего себе не сломал? Господи! — причитала я, не зная, что делать, куда бежать. В больницу? В полицию? Уходить в партизаны?

— Так. Фая, успокойся и отойди. Дай мне посмотреть. — Я обернулась и увидела моего Малдера. В тот момент сходство стало почти невыносимым, то же серьезное лицо человека, привыкшего действовать и принимать решения, существовать в сложном мире, где дети падают в чугунные ванны каждый день. Игорь оттер меня в сторону, его рука была крепкой и теплой, а я была как старый бесполезный шкаф. Он присел на край ванны и аккуратно убрал штору. Вовка, хоть и орал, выглядел невредимым. Никакой крови, руки-ноги на месте. Игорь ощупал его с аккуратным профессионализмом, свойственным только врачам. Каждый из них начинает со вскрытия трупов на первом курсе и заканчивает удалением аппендицита на последнем, и совершенно не важно, кем они станут потом — дерматологами, патологоанатомами или психотерапевтами, навыки все равно остаются. Это как кататься на велосипеде. Умеешь — уже не забудешь, правда, если давно не ездил, можешь грохнуться так, что не приведи господи.

— Вовочка, что болит? Скажи! Да не вой ты, скажи! — Я теряла терпение.

— Ромашка, успокойся, — призывал Игорь. — Ну а ты, партизан, чего воешь, действительно?

— Бооольна! — выдохнул Вовка, всхлипывая. Я вернула себе инициативу, умыла чумазую от слез мордашку и потащила ребенка спать. Треклятый день никак не хотел кончаться. Перед сном Вовка в пижаме скакал по кровати и требовал сказочку.

— О Лыцарях и Лжецах! Пожалуйста! — попросил он, и я покраснела от того, каким взглядом посмотрел на меня мой благородный идальго.

— Лыцари и Лжецы? — усмехнулся он. — Это не те ли самые логические задачи из математики? Такие у тебя сказочки?

— Знаешь что! Не суди меня и не судим будешь, — возмутилась я. — Все рассказывают своим детям те сказки, что рассказывали им.

— Твоя мама? Прости, не поверю. Никак не готов согласиться, что она тебе про Рыцарей и Лжецов читала.

— Ну не мама — папа.

— Слушай, а сестре твоей тоже такие сказки читали? — заинтересовался идальго. Я отвернулась и сделала вид, что не услышала или не поняла вопроса. Я не намерена тут давать показания против своей семьи. Нет, такие сказочки на ночь, которые бы подходили для изучения высшей математики или, скажем, теоретической физики, Лизавете не рассказывали. Она не засыпала под них, а только капризничала. Папа отрывался со мной. Я была его детище, его оплот и его стоик. Он рассказывал мне о корпускулярно-волновом дуализме и о парадоксах научных границ, когда химия вдруг кончается и становится физикой, а физика вдруг превращается в математику. Цифры танцевали у меня в голове, как это было в фильмах по книгам Дэна Брауна. Они вспыхивали и исчезали, и только папа понимал все очарование геометрии простых чисел.

— Не слушай его, Вовочка, — пробормотала я. — Про Лжецов — значит про Лжецов. Расскажу тебе сказку про великого царя Эпименида и его парадокс. Хочешь?

— Да, да! — обрадовался Вовка. Я улеглась поближе к стене, завешенной стареньким Лизаветиным ковриком с оленем.

— Ложись и слушай, — прошептала я самым загадочным тоном, на который только была способна. Игорь Вячеславович, улыбаясь, расположился на полу, тоже на ковре, только купленном мною в Икее. В полумраке, где тьма рассеивалась только светом ночника, его лицо стало напоминать лицо древнего жреца перед жертвоприношением, склонившегося над огнями факелов. Сумрак добавлял ему какой-то первобытной привлекательности, как будто он был магом из царствующего рода Игры Престолов, красивых и порочных Ланнистеров. Улыбка привыкшего побеждать, уверенность в себе, отделявшая прочной стеной людей первого мира от всех остальных, от нас. То, как сильно меня притягивал физически мой Апрель, было скорее проблемой, чем бонусом. Я боялась таких чувств, боялась того, насколько неотвратимо мой взгляд возвращается к нему, как физически непреодолимо желание прикоснуться к нему.

Я заговорила. Я рассказала историю критянина, который, возможно, и жил на Крите, а возможно, никогда там не был или не существовал вовсе. Я сделала его царем, так как дети любят истории про царей и колдунов. Я рассказала о неведомом царстве критянина Эпименида, справедливейшего из царей, прощавшего всех, кроме лжецов. Он судил справедливо и был милосерден, и царство его процветало, когда к нему на поклон пришли люди из одной критской деревни. Один деревенский житель обвинил других в том, что они не говорят ни слова правды.

