Лучшее, что есть во мне

Татьяна Демьянова, 2018

Случайное знакомство на кладбище с загадочным мужчиной заставляет Аду вновь отчаянно задуматься: почему ее сестра-близнец покончила с собой восемь лет назад? В свете происходящих далее событий это становится вопросом жизни и смерти…

Глава 2

Небо першило мелким дождем, воздух насыщался влагой. Хрупкие листья кружили над землей в поисках прибежища. Мне было по-домашнему свободно. Сегодня Тине исполнилось бы двадцать пять. В понедельник редки посетители, можно, не торопясь, рассказать ей обо всем. Время — лишь ось, вдоль которой можно прогуливаться, отмеряя расстояния. Стоит сделать шаг назад, чтобы провалиться в прошлое. И вот уже сестра жива и отвечает, ее голос ни с чем не спутать. Бойкий, громкий, он критикует и нападает на все, чего не терпит обладательница. Наше прошлое — недолгое, сырое, оттого что не успело оформиться во взрослое, разбирается передо мной на части пазла. Каждый кусочек я рассматриваю и удивляюсь, как мало значения придавала моменту, когда он происходил. Если бы только можно было проживать настоящее из прошлого, многое бы совершилось по-другому.

Ее смерть мне в привычку. Во-первых, резиновые сапоги, чтобы не промокли ноги. Во-вторых, яйцо вкрутую вприкуску с хлебом. Свежие цветы я не покупаю — она не любит, у нее растут свои многолетки. Все по обычаю, только сегодня что-то пошло не так. Я забыла дома сапоги и хлюпала по зыбкой грязи в изувеченных кедах. Мысли расплывались, слова разваливалась. Сестра не хотела отвечать и принимать меня. Я поскользнулась на ландышах и испачкала джинсы. Стало ясно, что она на меня сердится. Вопрос повис, словно спущенный гелиевый шарик, ни туда ни сюда.

Из сумки я достала кусок торта и вставила в него свечу. Мне хотелось загадать всего одно желание: чтобы неизбывная пустота, которая поселилась во мне со смерти Тины, обозначила свои контуры, сузилась и исчезла. В юбилей желания исполняются — так нам говорил папа, когда в десять лет мы задували огоньки. Я загадала куклу Барби с крыльями, а Тина — настоящего Кена. Только у фирменных мужских кукол были волосы, и мы обе мечтали о нем. Родители вручили нам желанные игрушки на Новый год. Мы их ждали, заранее подготовили домик на полке шкафа. Розовые диванчики, маленькая ванна, кровать. Крохотные зубные щетки. Папа приходил поиграть с нами за Кена, но мы быстро выживали его, потому что он не знал, как тот должен себя вести. Он клал ладони нам на головы, улыбался и, кряхтя, вставал с пола, шел заваривать чай. Игра в куклы была его единственным слабым местом.

Мне нравится морось в воздухе. Ощущение воды на коже. Я подставила лицо влаге и оставалась несколько минут с закрытыми глазами, прислушивалась к движению воздуха, к Тине. Ее глаза появились из темноты. Они не улыбались, смотрели на меня в безмолвии. Когда я очнулась, щеки были мокрыми, то ли от дождя, то ли от слез. На кладбище можно отдохнуть и поплакать. В городской суете об этом забываешь.

Уронила руку на прощание на камень, погладила шершавую поверхность — память о ней хранят мои пальцы — и заторопилась на дорогу. Но — c’e la vie — пробило колесо. Домкрат в руках усмехнулся, на лбу выступил пот. «Вам помочь?» — послышался голос сзади, и я радостно уступила. Приземистый мужчина лет сорока ловко поднял основание, снял и надел колесо, будто это ему ничего не стоило. Под плотной курткой было не разглядеть фигуры, но я почувствовала, какие крепкие у него мышцы. Когда он закончил, на его круглом детском лице проступила приглашающая к разговору улыбка.

— Большое вам спасибо, вы меня очень выручили!

— Да, несладко бы вам пришлось. Еще и дождь усиливается. На кладбище дожди идут чаще, чем в других местах, не находите? Поэтому здесь хорошо думается. В дождь все чище и ярче.

— Да, наверное.

— Слава. Позвольте узнать, как вас зовут?

— Ада, — я посмотрела на него повнимательнее — не мой типаж. Но, тем не менее, когда он спросил номер телефона, дала ему верный.

— Я бы с удовольствием еще раз спустил ваше колесо, чтобы вас подвезти.

— Еще раз спасибо за помощь.

— Я обязательно вам позвоню. Был бы я лет на двадцать помоложе, не расстался бы так легко. Ну что ж, езжайте.

— До свидания!

Он до последнего смотрел мне вслед — боковое зеркало машины отражало его любопытный взгляд.

