Парадокс параллельных прямых. Книга первая

Татьяна Вильданова, 2014

1943 год. На улице Париже погибает человек. В том же году в Париже Этьена помогает бежать из-под ареста актеру Жану Доре и укрывает его, раненого в своем доме. Её друзья врач Гаспар Готье, его жена Мадлена и брат Симон его лечат, а когда положение становится безнадежным, Этьена приводит ещё одного врача. В бреду Жан Доре слышит, что Этьена грозит разоблачением врачу, который почему-то называет её «курсантом». Доре выздоравливает. От скуки он пытается поухаживать за Этьеной. Также он выясняет, что его новые друзья связаны с Сопротивлением. Гаспара арестовывает полиция. Чтобы спасти его, Этьена, Жерар, Симон и Доре нападают на конвой. Нападение проходит удачно. Теперь все должны исчезнуть из города. Братья Гаспар и Симон уезжают сразу. Остальные – через несколько дней. В день перед отъездом Доре и Этьена в ловушку, из которой Этьена телепортирует себя и Доре на другой конец города. После телепортации Доре уводит её в катакомбы. Этьена вынуждена признаться ему, что она обладает некоторыми экстрасенсорными способностями. Но она умалчивает о том, что после телепортации её здоровье находится в критическом состоянии. Вскоре она теряет сознание. Доре приносит её к своему другу Рене. Рене помогает связаться с Жераром. Больную Этьену отправляют в деревню. Доре – к партизанам. Уезжая, он понимает, что любит эту загадочную женщину.

Моим друзьям, ставшими ими в трудное для меня время.

Ранняя осень.

Желто-оранжевая роскошь деревьев. Зелено-желтое кружево кустов. Пестрые охапки листьев в подворотнях. Бездонное выцветшее небо, испещренное тонкими черными линиями проводов и жирными восклицательными знаками дымовых труб.

Но налетит ветер, вывернет наружу серебристо-серые изнанки листьев, парусами вздует гардины на окнах, разгладит зеленую речную зыбь, да и утихнет, безнадежно запутавшись в каштановых дебрях Тюильри.

Ослепительным золотом вспыхнут тогда фигуры коней над розовой аркой, пронзительно ярко заголубеют фонтаны.

Но уже через минуту опять налетит откуда-то другой ветер, брат-близнец того, заплутавшего. Взметнет белесые клубы пыли на аллеях. Посеревшее небо прижмется мягким брюхом к крышам и вот, пожалуйста, уже закапал, заморосил дождь. Нудно и мелко, словно хозяйка сквозь сито муку сеет.

Город намокнет, отяжелеет. Того и гляди, не удержится он на раскисших склонах, стечет с них к сердцу своему, к Сите. Лопнут тогда тонкие ниточки мостов, и поплывет он по рябой от дождя Сене всё дальше и дальше, пока не уткнется каменным носом в радугу, расписным мостом перекинутую через реку.

А вслед за радугой блеснет между тучами солнце, рассыплется золотыми бликами по мокрому асфальту, вспыхнет искрами на стертых камнях, опрокинется отражением своим в воду, да в ней и утонет.

Осень…

По пустой улице важно прогуливаются взъерошенные после недавнего дождя голуби.

В нише окна, на широком каменном подоконнике вальяжно развалилась матерая упитанная кошка. Полосатые бока кошки ритмично раздуваются, усы слабо подрагивают. На первый взгляд, кажется, что животное мирно спит. В действительности же хитрюга бдительно следит за стаей. Иногда она не выдерживает и чуть заметно передергивает лапами.

Прохожих почти нет. Так, несколько женщин с сумками, старик. К тумбе у магазина беспечно прислонен чей-то велосипед.

Далеко внизу, на другом конце узкой крутой лестницы, заменившей здесь улицу, угадывается стена солидного городского дома, за которым разворачивается безбрежное море городских крыш. Одинаково коричневое, вспученное наростами башен, портиков, бельведеров и прочей архитектурной жути, оно скатывается с крутого холма и вольно растекается по котловине.