— Не может же быть, чтоб они не говорили ни единого слова правды! — воскликнул Эпименид, выслушав жителя. — Ты лжешь, селянин!

— Я не лгу, о великий царь, — воскликнул тот. — Это они лгут.

— Нет, почтеннейший Эпименид, — возразили другие жители, — мы не лжем, это он лжет!

— Либо он лжет, и вы говорите правду, либо вы лжете, а он честен, — возмутился Эпименид и потребовал доказательств. Долго шла тяжба, и когда Эпименид выслушал все стороны и рассмотрел все доказательства, он пришел в отчаяние от того, сколько лжецов было вокруг. Вынося вердикт, Эпименид велел покарать всех жителей деревни.

— Все критяне — лжецы, — вскричал Эпименид в сердцах. — Всем отрубить головы!

— Как! — встрепенулся сонный Вовка.

— Тише-тише, — улыбнулась я. — Это еще не конец сказки. Когда Эпименид сказал так, вышел старый-старый критянин и спросил Эпименида, правду ли тот говорит. Эпименид швырнул в критянина своим кубком с вином и спросил, как смеет тот обвинять его, Эпименида, в том, что тот лжет, ведь всю свою жизнь великий царь посвятил тому, чтобы говорить только правду. Нет, воистину, все критяне лжецы и должны быть убиты.

— И что тогда? — спросил мой Апрель.

— Тогда старый критянин сказал, что несправедливо будет казнить людей по незаслуженному обвинению, ибо если Эпименид сказал правду, тогда получается, что как минимум один критянин не лжет. Сам Эпименид — тоже критянин. Услышал это Эпименид и не знал, что сказать. Так не порубил он головы жителям деревни, отпустил всех с миром, а сам ушел в самую высокую башню на Крите раздумывать над своим вопросом, да так и не вернулся больше. С тех пор никто не может до конца разгадать парадокс, все ли лжецы на Крите или не все. Ведь так же можно утверждать, что, сказав правду о том, что все критяне лжецы, Эпименид не включил туда себя, а значит, он соврал, сказав неправду, и тогда чистая правда в том, что все критяне — лжецы.

— Фая, это бесподобно! — прошептал мне вдруг Игорь. — Самая лучшая сказка из всех, что я слышал.

— Серьезно? — нахмурилась я. Сказка была так себе, если не сказать хуже, и такие восторги выглядели… м-м-м… подхалимажем. Впрочем, почему бы я должна быть против.

— Да о чем ты! Идеально! Я сам чуть не уснул. Особенно когда началась эта часть про Эпименида, который, говоря правду, одновременно лгал…. О, я побоялся только свернуть себе челюсть, так сильно я захотел зевнуть. А Вовка — тот уснул, как только жителей деревни помиловали. Он и до этого-то додержался с трудом.

— Ну тебя! — Я возмутилась и запустила старым плюшевым медведем в этого бессовестного варвара, рассевшегося на моем полу. То есть не на моем, а на полу моей сестры, на котором мне предстояло проживать всю ближайшую неделю. Мы потихонечку выскользнули из детской и вернулись на кухню, где наконец смогли попить чаю. Оба были уставшими и измотанными, день, обещавший только безмятежные радости жизни, оказался длинным и трудным. Наш поход к сестре в больницу, казалось, был не сегодня, а несколько дней назад. Теперь, оказавшись наедине, мы сидели и пили чай, как старые супруги, которым даже говорить не о чем. Игорь заглянул в почту на своем телефоне, потом позвонил какому-то клиенту, чье письмо лежало у него в ящике, и назначил встречу — на понедельник, у него в офисе.

— Интересно, чего хотят твои клиенты, когда записываются к тебе на прием? — спросила я, пользуясь своим любопытством как инструментом, чтобы разбить лед, нежданно образовавшийся между нами. Игорь склонил голову к плечу и долго смотрел на меня, словно решая, заслуживаю ли я честного ответа или можно обойтись какой-нибудь глупой шуточкой про лжецов.

— Что могло привести тебя ко мне в кабинет? — Он решил ответить вопросом на вопрос.

— Я не знаю. Если бы я соскучилась по тебе, наверное.

— Ты бы соскучилась по мне? — с сомнением спросил он, и я уцепилась за это как за соломинку.

— Конечно же, я бы соскучилась по тебе.

— Странно. Мне кажется, в твоей системе координат я просто маленькая точка, удаленная как от оси Х, так и от оси У.

— Но ведь есть еще и ось Z, — добавила я. — И потом, это странная идея. Как давно ты смотрелся в зеркало? Меня удивляет весь этот разговор в целом.

