Проклятый берег

Татьяна Кадулина, 2023

В Низовке Тверской губернии стали пропадать мужики. Их находят по молодой луне у реки недалеко от ветхого дома бабы Нины и нелюдимой молодой падчерицы. Спины мужиков изодраны будто диким зверем, которого никто никогда не видел, а душегубца, несмотря на облавы, за три года так и не нашли. Прознав о том, городская полиция, ведавшая порядком в деревне, отправляет разбираться с «неведомой силой» своего лучшего унтер-офицера.

13.

На следующий день деревня гудела пуще обычного. Сенокосное время подошло к концу, близился праздник, который обычно устраивали по завершению работ. Часть общего луга выделили для оплаты мирского; его косили, а сено продавали в соседнее Воскресенское, чтобы на вырученные деньги отправить старосту за чаем, водкой и баранками на общий стол. Бабы гоняли путающихся под ногами ребятишек, да перекрикивались через плетень об угощениях, которые томились в печах. Мужики на телегах вывозили с полей разобранные времянки. Несмотря на общую усталость, деревенские подхватили молву о том, как унтер-офицер спас барчука и передавали подробности друг-другу в перерывах между укладкой последних стогов сена и разговорами о предстоящем севе озимых. Деревенские с ухмылкой сетовали, что не они в ту ночь спасли мальчишку, того глядишь бы на радостях барин отпустил им часть недоимок. Оказалось, сына Остафьев любил больше жизни.

— А чего он тогда его отправил ночью с одним только кучером? И куда их только черти понесли?! — спрашивал Илья у Дрожжина, слушая шепотки мужиков, обрываемые хрустом свежевысушенного сена.

Дрожжин последний раз проверил ось переполненной телеги, окрикнул племянницу, увязавшуюся помогать им собирать времянки с поля и, почесав затылок, ответил:

— А у них здесь недалеко летний дом. Говорят, намедни лекаря туда из столицы заселили. Вот как заселили, так сразу мальчишку и повезли, утра не дожидаясь. Хиленок ребятенок уродился. Да у него и мать, Настасья Львовна, еле ноги таскает. Худюща, в чем душа только держится. Вот Остафьев и лечит их. То одно, то другое. У прошлом годе мы полынь им собирали да сушили. Собирали да сушили. Все лето. Подушки, мол, набивать. До зимы полыний дух по избе стоял. Тьфу, ничем не прошибешь его. Бабок-ворожей привозили, знахарей привозили. Кто там только не был в этом ихнем поместье, да всё без толку.

— А болеет чем?

— А, ну как оно. Молчит.

— Как молчит?!

— Ну, немой или что.

— Быть того не может, Спиридон!

— Ась?

— Да, он вчера со мной разговаривал! На берегу. Ужель не помнишь?

Дрожжин высунулся из-за телеги и внимательно посмотрел на Богомолова.

— Привиделось тебе, батюшка, — Покивал он в сторону реки. — не говорит. Отродясь голоса его никто не слышал, а тебе почудилось, с воды — то. — Дрожжин выделил ударением последнее слово и снова замолчал.

— Спиридон, он знал, кто я. — Илья, стараясь скорее закончить мысль, которая приводила его в полнейшее замешательство, понизил голос. — Сказал, что кто-то мне её… Варю, должно быть, не отдаст. — Выпалил и отвернулся, чувствуя где-то далеко в горле ту неприятную водную речную горечь из вчерашней ночи.

— Да ну тебя!

— Спиридон! Так и было, клянусь!

— Тьфу. Креста на тебе нет, клясться таким, Илюша! — И тут же резко, бросил куда-то за плечо офицеру. — Да чего тебе?

— Григорий Палыч изволил батюшку Илью Иваныча видеть. Васенька только что прибежал, говорит, они в доме старосты. — Катерина стушевалась и, переводя просящий взгляд на Богомолова, продолжила. — Бегите, Илья Иванович, они ждать не любят.

— Ну, беда. — Набрасывая седло на лошадь, по слогам произнес Дрожжин. Он резко стянул ременной нагрудник седла, на лошади так, что та недовольно фыркнула, и протянул вожжи Богомолову:

— Забирай, здесь тебя подождем.

Дом старосты стоял на противоположной от реки, верхней, как её называли низовские, стороне. В нижней, у воды, ставили дома в основном для вдов и солдаток: одноэтажные простые избенки не больше бани. Чуть дальше, по подножию выцветшего холма вверх к небольшой церкви, дома становились шире, о двух этажей, с конюшнями и хлевами для овец и свиней. Офицер спешился у заднего двора одного из домов, на который брезгливо вздернув бровь, махнула шедшая с поля крестьянка. Офицер привязал лошадь к ограде и пошел вокруг. С другой стороны улицы стояли летние дрожки, а рядом с ними, опершись на украшенные причудливой резьбой ворота, стоял молодой парень, видно новый Остафьевский кучер. Услышав шаги, он вздрогнул и обернулся.

