Другая реальность

Татьяна Дмитриева

Роман «Другая реальность» посвящен созданию новой жизненной реальности за счет переписывания сомнительных страниц прошлого и проживания их с любовью и прощением. Созданная в результате реальность интересна, сложна и прекрасна, она наполнена любовью и духовными поисками. Книга охватывает большой период времени и является второй книгой в серии романов с одним героем.

Глава 1

Прощание

Апрель 1972

Светило солнце, весна набирала обороты. Мы шли с подругами, Мышкой и Багирой, с занятий. Мы были очень разные, и в то же время, очень одинаковые. Мы понимали друг друга с полуслова, иногда без слов, потому что знали друг о друге немножко больше, чем каждая из нас знала о себе. Мы радовались весне, солнцу, себе, таким молодым и интересным, радовались, что закончились занятия, что стипендия была недавно, и у нас есть деньги на обед, что после столовой впервые в этом году пойдем на пляж…

Вдруг взгляд Багиры, беспечно перебегавший с одного предмета на другой, остекленел, она медленно, буквально усилием воли перевела его на носки своих туфель, но мы с Мышкой успели это заметить, и, как по команде повернулись туда, откуда этот взгляд пришел. Лучше бы мне этого не видеть. По другой стороне улицы шел Валерка, мой Валерка, бережно поддерживая под руку хрупкую девушку необыкновенной, броской внешности, соре даже зрелой, знающей себе цену красоты. Конечно, мы ее знали. Она была с пятого курса, намного старше нас. Какие только слухи о ней не ходили! И последний, — что она захомутала какого-то пацана с первого курса и «подзалетела» от него, и он теперь собирается на ней жениться.

Два и два сложились в моей голове в полноценную четверку. Вот почему у нас в последнее время отношения развивались как-то вяло. Да и были ли они вообще, отношения? У меня над кроватью висела фотография Ливерпульской четверки. Он был похож на одного из них. Мы познакомились в очереди за стипендией: он получал ее на свою группу, а я — на свою. Очередь была большая, и мы разговорились. Он приехал из Туркмении, где служил его отец, а я — с Урала, где служил мой. Мы оба были офицерскими детьми. Мой отец после войны служил в Аджарии, где и познакомился с моей матерью. Она сбежала из глухого казачьего села, боясь наказания за то, что ночью, когда она пасла коров и случайно задремала, одна из буренок сжевала единственный на все село экземпляр Устава комсомола. Родители поженились, и мать родила ему трех дочерей. Я была средней. Валеркиного отца послали в Среднюю Азию, где он женился на туркменке, которая родила ему трех сыновей. Валерка тоже был средним. Быть средним ребенком в пятидесятые годы не всегда означало быть желанным, иногда это означало, что другого выхода у родителей просто не было, так как аборты были запрещены, а о средствах контрацепции наши родители, возможно, и слышали, но никогда их не видели. Мы были взрослыми и самостоятельными, потому что помогали растить младших и потому, что стремление к независимости гнало нас на заработки в свободное (и не только в свободное) от уроков время. Он был постарше, поступил в Университет после армии, учеба давалась ему с трудом по двум причинам: во-первых, он недостаточно хорошо знал русский язык, хотя в разговоре это не бросалось в глаза, а, во-вторых, по ночам подрабатывал, а днем нередко прогуливал занятия, отсыпаясь в общаге, пока там было тихо.

Мы не бегали друг к другу на свидания. Просто иногда встречались на общих лекциях, да раз в месяц занимали друг другу очередь к заветному окошку кассы. Но всегда в общей аудитории мы искали друг друга, а когда находили и встречались глазами, радость вспыхивала мгновенно и одновременно, и этого нельзя было скрыть. И были долгие разговоры в битком набитом коридоре перед кассой, где мы стояли, почти прижавшись, и он рассказывал мне о солнечном Ашхабаде, где почти круглый год синее-синее небо над прекрасной долиной роз, куда он мечтает однажды привести свою любимую. А я рассказывала ему о заснеженных уральских лесах, о лыжных походах, о коротком ярком лете, и о простых полевых цветах, укрывающих землю. И мы удивлялись и радовались, что живем в такой огромной стране, и его пески становились моими песками, а мои леса — его лесами. А еще он говорил мне обо мне, и это было так сладко — впервые слушать, как мужчина так просто и так нежно говорит о тебе, и хочется оглянуться: может, он говорит это кому-нибудь другому, о ком-то другом. И вдруг понять, что это все мне. И удивиться. И почувствовать себя желанной. Но я не умела говорить о том, что чувствовала.