Мы грелись в животе сотканными. Были нити, которые разрывались, когда мы пролезали на свет. Они навсегда оставили в нас дыры, которые было не заделать. На свету в объятиях Тины я представляла, каково нам было вместе до рождения. Мы воссоздавали тот мир, мир утробы, для нас двоих, собирали кокон по прутику, не впуская посторонних.

Прийти в мир вдвоем — можно ли просить о большем? Не чувствовать одиночества, жить в собственной Вселенной. Быть единым целым. Смотреть на одиночек с сочувствием, на тех, которым нужно искать, на тех, кто рожден с пустотой внутри, которую нужно заполнить. Мы не знали поиска, мы пребывали, качались на волнах счастья. В нашем мире были собственные жесты, движения, язык, недоступные для окружающих. Хотя условные знаки были избыточными, мы понимали друг друга без них.

«Я» родилось, когда мне было семнадцать. За руку меня держал папа, не отпускал в течение похорон, когда же все-таки отпустил, чтобы кинуть землю на крышку гроба, появилось это ненавистное «я». Реальность стукнула осознанием: «я» стою на кладбище. Среди других людей. И больше нет «мы». Это новое «я» упало в обморок и пришло в себя в машине, когда вокруг толпились ненужные люди. Это «я» нуждалось в «мы».

Мы любили вместе принимать ванну. Сестра сгибала локоть и приникала к нему носом: «Посмотри, как пахнет!». Я подносила свою руку, и мы понимали, что пахнут они одинаково. Ванна наполнялась ароматами лаванды, ванили, грейпфрута — Тина любила экспериментировать с косметическими средствами — мы опускались в воду, наполненную пеной, и переставали различать, где чья часть тела, вновь становились одним. Мы лежали в ванне, пока она не становилась холодной, а после, дрожащие, растирали друг друга полотенцем. В халатах, лежа на диване, стукались ногами, соединяли ступни, ходили друг по другу лесенкой, ощущая другое тело как часть своего. Я могла остановить кровь Тины, прислонившись к ране губами, как к своей. Я могла говорить словами Тины, рассказывая историю вместо нее. Вот только дышать за нее я не смогла.

Мне приснился такой сон.

Сила, которой нет названия, несет меня сквозь пространство. Без препятствий, без сопротивления. Мимо лимонных звезд, мимо монахов и чертей, плавающих в небытии, несет неведомо куда под сладчайшую музыку, которая не стихает еще некоторое время по пробуждении.

Заснула я поздно, так как общалась с новым знакомым.

— Так о чем же ты думаешь на кладбище?

— О Боге, о дьяволе, о человеке.

— Ты — верующий?

— Скорее, знающий.

— И что ты знаешь?

— Что Бог и дьявол есть одно, а человек мечется между ними, словно обезьяна, когда выбора на самом деле-то и нет.

— Откуда же ты это узнал?

— Из жизни.

Слава рассуждал в подобном ключе и в последующие наши встречи, и вскоре стало ясно, что он любит разводить демагогию. Впрочем, меня это занимало.

До него ни один мужчина не был мне близок, другие проходили вскользь, мимо, не всерьез — романы по неосторожности. Тем более удивительно, что близким стал он. Когда я увидела его в первый раз, то испытала скорее отвращение. Высоко натянутые штаны, заправленная в них футболка, голова в блестках, словно мяч для боулинга. Но то казалось до тех пор, пока он не начал говорить: от него исходила уверенность, которой может позавидовать иной политик. И все, что бы он ни делал, выглядело убедительным. И я выглядела убедительной в его руках. А ладони у него были крепкие, пальцы мозолистые. И запах от них — машинный, мужской. Я почувствовала это, когда он прикрывал мой рот, а я кусала жесткие кончики.

Каждый раз, когда я думала о нем, у меня ныл низ живота.

На втором свидании мы спустились в подвал, где было несколько столиков, и он заказал мне бокал вина. Сам он не пил, сославшись на то, что не употребляет, потому что алкоголь ослабляет контроль. Мне стало не по себе. Какому человеку требуется все время контролировать ситуацию? Низко нависал потолок, стоял запах мяса — он снимал без вилки кусочки шашлыка с шампура и щурил на меня глаза.

— У меня есть друг, — говорил он, — ты бы ему очень понравилась. Не женат. Любит высоких красивых девиц.

— Зачем тебе сватать меня своему приятелю?

— Когда я тебе надоем, — и вгрызался в мясо, минуя прожилки.

Не могла себе представить, как он может надоесть. Надоесть может кто-то предсказуемый.

Он почти ничего не рассказывал о себе, когда мы проходили сквозь раму в торговом центре, показал охраннику удостоверение. Тогда я догадалась, где он работает. Все о нем приходилось угадывать. И эта игра меня устраивала. Мне бы и не хотелось знать о нем все до конца.