— Ты теперь за кучера, я смотрю?

— Так оно. Ваську — то ещё вчера приказчик высек.

— Так и высек? — Нахмурился Богомолов. — Что ж за порядки такие?

— А каким им быть? Малец — то чуть не издох по недосмотру.

— Ясно. — Илья вспомнил, какой дрожью било этого Ваську в ожидании расправы над ним хозяев и с горечью отвернулся.

Идти внутрь не хотелось. В деревне ни Остафьева, ни его приказчика не любили. На полях Илья видел, каким трудом низовским приходилось не иметь недоимок: послабления не давали ни старым, ни вдовым. Чуть что — сгоняли в рекруты сыновей. Самого Остафьева в деревне, как понял унтер — офицер, почти не видели, жену и сына едва ли могли описать. Но больше всего грудь Богомолова жгла негласная традиция: всех привозных молодых девок по распоряжению прежде отправлять на услужение в барский дом. История Нины Ковалевой повторялась раз в несколько лет. Настасья Львовна в дела мужа не вмешивалась. Однако, именно ей со слов деревенских приходилось устраивать в городе незаконно рожденных ребятишек и их обесчещенных матерей.

Говорили о барыне много разного, больше выдумки, которыми по обыкновению обрастает самая непримечательная серость жизни господ. Мол сватали молоденькую Настасью Львовну с самого Петербурга. Разорившийся по случаю любви к картам отец её, умирая в нищете, велел своему душеприказчику найти семнадцатилетней дочери выигрышную партию подальше от города и неблагонадежной славы фамилии. Недолго думая, старенький Ефим Игнатьич перекрестил восемнадцатилетнюю Настастью. Легонько держа за кончики пальцев, поцеловал ей сначала одну, а потом вторую холодные ручки, посадил в собранный остатками вещей экипаж, и, выдохнув исполненный неприятный долг, отправил по расхлябанной мартовской жиже прямо с отцовской могилы в Тверь. После скоропалительного сватовства сразу на станции, Настя попала в дом сороколетнего Григория Остафьева и вот уже двадцать лет смиренно к ударам судьбы жила в нём свою тихую жизнь.

Приложившись к нагретому щербатому дереву, Илья толкнул резные ворота, поднялся по ступеням собранного из крупного теса крыльца и тут же столкнулся с вырвавшимся, как сквозняк из приоткрытой двери, незнакомым мальчишкой. Тот был рыжий, долговязый, лицо и руки усыпаны веснушками так сильно, что сквозь них не видно было даже небольшого кусочка молочной кожи. Парнишка подтянул наспех собранные грубой веревкой порты, которых деревенские дети отродясь не носили, всмотрелся в лицо Богомолова и, срываясь на шепот, спросил: «Тятенька, ты — офицер?». Тот кивнул, после чего мальчик схватил не успевшего опомниться Илью за руку и потащил внутрь дома, толкая тяжелые двери и бормоча под нос: «Барин с барыней ждут, скорей пойдем, скорее, тятенька офицер. Сидят ждут. Папенька зазриться будет, достанется ему».

За последней Илью ждала полная людей слабо освещенная солнцем горница. На некрашеной лавке цвета речного песка, обнимая вчерашнего мальчишку, сидела маленькая женщина. Черные жесткие волосы по купеческой моде промаслены и убраны на ровный пробор. Лицо, без румянца, с впалыми щеками, отсутствующим взглядом, бескровными губами, напоминавшее серое самотканное полотно, ничего не выражало. А черное платье с завышенной талией и большим вышитым гладью воротником и вовсе делали бледность кожи грязно-желтой. Руки: одна — на плече сына, вторая — на коленях, лежали плетьми. Единственным живым во всем ее облике были неловкие поперечные отороченные белым атласом складки платья, растекавшиеся по лавке и волнами бегущие на прогнивший дощатый пол. Мальчишка пошел в мать. Был таким же худым, востроносым, чернобровым и тонкогубым, только не успел выцвесть. В теплом армяке ему очевидно было душно: на щеках блестел нездоровый румянец, мокрые прядки волосиков липли к вискам, а в глазах маятно блуждали озорные огоньки.