И мы никогда не говорили о любви, но это висело в воздухе. И то, что мы не говорили о любви, делало нас свободными от каких-либо обязательств, и давало надежду, делало возможным когда-нибудь, потом…

И снова каждый жил своей жизнью, только у меня над кроватью поселилась Ливерпульская четверка, и девчонки сразу все поняли. И вот — эта встреча. Мы молча дошли до столовой, очереди не было, мы быстро взяли по винегрету и побольше хлеба, и только сели за столик у двери, как вошли они. Валерка кивнул мне, а я опустила глаза в тарелку, будто его не заметила. Смятение. Вот что я тогда испытывала. Он ничего не обещал мне, так почему же мне так больно? А она гораздо красивее меня. Или доступнее? И уж, конечно, опытнее…

Сама виновата. Только разговоры разговаривать и умею. И то не открываюсь полностью. Всегда чего-то боюсь. Скорее бы дожевать и уйти.

Но не успела. Он вдруг встал и подошел ко мне. Я подняла глаза, девчонки продолжали деликатно жевать.

— Катюша, можно, я позвоню тебе? Нам давно пора серьезно поговорить, я должен все тебе объяснить. Хорошо?

— Зачем? Мы и так друг друга прекрасно понимаем. Не утруждай себя понапрасну.

Он хотел сказать что-то еще, но я начала демонстративно жевать, и он, постояв немного, вернулся к своей подруге. Девчонки обозвали меня дурой. Я была полностью согласна:

— Отстаньте, без вас тошно.

Я ждала этого звонка, и он позвонил, правда, через несколько дней. Характер выдерживал. Как ни в чем не бывало, пригласил погулять.

— Извини, мне не досуг. Зачеты начинаются.

— А у меня завтра пересдача, хвост еще с прошлой сессии. Если не сдам, вылечу из института.

Я поинтересовалась чисто по-дружески:

— И что тогда?

— Тогда я увезу тебя в Ашхабад.

— Ну, я вижу, дело серьезное. Если надо позаниматься, то я подойду. На братскую помощь ты всегда можешь рассчитывать, а то — что я в этом Ашхабаде забыла?

— А ты бы этого не хотела?

— Всю жизнь мечтала. Подходи через полчаса с учебником.

Он пришел.

— Ничего, что я без учебника?

— Ничего, так позанимаемся, у меня с философией полный ажур.

— Да черт с ним, с экзаменом. Я не университет боюсь потерять, а тебя. Сколько можно играть в прятки?

Он говорил это удивительно спокойно, почти без эмоций, и мне захотелось его разозлить:

— Кажется, твоя подруга поставила тебе ультиматум, и тебе это не по вкусу?

Я тоже пыталась говорить спокойно, дружески улыбаясь, но не уверена, что это у меня получилось.

— Перестань, пожалуйста, издеваться надо мной и над собой. К чему этот садизм? Не будем портить этот вечер, — ведь их у нас было так мало…

«Прощаться пришел», — пронеслось в голове. Главное — не показать, как мне больно.

— И больше не будет, — подхватила я ему в тон.

— Ну, почему? — он насторожился, он боялся ответа, он не хотел объяснений, и я не стала вдаваться в подробности.

— Потому что я так решила.