А он любил, когда я говорила о себе. Хотя — что мне было рассказывать? Жила я одна, друзей не было. Была кошка Гера. Белая, пушистая, как колобок, будь у него шерсть. С ней я обычно и вела беседы. Наливала чай, включала радио и рассказывала про свой день. С тех пор, как умер папа, Гера стала моим собеседником. Серьезных отношений не бывало. Всегда так — случайно и ненадолго — выпили вместе, и понеслось. Ничего интересного. Потыкались друг в друга, карандаши, и на следующее утро с больными головами разошлись. И всегда после было стыдно, неловко, и хотелось, чтобы не было вовсе. Да, все мои отношения были такими — стыдными, неловкими, несущественными, детскими.

Но со Славой мы не сидели в песочнице. Впервые я не играла. Была собой. Легко сбросила кожу и перестала притворяться.

Чаще всего мы беседовали в машине — так повелось — я смотрела на дорогу, пока она петляла, как мой рассказ, опасалась встретиться с его взглядом, но когда встречалась, то выдыхала — он не выражал жалости, Слава оставался со мной, на земле. За это я его не любила — нет — я не полюбила его, но прониклась к нему. Не думаю, чтобы он тоже был влюблен в меня. Наши отношения были вне этого чувства. Но когда во время секса наши тела соприкасались, я понимала, что ближе него у меня никого нет. Ночью, когда он медлил выйти из меня, мне чудилось, что мы Адам и Ева, не вкусившие запретный плод.

У него был одноэтажный дом в Подмосковье, с сараем и садом. Он содержал его в идеальном состоянии: сломанные предметы чинились, мусор выметался вон. Утром, когда я готовила завтрак, в холодильнике всегда находились продукты. Слава очень ревностно относился к своему рациону и быту. Одно меня смущало: телефонный звонок мог разбудить его среди ночи и вырвать из дома, оставив меня одну. Такое случалось нередко. После таких вылазок — он приходил, когда брезжил рассвет — его дыхание звучало по-иному. Слава менялся, и мне было не уловить новую волну. Он тотчас засыпал, не прикоснувшись ко мне, и дышал в новом ритме. Его сон был спокоен, и едва заметная улыбка скользила по лицу. После его возвращений мне долго не удавалось заснуть — они вырывали меня из сна, были для меня тяжелы. Рассвет — время, в которое совершается самое большое количество естественных смертей — вызывал у меня воспоминания о сестре. Уже восемь лет она лежала на кладбище, уже восемь лет внутри меня пустота. Поэтому мне не нравилось ночевать со Славой. Его умиротворенный сон оттенял мое беспокойство. За это я на него злилась. Но в остальном мои чувства к нему были ровными. Рядом с ним я не чувствовала себя особенной, и мне это нравилось. Я была самой обыкновенной, нормальной, и за это испытывала к нему благодарность. Обычно прошлое застилает мне настоящее, ставит меня по иную сторону человеческого опыта. Но с ним я была в мире и от мира. С ним я обретала себя и не чувствовала одиночества, которым натерла себе мозоль. Не знаю, какими должны быть отношения, как люди их строят — мы делали совсем немного: занимались сексом, ели, вели долгие разговоры. Пусть виделись мы не так часто — Слава все время был занят, да и в те дни, что был со мной, мог куда-то сорваться, но его присутствие в моей жизни ощущалось во всем. Я больше не была одна.

Мне приснился такой сон.

Я раздеваюсь и выхожу из окна. Сила несет меня по земле, по всей окружности, а потом дальше — в черноту, к звездам и планетам. Мне страшно, хочется за что-то ухватиться, почувствовать под собой почву. Но мне не остановить ее. Меня несет.

В полусне искала Славу, рука шарила по пустому пространству. Как он мог ускользнуть так тихо? Нащупала мобильный, на дисплее высветилось три. Накинула куртку и вышла на улицу. В уши ударила тишина. Она всегда ударяла, когда я была у него. От нее становилось не по себе. В глухоте четче проступали кошмары. Луна высвечивала пятачок пространства вокруг дома, казалось, я вышла из пещеры, и из тьмы на меня сейчас выпрыгнет дикое животное. Нашла на небе Большую Медведицу. Этому меня научил папа — отгадывать ковш на небе. Завораживающее зрелище, если не опускать глаза вниз. А Слава жил в этом великолепии, когда вокруг ни шума, ни света, и получал удовольствие от себя, от работы. В его глазах был вечный блеск. Может, это тянуло меня к нему? Его целостность. Быть собой — это ли не счастье?