В углу о чем-то шептались сгорбленный мужичок в рубахе — косоворотке, по угодливым поклонам видно — староста и высокий дородный мужчина, которого представил раздавшийся подобострастный шепот: «батюшка Григорий Палыч, милостивец наш». Унтер — офицер стащил с головы шапку и неглубоко, лишь немного подавая вперед плечи поклонился. Остафьев жестом поднятого вверх указательного пальца правой руки остановил гудение старосты:

— Не тушуйтесь, Илья Иваныч, мы здесь привыкли к простому обращению, без этикетов. Добро пожаловать. Не стойте, проходите. — По — хозяйски затянул он, медленно выступая из тени угла, являя собой подтянутого, смуглого, едва заметно поплывшего в талии отлично одетого мужчину. Сшитый на заказ темно-зеленый сюртук сидел на нем, как влитой. Узкие панталоны, обтянувшие крепкие ноги, заправлены в блестящие сапоги с английскими раструбами. Припудренная лысина обрамлена остатками седых завитков волос. Гладко выбритое лицо и ухмылка полных губ выделяли Остафьева из присутствующих силой и уверенной властью.

— Батюшка-с, видеть вас, голубчик, изволил-с. — Попытался пробиться сквозь повисшую тишину староста, и снова был остановлен господским жестом.

— Выйди вон, Степан.

Как только присутствующие проводили до двери семенящего будто прилипшими к полу пятками старосту, разговор был продолжен.

— Итак. — Начал барин, выступая в центр горницы, являя себя взору Богомолова в полный рост. — Вы вчера героический поступок совершили, друг мой.

— Григорий Павлович, я позволю себе остановить вас. — Илья вытянулся, и повинуясь странному чувству, пошел навстречу Остафьеву, неестественно расправляя плечи. — Я оказался у реки совершенно случайно, услышал крик — поспешил помочь. Не раздумывал, кто тонет. — Выделил он.

— Это похвально. Смелость ваша будет награждена. Будьте покорны, я об этом позабочусь. Я доложу об вас начальнику штаба. — Переврав на военный лад, осклабился Остафьев, обнажая белые ровные крупные зубы.

Илья промолчал, не отводя взгляда и не улыбаясь в ответ. Что-то в барине настораживало Богомолова больше его распутного поведения. В конце концов, когда помещики в деревнях жили по морали; нет, в этом господине, кроме душной любви к молодым крестьянкам было еще что-то. И таилось оно на дне его черных глаз. С глухим колодезным шумом падали в них предположения Ильи. Одно за другим.

— Может, вы, Григорий Павлович, слышали об убитых на берегу Шоши? Каждый раз, при полной…

–…Луне. — Перебил его Остафьев и поправив узкий воротничок, продолжил. — Нет, ваше благородие. Ничего вы здесь не найдете. Отрапортуйте начальству, что люди те, совершив смертный грех, утопли самостоятельно. По пьяни. И возвращайтесь к службе. Об этом я тоже доложу.

— Я бы не стал утверждать, что те мужчины утопились. Раны на их теле будто рвали, спины…

За спиной барина послышался шорох юбки и высокий женский голос разрезал воздух будто струной.

— Умоляю вас, Илья Иванович, хватит! Побойтесь Бога, здесь дети. — Настасья Львовна встала с лавки и картинно закрыла уши своему девятилетнему отпрыску, заинтересованно разглядывающему Богомолова.

«Актриса», — подумал тот, удивляясь, как в мгновение преобразилось её безжизненное лицо: малиновый румянец раскрасил щеки, искорки бесновались в глазах, губы поджаты, даже малюсенький виток черных волос непослушно выбился из тугой прически и улегся на цветной воротник.

— В самом деле. Не стоит, ваше высокоблагородие. Не стоит беспокоиться. — Подыграл жене Остафьев, пропуская её, торопящуюся к выходу.

Илья немного развернулся, и поравнявшись с Настасьей Львовной, вдруг замер. Нечто выпрыгнуло из глубин его памяти и закрыло сознание, будто пухлое облако солнечный цвет. Он как будто снова был в той реке, на глубине, под толщей воды, а сверху, пробивались неразборчиво голоса. Опомнившись, Илья окрикнул барыню:

— Настасья Львовна, простите покорнейше! Не изволите помочь мне найти вышивальщицу?

— Вышивальщицу? С чего эта просьба, Илья Иванович?

— Невесте хочу подарок на свадьбу сделать. Ваш воротник очень искусно вышит. Не каждый день такое увидишь.

— Ваша правда, Илья Иванович. — Барыня смотрела прямо перед собой, будто раздумывая, какой сейчас дать ответ.

— Это матушки моей покойной, Царствие ей Небесное. В наследство осталось. Всего хорошего, до свидания!

Настасья Львовна поспешила скрыться за дверью, закрывая ладонью женщину в лодке, вышитую гладью на белом воротнике.