— И все-таки…

— Ты хочешь, чтобы я внесла ясность? Изволь. Я догадываюсь, как ты ко мне относишься, и ты тоже понимаешь, что мне не все равно, последний это вечер или нет. Но раз ты оказался не в состоянии разобраться во всем сам, решу я. Не перебивай, ты сам хотел ясности. Я не имею на тебя никакого права, не хочу отбирать тебя у кого бы то ни было. Ты — не игрушка, а я — не капризный ребенок. Не знаю, люблю ли я тебя. Во всяком случае, ты мне не безразличен. Но любить подлеца я точно не смогу. Бросишь ее — потеряешь меня. Не бросишь — тоже потеряешь. Но я верю, что ты не бросишь своего ребенка. Вот видишь, как ни крути, а этот вечер все равно последний.

Я выговорила все это на одном дыхании, с одним желанием — быть твердой и не заплакать. Валерка усмехнулся:

— Катюша, милая, ты меня идеализируешь. Я вовсе не уверен в своих намерениях. Разве я виноват в том, что меня решили сделать крайним? Неужели ты считаешь, что я должен на ней жениться?

— Это меня не касается, с ней сам разбирайся, а за себя я уже все решила.

— Ну что ж, спасибо, что пришла. Я ведь очень люблю тебя, хоть и запутался по — черному. Неужели мы прямо сейчас расстанемся навсегда?

Меня эта мысль привела в ужас. Услышать долгожданное в момент расставания, не побыть рядом с человеком, который только что сказал тебе слова любви, — это было свыше моих сил.

— Нет, зачем же сейчас? Можем еще погулять. Только вот дождь собирается. Бежим на эстраду?

Мы сидели под куполом ракушки-эстрады. Ночь была темная, хоть глаз выколи. Вокруг нас сплошной стеной стоял ливень, отрезая нас от мира и делая нас ближе. Мы просто молчали. Он хотел поцеловать меня, но я отстранилась.

— Не надо. Ни к чему.

— Помнишь, тогда, на берегу, когда Ашир поспорил с Петькой, ты читала стихи. Мне очень понравилось. Прочти что-нибудь только для меня, я хочу запомнить твой голос.

Я согласилась, так как молчание становилось невыносимым.

— Хорошо, я прочту. Мое любимое. «Разрыв».

Он кивнул. Я читала, дождь шумел, слезы стояли близко-близко. Когда я дошла до последних слов первого стиха:

Зачем же ты душу болезнью нательной

Даришь на прощанье, зачем же бесцельно

Целуешь, как капли дождя, и как время,

Смеясь, убиваешь, — за всех, перед всеми? —

он взял мою руку и поднес ее к своим губам. Я читала, а он легонько касался губами моих пальцев, и ладошка становилась влажной, наверное, это были брызги дождя…

И когда я дошла до строк:

О совесть! В этом раннем разрыве

Столько грез, настойчивых еще…

Когда бы человек, я был пустым собраньем

Висков и губ, и глаз, ладоней, плеч и щек…

я почувствовала, что не могу больше произнести ни слова. Хотелось уткнуться ему в плечо и плакать, но я лишь провела ладонью по его волосам. Он пригнул голову низко-низко, почти спрятал ее в колени, но я продолжала сидеть неподвижно, и, когда он снова взял мою руку, я высвободила ее и провела ладонью по его лицу, его глазам. Они были закрыты и сухи, но я могу поклясться, что еще несколько минут назад в них стояли слезы.

Это было так сладко и так больно, что сил уже не было продолжать эту муку. И не было сил ее оборвать. Вдруг он заговорил, и я не узнала его голоса:

— Выслушай меня и не перебивай. Я сейчас так люблю тебя, что не могу не сказать тебе того, что уже давно говорю тебе мысленно. Слушай, и не говори ничего. Я не хочу, чтобы эти слова остались во мне. Они только твои и мои, и я не хочу, чтобы кто-то другой первым сказал тебе их…

И я слушала его и не перебивала, и верила каждому его слову, потому что ложь уже не имела между нами смысла. Он говорил долго, и воспроизводить эти слова дословно я не хочу, эти слова были только моими. Но я навсегда запомнила тихий ласковый голос, ощущение кричащей нежности, шум дождя и тепло его губ на моей влажной ладони.