Из раздумий меня вывел звук, послышавшийся из сарая. Он находился сзади дома, пришлось побороться со страхом, чтобы к нему приблизиться. Дверь была приоткрыта, и по ней гуляли красные блики. Я просунула голову в проем и замерла: внутри полыхало прирученное пламя. Обнаженный по пояс, Слава наклонился над горном и орудовал над огнем. Он был полностью захвачен действом и не заметил, как я прошла внутрь и села на один из обляпанных краской деревянных столов. Вблизи мне удалось рассмотреть, как от температуры раскаляется лезвие ножа. По лицу Славы лился пот, черты его лица были напряжены, он был сосредоточен и расслаблен одновременно. Мне показалось, что я попала в лабораторию древнего алхимика, где наблюдала за рождением философского камня, как мотылек, не понимала, почему зрелище так притягательно. Сон одолевал меня, но отступал перед звенящими звуками. Дрема окутывала на мгновения. Я открывала глаза, и магия продолжалась. Когда я проснулась в очередной раз, с улицы лился свет, а Слава вертел в руках готовое изделие. Меня окончательно разбудил его радостный голос:

— Смотри, — он протянул мне свое новорожденное дитя.

Рукоятка опустилась в мою ладонь, как драгоценность.

— Нож, — констатировала я, пытаясь прийти в себя после увиденного — не могла поверить, что магическая ночь завершилось. — В самом деле.

— Это… это… медитация. Понимаешь ли ты… понимаешь, — он вдруг захлебнулся, чего с ним никогда не случалось, — это очищение. Как бы тебе описать… Это перерождение, как у Христа, которому был дан второй шанс.

— Шанс?

— Как у грешника.

— Христос — грешник?

— Он преодолел искушение дьявола, но не искушение добром.

— То есть?

— Мир — целостен. И в нем присутствует два полюса: добро и зло. И Христос отринул эту целостность, он выбрал один полюс. И ему был дан второй шанс охватить зло, и он спустился в Ад…

— Зачем ты мне это говоришь?

— К тому, что христианство однобоко. И тебе не обязательно ему следовать. Ты можешь следовать собственному пути.

— Слава, у тебя кто-нибудь есть? — пришло мне в голову.

— Нет.

— Твои родители умерли?

— Да.

— А я почти не общаюсь с матерью. С тех пор, как она ушла от нас с папой, она все равно что умерла.

— Когда люди уходят из твоей жизни, это освобождение.

— Освобождение?

— Значит, они выполнили свою функцию и больше тебе не нужны. Значит, ты продвинулась на ступень выше, чем была.

— Все же я предпочла бы, чтобы она осталась.

— Никогда ни о чем не жалей. Жалость — то, что тянет нас вниз. Замедляет развитие.

— Не все служит росту.

— Все. А иначе зачем быть?

— Ты — эдакий коуч.

— Кто?

— Коуч. Тренинги личностного роста. И все такое.

— Не смеши меня. Я тебе рассказываю, как я живу.

— Знаю-знаю. А какими были твои родители?

— Теми, кто вырастил меня таким, каким я стал.

— Ясно. Я очень любила своего папу.

— Это видно.

— Это как?

— У тебя на поведении печать, — он усмехнулся.

— Жаль, что он не увидел Париж. Не успел дождаться, пока кончится запрет на выезд за границу. Он же невыездной был. А так хотел. Странный у него был выбор профессии. Ему бы филологом. Он так любил французский. А про работу ничего не рассказывал. Вообще. Никогда. Мы с матерью толком до конца и не понимали, чем он занимается. А потом случилось Это… И мать ушла. Хотя мне думается, что она ушла не от него, а от меня.

— Да, я знаю, что ты мастер-фантазер. И не такого насочинишь.

— Если бы только мы с Тиной не были так похожи…

— Твоя фантазия не знает границ.

— С чего ты взял, что это фантазия?

— Когда ты говоришь, над твоей макушкой звездочки вьются.

— Смеешься надо мной.

Но я не обиделась. Обида была вне рамок наших отношений. Обида — из детского, молочного. У нас ей не было места. У нас все было по-другому. Рядом с ним мне не хотелось ничего выдумывать, хотелось просто быть. Может, это оттого, что Слава прирос к земле, к природе. Он естественный. Его поступки, его слова. Он говорит то, что думает, и не стремится показаться кем-то другим. Мне очень повезло, что мне удалось встретить такого человека. И даже если я не полюблю его, память о нем навсегда останется со мной.

— Что у тебя с коленкой?

Я собрала ноги, раскиданные по столу, и подперла ими подбородок.

— У тебя есть история, которой ты не делишься. Мне интересно, что в ней спрятано.

— Я попала в аварию, и мне зашили ногу. Остались шрамы. Ничего интересного.

— Поэтому ты умолчала об этом?

— Это неприятно вспоминать.

— Дай подумать… тебе было семнадцать лет.

— Восемнадцать.