— Ты считаешь себя непривлекательной внешне? — уточнил Игорь, но не так, как это делают обычно мужчины в таких случаях. Я уже слышала этот вопрос. Многим его задают, потому что женщины склонны к своеобразному кокетству, суть которого — подтолкнуть мужчину к комплиментам. Они спрашивают «ты считаешь себя некрасивой» так, словно сама мысль об этом кажется им абсурдной, нелепой и даже преступной. Они дают понять, что красота их женщины не обсуждается. Игорь спрашивал — уточнял, он интересовался мной как предметом исследования, и если бы сейчас он мог где-то раздобыть хорошую лупу, он бы стал смотреть на меня сквозь нее.

— Я не считаю себя привлекательной, — призналась я, — но я не считаю это проблемой. Да, конечно, смотреть на себя в зеркало каждый день — это само по себе имеет привкус кары небесной, но я полагаю, что и самые красивые люди устают от самих себя. Даже такие, как ты.

— Ты считаешь меня красивым? — Он говорил тем же тоном естествоиспытателя, но я знала — такие вещи не могут не нравиться. Люди любят, когда их любят. Я пожала плечами.

— Ты красив, и все тут. Если ты не замечаешь этого, то по той же самой причине — ты слишком много лет видишь в зеркале одно и то же лицо.

— Не всегда, — сказал он серьезно. — Не всегда я не нравлюсь себе. Чаще всего я не задумываюсь об этом, но иногда, поймав свое отражение в витрине магазина — ты ведь тоже делаешь так, моя Ромашка, все делают так, — иногда я вдруг отмечаю, буквально на какую-то долю секунды, что я вполне доволен тем, что я — это я.

— О, незнакомое чувство, — рассмеялась я. — Я обычно злюсь, когда вижу себя в витринах.

— Но ты красива, ведь ты красива! — в конце концов возмутился он, и разговор поехал по наезженным рельсам, которые тем не менее для того и проложены, чтобы людям было комфортно по ним скользить.

— Значит, я красива?

— Ты — как ночная луна на юге, но на тебя надо смотреть, лежа на камнях или на теплом песке. Слишком высоко, люди редко находят время, чтобы выбраться на ночь, люди предпочтут сон.

— Я не знала, что ты поэт, — ответила я хрипло. Моя память — злая тюремщица — оживила воспоминания, как я лежала на камнях, и как тепла была ночь, и как чернело небо над головой. — Многим девушкам ты это говорил?

— Я вижу тебя, забывшую, где ты и зачем пришла, просто глядящую в морскую даль, и твои волосы будет перебирать ветер. Я бы хотел знать, о чем ты будешь думать в такой момент, но если тебя спросить, ты ответишь — так, ни о чем. Но твои глаза говорят обо всем за тебя, и говорят, что все так ясно — твои мысли прозрачны. Ты любишь мир и любишь людей, и не потому, что мир хорош, а люди заслужили твоей любви, ты любишь мир и людей вопреки.

— Ты преувеличиваешь. Фантазируешь, — прошептала я, и последние силы ушли на то, чтобы не заплакать — это были бы ужасно глупые слезы.

— Потому-то ты и не смотришь ни на кого, проходишь словно бы сквозь людей, будто внутри тебя постоянно крутят какое-то кино, и ты следишь за сюжетом. И я часто представляю тебя в больших солнцезащитных очках, как те, за которыми ты прятала свой фингал. Они — как забор с колючей проволокой наверху. Не входи — убьет. — Он рассмеялся и отхлебнул из чашки остывшего чаю. Я подумала — я даже не покормила его.

— Никогда не думала, что посылаю такое сообщение.

— Все ты знаешь, не притворяйся. Ты спросила, с чем ко мне люди приходят? Они хотят успеха, ищут уверенности в себе, смысла в жизни или же одобрения. Они сосредоточены на себе и своем месте в мире, им хочется занять как можно больше этого места.

— И ты помогаешь им?

— Ты намекаешь на тренинги по мотивации? — грустно вздохнул Апрель. — Каюсь, грешен. Я продался за деньги, если ты это имеешь в виду. Я мог бы сказать, я просто делаю свою работу, но это была бы неправда, потому что я еще и люблю ее. Потому что я, так уж вышло, люблю людей. Мне нравится наблюдать за ними, подталкивать их немного и смотреть, что получится. Люди не перестают меня удивлять — за столько-то лет. Ты не поверишь.

— Почему? Я поверю. — Я снова пожала плечами. — Я просто не думала, что это хорошая новость. Обычно мое удивление всегда со знаком минус. И не говори мне, что это просто моя защитная реакция. Это как с нашей блокадой на работе, я никогда не думала, что Постников дойдет до такого — разрушить весь наш отдел. Но видишь, люди и меня не перестают удивлять. Только при чем тут любовь?