Апрель 2005

Я читаю эти строки, и чувство благодарности и нежности переполняет меня. Той дождливой теплой ночью он преподал мне урок любви и расставанья. Я не умела любить, не умела прощать и прощаться. Я умела только проявлять выдержку и навязывать свою волю и свои понятия о том, что хорошо и что плохо. И если бы не его открытость, я могла бы копить разочарования и обиды многие годы. Он превратил разрыв из боли и страдания в прекрасную сказку. Сказку для меня. А я? Во что превратилась эта последняя встреча для него? Что осталось в его душе — боль утраты, обида, горечь, или все-таки та щемящая нежность, что была одной на двоих?

Во многих языках мира есть время «будущее в прошедшем», но ни в одном из них нет «прошедшего в будущем». Но оно, прошедшее, в будущем существует. Оно дает толчок какому-то направлению жизни, создает свои сценарии и, возможно, эти сценарии развиваются так или иначе в зависимости от того, как мы мысленно переигрываем свое прошлое.

Я не жалею, что мы расстались. Я не жалею о том, как мы расстались. Я жалею только о том, что подтолкнула его сделать шаг, о котором он мог потом жалеть всю жизнь. Четыре года мы виделись на лекциях, встречались в компаниях и на вечеринках, но всегда избегали друг друга, лишь однажды еще разговаривали один на один, никогда не вмешивались в жизнь друг друга. Конечно, я не могла не слышать, что происходит с ним, а он — что происходит со мной. Мы внешне полностью отстранились друг от друга, но все-таки он остался в моей жизни навсегда. Они поженились с женщиной, прекрасной и порочной, как Клеопатра, и она увезла свой округлившийся животик к родителям, не знаю, — своим или его. На факультете поговаривали, что брак носит чисто фиктивный характер, что развод не за горами. Но все оставшиеся годы учебы он просуществовал в статусе женатого человека, отметая тем самым многочисленные домогательства серьезных отношений со стороны девушек. Он много пил и переспал со всеми, кто был не против, даже с моей подругой. Подозреваю, что в ближайшем окружении я была единственной, с кем у него не было физической близости. И я не раз чувствовала свою вину за его безудержное желание доказать себе, что он свободен и любим.

Я не раз представляла себе, что было бы, если бы я не оттолкнула его. И сейчас я понимаю, что мы все равно никогда не были бы вместе. Он любил свой Ашхабад и все равно вернулся бы туда. И я бы поехала с ним. И что бы я делала со своим менталитетом в культуре Востока? Рожала детей. Но это были бы другие дети. Не те, что есть у меня сейчас. Но я не хочу других, я люблю этих. Я твердо уверена, что судьба позволяет женщине совершать любые ошибки и глупости, неумолимо ведущие ее к тому мужчине, от которого она родит именно тех детей, которые ей предназначены судьбой.

Нет уже той страны, где его пески и горы были моими, а мои заснеженные леса — его. Но я все же успела побывать в Ашхабаде, пройти аллеей влюбленных сквозь густой аромат роз и навсегда запечатлеть в сердце те декорации, в которых могла сбыться сказка моей любви. И если есть на свете «прошедшее в будущем», то для меня оно выглядит так:

Апрель 1972 в декабре 2005

Я ждала этого звонка, и он позвонил, правда, через несколько дней. Характер выдерживал. Как ни в чем не бывало, пригласил погулять.

— Я ждала твоего звонка.

— А у меня завтра пересдача, хвост еще с прошлой сессии. Если не сдам, вылечу из института.

— И что тогда?

— Тогда я увезу тебя в Ашхабад.

— Ну, и на фиг нам этот экзамен!

— А ты бы хотела уехать со мной?

— Не знаю. Во всяком случае, не завтра. Да и доучиться бы не мешало.

Он пришел.

— Ничего, что я без учебника?

— Я думаю, что ты не заниматься пришел?