— Ну конечно, ты немного оттянула.

— Ты о чем?

— Будешь притворяться?

Я провела пальцами по колее, прижившейся на моей коже.

— Ты что-то придумываешь.

— То есть, в тот год, когда твоя сестра покончила с собой, ты жила как ни в чем не бывало и ни о чем не помышляла. И случайно попала в аварию?

— Слава, почему ты вообще завел этот разговор?

— Потому что над твоей макушкой вьются не только звездочки.

— Сейчас раннее утро, мы не спали всю ночь, и тебе что-то стукнуло в голову.

— Да, меня осенило. Подтверди мою догадку.

— Не знаю, что я должна подтвердить. Оставь меня. Я хочу спать.

— Ада, я этого не оставлю. Скажи мне.

— Что тебе сказать? Зачем ты меня мучаешь?

— Не ровен час, ты опять попадешь в беду.

— Что ты каркаешь! Оставь меня!

— Скажи, что ты больше не думаешь об этом, и я отстану.

— Да думаю я! Думаю! — Слава выстроил воронку, в которую скатились мои слова.

— Так что случилось во время той аварии?

— Я бросилась под машину, доволен? — меня трясло от злости.

Но что-то внутри меня говорило, что он задавал правильные вопросы. Вопросы, которые никто мне ни разу не задавал. Тогда, семь лет назад, родители списали происшествие на мою невнимательность, на то, что я проглядела красный. Матери было все равно, папа бы ни за что не догадался. Я не хотела жить без Тины, хотела вновь испытать, каково это, быть цельной, но для этого необходимо было умереть. Тина ждала меня, одна, ждала, когда мы вновь станем одним. Ничто не волновало меня больше этого. Я злилась, но не на Славу, а на Тину, за то, что она ушла.

— Пора тебе с этим разобраться. Ты знаешь, почему твоя сестра покончила с собой?

— Нет.

— И никогда не пыталась узнать?

— Накануне она поссорилась с молодым человеком. Но я никогда не верила в то, что это стало причиной.

— Отчего ты не выяснишь, что ее подтолкнуло? Может, тогда тебе станет легче?

— Мне никогда не станет легче.

— По крайней мере, у тебя будет ясность, которой тебе не хватает сейчас.

— Еще ты должен спросить, как так получилось, что я не знала, что происходит с сестрой.

— Тебе задавали этот вопрос?

— Нет, а должны были. Я не знаю, как это вышло. Мы с ней мало общались последние пару лет. Я думала, наш разлад — это самое тяжелое испытание в моей жизни. Она ушла сама. Это большой грех.

— Не во всех культурах. У ацтеков, например, была специальная богиня для самоубийц, Иш Таб. Самоубийство через повешение считалось подвигом. Стоики причисляли суицид к достойным поступкам, если он вел к свободе, японцы верили, что харакири — выход, когда оно способствовало сохранению чести и достоинства. Это вопрос моделей, принятых в обществе. Не больше, не меньше. Ты сама-то как относишься к смерти? Что для тебя — смерть?

— Это когда отрезают половину тела и заставляют жить с одной. Как ты пережил смерть родителей?

— Как любую другую. Ее не нужно переживать, пережевывать. Смерть есть смерть. Каждый станет подножным кормом, стоит ли устраивать по этому поводу столько шума?

— И собственная смерть тебя не волнует?

— Не больше, чем чужая.

Мы вышли на улицу. За окном, как бутон, увядала утренняя заря. Я закрыла глаза и сглотнула, проталкивая шерстяной клубок, раздражавший грудь, вниз по пищеводу.

— Я так не могу. Я хочу, чтобы никто не умирал, я хочу, чтобы мои близкие жили вечно. Я хочу, чтобы от меня никто не уходил. Я хочу…

— Ну, хватит, хватит. Пойдем спать. Тебе через несколько часов на работу. Кем ты там работаешь?

— Программистом.

— Каждый раз, когда слышу это от тебя, вздрагиваю.

— Я могу не ехать в офис, ноутбук у меня с собой.

— Тогда днем я не дам тебе работать.

Но позже Славу вызвали, и он оставил меня одну. Сварив кофе, я расположилась на кровати с ноутбуком. Ночной озноб продолжался, и пальцы отказывались печатать код. Отбросив бессмысленное занятие, я накрылась с головой одеялом. В голове трещало логическое if-then-else. На что я могу повлиять, кроме настоящего? Могу ли перевернуть прошлое, внеся в него недостающую часть мозаики? Прав ли Слава, говоря о том, что я упускаю важное, не узнав причину суицида сестры? Почему раньше я об этом не задумывалась? У нее были друзья в школе, с которыми она общалась в последние два года, и они могли знать больше, чем я, живущая с ней под одной крышей. Почему родные люди так мало знают друг о друге, позволяя незнакомцам расставлять точки над «и» в жизни близких? Значит ли мое незнание, что я никчемна, или это естественный процесс? Тина не хотела со мной общаться, не хотела поверять мне свою жизнь. Сколько я мучила себя вопросом, что между нами произошло, и не находила ответа. Лет в пятнадцать в нее вселилось нечто, что отдалило ее от меня. Она забыла наш язык, забыла нас, забыла, что чужие запахи не несут в себе ничего родного.