— В тебе много любви. — Он говорил, словно обвинял меня в этом. — Много красоты и много любви, и ты решила прятаться от людей, чтобы тебя не растащили, не разворовали по камешку, по песчинке. Поэтому тебе так хорошо среди машин, ты не выносишь слишком много лжи. Как тот твой Эпименид, ты хочешь, чтобы все и всегда говорили одну только правду, но люди так не могут. Им больно, им страшно, они хотят, чтобы им почитали на ночь нормальную сказку. Слишком много правды — и лекарство превращается в смертельный яд.

— Это не та правда и не та красота, — возразила я.

— Я знаю, ты считаешь, что о внутренней красоте начинают говорить, когда не хватает роста или цвета глаз?

— А разве нет? — разозлилась я. — Ты нравишься мне — и ты знаешь об этом, и ты нравишься многим — и знаешь об этом. Твой внутренний мир — я понятия не имею, что это, возможно, ты хороший парень, может быть, ты станешь кому-то хорошим отцом и кому-то хорошим мужем.

— Ты считаешь, это будут две разные истории? — хмыкнул Игорь.

— Почему нет? А может быть, ты станешь ужасным мужем и скверным отцом. Завалишь все умными словами и округлыми формулировками, пока сам будешь запихивать вещи в чемодан. Или потребуешь совершенной преданности своим делам? Или станешь бить жену?

— Ну, это уж слишком, не думаешь? — Он сощурился и принялся нервно стучать пальцами по столу.

— Я не знаю, в этом и фокус. Я не знаю, но когда ты рядом, мне кажется, что меня привели в парк развлечений, что я снова ребенок, и я счастлива так, как только ребенок может быть счастлив, когда его крутят на карусели. Я не хочу думать о будущем. Я только не хочу, чтобы ты уходил. Но это глупо, потому что все равно ничего не выйдет — не как в сказке, в любом случае.

— Ты так уверена в этом.

— Я не уверена, но каковы шансы? — вздохнула я.

— Шансы всегда — пятьдесят на пятьдесят, — ответил он, и я улыбнулась и прикусила губу. — Что?

— Ничего, — покачала я головой.

— О, только не надо говорить, что это не соответствует каким-нибудь формулам, — воскликнул Игорь и поднялся со стула. — Да? Я угадал?

— Не скажу, — ответила я, еле сдерживая смех.

— Ну уж скажи, — кинул он и подал мне руку.

— Теория вероятности. Слыхал? Это только кажется, что шансы всегда равны, что все — пятьдесят на пятьдесят. И вообще, людям свойственно неправильно оценивать шансы, — пробормотала я, вставая со стула. Игорь притянул меня к себе, но не поцеловал, а потащил куда-то. Я пошла за ним, но он повернулся, остановился и посмотрел на меня.

— Ну и что? И что?

— Как тебе объяснить…. К примеру, люди переоценивают шанс выиграть в лотерею, который реально намного меньше, чем им кажется. Они говорят себе — кто-то же выигрывает. Один из миллиона. Но один из миллиона — это ничтожно малый шанс. Практически это означает, что нужно играть в лотерею несколько столетий подряд, каждый день, чтобы появилась гарантия на выигрыш. С другой стороны, люди недооценивают шансы встретить в огромном городе кого-то знакомого. Шанс на это выше, чем им кажется. Все люди используют одни и те же транспортные средства, причем примерно в одни и те же часы, и делают это день за днем. Шанс на то, что рано или поздно встретишь хоть кого-то из знакомых, очень и очень высок. На самом деле такое может случиться даже на другом конце земли. Но это не повышает шансы выиграть в лотерею.

— Отлично, отлично, — кивал Игорь. — А как ты оцениваешь наши с тобой шансы на то, чтобы добраться до какой-нибудь подходящей постели?

— Как… как высокие, — ответила я, но голос предательски дрогнул, а колени задрожали и подогнулись.

— Почему?

— Потому что тут полно кроватей? — спросила я неуверенно.

— Да нет же, премудрая ты Ромашка! Просто потому что я ужасно тебя хочу, понимаешь? А когда ты говоришь о теории вероятности, то еще больше.

— Серьезно? — рассмеялась я. — И что с тобой не так?

— Со мной не так — ты, — ответил он и вдруг подхватил меня на руки. О, психология, о науки и мудрые умы — каким не важным все становится, когда красивый мужчина несет тебя на руках и бросает на постель. Что может значить вся теория относительности, хоть общая, хоть специальная, когда тело берет власть над разумом. Я смотрела на то, как мой благородный идальго снимает с себя свитер, как стаскивает темно-серую мягкую водолазку, и мое сердце стучало как сумасшедшее, а тело сходило с ума и требовало от меня того же. Мне стало совершенно все равно, что будет завтра. Сегодня вдруг стало единственным, что имеет значение. А зря, Фая, зря.

Примечания

3

Тест на «самоопределение».