— Да черт с ним, с экзаменом. Я не университет боюсь потерять, а тебя.

— Я тоже не хочу тебя терять, но я не вижу другого выхода. Ты пришел прощаться?

— Не будем портить этот вечер, ведь их у нас было так мало…

— И больше не будет? Ты здорово запутался, и я не знаю, как тебе помочь.

— Ну что ж, спасибо, что пришла. Я ведь очень люблю тебя. Неужели мы прямо сейчас расстанемся навсегда?

— Нет, зачем же сейчас? Можем еще погулять. Только вот дождь собирается. Бежим на эстраду?

Мы сидели под куполом ракушки-эстрады. Ночь была темная, хоть глаз выколи. Вокруг нас сплошной стеной стоял ливень, отрезая нас от мира и делая нас ближе. Мы просто молчали. Он поцеловал меня, и я не отстранилась. Мы прощались, и никакая игра была уже неуместна. Моя нежность захлестывала меня через край, мне хотелось быть с ним всегда. Или хотя бы здесь и сейчас.

— Я хочу быть с тобой. Я не хочу расставаться, не узнав, как ты умеешь любить, как умею любить я.

— Я тоже хочу этого, но я не думаю, что это может добавить или убавить что-то к тому, что мы чувствуем. Сделай мне прощальный подарок…

— Да?

— Помнишь, тогда, на берегу, когда Ашир поспорил с Петькой, ты читала стихи. Мне очень понравилось. Прочти что-нибудь только для меня, я хочу запомнить твой голос.

— Хорошо, я прочту. Мое любимое. «Разрыв».

Он кивнул. Я читала, дождь шумел, слезы стояли близко-близко. Когда я дошла до последних слов первого стиха:

Зачем же ты душу болезнью нательной

Даришь на прощанье, зачем же бесцельно

Целуешь, как капли дождя, и как время,

Смеясь, убиваешь, — за всех, перед всеми? —

он взял мою руку и поднес ее к своим губам. Я читала, а он легонько касался губами моих пальцев, и ладошка становилась влажной, наверное, это были брызги дождя… И когда я дошла до строк:

О совесть! В этом раннем разрыве

Столько грез, настойчивых еще…

Когда бы человек, я был пустым собраньем

Висков и губ, и глаз, ладоней, плеч и щек…

я почувствовала, что не могу больше произнести ни слова. Хотелось уткнуться ему в плечо и плакать, но я лишь провела ладонью по его волосам. Он пригнул голову низко-низко, почти спрятал ее в колени, но я продолжала сидеть неподвижно, и, когда он снова взял мою руку, я высвободила ее и провела ладонью по его лицу, его глазам. Они были закрыты и сухи, но я могу поклясться, что еще несколько минут назад в них стояли слезы.

Это было так сладко и так больно, что сил уже не было продолжать эту муку. И не было сил ее оборвать. Вдруг он заговорил, и я не узнала его голоса:

— Выслушай меня и не перебивай. Я сейчас так люблю тебя, что не могу не сказать тебе того, что уже давно говорю тебе мысленно. Слушай, и не говори ничего. Я не хочу, чтобы эти слова остались во мне. Они только твои и мои, и я не хочу, чтобы кто-то другой первым сказал тебе их…

И я слушала его и не перебивала, и верила каждому его слову, потому что ложь уже не имела между нами смысла. Он говорил долго, и воспроизводить эти слова дословно я не хочу, эти слова были только моими. Но я навсегда запомнила тихий ласковый голос, ощущение кричащей нежности, шум дождя и тепло его губ на моей влажной ладони.

Апрель 2005

Я проживаю заново этот день, и новая реальность, уже существующая в моей душе, а значит, и в единой картине мира, наполняет меня счастьем сбывшейся любви.

И еще я надеюсь. Надеюсь, что он был настолько умнее меня, что услышал не то, что я говорила ему, а то, что кричала ему моя душа.

В мире нет никаких оснований не говорить близким тебе людям о том, что ты чувствуешь.