У сгиба локтя глубокий вдох. В этом запахе рождалась Тина. Казалось, стоило поднять глаза, чтобы обнаружить ее во плоти. Она по-настоящему для меня никогда не умирала. Ушло тело, а ее душа осталась со мной. Наш разговор, затухший на последние два года ее жизни, возобновился. И сейчас, в слезах, я выпытывала у нее прощение за то, что была глуха и за молчанием ее не разглядела. Неисполненное прошлое — спираль во времени, которая не перестает быть настоящим. Вновь и вновь виток себя повторяет, и каждый раз его не удается изменить. Дежавю — это непрожитое ушедшее.

То проваливаясь в сон, то вылезая из разгоряченного кошмара, я продолжала нашептывать Тине о своей любви и вине. Наши ноги были сплетены, и руки тесно сомкнуты. Она лежала рядом со мной и смотрела на меня, широко раскрыв глаза. Она не была удивлена или подавлена. Она спокойно принимала мою боль, как само собой разумеющееся, и не пыталась меня утешить. Ей было нечего мне сказать. С последнего посещения кладбища сестра приняла обет молчания и его не нарушала.

Мы пролежали долго, пока пол под нами не затрясся и не пошел трещинами. Я стала хвататься за Тину — она не испугалась и только подмигнула. Пробуждение было тяжелым, голова ныла, как с похмелья, а Слава продолжал трясти меня за плечо.

— Вставай, вставай, лентяй, я отвезу тебя туда, где есть место магии.

Я помотала головой, но Слава, неотразимо улыбаясь, наклонился ко мне и резко поднял с постели.

Мы долго ехали по проселочной дороге, уезжали дальше от города. Листья горели в такт золотой осени, и до меня доносилась их мелодия. Это был не шелест листвы, а игра ее красок. У каждого цвета своя музыка. Зеленый — самый отважный, а оранжевые и желтые цвета — просящие, скромные. Они с покорностью принимают свою судьбу. Они готовы опасть и усохнуть. Они наполнены мудростью. Этому меня научила Тина, и я воображаю, что тоже их слышу. Тина не рисовала картины, она писала музыку. Палитра для нее — нотная доска, и она выбирала краски, соразмеряя их с общим звучанием. Я писала по-другому. Я не слышала. Но сестра говорила, что мои картины тоже звучат. Она мечтала нарисовать «Воздух» Баха и предприняла не одну попытку. Иногда ей удавались первые аккорды, но ни на одном полотне не получалось запечатлеть неземную легкость произведения классика. Но она не расстраивалась. Она верила, что однажды ей это удастся.

— Годится, — Слава вырвал меня из размышлений. — Сейчас мы пойдем вглубь.

Он ввел меня в лес уверенно, будто знал дорогу. Я озадаченно поплелась за ним, уклоняясь от веток.

— Не страшно, что я с тобой здесь сотворю? — спросил он, не оборачиваясь, и слова прозвучали как закадровый голос в кино.

— Ты забыл, что я занимаюсь айкидо?

Я громко рассмеялась, чтобы скрыть, что мне стало страшно. Мы шли по высокому и плотному лесу, по сырой земле, которой не касалась солнце. Мне вспомнилось, как однажды поздно ночью Слава привел меня на детскую площадку, где стояли качели. На таких мы с Тиной катались в детстве. С трудом я уместила в них свои бедра и было попробовала раскачаться, как он выдернул меня с них и содрал джинсы. Презерватив, брошенный на сидение, еще долго раскачивался взад-вперед. Слава — ночной человек. Когда я вспоминаю наши разговоры, вокруг непременно темно, и только его глаза продолжают сверкать, пока он рассказывает историю.

Сказывалась бессонная ночь: меня слегка шатало, и я едва поспевала за моим провожатым, уже готова была протестовать, когда он резко повернулся и сказал коротко:

— Раздевайся.

— Здесь? Холодно.

— Давай, не спорь, — и он начал стаскивать с себя одежду.

Рядом с ним ничему не стоило удивляться. Оглянувшись по сторонам, я нехотя стянула с себя майку. Слава в пример мне ловко разделся и пристроился на землю. Придирчиво осмотрев, что творилось под ногами, я прилегла рядом в готовности откликнуться, когда он притронется ко мне, но он продолжал лежать не шелохнувшись.