Здесь, на вершине холма, всё по-другому. Невысокие дома. Деревенские островерхие крыши. Темно-коричневые ставни на окнах. С подоконников свешивается густая мрачно-зеленая герань, пронизанная всполохами соцветий. В дальнем конце улицы просвечивает кусок виноградника. Там же неподвижно застыла длинная деревянная лопасть (часть мельничного крыла, венчающая похожий на сарай дом, чуть не по крышу заросший тетрастигмой). На видимой части стены намалевана вывеска, но изгиб улицы рассекает её пополам, так, что отсюда просматривается только объемистый кроличий зад, шустро удирающий из приоткрытой кастрюли.

Рестораны, ресторашки, ресторанчики…

Кажется, что здешние жители просыпаются по утрам только для того, чтобы есть. Сначала позавтракать «У матушки Катрин», затем пополдничать в «Кролике Жиля», по звуковой аллитерации прозванном завсегдатаями «Шустрый кролик». Здесь же можно и остаться, если, конечно, не боишься оглохнуть от галдежа постоянно спорящих между собой художников. Или, если есть на что, можно пойти поужинать, а заодно и полюбоваться длинноногими красавицами в «Мулен-Руж». А если не на что, то вполне устроит что-нибудь попроще. Например, прованская кухня и затянутые в ярко-зеленые трико девочки в «Сеюше», или петух в вине и подкрашенные сажей рогатые чертенята в «Преисподней».

Впрочем, в новеньком, сверкающем стеклом и дешевой позолотой «Сеюше» можно осесть уже с обеда. Когда-то, в былые добрые времена, здесь играл на аккордеоне знаменитый месье Жюно. Но перед самой войной новые хозяева вышвырнули из зала и месье Жюно, и его аккордеон и даже его стул с блестящим следом от инструмента. А вместе с ними и всю остальную мебель. Сам зал безжалостно разломали, а заодно с ним и старую закопченную кухню, и крохотную эстраду, и даже подсобку, после чего на освободившейся территории соорудили что-то сногсшибательно американское, с монументальной барной стойкой и эстрадой, способной вместить полновесный джаз-банд. Правда, с начала оккупации американский джаз пришлось убрать, заменив его вненациональным оркестром и стайкой девушек в желтых юбочках и ядовито-зеленых купальниках. Оркестр начинал играть уже с обеда, а к вечеру появлялись и девочки.

Не пожалели новые хозяева и крыльца, заменив покривевшие от времени ступени изящной крутой лесенкой, позволившей выгадать пятачок площадки перед входом. Площадку обнесли витыми металлическими перилами, а старую дубовую дверь заменили стекляно-металлической четырехлопастной вертушкой.

Старожилам новый позолочено-никелированный «Сеюш» не понравился. Туристам тоже.

Для консервативных французов он оказался чересчур уж американским, слишком чуждым и им, и городу, и аккордеону, который заменило банджо, развлекающее посетителей до прихода оркестра. А для жаждущих французской экзотики американцев «Сеюш» стал чем-то, совсем уж не пойми, чем.

Если бы не война, так, наверное, через пару лет и разломали бы всю эту несуразицу. Вернули бы старые столы. И месье Жюно с его стулом и аккордеоном, возможно, тоже бы вернули. Но…

С оккупацией Парижа в «Сеюш» зачастили боши. То ли их приманивала смесь дешевого американского шика с французским кабаре, то ли почти полное отсутствие в зале местных аборигенов, то ли настоящее эльзасское пиво, специально для них привозимое из Эльзаса. А может быть, легкие на подъем девчонки, после определенного часа легко спархивающие с эстрады…

Как бы то ни было, но с начала войны «Сеюш» стал популярен.