— Что мы делаем? — приподнялась я и ахнула, увидев его выражение.

Блаженная улыбка прорезала его лицо. Довольство, умиротворение. Определенно, в этот момент он испытывал счастье. Мне померещилось лицо матери — такой она представлялась мне в окружении новой семьи.

— Лежи и молчи. Ощущай кожей, — ответил земляной человек.

Мои лопатки неприятно упирались в твердую поверхность, по телу бежали мурашки. Я встала, оделась и села на корень дерева в ожидании, когда Слава насытится. Да, его лицо превратилось в лицо матери, вот-вот должен был раздаться радостный смех, от которого, словно в сказке, сыплются искорки. В моей фантазии сошлись два образа счастья: Слава, голый, на холодной земле в лесу, и мать в окружении новых детей и мужа. Это сходство как озарение. Я слышала, нам нравятся те, в ком мы узнаем образы из детства. Как в мужчине можно найти черты женщины?

— Ты провалила эксперимент, — констатировал он, когда вечность уже не казалась мне большой величиной. — Не справилась. Надо будет повторить. Может, в следующий раз получится.

— Уж уволь. Глупость какая.

— Ты воспринимаешь разумом. Нужно уметь его отключать и подключать другие источники восприятия. Если бы ты много не думала, ты бы поняла.

— Что поняла?

— Это надо прочувствовать, это не проговорить.

— Прочувствовать голой жопой?

— И ей в том числе.

— Я все думаю о том, что ты сказал о Тине. То, что я узнаю подробности о ее смерти, не изменит прошлого.

— Не изменит. Но изменит твое настоящее.

— Такое ли уж оно плохое, чтобы его менять?

— Это тебе решать.

Мне нравилось то, что Слава заставлял меня проживать. Страх или удивление, это всегда было волнующее чувство. Иногда я думала о том, каково это — быть им? Иметь насыщенную работу, быть в ладу с собой, впору писать книги об искусстве гармоничной жизни. Мы с Тиной разошлись в выборе профессии. Она не занималась подготовкой к поступлению в вуз в одиннадцатом классе, планировала устроиться на работу и параллельно заниматься учебой. Она готова была потерять год, чтобы понять, чем ей хочется заниматься, рассматривала МАРХИ, ведь у нее хорошо получалось рисовать. Я принимала решение вместе с папой. Название «искусственный интеллект» звучало многообещающе, и мы подали документы на факультет. А потом, как бывает, судьба толкнула меня по направлению к моей профессии. Я ее не выбирала. Уверена, Слава осознанно подошел к своему решению. И поэтому получал удовольствие от того, чем он занимался. Моя работа не вызывала у меня положительных эмоций. Что приносило мне истинное удовольствие, так это плавание.

Мы с Тиной ныряли еще в грудном возрасте. Папа рассказывал, как опускал нас в ванную на раз-два-три, а мы под водой закрывали глаза и задерживали дыхание. Он отвел нас в спортивную секцию. Частые простуды не испугали его, он вытирал нас полотенцем, кутал и вновь приводил в бассейн.

Больше всего нам с сестрой нравилось переплетаться под водой. Мы соединялись, единое целое, но не шли ко дну — близнецовая сила держала нас на плаву. Тренера не могли не предвещать нам успешное будущее. Но мать не одобряла эти занятия. Можно решить, что она испугалась испытаний большого спорта. Но нет, она боялась, что у девочек будут слишком развитые плечи и руки, и это скажется на красоте. Мне хотелось позвонить ей в дверь и сказать: «Вот у меня обычное тело. И где же счастливая жизнь?». Мне многое хотелось ей сказать, если однажды я решусь, на это уйдет не один вечер. Почему она не пришла на похороны отца, человека, с которым прожила почти восемнадцать лет? Мне известно, что они поженились, потому что мать забеременела нами. Неужели мы стали причиной большого обмана? Ведь ей пришлось столько лет изображать, что она является частью семьи. Играла она плохо, и папа старался за двоих. Жили мы бедно, папа с трудом выделял деньги на наши занятия, спорил с ней по этому поводу, и если в иных случаях уступал, здесь всегда стоял на своем. «Девочки должны плавать». Я помню их ссоры, иногда мне хотелось, чтобы он дал ей затрещину, чтобы она успокоилась. Но он никогда не поднимал на нее руку, да и голос в ссорах редко повышал. Он был очень спокойным и уравновешенным. Одного мне не понять: как сошлись два столь разных человека. Папа был тонко чувствующим, любил поэзию, знал Мандельштама наизусть, очень много читал, исторические романы, классику. О чем он мог поговорить с женщиной, которая на работе перекладывала бумажки и ничего в тонких материях не понимала? Которая любила жаловаться, что она достигла бы высот, если бы не мы… Это «если бы», конечно, заканчивалось традиционным «но я бы вас ни на что не променяла». Мне подчас казалось, что у меня нет матери. Но пока была Тина, это было неважно. Все неважно, пока ты окутан коконом безопасности.

Когда у сестры появились ее личные друзья, я испугалась. Только не представляла, насколько далеко она от меня отступится. Я жалась к папе в те вечера, что ее не было рядом. Мне нужно было тепло, чтобы переживать эти часы. Он включал старые черно-белые фильмы, я ложилась к нему под бок, и мы дожидались, когда в десять часов (позже — запрещено) хлопнет входная дверь, и явится Тина, от которой со временем начнет тянуть сигаретами и алкоголем. Первое время папа ничего не будет ей говорить, уже потом, когда она нарушит временной режим и явится без предупреждения ближе к двенадцати, он проведет с ней первый серьезный разговор. А когда мать застукает ее, курящую, на улице, будет настоящий скандал. В один прыжок Тина попадет в популярную верхушку класса. И рядом с ней я начну выглядеть примерной папиной дочкой. Меня не приняли в ее компании, прежде всего, она сама. Я была ей неинтересна. К тому времени мы перестали заниматься профессиональным плаванием — мать запретила, и я одна по-любительски рассекала пресную гладь. У меня не получилось завести подруг — не знаю, как ей это удалось — со всяким другим я ощущала свою отдельность. Все были несовершенны, кроме Тины.

Перед тем, как выглянуть в окно, я нашла на столе записку. Пробежав ее глазами, засунула листок в рот и сжевала его. И только после этого начала кричать и звать на помощь. Было ветрено, и занавеска била в лицо — никак не могла ее распутать, чтобы посмотреть вниз. Не знаю, увидела ли я ее, или мне только померещилось. Ведь резко померк свет, и очертания исчезли. Картина слилась, завертелась, когда отец оттолкнул меня от окна. Не знаю, видела ли я, что стало с Тиной на асфальте.

Нужно ли мне было что-то менять в настоящем? После слов Славы меня взволновал вопрос, что было в прощальной записке, почему я от нее избавилась, что узнала и какое знание не захотела сохранить? Воспоминания не сохранились в памяти, как я того хотела. Тогда. Но не сейчас.

Я не знала, с чего начать. У Тины не было дневника, который бы раскрыл ее секреты. Тина редко читала, и не узнать, что занимало ее мысли. Но у нее были друзья, проходя мимо которых, я чувствовала себя овцой. Мне не вспомнить, кто из них пришел на кладбище, они соединились для меня в единого врага, которого мне хотелось уничтожить за то, что тот отобрал у меня сестру.

Это был выпускной класс. Я выбрала платье. Персиковое, с длинными прозрачными рукавами, по подолу которого были пущены цветы. Тина тоже купила себе наряд — короткое атласное платье черного цвета. Родители не оценили ее выбор, но останавливать не стали.

Платья ждали нас на вешалках в тот день. Мы с папой ушли в парикмахерскую, мать была на работе. Когда мы вернулись, записка уже лежала на столе.

Мне позвонила лишь одна одноклассница, чтобы узнать, почему меня нет на выпускном. Зато телефон Тины подпрыгивал от звонков. В конце концов мать швырнула его в стенку. Что было дальше, я могу лишь предполагать. Стоило проглотить клочок бумаги, как память мне изменила.

Однажды мы с сестрой стояли на берегу и кричали чайкам. Это была наша первая поездка на море. Нам было по двенадцать, мы еще разговаривали и двигались в унисон, одинаково одевались, несмотря на протесты матери, и ждали, что нам будут дарить одни и те же подарки. В тот день было холодно, и купаться было нельзя, но Тина все равно забежала в воду по бедра и намочила платье. Я еще не знала, что ее привлекают запреты, что ей хочется нарушать правила. Это мне было комфортно в безопасности родительского одобрения, ей нужны были штыки, ей нужно было выражать протест. Я с удивлением обнаружила, что между нами есть различие. То, на что способна она, того нет во мне. Она — это я, но не до конца. Открытие поразило меня, до конца поездки я пребывала в замешательстве. Во мне не укладывалась мысль, что Тина может от меня отличаться. Но когда мы вернулись домой, все пошло по-прежнему, и я забыла об этом, пока ее инаковость не ударила вновь, когда наступил переходный возраст, время бунта, только не для меня. Когда сестра изменила мне с друзьями, я еще больше сблизилась с папой. Я открывала его, а она в это время училась краситься и подавать себя. И это у нее получалось. Пусть на первый взгляд мы одинаковы, Тина всегда была красивее. А когда она начала ухаживать за собой, нас перестали путать в коридорах школы.

Конец ознакомительного фрагмента.