Теперь зачастую уже с обеда по обе стороны крыльца выстраивались черные лакированные автомобили, в которых часами изнывали дисциплинированные немецкие водители. Устав неприступно пялиться в стены, они тоже смотрели на голубей, на кошек, на равнодушных мужчин и чуть менее равнодушных женщин.

Вот и сегодня, несмотря на ранее время, недалеко от крыльца уже припарковался черный легковой автомобиль, водитель которого опустил стекло и меланхолично уткнулся глазами в асфальт.

Откуда-то издалека тихо, так тихо, что невнимательному прохожему могло показаться, что где-то назойливо зудит комар, донесся басистый вой автомобильной сирены. Такой обманчиво безобидный, в общем-то, достаточно привычный компонент городского шума…

Но…

Занятые разговором женщины удивленно замолчали, прислушались и, убедившись, что вой приближается, заторопились к лестнице, заменяющей здесь улицу. Туда же свернул и мужчина, уже по опыту зная, что ходить боши не любят, а машина по ступеням не поскачет.

Некоторое время ещё казалось, что сила звука не меняется, но внезапно вой подскочил до пронзительного визга, вслед за которым на узкую улицу вылетел широкомордый патрульный фургон.

Застигнутые врасплох голуби панически брызнули в разные стороны.

Кошка тоже вскочила, выгнулась и зашипела, приготовившись безжалостно наказать приблудного нахала, посмевшего вторгнуться на её территорию. Но, увидев несущееся на неё чудовище, перепугалась сама, шарахнулась к стене и с истерическими воплями полезла вверх по ставню, изо всех сил цепляясь когтями за поперечные планки деревянного жалюзи.

Фургон пронесся дальше, настолько плотно вписываясь в узкое полотно дороги, что его широкие рифленые шины с хрустом втирались в низкую бровку тротуара. Встречный автомобиль (темно-малиновый пигмей, едва достающий крышей до капота фургона) панически метнулся к стене дома, выскочил на пешеходную дорожку и заюлил, попав в капкан между фургоном и крыльцом, почти перегородившим узкую полоску тротуара.

Фургон пролетел мимо, но крыльцо неумолимо прыгнуло навстречу водителю.

Под днищем автомобиля что-то хрустнуло. Брызнули разбитые стекла фары и подфарника. Словно пытаясь взобраться вверх, «Ситроен» косо взгромоздился на ступени и заглох, буквально прикипев мордой к двери.

Фургон пролетел ещё метров пятьдесят, после чего тоже затормозил, с ювелирной точностью притершись передним бампером к перилам «Сеюша».

Хлопнула металлическая дверь. Затем дружно охнули ступени, и нежно пропела вертушка, пропустившая патруль внутрь ресторана.

На улице опять стало тихо.

Настолько тихо, что кошка, добравшаяся до безопасной ниши верхнего окна, с любопытством высунула оттуда голову. То же сделали и голуби, опустившиеся на карнизы.

Минут через десять двери опять провернулись, выплюнув на крыльцо патрульного, а вслед за ним высокого широкоплечего блондина в сером плаще.

Оказавшись снаружи, мужчина вскинул голову и резким движением запахнул плащ. Патрульный что-то крикнул, на что мужчина только яростно сверкнул глазами и стал застегивать пуговицы. Солдат повторил окрик, после чего второй конвойный, только что выдавленный дверью, жестко ткнул блондина автоматом в спину.

Словно теряя равновесие, мужчина качнулся вперед, раскинул руки, сгреб обоих солдат и зашвырнул их внутрь закрывающейся двери.

Дверь провернулась, заскрипела и встала.

Мужчина легко, словно играючи, перемахнул через перила, приземлился на тротуар и метнулся к узкому провалу лестницы, темневшему в конце длинного многоподъездного дома.

Сзади сухо щелкнул пистолетный выстрел.

Мужчина вскинулся, по инерции прошел ещё несколько шагов, подогнул колени и медленно лег на мокрый асфальт.